Клеопатра

Она легла, но дрожать не перестала.

– Гай, мне приснилось, что у нас обрушился потолок, прямо на тебя… и я… держала тебя мертвого…

– О, боги! Мне тоже снилось чтото не слишком хорошее. Как вредно ходить по поздним пирушкам.

– Гай… завтра иды…

Цезарь разозлился:

– Прекрати! Мне уже надоели эти бесконечные предупреждения. Я не забыл, что завтра иды и о словах прорицателя тоже не забыл! Что же мне теперь весь день сидеть дома, запершись и никого не пуская? – Он вдруг усмехнулся: – Но ведь тебе приснилось, что обрушился потолок? Где же тогда находиться?

Чувствуя, что жена все никак не может успокоиться, он погладил ее по волосам.

– Ну что ты? Все будет хорошо, знаешь, сколько раз авгуры предрекали мне смерть, а я жив до сих пор! Иды марта не самое плохое время года, хотя и не самое лучшее. И потолки в нашем доме крепкие.

Заснуть удалось, но почти до утра Кальпурнию все же мучили кошмары, правда, она уже не кричала.

Утренние жертвоприношения только подтвердили опасения Кальпурнии, сколько бы их ни повторяли, результат выходил очень дурным. Цезарь разозлился не на шутку, Кальпурния никогда не отличалась суеверием, что на нее нашло? Правда, и сам диктатор чувствовал себя неважно, плохо спал и его мучила головная боль. Боясь, чтобы прямо в сенате его снова не прихватил приступ проклятой болезни, Цезарь поддался на уговоры жены и отправил уведомление, что присутствовать на заседании не сможет, потому что болен.

Ничего существенного рассматривать не предполагалось, потому пропуск такого заседания мало что изменил бы. Если бы…

Цезарь попросил Марка Антония доставить записку сенаторам. Но к диктатору вдруг зашел Децим Брут. С первого взгляда было заметно, что с ним чтото не так, Децим явно волновался и был не в своей тарелке. На вопрос о самочувствии поморщился:

– Голова болит после вчерашнего пира у Лепида.

Цезарь кивнул:

– У меня тоже. Вот Кальпурния, увидевшая ночью страшный сон, убеждает сегодня остаться дома.

На мгновение Децим замер, а потом принялся с небывалой энергией убеждать Цезаря не обращать внимания на разных глупых предсказателей и приметы!

– Впервые слышу, чтобы ты боялся авгуров или дурных примет! Цезарь, всегда высмеивавший суеверия, вдруг сам стал прислушиваться к снам!

Видя, что Цезарь все же не поддается на уговоры, Децим решился на последний шаг:

– Ты уезжаешь через три дня, больше заседаний не будет. Неужели ты пропустишь столь важное заседание и мы тебя больше не увидим в сенате целых три года? Отцысенаторы хотели бы попрощаться…

Это разрешило все сомнения Цезаря. Действительно глупо, если он изза сна Кальпурнии пропустит заседание, на котором сенаторы смогут с ним попрощаться и пожелать успехов в предстоящем походе?!

Цезарь сел в носилки и распорядился нести себя на форум. Едва носилки скрылись за поворотом улицы, как к дому подбежал раб со срочным письмом. Кальпурния распорядилась не отправлять его вслед за диктатором, боясь гнева Цезаря, раба оставили дожидаться возвращения хозяина дома. Он помнил приказ Клеопатры отдать письмо только в руки самого Цезаря, а потому возражать не стал.

Сенаторы в тот день собрались почти все и очень рано. Объяснением служило то, что сын Кассия должен был впервые облачиться в мужскую тогу. Это очень важное событие не только для юноши, но и для его отца, но сам Кассий почемуто радостным не выглядел, напротив, он словно не находил себе места.

Децим опередил Цезаря и прибыл к Театру Помпея чуть раньше диктатора. На вопросительный взгляд ему ответили кивком, это означало, что отряд вооруженных гладиаторов на месте, в самом дворце. Обычно этого не позволялось, но вскоре должны были пройти гладиаторские бои, поэтому никто не возражал.

Сенаторы ждали Цезаря снаружи у входа в храм, где должно проходить заседание.

Цезарь сидел в носилках мрачный, ему очень не нравилась суета вокруг предсказания. Поэтому, когда на подходе к форуму им встретился тот оракул, диктатор не выдержал и, высунувшись из носилок, окликнул его:

– Иды наступили, а я, как видишь, жив.

Оракул посмотрел на Цезаря сокрушенным взглядом и покачал головой:

– Наступили, но не прошли. Ты зря не послушал жену…

Настроения от таких слов не прибавилось, Цезарю понадобились усилия, чтобы взять себя в руки. Диктатор попробовал рассуждать здраво. Куда он едет? На заседание сената, который совсем недавно принес публичную клятву в верности. Еще через два дня он отправится во главе войска на Балканы, а потом и дальше на Парфию. Все готово, все идет хорошо.

От размышлений о предстоящих делах полегчало, тем более изза туч снова выглянуло солнце и все вокруг засверкало радужными красками. К Цезарю вернулось его благодушное настроение.

Когда паланкин диктатора наконец прибыл на форум, было уже позднее утро. Вдруг наперерез поднимавшемуся по ступенькам Цезарю бросился какойто человек. Марк Антоний едва сдержался, чтобы не закрыть диктатора собственным телом. Это выглядело бы очень смешно, потому что человек попросту хотел обратиться к Цезарю с личной просьбой. Передав прошение, он поспешно удалился, чтобы не мешать такой важной персоне.

И еще один свиток передали Цезарю – от греческого философа Артемидора, жившего в доме Брута. Но и этот свиток диктатор разворачивать не стал, успеет, весь день еще впереди.

На верхней ступеньке храма, когда сам Цезарь шагнул внутрь, где в зале уже находились сенаторы, к Марку Антонию вдруг обратился с вопросом Требоний:

– Марк, погоди минутку.

– Там начинается заседание.

– Да пока оно начнется, еще есть время. Не знаешь наших сенаторов? Станут полчаса выпрашивать у диктатора чтонибудь. Успеешь. Ты был вчера на ужине у Лепида?

– Был.

– О чем шла речь?

– Ты другого времени не нашел? Потом расскажу.

– Стой, Марк, для меня это важно. Обо мне говорили?

– О тебе? – изумился Антоний. – И слова не было сказано.

– Это плохо. Может, всетаки говорили, только ты забыл? Вспомни, от этого сейчас многое зависит.

Марк Антоний не мог понять, что зависело от пустячных разговоров за пиршественным столом, но Требоний так просил, что пришлось вспоминать. Пока Антоний перебирал всех присутствовавших у Лепида, пока думал, о чем шла речь, в зале явно чтото произошло…

Когда оттуда вдруг раздались крики, Требоний вцепился в тогу Антония:

– Я же тебе говорил, что это очень важно. Спрячься, Марк, скорее!

Цезарь заметил, что Требоний остановил Марка Антония, но не стал дожидаться консула, а сразу направился к своему креслу. Его тут же плотным кольцом окружили сенаторы. Луций Кимвр стал просить за своего брата, так и не получившего разрешения вернуться в Италию. Об этом уже шел разговор, Цезарь простил далеко не всех помпеянцев и возвращать Кимвра не собирался, за тем числилось слишком много грехов перед цезарианцами. К чему снова обсуждать этот вопрос?

Но за брата сенатора почемуто принялись просить и другие. Да что они все, с ума посходили?! Нашли время! Цезарь оглянулся на дверь, ожидая Марка Антония. Пусть начинает уже заседание и избавит его от неуемных просителей, не то они оближут диктатору все руки, а поцелуев от мужчин, тем более сенаторов, Цезарь не любил.

И тут произошло невероятное. Кимвр неожиданно сдернул тогу Цезаря с его плеча. Не успел диктатор возмутиться таким нелепым поведением сенатора, как… получил удар ножом в плечо! Оглянувшись, Цезарь крикнул:

– Негодяй Каска, что ты делаешь?!

Схватив сенатора Каску за руку, он попытался вырвать у того нож, но со всех сторон на диктатора еще и еще посыпались ножевые удары. Мелькнула мысль, что иды и впрямь еще не прошли…

Почемуто бросилось в глаза растерянное лицо Цицерона. Старик стоял на своем месте бледный, как мел, с выпученными от страха глазами и беззвучно разевающимся ртом. При этом он не двигался, хотя одним окриком мог остановить кошмар. Цезарь открыл рот, чтобы крикнуть: «Ну что же ты?!» – но в тот миг увидел… Марка Брута, заносящего свой нож! Мелькнуло в голове: «Зарезали, как скотину на бойне!» – а из уст невольно вырвалось: «И ты, дитя мое?!»

Цезарь часто называл Марка Брута сынком, потому что действительно годился ему в отцы. Это злило гордого Брута, его обида смешила Цезаря. Сынками не зовут тех, кого не любят.

Если уж Брут, обязанный ему столь многим, поднял руку, то к чему тогда и жить? Оставался, правда, еще мальчик, рожденный Клеопатрой, и тот, что еще родится у царицы, но их он никогда не смог бы назвать Юлиями, никогда не причислить бы к своему роду…

Удар Марка Брута был точен – в пах. Куда еще мог метить сын любовницы? Последнее, что сделал Цезарь – прикрыл голову тогой и рухнул к подножию статуи Помпея! На его теле были двадцать три ножевых раны, две из них – Брута и еще чьято – смертельные.

Великого Цезаря не стало. Он, прошедший столько битв, преодолевший столько трудностей, сделавший столько дел и еще сколько задумавший, погиб от ударов заговорщиков, которым просто не нравилось, что Цезарь правит Римом по своему разумению.

Брут почемуто крикнул: «Цицерон!» – то ли призывая оратора в свидетели совершенного, то ли спрашивая, что делать дальше.

Нападение на диктатора оказалось настолько внезапным, что ему попытались помочь лишь два сенатора из нескольких сотен, но пробиться сквозь стену заговорщиков не смогли. Остальные остолбенели, не веря своим глазам. Убитый Цезарь лежал в луже крови. Сами заговорщики тоже были забрызганы ею и даже ранены – в пылу схватки умудрились поранить друг дружку.

Брут снова позвал Цицерона, прося возглавить заседание, но не успел даже договорить: сенаторы точно проснулись от спячки и в ужасе бросились вон! Цицерон вместе со всеми. В первые мгновения заговорщики даже растерялись, они ожидали по крайней мере аплодисментов, но никак не панического бегства сената. Чуть опомнившись, все же вышли на Капитолий и подняли на шесте Фригийский колпак в знак освобождения римлян. Но приветствий снова не услышали.

Рим в ужасе замер.

Чуть придя в себя, Антоний велел поднять тело убитого Цезаря, положить в паланкин и унести домой.

Немного погодя на Капитолий пришел и опомнившийся Цицерон. Он поздравил убийц со свершенным. Ободренные его поддержкой Брут и Кассий попытались произнести речи на форуме, но ошеломленная произошедшим толпа безмолвствовала. Заговорщики снова растерялись, не слыша восторга изза освобождения от диктатора. Создавалось впечатление, что Риму это убийство вовсе не было нужно! Кроме того, ни Марк Брут, ни Кассий не знали, что делать дальше. Казалось, стоит только убить Цезаря и все наладится само собой. Но Цезарь был убит, а ничего не происходило!

Оставался в живых Марк Антоний, за городскими стенами стояли войска под командованием преданного убитому диктатору Лепида, народ вовсе не стремился крушить все принадлежавшее Цезарю, сносить его памятники или построенные им здания…

В Риме наступила тревожная тишина, когда каждый не знал, что будет дальше.

В ворота виллы ктото с силой стучал. Стук был тревожным и не сулящим ничего хорошего. Выглянув и убедившись, что это всегонавсего раб, отправленный утром в Город, привратник впустил бедолагу. Раб был всклоченный, глаза расширены, губы тряслись, понятно, что всю дорогу бежал.

– Что?

– Цезаря убили!

Клеопатра встретила его в атриуме одним вопросом:

– Кто?

– Говорят, Марк Брут и остальные…

– Ты не успел?

– Нет, диктатор уже ушел в сенат, меня оставили подождать. А потом принесли Цезаря… У него столько ран и крови!..

Раб рассказывал то, что услышал и увидел в доме Цезаря, а Клеопатра стояла молча, точно каменное изваяние. Хармиона не была уверена, что она слышит раба и вообще чтото понимает. Махнув рукой, чтобы вышел, служанка подхватила царицу и повела в спальню. Та шла как во сне, в ступоре – остановившиеся глаза широко распахнуты, в лице ни кровиночки…

Кальпурния, увидев перепачканный кровью паланкин и перекошенные лица рабов, все поняла без объяснений и без сознания повалилась на руки едва успевшего поддержать ее номенклатора.

Когда она очнулась, в атриуме слышался голос Марка Антония, спрашивавшего Кальпурнию.

– Я здесь, войди, Марк…

– Кальпурния, я не буду сейчас утешать тебя, понимаю, что ты безутешна. Я только что встречался с заговорщиками, тайно, конечно, кажется, они сами не знают, чего хотят. Зато я знаю одно: ты должна спрятать деньги Цезаря, потому что можешь остаться вовсе без ничего.

Марк сказал не все, вернее, не сказал главного. Он действительно тайно встретился с Цицероном, Брутом и Кассием. И те действительно сами не знали, чего же добивались, главным было физически устранить диктатора. Но Марку удалось убедить заговорщиков, что отменять законы и назначения Цезаря никак нельзя, мало того, следует выполнить все его обещания и указы. Если не выполнить, обиженными окажутся слишком много людей, это вызовет не просто недовольство, а настоящий бунт.

Кажется, только сейчас заговорщики поняли, в какую ловушку себя загнали. Оставить в силе распоряжения Цезаря означало признать и постановления сената о нем самом. А это требовало похорон диктатора в Городе. Молчание римлян, никак не выражавших восторг по поводу устранения самовластца, подсказывало заговорщикам, что Рим едва ли поддерживает их. Конечно, Цезаря часто упрекали, но только в случаях конкретной обиды, а в целом Город был благодарен человеку, столько лет так много делавшему для него. Стало понятно, что отношение к убитому Цезарю у патрициев и плебса несколько разное, как и понятие самой Республики. Для Брута и Кассия это были возвышенные идеалы свободы слова и выборов, а для мастерового возможность не погибнуть с голода вместе с семьей. И для такого куда важнее раздача Цезарем хлеба, чем то, как он именует себя в сенате.

Поняв, что все не так просто, заговорщики согласились с предложением Марка Антония похоронить Цезаря во всеми почестями в обмен на отказ преследования убийц диктатора.

Но всего этого Антоний не стал сообщать Кальпурнии, ей ни к чему знать. Он предложил на всякий случай спрятать казну Цезаря. Бедная женщина согласилась, она была одна и просто не понимала, что ей делать и что теперь будет. Прожившая много лет в доме Цезаря словно за каменной стеной, Кальпурния чувствовала себя беспомощной, словно ее раздели и вывели перед всеми на площадь. Как хорошо, что верный Марк Антоний взял на себя все хлопоты.

Услышав, что Цезаря кремируют возле гробницы его дочери и похоронят на Марсовом поле, Кальпурния едва снова не потеряла сознание. Марку было некогда, да и не особо хотелось возиться со слабой вдовой. Получив от нее ключи от казны, он поручил женщину заботам служанок и занялся своими делами.

На следующий день в Риме были закрыты лавки и таверны, Город притих в ожидании грозных событий. Но ничего не произошло. Сенат принял предложение Марка Антония подтвердить все законы и назначения убитого диктатора и устроить ему торжественные похороны 18 марта, но убийц не преследовать.

В беспокойном ожидании прошел этот день и следующий. Рим взорвался в день похорон. Вышедший на форуме перед толпой Марк Антоний ужаснулся: казалось, весь плебс Рима стоял перед ним, те, кто не поместился на площади, толпились в переулках, тянули головы, пытаясь увидеть или услышать хоть чтото. Передние передавали каждое слово Антония назад, оно эхом неслось по толпе, затихая гдето вдали. Хорошо, что здесь нет Брута или Кассия, их попросту разорвали бы, – подумал Антоний.

Он приказал глашатаю зачитать все почести и привилегии, которых был удостоен Цезарь, потом сам прочитал его завещание. Мало кто из сенаторов услышал, они не рискнули выйти к народу, но те, кто услышал, были поражены, как и вся остальная толпа на форуме. То, чего так боялись заговорщики и многие патриции, в завещании не было. Цезарь не упоминал ни Клеопатру, ни Цезариона! Главным наследником объявлялся усыновленный этим же завещанием внучатый племянник Октавиан, внук его сестры Юлии.

Цезарь завещал римскому народу свои сады за Тибром, а также по 300 сестерциев каждому гражданину из своих средств.

Марк еще долго перечислял все, завещанное Цезарем. Прочитанное потрясло толпу. Хоть триста сестерциев и невелики деньги, но вдруг получить их от погибшего от рук злодеев (теперь в этом были убеждены многие!) Цезаря, все равно приятно. Он всегда заботился о римском народе!

Залитая кровью тога диктатора была выставлена на всеобщее обозрение, это тоже вызвало необыкновенное возбуждение у толпы. Когда согласно решению попытались поднять погребальное ложе с телом Цезаря, чтобы отнести на Марсово поле, гнев перехлестнул через край. Сделать этого не позволили. Римляне считали, что Цезарь заслужил быть сожженным на форуме! Марк благоразумно не стал возражать, хотя кто его спрашивал…

Люди бросились разбивать столы торговцев, скамьи судебных заседателей, чтобы разложить погребальный костер. Нанятые для проведения церемонии актеры срывали с себя парадные одежды, бросая их в огонь. За актерами последовали ветераны легионов Цезаря, какникак они прошли рядом со своим командиром много трудных дорог и прекрасно знали, чего тот стоил! В огонь полетели оружие и доспехи. Всеобщее безумие охватило Рим, женщины бросали в пламя свои украшения, не жалея для убитого диктатора ничего.

Было от чего задуматься, оказалось, что Рим совсем не так относится к Цезарю, как это представляли заговорщики. В Городе начались погромы, большинство сторонников заговора были вынуждены спрятаться или вообще уехать из Рима.

Цицерон презрительно называл бунтующих «городским сбродом», но и он вынужден был признать, что Цезаря провожали в последний путь не менее эмоционально, чем когдато народного трибуна Клодия.

Рим победил… Рим оказался сильнее…

Этот город отобрал у нее не просто своего диктатора, он отнял единственного человека, которого любила Клеопатра, надежду, веру в будущее сына. Клеопатра ненавидела Рим!

Наверное, она не спала, просто лежала в забытьи, онемевшая от горя, окаменевшая, бездумно глядя в пустоту.

Клеопатра понимала, что надо чтото делать, с кемто встречаться, чтото говорить, но не могла заставить себя даже пошевелиться. Внутри было пусто и холодно, безразличие сковало всегда деятельную царицу.

Сквозь это безразличие Клеопатра слышала, что приходили какието люди, то ли сочувствовать, то ли порадоваться ее горю и поражению. Скорее второе, но ей было все равно.

Хармиона никого не пускала к хозяйке.

Сколько времени прошло, Клеопатра не знала. Очнулась она от голоса… флейты! Сквозь сонную пелену сумели пробиться звуки, знакомые с детства. Отец очень любил флейту, прекрасно играл сам, за что был прозван Флейтистом, а грубее – Авлетом, Дудочником.

Птолемею было очень тяжело править не любившим его Египтом, может, поэтому он находил утешение в музыке? Из всей семьи только младшая Клеопатра улыбалась при этих звуках, старшая сестра, тоже Клеопатра, морщилась при одном упоминании об отцовских «глупостях», как она называла царское музицирование, Береника и вовсе старалась сбежать подальше. А малышке Клео нравилось. Не потому ли она стала самым близким и любимым человеком для Птолемея?

Флейтист за окном выводил знакомую Клеопатре мелодию не слишком уверенно и умело, до боли захотелось исправить. Она не выдержала и, накинув шерстяной плащ, вышла на террасу.

Музыкант играл внизу почти под ее окнами. Глянув туда, Клеопатра замерла, рядом с молодым флейтистом сидела Хармиона и пыталась напевать, чтобы тот смог уловить мелодию. Кто из них больше врал, непонятно, но мешать Клеопатра не стала.