Клеопатра

Но были письма, которые он писал только сам, писал быстро, так же как делал все остальное. Нынешнее было одним из таких. Вернее, писем было два – одно сестре Юлии, второе самому Октавиану. Цезарь желал знать коечто о внучатом племяннике, конечно, пока ничем не выдавая намерение превратить того в наследника.

Цезарь не спешил в Рим, потому что, кроме неотложных дел в Испании и Цизальпийской Галлии, у него появились серьезные проблемы со здоровьем. Много лет назад, еще юнцом он впервые испытал приступ падучей. И хотя приступы могли не повторяться годами, страх перед внезапно возникающей слабостью и судорогами не оставлял его всю жизнь.

Но болезнь не давала о себе знать, и он уже почти забыл этот страх. А теперь вот снова напала. Все вокруг смотрят с уважением, считается, что падучая – болезнь божественная. Откуда им знать, как диктатор боится позора изза неожиданной потери сознания и падения в конвульсиях! Однажды он видел со стороны такого вот бьющегося в судорогах и навсегда запомнил тело, изогнутое дугой, выпученные закатившиеся глаза, пену изо рта и придурковатый вид сразу после окончания приступа. Не хотелось, чтобы и его видели таким же, тем более Клеопатра!

Но, видно, изза перенапряжения последних лет приступы стали повторяться все чаще. Ощущая, как начинает кружиться голова и дыхание становится тяжелым, он, не боявшийся никого и ничего, начинал паниковать! А если это произойдет на виду у всего Рима?! Хорош диктатор и «Освободитель», который дергается в падучей с пеной у рта!

Кроме того, Цезарь вдруг стал чувствовать, что у него стремительно портится характер. Никогда не выходивший из себя даже в трудных ситуациях, он теперь злился изза пустяков, стал резким и иногда просто нетерпимым, особенно после приступов или перед ними.

Врач, срочно и тайно вызванный в имение, долго качал головой, но сказать ничего толком не смог. Никто не умел, да и не хотел лечить божественную болезнь. Общие рекомендации вроде совета побольше отдыхать и бывать на свежем воздухе Цезаря только разозлили. Как идти в сенат, как выходить перед народом, если рискуешь в любую минуту бухнуться на землю и задергаться, задирая ноги кверху всем на смех?!

Но, отдохнув, он действительно почувствовал себя лучше. Кроме того, пришли письма от сестры, подробно расписывающей успехи своего ненаглядного Октавиана, и от него самого – более скупое и чуть надменное, видно, юнца тяготила чьято опека. Как бы не перестараться, как с Марком Брутом, не то и этот пойдет на поводу у болтовни Цицерона!

Возвращаться в Рим не хотелось еще и изза необходимости видеть Марка, Кассия и ту же Сервилию. Делать вид, что ничего не произошло или что он ничего не знает? Совсем недавно Цезаря бы позабавило такое развлечение, интересно наблюдать за людьми, которые не подозревают, что ты знаешь их истинные мысли. Но сейчас, видно, сказывалась болезнь, он откровенно боялся не сдержаться.

До самой осени Цезарь сухо отписывался и сидел в своем Лавике. Закончил поэму «Путешествие», привел в порядок «Записки», много читал и завершил своего «АнтиКатона». Ответ Марку Бруту, написавшему «Катона» – восхваление дяде, получился довольно едким. Гирций по поручению диктатора собрал немало сведений, компрометирующих идеал аристократической добродетели, поэтому изпод пера Цезаря вышел весьма обличительный труд.

У Катона, как и любого другого, нашлось немало неприглядных поступков. Взять хотя бы распоряжение сначала нарядить тело своего умершего сводного брата в дорогие золоченые одежды и украшения, а после кремации просеять пепел, чтобы забрать расплавленное золото обратно!

Но самым странным поступком была сдача в аренду… собственной супруги. Его приятель Гортензий сначала попросил руки дочери Катона Порции, бывшей замужем за Бибулом. Но муж не дал той развода, тогда Гортензий не придумал ничего лучше, как попросить у Катона… его собственную жену Марцию! Объяснения были просты: Гортензию очень хотелось иметь детей от той же женщины, что и у Катона. Идеалист… согласился! Он развелся с беременной супругой, выдав ее замуж за Гортензия, и не прогадал, потому что новый муж его бывшей жены долго не прожил, зато оставил довольной вдове огромное наследство, получив которое, та снова вернулась к прежнему супругу. Не один Цезарь, многие, даже Цицерон обвиняли Катона в неприглядности этого поступка, но обвиняли, только пока тот был жив. Вспоровший себе живот брат Сервилии после смерти получил в глазах своих сторонников отпущение всех грехов разом и стал идеалом в еще большей степени.

Цезарь злился изза неразумности такого подхода. Всегда легче уйти, чем остаться и попытаться чтото сделать. Попробовал бы тот же Катон, получивший немалое наследство (изза чего его недолюбливала Сервилия), добиться того, чего добился в своей жизни Цезарь, не имевший и сотой доли его богатств! Гай Юлий был обязан только себе и своему имени, а не оставленным деньгам, к тому же Катоном бездарно растранжиренным.

Цезаря обижало, что Цицерон и Брут намеренно не замечали недостатки Катона, видя только его достоинства. Но в отношении самого Цезаря этого делать не собирались, хотя оба были ему многим обязаны. Кто другой на месте диктатора простил бы Марка Брута и Кассия или не подверг опале Цицерона? Вот этого заговорщики помнить не желают.

От Цезаря пришло письмо. Чего он боялся, шифруя? На первый взгляд абракадабра, пустой набор латинских букв, но в верхнем левом углу стояла цифра IV, показывающая, насколько нужно сдвинуться по алфавиту, чтобы прочесть. Клеопатра вздохнула, тайна для глупцов, только совсем бестолковый раб не догадается… Она взяла табличку и принялась переводить.

Ничего особенного, рассуждения о божественности всякой власти (словно она столько времени внушала ему не это же!), но вот проскользнуло то, чего царица так ждала.

«Ты переживаешь, что надменный Рим так и не принял тебя? Но вы действительно несовместимы. Я долго думал над этим. Ты зачахнешь в Риме.

Я родился в этом Городе, люблю его всей душой, каждый раз не могу дождаться возвращения. Но даже мне в Риме тесно. Значит ли это, что я стал слишком велик даже для Великого Рима?

И еще одно все больше заботит меня.

Рим велик, но это только Рим. Я не могу ни подарить, ни завещать его нашему сыну. Остается завоевать для Цезариона остальной мир».

Наконецто! Клеопатра усмехнулась – то, что она так старательно внушала любовнику при любой возможности, дало свои ростки. Он осознал, что кроме Рима есть и другой мир, который куда больше и заманчивей.

Клеопатра уставилась на пламя светильника, задумавшись. Она должна отнять у Города Цезаря! Им хватит и других. Цезарь принадлежит миру, который не ограничивается римскими холмами. А она принадлежит Цезарю и готова сложить к его ногам Египет, если тот потребует. Только с условием, что у Гая Юлия больше не будет любовниц. Какой бы ни была Клеопатра разумной, она оставалась женщиной, и сознавать, что диктатор снова ласкает когото другого, для нее было невыносимо.

Правда, приставленный к Цезарю рабшпион утверждал, что диктатор серьезно болен, а потому никаких женщин и пиров, но не на всю же жизнь у него этот недуг?!

Хотя, когда Клеопатра осторожно посоветовалась со своим врачом, тот, делая вид, что не понимает, о ком идет речь, сказал, что падучая на всю жизнь и с каждым годом будет трепать человека все сильнее. Царица фыркнула: это только пока он в Риме! Здесь сам воздух и испарения от Понтийских болот могут принести болезнь!

В чемто она была права, воздух Рима действительно был весьма опасен, лихорадка каждый год забирала немало людей, осенью многие начинали кашлять, а коекто трястись от озноба даже лежа в теплой постели. Но стать причиной падучей это никак не могло, Клеопатра зря ругала Понтийские болота. Цезарь был отмечен болезнью с юности, просто раньше она редко давала о себе знать, а теперь напоминала все чаще, превращаясь в настоящее мучение для гордого Гая Юлия.

Так в литературных трудах и обидах прошло начало осени. Цезарь не вернулся в Город даже к началу Римских Игр. Только за два дня до сентябрьских ид в храм Весты было представлено на хранение его завещание. Диктатор никому и словом не обмолвился о его содержании, но его не спрашивали. Все были почемуто уверены, что Цезарь оставляет наследником маленького сына египетской царицы. Возразить было некому, Клеопатра жила на вилле на другом берегу Тибра и в Городе почти не появлялась, а сам Цезарь все еще находился в Лавике. В Рим он въехал только во время очередного, пятого, испанского триумфа.

Рим радовался несказанно, хотя, если вдуматься, чему было радоваться? Одни римляне убили множество других ради власти диктатора. Это Цезарь считал, что ему должны быть благодарны за прекращение гражданской войны, а в Городе было много тех, кто скорее обвинял диктатора в ее начале.

Письмо было чуть странным, Клеопатра просто требовала, чтобы он обязательно приехал именно 2 ноября!

Что это с ней? Но тон был настойчивым, да и самому Цезарю все же пора в Рим. Приехал и именно в тот день, как она просила.

Только войдя в дом, вдруг понял, в чем дело – у Клеопатры был день рождения! Гостей нет, но в триклинии готовы три ложа и кресло. Для кого? Оказалось, для Птолемея и Хармионы. «Это самые родные для меня люди, кроме тебя и Цезариона».

Конечно, ни Птолемей, ни Хармиона не стали сидеть с ними допоздна, но все было хорошо, много шутили, Клеопатра шутливо вспоминала приключения последних дней, жалела, что Цезаря не было с ними на Римских Играх, говорила, как она скучает по маленькому Цезариону… Ничто не предвещало беды.

И вдруг… Цезарь почувствовал, что у него начинает кружиться голова. Это был явный признак надвигающегося приступа. Куда деваться? Уйти он не успевал, отослать любовницу прочь? Но она сейчас хозяйка дома. Пока размышлял, приступ все же начался.

Клеопатра вовремя заметила, как у Цезаря закатываются глаза и тело начинает сводить судорогой. Она несколько раз видела приступы падучей у родственника, а потому знала, что делать. Крикнув: «Хармиона, врача!» – она подхватила начавшего падать с ложа Цезаря и принялась лихорадочно искать взглядом, чем разжать ему зубы. Тело Гая Юлия изогнулось и начало биться, на губах появилась пена, прикушенный язык кровил…

Приступ был довольно сильный и продолжительный, разжать зубы удалось не сразу, язык он всетаки прикусил, как и губу. После окончания, не придя в себя, Цезарь заснул. Глядя на и без того не слишком румяное лицо любовника, ставшее изза приступа белым, вытирая пот с его лба и кровь и пену с губ, подкладывая под голову и спину подушки, Клеопатра думала о том, что будет, если приступ застанет Цезаря на людях. Конечно, падучая считается болезнью, дарованной богами избранным, но пара таких приступов на форуме или в сенате, и Цезаря перестанут воспринимать как диктатора. Человек с закатившимися глазами, исходящий пеной и бьющийся головой о пол не слишком похож на властелина мира.

И вдруг она поняла, почему Цезарь не торопился в Рим, к ней, а скрылся в своем имении! Если приступы стали повторяться, то любовник просто боялся показать ей свою немощь.

Он проснулся поздно, огляделся вокруг, видно, понял, что произошло, быстро поднялся, собираясь уходить.

– Ты куда? Цезарь, может, полежишь сегодня?

– Не надо меня жалеть!

Клеопатра подошла ближе:

– Цезарь, это не твоя вина, это твоя беда…

Он резким движением забросил конец тоги через руку и снова огрызнулся:

– Не смей меня жалеть!

Повернулся и вышел, ушел, даже не позавтракав.

Клеопатра долго сидела, чуть не плача. Онато думала, что между ними стоит Рим, а между ними встала болезнь. Гордый Цезарь не допустит, чтобы любовница видела его таким беспомощным. Это значило, что он совсем отдалится.

Клеопатра с ужасом вспоминала, в кого превратился родственник, пораженный падучей. Тот стал желчным, злым, раздражительным… глупым, в конце концов. Неужели это ждет и Цезаря?! Почему, ну почему это должно было случиться именно с ним, таким сильным, умным, таким чувственным?! И это тогда, когда Рим уже у его ног!

Худшего, чем ставший беспомощным сильный человек, не придумать. Жизнь развалины, постоянно опасающейся нового приступа, для Цезаря невыносима. И помочь ни Клеопатра, ни кто другой не могли. Боги отметили Цезаря такой болезнью, только в их власти избавить от нее.

Несколько дней он не отвечал на ее записки, потом все же смилостивился.

«Очень занят, приехать не смогу, извини».

Она замерла от горя. Цезарь даже не допускал ее в свою жизнь!

И все же она не сдавалась. Уехать сейчас значило бы выказать ему свое презрение. Временами Клеопатре начинало казаться, что Цезарь обязательно справится с болезнью, что это временно, ведь она не мучила Гая Юлия столько лет!

У нее хватило мудрости не только не напоминать о приступе, но и продолжать писать ему такие же письма, как раньше. Клеопатра даже однажды выговорила за неучтивость:

«Цезарь, я не понимаю, чем провинилась перед тобой. Почему мои советы, мои объятия стали для тебя так нетерпимы?! Ты разлюбил? У тебя новая Эвноя? Имей мужество сам сказать об этом, а не заставляй меня теряться в догадках или исходить от ревности. Если я тебе мешаю в Риме, тоже мог бы сказать, я пойму. Конечно, любовницачужестранка не к лицу диктатору, в таком случае не честнее ли прямо мне посоветовать не претендовать на любовь и внимание всесильного?

Я люблю тебя и приму любое твое решение, но только не молчи. Ты никогда не был так жесток со мной!»

Ему хотелось крикнуть, что причина совсем в другом, но и у него тоже теплилась надежда, что болезнь отпустит, ведь не так часты приступы. Может, он просто устал? Или наоборот, ему не хватает привычной походной жизни?

Цезарь не желал становиться беспомощной развалиной, у него было еще столько задумок!

А сильная Клеопатра плакала, утешаемая Хармионой.

– Ну что ты? Конечно, он не хочет, чтобы ты видела его больным и слабым.

– Это и обидно, значит, не любит. От любимой не стал бы прятаться. Я завидую Кальпурнии, ей можно ухаживать за Цезарем, а мне неет…

– Развела сырость! Ты царица или кто?

Однажды Хармиона поинтересовалась:

– А тыто его любишь или просто обидно, что отказывается от твоей помощи?

– Люблю. Сейчас куда сильнее, чем даже в Александрии.

– Потому что у его ног весь Рим?

– Нет, потому что он Цезарь!

Хармиона услышала, как Клеопатра молит Изиду даровать Цезарю здоровье даже ценой потери его любви, и ужаснулась: царица ради него самого отказывается от своей любви и мечты?! Значит, действительно любит этого старого развратника! Ну почему боги столь несправедливы к ее девочке?! Почему достойный человек, встретившийся на ее пути, обязательно должен быть римлянином, диктатором, а теперь еще и с падучей?

Цезарь всегда считал себя выше лести, но шли месяц за месяцем и льстивые речи уже не были противны, все чаще совпадая с собственными мыслями. Незаметно он поддавался их влиянию.

Окружающие ворчали: у диктатора стремительно менялся характер. На всегда доброжелательного Цезаря временами стало накатывать даже не раздражение – злость! Он привык командовать и привык, чтобы приказы, не обсуждаясь, выполнялись быстро и четко, в этом залог успеха. Такой военный подход к управлению он применил в Цизальпийской Галлии, что быстро принесло результаты. Галлы, почувствовав твердую руку, смирились.

Но это не получалось в Риме. Каждое его распоряжение, каждый закон сначала обсуждались, забалтываясь, и только после окрика выполнялись. Однажды он поинтересовался у Цицерона, что тому не нравится в предлагаемых законах. Оратор честно ответил, что устраивает суть, но не процедура принятия. Вопреки ожиданию Цезарь вспылил:

– Какая разница, буду ли я долго выслушивать болтовню сенаторов, у которых нет другого занятия и которые все равно согласятся с разумным решением, или сразу прикажу поступить, как надо?!

– Но Республика, Цезарь…

– Неужели ты не видишь, что Республика стала только пустым звуком?!

Цицерон ужаснулся, Цезарь откровенно признавал, что ни в сенате, ни в Республике не нуждается. Но это уже не диктатура, а настоящая монархия, то, против чего столько лет боролись римляне, за что сложили свои головы Клодий, Катон, множество других достойных граждан! Конечно, то, что делает для Рима и всей страны Цезарь, весьма похвально, он разумен, справедлив, деятелен, но все равно власть одного не может заменить власти всех! А наивные мальчишки вроде Марка Брута еще надеются исправить диктатора, чтобы тот возвысил «добрых людей». В чемто Брут умен, а в чемто не просто наивен, а глуп!

А сам Цезарь задыхался от нехватки времени и людей. Диктатору как воздух нужны честные, толковые соратники, способные, как на войне, четко выполнять приказы, не размышляя и не жалея своей жизни. Но стоило оставить за себя Марка Антония и Долабеллу, как те перессорились, ввергнув Рим в хаос. А те, кто мог бы управлять с толком без кутежей и скандалов, как Марк Брут, норовили уйти в оппозицию, и теперь масса времени и сил уходила на то, чтобы не допустить их объединения. Иногда хотелось крикнуть на весь Рим: «Не мешайте мне! Мне уже недолго осталось!» Это «недолго» включало в себя и намерение уйти в новый поход, и понимание, что болен.

Страшно мешал гениальный болтун Цицерон. Цезарь всегда двояко относился к знаменитому оратору, с одной стороны, восхищаясь его талантом философа и умением облечь в цветистую словесную форму даже самую заурядную идею, с другой – слегка презирая за трусость и готовность сменить эту идею в угоду более сильному. Но всегда признавал, что второго Цицерона не может быть, так рассуждать, как Марк Туллий, не дано никому. В отличие от других Цезарь лишь снисходительно посмеивался над неуемным восхвалением Цицероном собственных заслуг, мог часами выслушивать его воспоминания о раскрытии заговора Катилины и спасении Республики тогдашним консулом. Когда у Цицерона умерла дочь, первым откликнулся именно Цезарь, написав Марку Туллию проникновенное письмо, полное сочувствия и поддержки. Цезарь знал, что такое потерять единственное любимое дитя в таком возрасте, в этом они с оратором были схожи, дочь Цезаря Юлия тоже умерла молодой при родах.

Но одно дело сочувствовать в горе или терпеть бесконечные разговоры и совсем другое – видеть, что ради красного словца Цицерон иногда готов попросту заболтать хорошее решение! На словах гений ратовал за идеалы Республики и якобы изза них противился возвеличиванию Цезаря. Но диктатор знал, что стоит сурово сдвинуть брови, и Цицерон начнет произносить нужные ему слова. Пользоваться этим не хотелось, напротив, очень хотелось, чтобы и сам Марк Туллий понял правильность поступков диктатора и неизбежность сильной власти.

Постепенно ожидание приступа стало привычным, он научился не бояться, рядом всегда находился раб, знающий, что делать в таком случае.

К Цезарю постепенно возвращались его привычная доброжелательность и мягкость. Жестокий в бою и к врагам, в остальное время он славился именно доброжелательностью и пониманием. Усилием воли он приказал себе не думать о возможном приступе и отправился на Яникул.

Конечно, они уже не проводили ночь за ночью в страстных объятиях, но Цезарь, казалось, ожил, проснулся от тяжелого сна. Болезнь болезнью, а жизнь продолжалась. И какая жизнь!

Закончилась самая длинная в истории Рима осень, удлиненная изза добавленных Цезарем двух месяцев. Пришла зима, а с ней и его пятьдесят шестой день рождения. Рим праздновал бурно. Не отстали и сенаторы. Словно соревнуясь друг с дружкой, они наперебой предлагали Цезарю все новые и новые привилегии. Оставалось одно – признать его царем.

Цезарь одевался, как цари Альба Лонга – в багряную тогу и красные сапоги, с золотым венком на голове, словно подчеркивая свою божественность. За пять дней до февральских нон во время въезда в Рим во главе овации – усеченного триумфа – ктото из толпы приветствовал Цезаря как царя. Царь полатински Rex, но таково же было и семейное имя Гая Юлия. Не услышав поддержки остальных, Цезарь сумел перевести все в шутку, крикнув в ответ:

– Ты ошибся, я не царь, я Цезарь!

И все поняли, что Цезарь звучит куда более представительно. Кто же тогда мог знать, что совсем скоро его имя станет нарицательным, действительно обозначая человека, облеченного наивысшей властью!

На статую Цезаря на форуме надели золотую царскую корону, и хотя пробыла она там недолго, сняли народные трибуны, все показывало, что до получения диктатором именно царской власти осталось немного. Все остальное у него уже было.

В иды февраля на празднике лупекарий, где главным жрецом по положению оказался Марк Антоний, тот сделал уж совсем явный жест – преподнес Цезарю золотую корону, предлагая стать царем. Позже говорили, что именно тогда Марк подписал ему смертный приговор. Но Антоний явно не хотел ничего плохого. После такого предложения в толпе наступила тишина. Неужели республиканец Цезарь, ставший пожизненным диктатором, возьмет корону и назовет себя монархом?!

Цезарь встал, оглядывая притихших людей. Они не понимают, что вся власть у него уже есть и эта корона только внешний атрибут? Глупцы! Впервые Цезарь почувствовал к толпе презрение. Он жестом отодвинул корону:

– Я диктатор, этого достаточно.

Но Марк Антоний повторил свое предложение. И снова Цезарь отказался. Толпа взревела, устроив ему длительную овацию. Плебс Рима поверил, что диктатору не нужны царские регалии!

А по Риму пополз слух, что только римский царь сможет разгромить парфян. И хотя в сенате были уверены, что слухи распускают шпионы Цезаря, сами же сенаторы и наделяли Цезаря всеми возможными полномочиями и регалиями. Оставалась только золотая корона. Цезарь ждал…

Теперь, приходя на Яникул к любовнице, он часто желчно посмеивался, пересказывая старания сенаторов.

Но сам он не мог долго сидеть в Риме. И хотя в этот раз както не слишком стремился уйти в поход, к нему все же серьезно готовился. Так боевая лошадь, давно застоявшаяся в сытой конюшне, услышав звуки трубы, забывает обо всем. Казалось, стоит выйти на даков, как вернутся молодость, сила, отступит болезнь и придет второе дыхание.

До похода оставалось всего семь дней… Клеопатра понимала, что это означает и ее собственный отъезд, нелепо сидеть в Риме, когда Цезаря в нем нет. Корабли в Остии готовили к отплытию в Египет… Но сейчас, считая дни, она торопила события, потому что знала – в Риме заговор против Цезаря. Казалось, этого не видит только он сам. Цезарь отмахивался от всех предупреждений:

– Меня убивать невыгодно, моя жизнь сейчас нужнее Риму, чем мне самому.

Сенат даровал диктатору право быть похороненным не за пределами Города, а в самом Риме! Такого удостаивались только народные герои.

Цезарь смеялся:

– Вот теперь можно и умирать! Чего еще желать римлянину, как не быть похороненным в Городе? Чего же мне бояться?

Клеопатра ударила его кулачком в грудь:

– Несносный! А как без тебя я? Цезарион?

Цезарь стал серьезен:

– Клеопатра, я тебя люблю. Очень. И Цезариона люблю. Но я стар и болен, тебе нужно устраивать свою жизнь.

Любовница, как и ожидалось, взвилась:

– Как ты смеешь?! Тебе не удастся прогнать нас!