Вкуснотища

— Ну и как они на вкус, братишка?

— Кончай дурака валять!

Джозеф развернулся, подошел к фургону и стал вынимать из него длинные кухонные щипцы и широкие металлические кастрюли. Подошел Уилсон и принялся ему помогать.

— Ох… мне бы кофе выпить. А то глаза не могу продрать после сна.

Джозеф ничего не ответил, просто продолжал молча вытаскивать все необходимое, чтобы закончить наконец дьявольскую работу.

— Я не шучу, братишка.

— Кофе у меня нет.

— Давай смотаемся в город, добудем чего-нибудь перекусить на завтрак,а?

— Слишком опасно.

— Да ладно тебе, там есть не обязательно, возьмем с собой. Уверен, недалеко от нашенской автострады есть какое-нибудь местечко, где можно прикупить еды. Ты езжай, а я останусь и доделаю работу.

Джозеф остановился и обдумал предложение брата. Он понимал, что Уилсон прав. Придется скорее всего задержаться здесь еще на четыре-пять часов, так что еда, конечно же, понадобится.

— Ладно.

— Вот это по-нашему! — обрадовался Уилсон. — Возьми мне два, нет, три бутерброда и два больших стакана кофе с молоком и сахаром. Моему организму требуется уймища сахару.

Джозеф как мог отряхнул себя от земли и стал забираться в пикап. Вслед ему донеслось:

— И малость жареной картошки. На потом.

— Следи, чтобы печь не остывала, — бросил Джозеф, трогаясь с места.

Уилсон отдал честь, и машина брата отъехала, громыхая колесами по ухабистой грунтовой дороге красного цвета.

Джозеф уже двинулся в обратный путь мимо заросших тростником полей; на соседнем сиденье ароматной грудой лежало несколько пакетов с едой. Даже в столь ранний час пришлось дожидаться в длинной веренице машин, пока остальные водители поспешно хватали свои бумажные пакеты с только что приготовленной яичницей-глазуньей, дымящимися свиными сосисками, приправленными майонезом, и бутербродами с расплавленным сыром, прежде чем отправиться дальше по шоссе Камехамехи в сторону Гонолулу на такой скорости, словно они участвовали в автогонках «Ин-дианаполис-500».

Плоды папайи, подобранные на обочине, синхронно подскакивали на днище салона. Джозеф опустил стекло, впуская внутрь кабины свежий утренний ветерок, который уносил прочь, через океан, казавшийся затхлым запах топленого сала, возвращая его туда, откуда он нагрянул незваным гостем, — на материк. Он посмотрел на пакеты, разложенные на пассажирском сиденье. Бумага постепенно темнела, пропитываясь жиром. Вид промасленного пакета напомнил Джозефу юность.

Он провел детство, поглощая этот самый жир в неимоверных количествах. Взращенный на плотных обедах, состоявших из сильно прожаренного куска чистого протеина, больших порций риса и салата из макарон, Джозеф все свои молодые годы страдал от лишнего веса. Однако нельзя было его назвать рослым и сильным, как двоюродного брата, и найти применение его избыточной массе в качестве нападающего защиты, поэтому большую часть времени юноша проводил под деревом с книжкой в руках, жуя все те же картофельные чипсы и слушая популярных в то время гавайских певцов вроде Израэля Камакавивоола.

Сейчас, вспоминая те дни, Джозеф понимал, что все обернулось не так уж и плохо. Конечно, он чувствовал себя покинутым и одиноким, зато он был одним-единственным из всех известных ему людей, кто прочитал самое известное произведение Пруста за одно долгое-долгое лето. Он не ходил на школьные вечеринки или футбольные встречи, вместо этого предпочитая наведываться в библиотеку, и там, если ему особенно нравился какой-то писатель, Джозеф перечитывал все его книги. Стейнбек, Эдгар По, Достоевский, Артур Конан Дойль, Виктор Гюго, Марк Твен — он жадно глотал их выдуманные истории одну задругой.

Но стоило ему только открыть для себя детективы, как все стало хуже. От «Мальчишек Харди» Стрэтимейера он переключился на Микки Спилейна, затем пришла очередь Раймонда Чэндлера, Росса Макдональда и других. Джозеф прочитывал книгу задень, иногда захватывая и ночь. Стопки книг в бумажных обложках нарастали рядом с его кроватью наподобие сталагмитов, доставая порой до самого потолка, потом рушились бесформенными кучами на пол и скапливались, словно сугробы, в углах комнаты.

Но однажды этот сидячий образ жизни взял да и треснул по швам. Джозеф тогда уже вступил в достаточно зрелый возраст, ему исполнилось семнадцать, и весил он добрых сто двадцать пять килограммов. Он сидел в одном нижнем белье на кушетке, зажав в руке зачитанный библиотечный томик шекспировского «Юлия Цезаря», и слушал, как доктор рассказывает ему о «гавайской диете». Ее принцип базировался на одном простом факте. Тело жителя Полинезии развивалось веками за счет потребления жареной рыбы, овощей, фруктов и клубней таро — многолетнего растения, растущего в тропиках. Когда же с приходом хаоле туземцы стали потреблять много различных масел и особенно гипернасыщенных жиров, используемых в фаст-фуде, это вызвало у островитян непомерное ожирение, потому что их тела не были приспособлены к нормальной переработке подобных веществ. У них попросту был иной химический состав крови.

Поэтому Джозеф первый год своего обучения в Гавайском университете проводил так же, как в старших классах средней школы: в одиночестве, с книжкой в руках, не обращая внимания на периодические приливы и отливы феромонов и гормонов, вовсе не стремясь заиметь накачанные бицепсы и не уделяя должного внимания прелестям, едва скрытым под девичьими бикини. Однако теперь он внимательно следил за тем, что ест. Джозеф принялся читать поваренные книги, выискивая новые способы приготовления пищи. Но в первую очередь изменилась его диета. Вместо картофельных чипсов и чизбургеров он ел в большом количестве свежие плоды папайи и ананасы, на смену бифштексам и мясной вырезке пришла свежая рыба. Иногда целыми днями он ел только сырую пищу: сасими и дыни. Время от времени он жарил свежие морепродукты на пляже, как делали его предки в течение многих поколений.

Удивительно, но его телу не понадобилось много времени, чтобы прийти в норму. Лишний вес вдруг сам собой сошел с него, и у Джозефа было такое чувство, как будто он избавился от чересчур просторного костюма. Вскоре юноша ощутил, что его переполняет новая, пока еще непривычная энергия. Он стал совершать прогулки по окрестностям, долгие, многочасовые. Джозеф просто шел вперед, не размышляя ни о чем, погрузившись в мечтательное настроение. Порой неожиданно для себя обнаруживал, что разгуливает по пляжу с возбудившимся, ставшим вдруг огромным членом, который вздымался под брюками наподобие перископа подводной лодки, стремящегося вырваться из мрачных океанских глубин к яркому дневному свету.

Если сравнить его жизнь с книгой, а Джозефу частенько приходила на ум подобная мысль, тогда его детские годы можно было бы считать одной главой, где рассказано об одиночестве толстого мальчика, за которой следовала совершенно другая, совершенно не похожая на первую глава — его университетская юность.

Когда Джозеф был помоложе, он редко выказывал интерес к особам противоположного пола, которые, со своей стороны, также никогда не жаловали вниманием «толстенького маленького зануду», вечно уткнувшегося носом в книжку. Поэтому ему так и не довелось испытать все те трепетные мучения, которые обычно сводят с ума достигших половой зрелости мальчишек. Он никогда не бывал на школьных дискотеках и не прижимал к себе в танце девушку, пока невидимый оркестр пронзительно и громко исполняет дрянную балладу из репертуара Билли Джоэла, а пенис пульсирует в штанах как бортовой мотор. Ему не довелось страдать от боли и душевных мук первой неразделенной любви, у него никогда не колотилось сердце от переизбытка адреналина и не покрывалось красными пятнами лицо во время игры в бутылочку на пляже у костра. Он так и не изведал мальчишеской неловкости и возбуждения — неизменных спутников первого свидания.

На втором курсе университета все изменилось. В качестве профилирующей дисциплины Джозеф выбрал курс под названием «Гавайский фольклор», потому что ему нравились живописующие местные истории, а еще он подумал, что хотя бы кто-то должен помнить, как звучит гавайский язык. Когда он не бродил по пляжу и не слонялся по университетскому городку, изучая методом проб и ошибок женскую анатомию, он работал. Джозеф устроился в один ресторан, где сначала мыл посуду, а потом получил повышение до должности помощника повара. Вскоре его назначили ведущим поваром. И пусть приходилось готовить не ту здоровую полинезийскую пищу, которую ел он сам, все же процесс приготовления доставлял Джозефу необыкновенное удовольствие, даже если речь шла о тех бестолковых блюдах, которые так нравились туристам, — вроде розового люциана (здесь его называли опакапакой), посыпанного орехами макадамиа с соусом из манго или тушенной в кокосовом молоке свинины.

Повышение повлекло за собой относительную финансовую независимость. Вскоре Джозеф стал замечать, что тратит больше, чем однокурсники, и решил вкладывать зарабатываемые деньги в собственное кулинарное образование. Он частенько приглашал девушек на свидания в рестораны и водил их только туда, где можно было попробовать новое блюдо. Со временем Джозеф стал кем-то вроде завсегдатая у «Алана Вонга». Он часами просиживал у столика, расположенного напротив кухни, и зачарованно наблюдал за поварами, воодушевленно колдующими над блюдами, в которых они смешивали тропические, французские и японские компоненты.

Именно во время одного из подобных посещений он вдруг окончательно понял, чем хочет заниматься. Джозеф решил стать поваром.

Подружки на таких свиданиях не понимали, что происходит. Почему он не хочет просто сидеть за столиком и восхищенно смотреть им в глаза? Девушки всегда жаждали говорить с Джозефом, рассказать ему о себе, о том, что им нравится делать, поделиться своими мыслями об окружающих. Некоторые изо всех сил старались найти то, что могло бы их объединить, некоторые просто стремились общаться.

Но Джозефу было не до разговоров, он очень хотел стать поваром.

Джозеф свернул с шоссе и направил грузовик по уже знакомой, изрезанной колеями красной тропе. Он ехал не спеша, аккуратно продвигаясь мимо сахарного тростника, чтобы не поднимать за собой слишком большого шлейфа из пыли.

Въезжая на поляну, огляделся в поисках Уилсона и увидел его на корточках возле тлеющей печи. Перед ним на земле лежала обугленная человеческая нога. Кузен мерно отщипывал мясо с бедра, клал его в рот и задумчиво жевал.

Джозеф стремительно выпрыгнул из машины.

— Какого черта ты делаешь?!

Уилсон поднял на него спокойные глаза — рот его был все еще заполнен свежеиспеченной человеческой плотью — и помахал рукой:

— Подожди минутку.

Джозеф стоял над кузеном, ощущая, как по пищеводу поднимается волна желудочной кислоты, и брезгливо смотрел, как Уилсон заканчивает жевать и наконец проглатывает.

— Ты что, больной?.. Людей есть нельзя!

— Да я просто хотел попробовать.

Джозеф едва успел отвернуться, прежде чем его вырвало. Горькая жидкость исторглась из недр желудка прямо на землю. Чувствуя, что ноги больше не держат, он как подкошенный рухнул вниз, подняв облако пыли. Он тихо заплакал.

Уилсон недоуменно посмотрел на него.

— Я просто попробовал, братишка. Не драматизируй.

«Не драматизируй?» Но как в подобной ситуации не драматизировать? Он делал все это — выкопал печь, приготовил трупы — словно на автопилоте. Он ничего не чувствовал по отношению к двум убитым парням: ни ненависти, ни жалости — совсем ничего… Но сейчас, когда Джозеф увидел Уилсона, жующего кусок мяса с человеческого бедра… «Не драматизируй» — явно неподходящее слово, когда речь идет о каннибализме.

Он поднял глаза на Уилсона и негромко, с расстановкой произнес:

— Это человеческая нога. Нога живого существа. Ты не можешь есть живых существ.

— Само собой, кто спорит? Но послушай, когда у меня появится возможность попробовать? Ты понимаешь, о чем я. Небось навряд ли это появится в меню в забегаловке «Сэма Чоя».

Джозеф молчал.

— Не так уж и противно. Только немного жестковато, — добавил кузен.

— Ты настоящий Аи-Канака.

— Да сказки все это.

Джозеф смахнул слезы с глаз.

— Сказки появляются не просто так.

Уилсон покачал головой. Он взглянул на лежавшую на земле ногу, по-прежнему пышущую жаром. Джозеф заметил, как на лице двоюродного брата промелькнуло странное выражение. Нет, то было вовсе не отвращение, не омерзение от того, что он только что сделал. Напротив. Он выглядел как мальчишка, не сводящий глаз с банки печенья. У него был такой взгляд, словно он больше всего на свете хотел добавки.

Джозеф резко дернулся.

— Прекрати! Просто — черт тебя подери — остановись! Уилсон казался обиженным.

— Да я же все, больше не буду.

— Отойди подальше от этой ноги!

Уилсон не сдвинулся с места и посмотрел Джозефу прямо в глаза.

— Мне жаль. Лады?

Джозеф поднялся с земли и на ватных ногах пошел обратно к грузовику. Залез в кабину и вытащил пакет с едой.

— Держи.

— Клево! — Уилсон вскочил и заглянул в пакет. — Братишка, я так проголодался, что готов съесть и быка!

Уилсон достал уже остывший, затвердевший «артериальный тромб» — сэндвич, обильно политый майонезом и украшенный двумя полосками копченой свиной грудинки с мраморными прожилками жира, зажатой между двумя плоскими булочками, — развернул его и откусил огромный кусок. Потом предложил Джозефу. Тот посмотрел на сэндвич, потом на кузена, хищно двигающего челюстями, в уголке рта которого виднелись небольшие капли майонеза и жира; затем перевел взгляд на ногу, лежащую на земле. Сейчас, когда она уже остыла, к ней стали слетаться мухи. Джозеф покачал головой.

— Ты должен что-нибудь съесть, чувак. У нас еще уймища работы.

Джозеф сел на бампер и смотрел, как одна из мух спикировала на ногу и приступила к своему пиршеству. Ему захотелось все бросить, отказаться от задуманного, просто лечь на землю и забыться в спасительном сне, пока кто-нибудь не придет и не арестует его. Пусть власти упрячут его подальше или, еще лучше, поступят с ним так, как его предки поступили с Аи-Канакой, — сбросят с обрыва навстречу смерти. Джозеф видел, как еще одна муха опустилась на ногу. До него доносились громкие чавкающие звуки, которые издавал кузен, с аппетитом поглощая сэндвич. Где-то беспечно чирикала птица.

— Все не так уж и ужасно.

— Что все?

— То, что мы сделали.

Джозеф взглянул на Уилсона.

— Слушай, на самом деле все ужасно. Хуже просто некуда. Прозвучавшая в голосе Джозефа злость заставила Уилсона занять оборонительную позицию.

— Не забудь, они собирались провернуть подобное с нами.

Джозеф задумчиво посмотрел и устало кивнул. Что он мог ответить? Да, ты прав, они в самом деле собирались поступить точно так же с нами. Мы просто защищались. Под угрозой оказалась наш аохятш, наш исконный образ жизни, все острова. Мы вовсе не убийцы и не каннибалы, мы просто пытаемся обратить в бегство завоевателей, напугав их с некоей долей полинезийского безумия. Покончить с ними раньше, чем они захватят нашу землю и разрушат нашу культуру, как им уже удалось сделать с индейскими племенами чероки, кроу, шауни и навахо.

Но Джозефа не переставали мучить сомнения. Насколько они сами безгрешны? Разве не было в происходящем также их вины? На ком в действительности лежит ответственность за разложение гавайской культуры? По необходимости аборигены превратили свою культуру в предмет потребления и выставили на продажу, чтобы остаться жить в своих собственных домах. Но вот в чем вопрос: они продались с потрохами или их всего-навсего поработили? Почему они не пожалели сил и энергии, привечая захватчиков? Одаривали чужаков ананасами, угощали традиционными кушаньями, предлагали цветочные гирлянды и «май-тай», раскрывая им дух алохи, когда больше всего на свете хотелось скормить их акулам?

А был ли у них хоть какой-нибудь выход? Неужели следовало просто взять и отдать в полную собственность хаоле родной остров и молча смотреть, как они превращают его в одно сплошное поле для гольфа? Или следовало признавать только гавайский язык и держаться самим по себе? Возможно, было бы лучше жить в нищете резервации, чем уподобляться Аи-Канаке?.. Что значит — быть гавайцем?

Уилсон приступил ко второму бутерброду. Он снова поглядел на Джозефа.

— Тебе надо перекусить, братишка.

Джозеф смахнул пыль со стекол солнечных очков.

— У меня есть немного папайи.

Джозеф смотрел на Уилсона, который преспокойно сидел и жадно поглощал сэндвич, совершенно не обращая внимания на два дымящихся трупа рядом с собой. Он в смятении отвел глаза. Может быть, наконец-таки пришло время покинуть рай. Возможно, рай больше уже не был раем?

2

Как все начиналось

— Тащи-ка свою киску ко мне.

Вспыхивали огни цветомузыки. Будоражащий хип-хоп скрипел и пульсировал. Танцовщица, «упакованная» наподобие сосиски в ажурное облегающее одеяние, двигалась то вверх, то вниз, то приближалась, то отодвигалась, словно играла в «наступи на нужную ноту» и трахалась одновременно. Она покачивала бедрами и извивалась вокруг стула, в то время как старик не сводил с нее взгляда. Его тело накренилось влево, будто терпящий бедствие корабль. Выцветшие голубые глаза, следящие за тем, как соблазнительная юная попка ходит ходуном из стороны в сторону, казалось, изо всех сил стремились покинуть задубевшее лицо табачного цвета, на котором опаляющее невадское солнце оставило следы своего многолетнего воздействия. Он плотоядно облизал тонкие, обветренные губы, дотронувшись языком до всклокоченных, уныло свисающих усов, и поерзал на сиденье. Правой рукой старик передвинул неподвижную левую руку. Потянулся и поправил свой галстук-шнурок «боло» с огромным зажимом, представляющим собой кусок бирюзы, оправленный в индийское серебро. На безвольно повисшей левой руке не было ни одного украшения, в то время как на правой красовалось несколько солидных золотых колец и часы фирмы «Ролекс», которые обошлись в такую внушительную сумму, будто они сделаны из плутония.

— Хочу узнать, как пахнет у тебя между ног, малышка.

— От этого твой мотор заводится, милок?

— Мой мотор всегда на ходу, пирожок.

Тут он душой не покривил ни на йоту. После того как Крутого Джека Люси разбил паралич, все его мысли вращались вокруг трахания. Будучи здоровым, времени на секс он не находил, так как был всецело поглощен управлением своей компанией, но теперь, когда половина тела отказала и левые рука и нога свисали, словно рукава шутовского наряда клоуна, секс стал для него навязчивой идеей. Он не знал, являлось ли это желанием получить невозможное или подсознательным страхом того, что отныне женщины проникнутся к нему брезгливостью и отвернутся от него. Кто-то из многочисленных докторов выдвинул предположение, будто бы удар повлек за собой повреждение одной из желез, в результате чего остальные стали гиперактивными, чтобы компенсировать ее отсутствие. Впрочем, какой бы ни была причина, факт оставался фактом: после удара Джек стал сексуально озабоченным импотентом.

Грызущее его беспокойство и неспособность к эякуляции повлекли за собой вереницу неудачных хирургических операций, после которых у Джека появилась постоянная болезненная эрекция — винить следовало надувные протезы, вставленные в пенис. Врачи убедили его использовать эти наполненные воздухом штуковины. Предполагалось, что он сможет накачивать их, когда ему понадобится эрекция — в комплекте шли также небольшой пневмоаппарат и насос, — и затем выпустить воздух, когда надобность отпадет. Но эта хреновина застряла, и Джеку оставалось только смириться со своим хроническим возбуждением.

Доктора сочли, что извлекать протез слишком опасно — последствия могли оказаться необратимыми, — поэтому, не утруждая себя, оставили все без изменений. Джеку просто надо привыкнуть, сказали они. Научиться обходиться лишь одной действующей половиной тела, свыкнуться со своим постоянно вздыбленным членом.

После удара Джеку пришлось заново учиться самым простым движениям — подтереться или почистить зубы одной рукой было непросто. К тому же неисправные надувные протезы означали, что ему придется научиться мочиться по кривой.

Все эти обстоятельства, ломание себя и непрерывное возбуждение, затянувшееся на двадцать четыре часа в сутки, изменили его. Прежде Джек был этаким весельчаком, всегда не прочь заказать по рюмочке для друзей или пригласить к себе уйму народа на барбекю у бассейна. Но теперь его одолевала непрерывная, изматывающая нужда, похожая на хронический зуд — такой сильный, который никогда не уймет никакая мазь, сколько ее ни наложи, и сколько ни расчесывай, легче ничуть не становится.

Да, постоянно эрегированный член может оказаться не только благословением, но и проклятием.

Сейчас Джек Люси как раз чувствовал себя проклятым, наблюдая за двадцатидвухлетней блондинкой из Ирвинга, штат Техас, которая извивалась перед ним, как обитательница гарема перед великим султаном.

— А что там у тебя в штанах, милок?

— Что, по-твоему, там может быть?

— Ух ты, смахивает на анаконду.

Танцовщица слегка сдвинула ходунок Джека, сделанный на заказ вышедшим на пенсию велогонщиком, сдвинула совсем чуть-чуть, чтобы иметь возможность выполнить наконец то, за что ей платили. Она взгромоздилась ему на колени, прижалась к его бедрам и, найдя набухший петушок, принялась тереться задницей о его конец.

— Ты чувствуешь его?

— О да, милок, еще как чувствую.