Королева Виктория. Женщина-эпоха

– Феодора! – голос девочки звенел от восторга. – Феодора! Нам разрешили поехать к дяде Леопольду в Клермонт!

Радоваться было отчего, мать дома задерживали какие-то дела, и она решила отправить девочек только под присмотром Луизы Лецен. Ехать к любимому дяде да еще и самостоятельно… это ли ни повод для восторга?!

Когда, получив тысячу и одно наставление, как себя вести, а Луиза Лецен, как не допустить ничего неприличного, все уселись в карету, и та покинула пределы Кенсингтоского парка, Дрина вдруг отчетливо произнесла:

– Когда вырасту взрослой, буду ездить куда захочу, у меня будет своя софа и своя комната… и я не буду есть на обед баранину…

Вид у девочки был столь решительный, что фройлен Луизе стало смешно, но она сумела удержаться даже от легкой улыбки, потому что это вызвало бы огромную обиду ее подопечной.

Сама герцогиня в это время смотрела вслед удалявшейся карете и думала, что дочь пора так или иначе показать другому ее дяде – королю Георгу. В конце концов, никого другого из наследников второй очереди у короля нет и уже не будет, он просто обязан заботиться о девочке, ну и ее матери, естественно.

Король так не считал, о племяннице он и не вспоминал, а о ее матери слышать не хотел вовсе!

И все же, поговорив с Джоном Конроем, главным своим советчиком, герцогиня решилась на отчаянный шаг, она сама повезла дочь в королевскую резиденцию в Карлтон-Хаус. Этому предшествовала серьезная подготовка.

– Нет-нет, дорогая, реверанс должен быть куда глубже, ведь это король, а не твой учитель танцев. Пожалуйста, еще ниже.

У Дрины уже болели ноги, потому что присесть в глубоком реверансе один раз и даже десять это одно, а заниматься приседаниями полдня – совсем другое. Но девочка старательно держала спину, не подавая вида, как ей тяжело, и вовсе не капризничала. Она понимала, что предстоит что-то сверх важное, к чему обязательно нужно хорошо подготовиться.

Когда мать, наконец, удовлетворил сделанный реверанс и его повторили еще раз пять, принцессу отпустили привести себя в порядок. Герцогиня Кентская обернулась к баронессе Шпэт:

– Мне кажется, у Дрин получается. У нее можно воспитать изящные манеры.

– Они уже воспитаны, дорогая. Малышка держится так, словно знает о предстоящем будущем.

– Нет-нет, только не это! Я всем, даже брату Леопольду запретила говорить Дрин о надеждах на престол, нельзя, чтобы она раньше времени думала об этом, иначе мы еще хлебнем с ней горя.

– Это посоветовал Джон?

– Да, конечно, и я с ним согласилась, вокруг слишком много опасностей, если с малышкой что-то случится или у нее испортится характер, я не переживу.

Дальше последовали наставления о том, что можно и чего нельзя говорить при его величестве, как себя держать, как улыбаться:

– Дрин, пожалуйста, только уголки губ вверх, ты смеешься совершенно неприлично! Еще раз. Нет, не так. Вот, смотри. – Мать слегка растягивала рот, приподнимая вверх уголки губ, отчего улыбка совсем переставала выглядеть естественной и превращалась в вымученную. Дочь с тоской пыталась повторить, к счастью, это просто не удавалось.

– И еще, не вздумай проявлять инициативу сама, после приветствия только отвечай на вопросы. Это будет куда лучше, а то вдруг королю не понравится то, что ты скажешь.

Бедной Дрин уже вовсе не хотелось идти ни к какому королю, что она робко предложила матери. Герцогиня Кентская пришла в неописуемый ужас:

– Дитя мое, я столько лет бьюсь здесь в Англии, хотя могла бы спокойно жить в Аморбахе, только потому, что хочу, чтобы ты… – Она почти закусила губу, едва не сказав: «Стала королевой», – чтобы ты могла предстать при дворе! Как можно не желать быть принятой королем?!

У Дрины на глазах даже выступили слезы, она не просто не хотела быть принятой королем, она боялась этого до смерти. Но девочка только вздохнула, поняв, что ничто, даже самый жуткий скандал или истерика с топаньем ногами, не избавят ее от этой экзекуции. Оставалось воспринимать будущее представление его величеству как жестокое, но совершенно неизбежное наказание.

– Ты должна…

– Да, мама.

– Ты не должна…

– Да, мама.

– Не вздумай…

– Да, мама.

– Не забудь…

– Да, мама.

– Ты не слушаешь меня?!

– Слушаю, мама.

– Повтори, что я сказала.

– Я должна… я не должна… я не вздумаю… я не забуду…

Герцогиня чуть смутилась, ее дочь была куда толковей и даже взрослей, чем ей казалось. Все же Джон, видимо, прав, отсутствие детей благотворно влияет на воспитание девочки.

– Хорошо, давай еще раз повторим слова приветствия королю, которые ты произнесешь, когда он обратится к тебе.

Дрин повторила без запинки. Мать чуть призадумалась, но все же заметила:

– Не произноси слова деревянным тоном, ты должна говорить с чувством, душевно. Попробуй еще раз.

После десятого повтора получилось, по мнению матери, с достаточным чувством.

– Не забудь: только после того, как он сам к тебе обратится! Присесть как можно ниже и приветствовать, не поднимая глаз. Забудь о своей привычке глазеть на взрослых и вообще по сторонам.

Это было ужасно! Если можно, то Дрина проплакала бы всю ночь, но плакать тоже было нельзя, иначе завтра будут красные глаза и нос.

Феодора успокоила, что это все не так страшно, она уже бывала на королевских приемах, там так много людей, что король не успевает поговорить со многими, поэтому все пройдет достаточно быстро, а потом их угостят сладким. Такую приятную новость девочкам сообщила баронесса Шпэт.

Но даже обещание сладкого не утешило бедную Дрину, тем более мать сказала, что никакой толпы придворных на приеме не будет, она нарочно выбрала день, когда людей мало, чтобы, если дочь опозорится, позор не был прилюдным. Такое предположение задело девочку, и она упрямо вскинула головку:

– Я не опозорюсь, мама. Обещаю.

Мать только вздохнула.

И вот они с матерью и Феодорой в Карлтон-Хаусе. Придворных в тот день действительно было немного, но Дрине все равно казалось, что гудит целый рой пчел, однажды она слышала такой гул.

– Его величество! – шепот матери с оттенком ужаса, она быстро окинула взглядом своих девочек, видно, осталась довольна и растянула губы в той самой «приятной» по ее мнению улыбке – уголки губ вверх, но зубы закрыты. Бедные принцессы последовали ее примеру.

Король шел в окружении нескольких придворных, но Дрине не удалось ничего увидеть, она присела, упустив глаза вниз в ожидании, когда его величество соизволит обратиться, чтобы ответить душевно и скромно. Мысленно девочка повторяла слова своего ответа, уговаривая сама себя не бояться и ничего не перепутать.

По тому, как живей зашелестели вокруг юбки дам, стало ясно, что король приближается. У девочек уже болели ноги и спина от долгого и уж очень низкого реверанса, но они терпели. Шаг, еще шаг… и вот его величество уже рядом, совсем рядом… сейчас… еще мгновение, и он обратится… тогда надо чуть вскинуть глаза, потом скромно опустить и, снова присев поглубже (куда ж еще?!), ответить…

Ну… ну же! Она так долго стоять в неудобном положении не сможет… вот юбки зашелестели снова… Дрина рискнула чуть приподнять глаза и с изумлением увидела, что приветствует уже не короля, а идущих за ним придворных. Это же делала мать, пока не сообразила, что король прошел мимо, не только не поинтересовавшись своей племянницей, но и не заметив их.

Когда они выпрямились и чуть отошли в сторону, девочки услышали, как мать прошипела по-немецки: «Слепая развалина…». Герцогиня решила, что король либо отвлекся, либо просто сослепу не узнал свою невестку и племянницу. Положение срочно требовалось исправлять, поэтому герцогиня Кентская сделала еще две попытки нарочно попасть на глаза королю, во время третьей стало слишком заметно, что его величество избегает встречи с вдовой брата и ее дочерьми.

В ту ночь плакала не смертельно уставшая Дрина, а ее мать, обещавшая сквозь слезы шепотом и по-немецки, что уедет в Аморбах и увезет единственную наследницу трона… Хорошо, что девочка уже спала и ничего не слышала.

А на следующий день Дрина стала невольной свидетельницей разговора, заметно повлиявшего на ее отношение к Джону Конрою.

Феодора уехала куда-то с баронессой Шпэт и фройлен Луизой, няня миссис Брук ушла к прачкам, Дрина играла со своими куклами в некотором одиночестве, потому что в соседней комнате, дверь в которую была приоткрыта, герцогиня Кентская писала письма. Кукол у Дрины и Феодоры было множество – больше ста тридцати. Они были наряжены в довольно сложные костюмы, часто имитирующие исторические, некоторые даже изображали реальных персонажей. За неимением подруг для игры приходилось делать вид, что дружишь с королевой Елизаветой или королевой Анной, ведешь беседы с королем Генрихом Вильгельмом Завоевателем…

Многие куклы были просто дамами, но их никак не удавалось научить делать реверанс, их деревянные ноги не выдерживали напряжения. Зато у них хорошо получались разговоры о погоде… Куклы весьма натурально ахали при одном подозрении, что завтра снова дождь, правда, делали они это голосом самой Дрины, но для девочки кукольное поведение вполне заменяло жизнь. Дама в левой руке убеждала даму в правой, что не стоит ходить по парку в дождь, потому что могут промокнуть ноги и будет болеть горло. Дрина серьезно кивала и обещала голосом другой дамы, что ни за что не покинет дворец в случае плохой погоды.

Она так увлеклась, что не услышала, как в соседнюю комнату вошел сэр Джон Конрой, обратила внимание, только когда тот стал выговаривать матери за ее неподобающее поведение. Обвинять герцогиню Кентскую в неподобающем поведении?! Дрина с трудом удержалась от вопля изумления. А Конрой действительно почти ругал герцогиню за слабоволие:

– Неужели из-за единственной неудачи вы готовы бросить все?! Возможно, у короля было дурное настроение, болела печень, что часто бывает в последнее время, его кто-то разозлил…

Мать что-то отвечала, оправдываясь, она говорила тихо, потому Дрина не разобрала. Очень хотелось подойти к двери поближе и послушать, но девочка понимала, что если взрослые поймут, что она подслушивает, то рассердятся. Да и вообще это некрасиво – подслушивать. Но прислушиваться не прекратила.

Сэр Джон обещал посодействовать через принцессу Софью, сестру короля, которую тот просто обожал.

Принцессу Софию Дрина знала, эта сестра короля жила в Кенсингтонском дворце, только в другом его крыле. Джон Конрой почти открыто распоряжался всеми финансами Софии и ее большими домами, будучи неофициальным представителем принцессы повсюду, помогал воспитывать незаконнорожденного сына, удерживая того от неблаговидных поступков. Дрина слышала, как об этом однажды говорили меж собой баронесса и сама сестра короля. Тогда еще подумалось, что за неблаговидные поступки могут быть у Гарта? Наверное, он ел слишком много сладкого, отказывался от баранины и плохо мыл за ушами.

Дрине было все равно, какие там неблаговидные поступки Джон Конрой мешал совершать ее незаконнорожденному двоюродному брату, но тон, которым сэр Джон разговаривал с матерью, возмутил. Герцогиня оправдывалась, словно тоже совершила неблаговидный поступок. Вот еще!

Неизвестно, во что бы вылилось возмущение девочки, но пришла ее няня с выстиранными и выглаженными кукольными платьями, подслушивать больше не получалось, да и сама Дрина тоже отвлеклась. Но осадок остался, как и убеждение, что Джон Конрой плохо относится к ее матери.

Принцесса София чем могла помогла своему дорогому Конрою, но это было совсем не то, чего ждала герцогиня Кентская. Просто фройлен Луизу Лецен произвели в баронессы Ганноверские, а сам Джон Конрой стал рыцарем Ганноверского ордена. Об аудиенции у короля речи снова не шло. Но новый рыцарь не позволял герцогине опустить руки, он был настойчив.

И все же вовсе не его настойчивостью встреча короля и маленькой племянницы состоялась. Вмешался случай, как часто и бывает в жизни.

Король Георг

Георг IV был королем, по сути, с 1811 года, когда здоровье его отца короля Георга III стало настолько плохим, что пришлось назначать регента. Георг III страдал страшным заболеванием – порфирией, приведшей к полной слепоте, а до этого еще и к приступам умопомешательства. Георг-младший, воспитанный родителями в строгости и умеренности, стоило ему вырваться на свободу, пустился во все тяжкие. Бесконечные любовницы с огромными тратами на них, постоянными скандалами и попойками отнюдь не добавляли популярности наследнику престола и весьма раздражали короля, вынужденного оплачивать долги сына. Став совершеннолетним, Георг-младший переехал в свою собственную резиденцию Карлтон-Хаус, где безобразный образ жизни приобрел такой размах, что не хватало не только выделенной парламентом огромной суммы в 50 000 фунтов стерлингов в год, но и денег, добавляемых отцом.

Оплатив в очередной раз громадный долг сына, король поставил условие, что будет содержать его только при условии, что наследник престола женится, причем на немке. Зря Георг III надеялся, что супруга-немка сможет упорядочить жизнь его безалаберного отпрыска.

Свободных приличных германских невест не нашлось, после некоторых поисков вспомнили о Каролине Брауншвейгской, которой было 26 лет и давно пора замуж. У Георга-младшего была уже не просто любовница, а тайная жена, с которой пришлось развестись ради новой супруги, и еще одна любовница, потому он махнул рукой и дал согласие, не глядя, о чем потом серьезно пожалел.

Даже нарочно задавшись целью подобрать совершенно неподходящую для Георга супругу, более точно выбрать было бы невозможно. Каролина олицетворяла все, что терпеть не мог ее будущий муж. Она была толста, груба и крайне неопрятна. Упитанная, точно дворовая девка, невеста наследника имела и облик под стать, была краснощека, красноноса и толстозада. Вопиющее отсутствие вкуса во всем, начиная от манеры одеваться во что попало до привычки болтать без умолку и хохотать грубым голосом, повергло жениха в такое уныние, что тот явился на собственное бракосочетание в стельку пьяным, а первую брачную ночь проспал одетым, упав в, к счастью, незажженный камин.

Бедная Каролина была невиновата в том, что у собственных родителей до дочери попросту не доходили руки, все время тратилось на ссоры. Девушка росла, как сорная трава в «здоровом» обществе прислуги, да еще и рядом с буйно-помешанными братьями (семейство Брауншвейгских славилось умственными расстройствами).

Будущую королеву приучили мыться ежедневно, менять белье и носить наряды, подходящие по цвету, научили больше молчать, смеяться, только когда смеются остальные, и не использовать румяна, поскольку собственные щеки и без того были ярко-красными.

Но, даже отмыв, переодев и причесав, не смогли изменить натуру, для этого требовался муж совсем не такой, какой ей достался. Каролина была объектом насмешек всюду, где бы ни появлялась, она оставалась чужой, не удосужившись нормально выучить английский язык и разговаривая на нем с немыслимым количеством ошибок. Но главное, для чего ее привезли в Англию – рождение ребенка – выполнила. Девочку назвали Шарлоттой. Это тоже был никому не нужный ребенок.

Георг ненавидел жену, называя гнуснейшей заразой из всех, какими когда-либо был проклят этот мир. Они разъехались по разным домам и жили врозь, когда Каролина решила, что если мужу можно иметь любовниц, то почему же ей нельзя любовников? И отплатила Георгу-младшему той же монетой сполна, принц оценил, каково это быть рогатым. Скандал следовал за скандалом, принцесса натворила много чего и, в конце концов, была обвинена в рождении незаконного ребенка. Это давало Георгу повод с ней развестись.

Но проведенное расследование вины Каролины не обнаружило, а самой принцессе надоела Англия, и она укатила людей посмотреть и себя показать всей Европе. В следующие годы Европа немало насмотрелась, вернее, надивилась на будущую английскую королеву, ведь развод-то так и не состоялся. Каролина вернулась в Лондон, как только узнала, что вообще-то является женой короля, но короноваться ей просто не позволили, а чуть позже женщина как-то уж очень своевременно вдруг скончалась, притом что всегда отличалась завидным здоровьем и отменным аппетитом.

Больший ущерб авторитету монархии, чем эти двое, нанести было просто невозможно. Развратный пьяница, не вылезающий из долгов, и распутная грубая баба без мозгов в голове едва ли могли стать популярной королевской четой. При одном упоминании о королевской семье многие англичане начинали либо плеваться, либо отпускать крайне неуважительные шуточки. Авторитет монархии упал до нижнего предела.

Свою лепту внесли и братья Георга, особенно отличился Эрнст Август герцог Камберлендский, про которого говорили, что он убил собственного лакея и сожительствовал с сестрой. При мысли, что в будущем королем может стать одноглазый Эрнст (он потерял левый глаз на войне с Наполеоном), страна приходила в шоковое состояние. Пожалуй, самым безобидным из братьев был отец Дрины Эдвард Август, столь рано умерший. Лишь он не замечен в буйных попойках или разврате, любовницу, конечно, имел, но только до женитьбы и постоянную, что сродни супруге.

От неудачного брака у Георга осталась дочь Шарлотта и стойкое отвращение к германским принцессам. Дочь нравом отчасти удалась в мать, а потому доставила отцу немало беспокойства. Она то и дело влюблялась и даже дала согласие на брак, но потом помолвку расторгла, на ее и англичан счастье, принцесса все же вышла замуж по любви за принца Леопольда Саксен-Кобургского, немыслимого красавца и боевого генерала русской армии, чей портрет не зря красовался в Военной галерее Зимнего дворца в Санкт-Петербурге.

Но принцессу, конечно, привлекали не военные заслуги принца, а его внешность и обаяние, даже Наполеон Бонапарт говорил, что более красивого молодого человека он не встречал. Шарлотта была влюблена, а потому стала послушной. К чести принца, он сумел взять в руки свою взбалмошную супругу, и пара была очень популярной в Англии. Но счастье длилось недолго, первые двое детей оказались нежизнеспособны, а, не родив третьего, Шарлотта скончалась.

Вот и получилось, что Георг IV в старости оказался одинок, болен и несчастен. А его наследницей кроме бездетных братьев получалась только племянница – дочь Эдуарда Августа герцога Кентского Александрина-Виктория. Но то, что она племянница и Леопольда (герцогиня Кентская была сестрой принца), не добавляло девочке приятности в глазах короля. Александрина-Виктория дочь принцессы из Брауншвейгского рода, этим все сказано. Наверное, Георг и сам не смог бы объяснить, чем провинилась перед ним маленькая девочка, но видеть ее мать просто не желал, и, пока мог, этого предпочитал не делать, как бы герцогиня Кентская ни старалась попасться на глаза.

Король стоял у окна Виндзорского замка и любовался видами. В то утро у Георга было прекрасное настроение, бок почти не колол, во рту не горчило, голова не трещала, просто случилось так, что в предыдущий день он почти не пил, да и всю неделю тоже. Необычно, конечно, но надо же дать отдых своему потрепанному организму.

Вдруг на глаза ему попалась собственная сестра Мария герцогиня Глостерская, держащая за руку симпатичного ребенка. Очаровательная девочка была маленькой, упитанной и похожа на ангелочка.

– Кто это?

Леди Каннингем, бывшая в то время любовницей короля, удивленно пожала плечами:

– Герцогиня Глостерская.

– Нет, ребенок! Что это за ребенок?

Выглянув в окно, леди Каннингем рассмеялась:

– Ваше величество, это ваша племянница и наследница престола Александрина-Виктория.

– Что вы говорите? Приведите-ка ее сюда.

Подивившись чудачествам короля, еще вчера старательно не замечавшего племянницу и ее мать, леди все же распорядилась, чтобы одна из дам позвала девочку, конечно, вместе с герцогиней Глостерской.

Король успел отойти от окна к своему креслу, а потому не видел, что к дочери подошла и ее мать герцогиня Кентская, не то, возможно, успел бы отменить свое приказание.

Требование Георга IV привести к нему племянницу, привело герцогиню Кентскую в состояние близкое к обмороку. Быстро оглядев дочь и поправив несколько складочек на ее далеко не новом платье, герцогиня почти потащила дочь к входу во дворец, на ходу напоминая:

– Ты должна… ты не должна… не забудь… не вздумай…

В ответ слышалось привычное:

– Да, мама…

Конечно, семилетняя девочка, увидев короля вблизи, забыла почти все наставления матери, но вышколенная и привыкшая всегда и во всем сдерживаться, она невольно повела себя «правильно».

У короля все же было великолепное настроение, даже появление вместе с Александриной-Викторией ее матери герцогини Кентской положения не испортило. Георг протянул принцессе руку:

– Дай мне свою лапку.