Прости меня, Анна

— Вытащили, слава богу, своего коллегу с того света… — сообщил он им, улыбаясь и демонстрируя желтые от дешевого табака зубы. – Идите домой спать, дамы! К нему все равно пока не пустят – он в реанимации еще дня три–четыре проваляется…

— Спасибо вам, доктор! – расплакалась, наконец, Анна – Спасибо огромное…Я завтра к вам заеду обязательно, отблагодарю, как должно быть…

— Ань, пойдем! – потянула ее к выходу Анюта. Почему–то ей стало жутко стыдно за это «отблагодарю», как будто оценили конкретной суммой бесценную Алешкину жизнь. «Глупости какие! – одернула она сама себя. — Всякий хороший труд стоит материальной благодарности, и доктор совсем даже и не против — вон как приветливо Анне улыбается! Права она – на земле живем, по ее грешным правилам! Чего это я…»

Н а удивление быстро доехали по утреннему городу до дома, и она умудрилась даже не опоздать к первому уроку, наскоро переодевшись и успев выпить на ходу большую кружку крепчайшего сладкого кофе, торопливо приготовленного ей Дашкой, и ответить на ее короткие тревожные вопросы про дядю Алешу, с которым у нее с детства сложились самые трогательные отношения любимой крестницы и крестного, с настоящим благоговением исполняющего святые свои обязанности.

Они вместе торопливо прошли путь до школы и разбежались, войдя, в разные стороны. Надо было собраться и прожить этот очередной трудный и счастливый день жизни, особенно трудный после тяжелой бессонной ночи, и особенно счастливый, потому что все обошлось хорошо, потому что пронесло мимо, и разве это и не есть настоящее счастье?!

А через неделю они вдвоем с Дашкой уже навестили Алешу в больнице. Предприимчивыми стараниями Анны он лежал в отдельной благоустроенной палате, на высокой и удобной кровати с неотлучно дежурившей в уголке хорошенькой уютной медсестричкой – все как в западных кинофильмах про богатых и знаменитых, по сценарию оказавшихся вдруг в больничных условиях. Только глаза Алешины картинке не соответствовали – очень уж грустными были глаза, больными, тусклыми и смирившимися, равнодушно глядящими в идеальной белизны потолок и едва потеплевшими слабой искоркой навстречу любимой крестнице, радостно и без умолку тараторящей над его головой:

— Ой, дядь Леша! Выздоравливай быстрее! Ты ж меня обещал на натуру свозить, а на улице вот–вот снег выпадет! Помнишь, у меня работа в осеннем лесу не закончена была? Вот закончу – и тебе подарю, ладно? Тебе же понравилось!

— Хорошо, Дашенька, я постараюсь… Раз такое дело – тогда конечно! Мне и самому здешний комфорт не шибко нравится, – обращаясь скорее к Анюте, тихо проговорил он. — Анна построила местных бедолаг по стойке смирно, всех купила – неудобно даже…

— Да ладно тебе, Алешенька, что ты! Лишь бы на пользу пошло!

— Не знаю, может, и на пользу, конечно. А только я себя как в клетке чувствую, будто и я это, и не я… Беспомощность – страшная штука, девочки!

— Так это пройдет, дядь Алеша! – снова затараторила Дашка. – Я когда недавно гриппом болела с высокой температурой, вообще уревелась вся – так было жалко себя, маленькую и больную, так жалко…

— Ты как учишься–то, красавица? Как с физикой отношения складываются, она тебя или ты ее?

— Да пока что она меня… — рассмеялась Дашка. – А там видно будет! У нас с этой гидрой война всегда с переменным успехом ведется!

Отведенные им строгой медсестричкой двадцать минут прошли быстро и незаметно, и пришлось нехотя покинуть палату после ее настойчивых и не к месту яростных требований.

— Тоже мне, заставили дурочку богу молиться, она и лоб расшибает… — тихо ворчала себе под нос Дашка, идя по больничному коридору. — Каждый суслик – агроном в этом чистом поле…

— Да ладно тебе, не ворчи! – успокаивала ее Анюта, обняв за плечи. – Впереди целых три дня праздничных выходных, еще к нему съездим, найдем время! Завтра у нас четверг?

Вот в пятницу, в праздник, и съездим! Как его теперь называют–то, я забыла – то ли день освобождения, то ли всеобщего какого единения…

А следующим утром, спеша к первому уроку и поднимаясь, как обычно, по высоким ступенькам школьного крыльца, Анюта сразу наткнулась взглядом на знакомое лицо, и почему–то тревожно дрогнуло сердце… Вероника опрометью бросилась к ней, схватила за руки, заговорила быстро, волнуясь и проглатывая концы слов:

— Анюта! Наконец–то я вас нашла, господи! Я уже пять школ в округе обошла – всех спрашивала про учительницу литературы по имени Анна, которая водила свой класс третьего сентября на Чеховскую «Чайку»… Я ведь больше ничего о вас и не знаю! Алеша говорил только, что вы с ним рядом живете, и все… Вот я и подумала, что и школа ваша тоже должна где–то в этом районе быть… Как он? Расскажите мне, ради бога! Меня ведь к нему даже не пустили…

— Вероника, у меня через три минуты урок… Вы подождете? У меня потом окно будет, и мы поговорим! Хорошо?

— Да, конечно! Я вас около учительской буду ждать! Идите быстрее, вон уже звонок ваш трещит… — замахала она суетливо на Анюту руками. – Как хорошо, что я все–таки вас нашла…

Позже, сидя за партой в пустом классе и вытирая ладошками слезы, Вероника слушала грустный ее рассказ о случившейся с Алешей беде и мелко дрожала, как в лихорадке, повторяя без перерыва одну и ту же фразу:

— Господи, спасибо, что жив. Господи, спасибо, что жив…

Потом, повернув к Анюте опухшее заплаканное лицо, торопливо начала рассказывать:

— Вы знаете, мы ведь давно уже встречаемся… И работаем вместе… Но вы не думайте — мне ничего такого от него и не нужно было! Только знать, что он есть где–то, что иногда можно побыть рядом – и все… А в ту злополучную ночь я подменилась с той, с другой медсестрой – у меня дочка заболела, мы с ней вдвоем живем… Господи, если б я была рядом, я б сама под этот нож вместо него кинулась! Вы не думайте, Анюта, я и правда на него не претендую совсем – мне того, что есть, вполне достаточно! Я просто люблю его, и все! И он меня любит, я знаю… Только мы никогда не говорили об этом. Так уж у нас получалось… Помогите мне, Анюта! Мне надо обязательно к нему попасть! Нужно, чтоб он знал – я люблю его! Помогите мне, пожалуйста, очень вас прошу…

— Да успокойтесь, Вероника! Не надо так плакать… Ну конечно, я вам помогу! Только как? Меня и саму–то к нему не особо подпускают…

— А можно, я ему хоть письмо напишу? А вы передадите…

— Письмо? Ну что ж, хорошо… Пишите свое письмо..

Анюта деликатно отошла к окну, уставилась долгим взглядом на голые деревья тощего школьного скверика, роняющего свои последние скукоженные листочки и смиренно приготовившегося к зимним холодам, потом тихонько повернула голову в сторону Вероники, склонившейся над письмом. Изредка продолжая всхлипывать, молодая женщина торопливо выводила рукой на тетрадном листочке в клеточку дрожащие неровные строчки, распущенные длинные ее волосы почему–то все время падали на мокрые от слез щеки, и она по–детски старательно заправляла их за уши, и они снова непослушно вываливались блестящей русой копной на глаза… «Как в фильме про Штирлица — он там так же трогательно писал для любимой жены записочку … — отрешенно думала Анюта, глядя на нее. – Только гениальной музыки Таривердиева не хватает… Господи, а я, я–то чего делаю?! Как я это письмо буду передавать? И не передать не могу теперь…Прости меня, Анна! От всей души прости дуру слабовольную…»

— Вот! – Вероника старательно свернула вчетверо тетрадный листочек, протянула Анюте. – Возьмите…

— Да, Вероника, я передам… И потом, ему же скоро телефоном пользоваться разрешат – вы ему и позвонить сможете.

— А когда? Когда разрешат?

— Ну, я не знаю…

— Анюта, а можно, я пока вам буду звонить? Вы простите, что пристаю, ради бога! Можно?

— Да ладно, чего уж теперь… Пишите номер…

Алеша обрадовано засиял глазами ей навстречу, смотрел, улыбаясь, как она мостится около его высокой кровати, осторожно косясь на штатив с капельницей.

— Ты ко мне, Нюточка, как к родному ходишь, даже чаще, чем Анна с Темкой…

— Так ты и есть мне родной, Алешенька! Родство — это ведь скорее ощущение, а не обязанность, на бумаге прописанная, правда?

— Правда…

— А у меня тут для тебя послание! Вот, возьми…

— Что это?

Алеша осторожно взял сложенный вчетверо листочек в клеточку, удивленно взглянув на Анюту, неловко развернул его свободной от капельницы рукой.

— Вероника тебе письмо написала…

— Вероника? – тут же оживился он, жадно впиваясь глазами в первые строчки письма – А где ты ее видела?

— Да я–то век бы ее не видела. Она меня сама нашла! Все школы в нашем районе обошла – учительницу литературы по имени Анна искала, которая детей в сентябре на «Чайку» водила… Как меня увидела – сразу будто к матери родной бросилась…

Поняв, что Алеша больше ее не слышит, она деликатно отвернулась, встала со стула и подошла к больничному окну, стала смотреть на такой же, как и в ее школе, чахлый скверик с понурыми голыми деревьями. «А все–таки до чего тоскливый этот месяц – ноябрь! – подумалось в который уже раз. – И не зима еще, и не осень уже… Безвременье какое–то! И в природе, и в жизни… И я вот так же, как эти деревья, все жду чего–то – сама все свои листья стряхнула в одночасье и жду… Скорей бы уж снег выпал! И чего он там так долго свое письмо читает? – осторожно скосив глаза на Алешу, удивилась она. — Чего там читать – несколько строчек всего…»

— Эй, ты где, Алеша? – тихо смеясь и подходя к изголовью кровати, спросила Анюта. – Вернись, я все прощу…

— Нют, помоги мне сбежать отсюда, а?

— Что?! Как это – сбежать? Вместе с капельницей, что ли?

— Да чушь собачья вся эта капельница! Принеси какую–нибудь Кирюшкину одежду, а? Я уже вставать могу сам, вчера пробовал!

— С ума сошел…

— Не могу я больше здесь, Нюточка! Давит на меня эта палата! И прогибаются все, как… Не знаю кто! Поставит медсестра укол в задницу и чуть только не поцелует меня туда же!

А другая клизму несет – и книксен делает: извините, позвольте, разрешите такое удовольствие получить… Помоги сбежать, а?

— Не выдумывай, Алеша! Что за глупости? А если у тебя швы разойдутся?

— Да какие швы, Нюта? Я ж тоже медик! Забыла, что ли? Уж сам разберусь как–нибудь со своими швами! Так принесешь одежду?

— Нет, Алеша! Ты лучше попроси Анну — она тебя сама отсюда домой заберет, если уж так приспичило…

— Эх ты, Анютка — лупоглазка… И вроде как умненькая ты бабенка, а не понимаешь ничего! Я ж не из больницы, я ж от Анны и хочу сбежать…

— Да все я понимаю, Алеш! Только меня не заставляй в этом участвовать, ладно? Я ж ей подруга все–таки, а не ехидна… А Вероника твоя мне понравилась! Цепляет чем–то. Искренности в ней много, правды какой–то бабской, что ли… Сейчас таких днем с огнем поискать!

— Так ведь и я про то же! Представляешь, какой дурак был? Все думал чего–то, решал, сомневался… А полежал на этой коечке – и вдруг все так ясно и понятно стало… Вот оно, твое, на блюдечке с голубой каемочкой… Так принесешь одежду?

— Нет!

— Анюта!?

— Нет, Алеша, прости…

— Ну тогда иди отсюда!

— Ну и пойду!

— И ладно…

— И все тогда… Пока…

«Как дитя малое, ей богу… — сердито размышляла она, вышагивая по больничному коридору. — Итак себя последней предательницей по отношению к Анне чувствую, еще и Алешка меня прогнал…»

— Мам, ты чего? – удивленно уставилась открывшая ей дверь Дашка. – У тебя лицо совсем вверх тормашками перевернутое! С дядей Алешей что–то?

— Да нет, все в порядке, Даш! На поправку пошел твой дядя Алеша, даже хамить помаленьку начал!

— А–а–а… Ну, милые бранятся… — усмехнулась Дашка. – Кстати, можешь нас поздравить! –скосила она глаза в сторону Кирюшиной комнаты. – Нас опять Динка бросила!

— Да ты что?!

— А то! Ей позвонил кто–то, она в момент шмотки свои собрала – и только ветер просвистел! Кирюшки дома не было… Ну скажи – не сволочь разве?

— Сволочь, конечно… А кто позвонил–то?

— Да бабский продавец какой–то, я и фамилию сейчас не вспомню… То ли Шикельман, то ли Перельман… Якобы он красивых девочек богатым мужикам в жены продает. Она недавно хвасталась, что к нему в базу попала… Вот дурочка!

— Ясно… А Кирюшка как к этому отнесся?

— Да как обычно! Улыбнулся – все!

— Ну что ж… Пойдем, что ли, вкусного чего–нибудь состряпаем. Надо ж как–то ему подсластить пилюлю…

Аннин звонок настиг их в самый ответственный момент, когда стоящий в духовке фирменный Анютин пирог как раз дошел до той степени зрелости и румяности, что еще самое что ни на есть чуть–чуть – и пересушится, и перестоит, и будет уже не так вкусно, как должно быть…

— Мам, возьми трубку, я сама достану… — надевая варежки–прихватки, оттеснила ее от плиты Дашка. – Там у тети Анны голос такой гневно–звенящий – аж мороз по коже идет!

Так рявкнула на меня, будто плеткой по спине огрела! Не женщина, а сплошной железобетон…

— Да ладно тебе! Не ворчи. Смотри, не обожгись!

Анюта с сожалением оторвалась от кулинарных покушений, взяла лежащую на кухонном столе трубку.

— Да, Ань, слушаю…

— Ты случайно не знаешь, кто такая Вероника? – огорошила вопросом Анна. Слышалась в ее голосе с трудом сдерживаемая холодная ярость, от которой, казалось, трубка в руке покрылась тонкой корочкой льда.

— Ань, что случилось? У тебя голос такой…

— Что, что! Представляешь, я у этого тихушника–экстремала под подушкой любовную записку нашла! От какой–то Вероники! В палату к нему зашла – он спит, а из–под подушки уголок какой–то бумажки торчит… Я даже его и будить не стала! Вытащила тихонько да прочитала. Ужас! Сплошная любовь–морковь! Теперь вот думаю – откуда она взялась, эта записка… Чего молчишь–то?

— А что мне надо сказать? – осторожно спросила Анюта, отрешенно наблюдая за тем, как Дашка неловко пытается вытащить противень с пирогом из духовки. «Черт бы вас всех побрал с вашими проблемами! — вдруг подумалось зло, — У меня своих выше крыши хватает! Связалась тут с вашими записками, дружбами, любовью, нелюбовью…»

— Ну что ты думаешь по этому поводу? Что мне теперь предпринять?

— В смысле?

— Боже, ну какая ты тупая, Нюта! – продолжала яростно наступать Анна. – Надо же что–то делать, в конце концов!

— Я не знаю, Ань, что в этих ситуациях делают. По–моему, вообще ничего не делают…

— А–а–а… Ну конечно! Я ж совсем забыла, какая ты у нас есть правильная… По–твоему, мне теперь надо Алешке вещички в чемоданчик собрать и отпустить к этой самой Веронике с наилучшими пожеланиями успехов и счастья в личной жизни? Нет уж, я не такая дура, как ты! Да и с чего это ради?! Чтоб на меня все пальцем показывали? Еще чего! Он мой муж, и будет жить на моей территории! И это не обсуждается!

— Да ради бога, Ань…

— Я у тебя вообще–то про другое спрашиваю… Как ты думаешь, может, эту Веронику найти да разобраться с ней хорошенько? Пошлю к ней парочку братков пострашнее, чтоб исчезла с моего горизонта…

— Ань, ты что!

— А что? Исчезла – в смысле испугалась, а не совсем, конечно…

— И что? Алеше от этого лучше будет?

— Да мне все равно, как ему там будет! Поняла? Меня, Анну Климову, никогда ни один мужик не бросит! Я просто физически этого не допущу! Потому что я себя уважаю! Потому что я женщина, в конце концов, а не телуха безответная!