Обувку сброшу, чувствуют пусть ноги
Земли горячей каждый свежий шрам,
Пусть меховая пыль лесной дороги
Прильнет к усталым городским ступням.
Сиреневая грива Иван–чая
Лохматится угрюмым сорняком.
Как добрая жена, пчела летает
Над ним, как над похмельным мужиком…
К лицу протянет липа цвет пахучий Сорви тихонько, ветки не губя!
В траве кузнечик лихо отчебучит
Мне песенку про самого себя.
А мама на веранде с тетей Нютой
Варенье варят на зиму для всех!
Перехватило горло почему–то…
Люблю июль, жару и мамин смех!
А вечером с полей, подув тихонько,
Нам ветер принесет, горяч и сух
Полыни запах правды слезно–горький
И сладкой лжи жасмина терпкий дух…
— Здорово, правда? Вы еще с тетей Аней так смеялись над этими его «пчелой–женой» и «похмельным мужиком», помнишь?
— Ну да, помню, конечно…Только ведь журналисты стихов не пишут, Дашенька! У них работа более жесткая да грязная. В чужих сплетнях копаться мало радости…
— Да какая разница, мама! Зато это был бы его выбор! Если ему этот выбор только собственное, внутри сидящее зернышко диктует — значит, так надо! И никто не вправе залезать в душу человека и ее по–своему перетряхивать! Это вообще преступление – лишать человека выбора … А кстати, я тебе сейчас покажу кое–что!
Дашка резво соскочила со стула, быстрым ветром умчалась в комнату. Вернувшись, положила перед Анютой сильно помятый листок, исписанный аккуратным мелким Темкиным почерком.
— Вот… Это я под Кирюшиным столом нашла, когда прибиралась. Это Темка писал, давно еще, и выбросил… Ты почитай, почитай! Это тоже его стихи…
Анюта, поднеся листок к глазам и близоруко сощурившись, начала тихо читать:
— Боже, Даш, как грустно… Надо бы Анне эти стихи показать… Но ведь она, наверное, как лучше хотела! — тихо произнесла Анюта, поднимая на дочь глаза. – И стихи действительно какие–то графоманские…
— А какими они еще могут быть, если его золотое зернышко взяли да на помойку выбросили? Только такими… Вот ты представь на минутку, что вместо художественной школы ты бы меня в какую–нибудь физико–математическую, например, запихнула! И что? Я бы тоже сейчас одни афиши рисовала… Бр–р–р… Не приведи господи! В общем, сломала твоя тетя Анна Темку! Погубила его как личность! Большой на ней грех…
— Но и ты тоже не судья и не оценщик, Дашенька! Все родители хотят хорошего своим детям!
— Так благими–то намерениями сама знаешь, мамочка, куда у нас дорога вымощена!
— Ой, что–то ты у меня не по годам умна, дочь…
— Да уж не дура, слава богу! А может, мне просто с матерью повезло, а?
Как быстро бежит время, когда его совсем не торопишь, когда до конца отпуска остается совсем чуть–чуть, и обнаруживаешь вдруг, что ничего не успелось и не сделалось, и не довелось до конца… И вот уже листопад с каждым днем все заметнее, и каждый вечер холоднее предыдущего, и запахи осени не едва уловимо, а совсем уже по–хозяйски врываются в открытую балконную дверь! А через каких–то три дня опять наступит первое сентября – уже двадцать пятое по счету первое сентября в ее учительской жизни…
Анюта отошла от окна, открыла дверь большого платяного шкафа, задумчиво уставилась на развешенный на редких плечиках скудный учительский гардеробчик. Блузки, юбки, строгие костюмы в черно–серых мышиных тонах… Наверное, все это уже неактуально и не модно, зато как удобно! И чувствует она себя в этих вещах всегда комфортно и уютно! И самоутверждаться через шмотки тоже, как и Дашка, никогда не хотела! Хотя кто его знает, хорошо это или нет? А может, у них с дочерью просто женское начало отсутствует? Или чувство шмоточного соперничества атрофировалось в одночасье? Она вот, например, никогда не понимала ужаса молодых коллег–учительниц по поводу одинаковости или повторяемости нарядов. Ну, пришли в школу в одинаковых блузках – в чем трагедия–то? Нет, она, конечно, ничего не отрицает, наверное, есть в этом какой–то повод для женского конфуза, но вот какой – никто вразумительно так и не смог ей его растолковать… Надо у Динки как–нибудь спросить, что она по этому поводу думает! Хорошая , кстати, тема для беседы, а то бог его знает, о чем с ней вообще можно разговаривать… И вообще, странная она какая–то! Ходит по квартире, фыркает на всех, а иногда так посмотрит презрительно, будто не она у них живет вот уже вторую неделю, а они с Дашкой к ней в гости приехали из дальней провинции. И время проводит исключительно–однообразно, как по кругу ходит: или красится и завивается перед зеркалом в ванной, или рассматривает себя всю, с головы до ног, перед большим зеркалом в гостиной… Такое чувство, будто отсидится здесь, ранки залижет, перышки почистит – и опять поминай как звали, улетит в поисках того, который «с прикидами, баблом и тачками»… Права, права Дашка, обязательно надо с Кирюшкой поговорить! Сколько она будет над ним издеваться–то? Вот прямо сейчас пойдет и поговорит, пока Дины нет. Домой уехала — «взять одежду для ранней осени». Интересно, а дойдет дело до «одежды для поздней осени», или опять исчезнет, как обычно?
Анюта захлопнула дверцы платяного шкафа и решительно направилась в Кирюшину комнату. Тихо просунув голову в открытую дверь, спросила в спину сидящего за компьютером сына:
- Кирюш, можно мне немного вмешаться в твою личную жизнь, а?
- С чего это вдруг? — повернулся к ней с улыбкой Кирилл.
- Ну, приспичило мне… Так можно? — улыбнулась она ему в ответ, входя в комнату.
- Попробуй, раз приспичило… О чем речь пойдет? О Динке, что ли? То–то я смотрю, Дашка на меня фыркает… Я тебя слушаю очень внимательно, мамочка!
- Кирюш… Ну в самом деле, сколько это будет продолжаться? У тебя что, мужского самолюбия нет? Она же не любит тебя!
- Почему ты так решила, мам? — глядя улыбчивыми и теплыми, синими, как у Дашки, глазами, спросил Кирилл. — В том то и дело, что любит…
- Да о чем ты говоришь, Кирюша? — начала горячиться Анюта. — Как же любит, если сбегает все время к другим? А ты потом страдаешь…
- Да нет, мам, не страдаю я. Наоборот, жалею и сочувствую!
- Как это? Не понимаю…
Кирилл замолчал надолго, отвернувшись к окну и сильно наморщив лоб, словно досадуя на материнскую непонятливость. Потом тихо начал говорить, так и не отрывая взгляда от заглядывающих в окно мокрых тополиных веток с повисшими безвольно под дождем листьями.
- Мам, Динка ни в чем не виновата, не обижайся на нее… Просто она выросла совсем в другой обстановке, и программа в нее другая заложена. Ты знаешь, у них обычная семья, такая же, как и наша, со средне–относительным достатком. Мама–учительница , папа–инженер… Только они помешаны все на деньгах, на желаниях разбогатеть, они страстно и упорно ненавидят свою жизнь! И все разговоры только о том, как живут богатые, и что они могут себе позволить, какие машины и одежду, и куда на отдых поехать… Такое чувство, что они свою жизнь полностью отдали на откуп зависти и злобы, и сами себя ненавидят жестоко, и стыдятся! У них в доме журналов полно всяких гламурных, где про красивую жизнь все в подробностях расписано. Ты бы видела, с каким мазохистским сладострастием они их читают! И по дорогим магазинам так же ходят с горящими глазами, про все цены знают, как фанатики какие–то… Ужас, правда? Бедные люди! Мать и Динку все время по богатым магазинам таскает, они там шубы дорогие на себя примеривают, кольца с бриллиантами… И все время вдалбливают ей в голову, что она должна «зацепиться», должна найти себе богатого мужа, должна вырваться из бедности! На последние деньги ей наряды красивые покупают, оружием, так сказать, обеспечивают дочку в борьбе за достижение цели. Она и пошла по жизни с этой заданной с детства программой, и с этим уже ничего не поделаешь, мам!
- Ну как же… А ты? Разве ты ей не можешь объяснить, что надо жить своей жизнью, а не тратить ее так бездарно?
- Нет, мам, не могу. Если даже я наизнанку вывернусь, не смогу! Мои объяснения для нее — пустой звук, у нее уже суть другая, природа другая, понимаешь? Ей богатый муж нужен — и все тут! Начиталась историй про бедных золушек, сейчас много об этом пишут… А реальность — она жестокая! Богатый мужик поиграет с ней месяц–другой, потом бросает, конечно. Потому что у него в очереди еще косой десяток таких же страждущих дурочек стоит… Вот она и прибегает ко мне погреться — знает, что мой–то костер всегда для нее горит…
- А тебе, тебе–то за свой костер не обидно разве?!
- Да нет… А чего обидно–то? Горит и горит, и всегда гореть будет! Жалко, что ли, пусть греется! Разве ты, к примеру, не примешь отца, если он к твоему костру обратно попросится?
- Я не знаю…
- Да примешь! Потому что любишь! И он, я думаю, обязательно скоро греться придет. Плохо ему там, холодно…
- Откуда ты знаешь?
- Так я ж общаюсь с ним, своими глазами все вижу. От любви нельзя уйти, мама! Если костер горит — он обязательно к теплу притягивает!
- Ох, с ума я с вами сойду… Дашка мне все про зернышки золотые толкует, ты — про костер…
- Да мы ж у тебя замечательные дети, мам! — засмеялся Кирилл. — И ты за меня не волнуйся, пожалуйста. Никак я Динкой не унижен, и с мужским самолюбием у меня все в полном порядке! И не сердись на нее, ладно? Она ж ни в чем не виновата… Просто очень несчастна в погоне за счастьем, прости за каламбур! Я думаю, разберется в себе со временем. Еще пару раз больно лоб расшибет — и думать начнет по–другому. Вот тогда, может, мои объяснения ей и помогут, и своего собственного костра первые искорки зажгутся. А пока — нет…
- Ну хорошо, сынок, пусть будет так. Только все равно — грустно все это. Боюсь я за вас с Дашкой…
- Да нормально, мам! Время идет, костры горят, и жизнь прекрасна! И программа в нас с Дашкой отличая тобой заложена — программа свободы личности называется! И с таким багажом мы не пропадем никогда, в любых обстоятельствах счастливыми будем!
- Ну что ж, спасибо на добром слове, сын! — Анюта протянула руку, легко дотронулась до его щеки, провела ласково по короткому ежику темно–русых волос. — Будем жить, дровишки в костры друг другу подкладывать…А на Динку я по–другому постараюсь теперь смотреть , и с Дашкой поговорю, чтоб не задирала ее без надобности… А вон и вернулась твоя Динка «с одеждой для ранней осени» — слышишь, в дверь звонят? Иди, открывай…
Утро первого сентября заявилось буднично и серо, все в той же водяной пыли дождя, плотным облаком окутавшей город. Совершенно не хотелось вылезать из теплой постели и приступать к жизненным обязанностям, не хотелось разыскивать в себе ни злотого зернышка, ни дарящего яркое тепло костра… А что делать, надо!
Надо вставать, будить Дашку, готовить завтрак, надо одеваться в черно–белые строгие учительские одежды и идти встречать у школы детей, которые будут изводить тебя на уроках литературы косноязычием и равнодушием к предмету, строптивостью и юношеским максимализмом, и еще бог знает чем… И вообще, чего это вы раскиселились тут под одеялом, уважаемая Анна Васильевна?! Вперед, вперед! Сегодня же ваш день — очередное первое сентября, уже двадцать пятое первое сентября в нелегкой вашей учительской жизни…
Закончив на этой оптимистической ноте свой внутренний монолог, Анюта соскочила с широкой кровати, заставила себя потянуться и улыбнуться, и ощутить в теле просыпающуюся радость нового дня своей жизни — пусть нелегкой и по–бабски одинокой — но жизни же! Потом улыбнулась себе в зеркале, критически рассматривая неумытое заспанное лицо. А что? Все не так и плохо, между прочим! Глаза блестят фиалково, ямочки на щеках никуда не делись — все хорошо, Анна Васильевна! Сейчас умоемся, причешемся красиво, чуть подкрасимся… И фигура еще в любимый костюмчик помещается вполне комфортно — вчера проверяла… А на завтрак у них сегодня будут бананы в кляре — говорят, это съедобно и вкусно — по крайней мере так утверждала вчера по телевизору белокурая певица с тремя детьми, так удачно устроившая свою судьбу со вторым мужем–продюсером. Что ж, попробуем! Чем мои дети хуже? Пусть тоже бананы в кляре трескают…
- Дашка, вставай! — проходя по гостиной в ванную, пощекотала она дочь, — нас ждут великие дела!
- Ой, мам, ну чего уж там великого… — пробормотала сонно Дашка, отводя от себя материнские руки. — Ненавижу эту твою школу! Пустая трата времени, и ничего больше…
- Знаем, слышали твою версию о необходимости среднего образования! А только в художественное училище тебя без аттестата все равно не возьмут! Так что давай–давай, поднимайся, дорогой ребенок! Надевай на прекрасное личико радостную улыбку — и вперед!
- М–м–м… Я полежу еще, пока ты в ванной будешь… В три часа ночи спать легла, между прочим!
- Опять улетала в творчество? Верхом на новой кисточке? Ты давай поосторожнее со своими ночными полетами, доченька! Теперь утром рано вставать придется…
Мокрый город, будто извиняясь за неподходящую погоду, встречал осенний праздник улыбчивыми лицами прохожих, оглядывающихся на сосредоточенных первоклашек с огромными букетами в руках и на родителей, прикрывающих своих чад разноцветными зонтами. А еще встречал красно–желтыми деревьями мокрых бульваров и тихим безветрием этого дня, и радостного, и грустного одновременно… Анюта стояла на крыльце школы, как всегда, тихо удивляясь на изменившихся за лето детей, замечая и первые побритые подбородки, и округлившиеся фигурки вчерашних девочек–кузнечиков, и здоровалась с ними приветливо, и говорила комплименты от души, стараясь изо все сил не замечать присутствие противной и пошлой жвачки на их зубах и слишком уж откровенных, порой безвкусных и вульгарных нарядов. Чего уж там, дети как дети, люди–человеки…
- Ребята, послезавтра в Драматическом театре дают " Чайку» Чехова, новая постановка, говорят, очень интересная интерпретация. Пойдем? Тем более, наверняка летом ничего из программы не читали! И билеты недорогие, я узнавала…
- Да пойдем конечно, Ан Васильна! Что за базар? Там буфет такой классный, и коктейли делают…
- Петров, какой буфет, ты что? — притворно возмутилась она. — Вот я тебя первого вызову к доске, когда «Чайку» проходить будем, договорились? Тогда ты мне про коктейли и расскажешь…
- Легко! – согласился тут же рыжий Петров. – Вам, Ан Васильна, я про все расскажу!
Может, что–то новенькое для себя узнаете…
- И сочинение напишешь? Тоже про коктейли? – под дружный ребячий смех продолжила тему Анюта.
— Не–а… — хитро сощурился на нее Петров. – Сочинения мне всегда Леонидова пишет! И вы уже давно, признайтесь, подозревали нас в этой преступной связи…
— Ну что ж. Тогда, как глубоко порядочный человек…
— Женюсь! Женюсь, Ан Васильна! Леонидова, после спектакля в ЗАГС сразу идем, слышала?
Красавица–отличница Варя Леонидова зарделась стыдливо, смеясь вместе со всеми и глядя влюблено на обаятельного рыжего оболтуса. «Пиши, девочка, пиши… — подумала Анюта, наблюдая за ней искоса. – Никому от этого хуже не будет, а любовь ваша окрепнет только, если есть она, конечно… И я вот тоже за Бориса своего все время сочинения в школе писала…»
Из–за дождя праздник прошел скомканно, поздравительные радостные речи учителей были коротенькими и торопливыми, и маленькая девчушка на плече у верзилы–десятиклассника вся тряслась то ли от волнения, то ли от холода, отчего звук колокольчика тоже получился жалко–дребезжащим, совсем не радостным. Цветов надарили Анюте, как всегда, целую кучу, и пришлось звать на помощь Дашку, чтобы донести эту огромную охапку до дома, и долго потом их куда–то пристраивать — в ведра, в банки, в вазы, в обрезанные пластиковые бутылки…
- Мам, а у тебя всегда цветов больше всех! — горделиво произнесла Дашка. — Тебя любят, и погоняло у тебя в школе самое приличное, по–моему… «Нюточка» — чем плохо?
- Да ну… Уничижительно как–то…
- Не скажи! Ты знаешь хоть, как других учителей называют?
- Знаю, знаю! Только слышать не хочу! И ты не повторяй всякие глупости! Лучше скажи — ты расписание свое назавтра знаешь?
- Начинается… — обреченно вздохнула Дашка. — И покатилась цепь злодейского занудства! Какая гадость эта ваша алгебра, тригонометрия и физика! Ну вот скажи, мамочка, на фига мне все это нужно?! Я же, когда аттестат наконец получу, тут же всю эту хрень напрочь и до конца своей жизни забуду! Зачем мне это?
- Что значит зачем, Даша? – изо всех сил пытаясь придать голосу родительской строгости, спросила Анюта. — Это тебе для общего развития надо! Чтобы представление иметь хотя бы, что это за науки такие…
- Да зачем мне это представление? Только голову себе забивать! Заставлять столько драгоценного времени в пустоту выбрасывать – это же преступление против личности! Изнасилование моей детской и хрупкой психики!
- Ну–ну, распалилась! – сделала попытку унять дочь Анюта. – Мала еще, чтоб систему образования критиковать! Вот подрастешь – и выйдешь с предложением разделения школьных предметов по их потребностям…
- А что? И выйду! Надо ж кому–то начинать. А то превратили учебу в муку мученическую, всех под одну гребенку стрижете, и детских страданий не видите!
А потом удивляетесь – откуда у нас все такие закомплексованные? Да из школы, вот откуда! Вот сижу я на уроке физики, и не понимаю ничего из того, что мне объясняют, и дурой себя последней чувствую, и трясусь от страха, что меня спросят, а я опять глупость какую–нибудь ляпну… Прямо наказание какое–то! Только за что, непонятно… За то, что природа меня совсем противоположными способностями наделила? Почему у нас все так неуклюже устроено, мам? Ведь гораздо лучше и приятнее учиться тому, что сердцу мило…
— Что делать, доченька… Не нами это устроено, не нам и перестраивать!
— А может, мам , тут другой какой смысл есть , более глубокий, а? Ведь последующее забывание ненавистных школьных предметов — эмоция сама по себе очень яркая, приносящая глубочайшее удовлетворение… Как ты думаешь?
— Да ну тебя, Даш! Зачем об этом говорить, если физику тебе все равно учить придется! Ты мне лучше скажи – в театр завтра со мной пойдешь?
— Не–а…
— Почему?
— Да ну… Там такая ужасная картина в фойе висит – глазам больно! И занавес у них по–дурацки совершенно разрисован…