Вы любите пиццу?

И в тот вечер все, кроме Дино и детей, заснули, мечтая о грядущем богатстве.

Просыпаясь утром, Альдо всегда благодарил Всевышнего за то, что не умер ночью. Потом в рассветной тишине прислушивался к мерному дыханию младших братьев – Джузеппе, Альфредо и Бенедетто. Убедившись, что все спят, Альдо осторожно перелезал через туфячки малышей, проскальзывал в комнату, где мирно почивали родители с тремя девочками – Памелой, Тоской и Бруной, и, стараясь не скрипеть дверью, выбирался в просторную кухню. На столе стояла пицца, приготовленная накануне матерью и тетушкой Джельсоминой. Зачерпнув воды из ведра, Альдо быстро умывался, продолжая прислушиваться к домашним шорохам и звукам. Из-за двери напротив кухни доносился мощный храп дядюшки Рокко. Перед уходом Альдо оставлял Джованни, жившему вместе с Лауреттой в самой дальней комнате, записку со своими координатами.

Одетый в полотняные штаны и майку с короткими рукавами, Альдо выходил на крыльцо дома на виколо Сан-Маттео, потягивался, глубоко вдыхал»воздух и радостно смеялся, счастливый, что ему всего двадцать пять лет и что живет он в чудесном городе Неаполе, подаренном Богом в минуту особого благодушия своим любимым детям – неаполитанцам. Этот счастливый смех Альдо был еще одной утренней благодарственной молитвой Предвечному.

Хотя на дворе стоял июль, утренние часы были еще прохладными. Пересекая вико делла Трофа, Альдо поздоровался с тощим желтоглазым Итало Сакетти. Больная печень давно не давала Сакетти почти ни минуты покоя, и каждый день становился все невыносимее. Работа в кафе доканывала беднягу, но, слишком ленивый, чтобы сменить профессию, Итало смирился с мыслью о гибели от алкогольного цирроза в больнице Иисуса и Марии. В предвидении этого грустного дня, он не оставлял больницу щедротами. Сакетти немного приходил в себя лишь после первого утреннего возлияния. Сейчас он подметал тротуар возле своего кафе и время от времени с отвращением сплевывал, а потом на несколько секунд замирал в раздумье, как бы подводя некие зловещие итоги.

– Привет, Итало! Как дела?

Кабатчик поднял голову.

– А, это ты… хуже некуда – плюю одной желчью… – и с раздражением добавил: – Но тебе-то на это начхать, разве нет? Кого волнует чужое горе?…

Сакетти встал сегодня явно не с той ноги, и Альдо понял, что его лучше не беспокоить.

– Если Мадонна будет добра ко мне сегодня, за вечернюю выпивку плачу я.

– Мадонна…

В том, как Итало произнес имя Божьей Матери, звучали сомнение, жалость, презрение и полная безнадега. Да и какое доверие мог он питать к Непорочной, если она отказывала ему в самом что ни на есть пустяковом чуде – привести его печенку в хорошее состояние?

– Ну, скажи на милость, неужто ей трудно устроить, чтобы каждый выпитый стаканчик не разъедал мне потроха? А между тем уж я ли не жег свечек! Но, надо думать, у Них там свои заботы…

– Ну-ну, Сакетти, ты сам не знаешь, что говоришь…

– Конечно, это так, для разговора… Пойду сейчас поставлю Ей свечку на тридцать лир… Может, в конце концов Она меня услышит? Ведь не прошу же я от Нее чего-то невозможного, а?

Альдо не особенно любил встречать спозаранку Сакетти, ибо несчастный кабатчик был из тех, кто невольно заставляет вас усомниться в бесконечной прелести существования. Погруженный в раздумья, Гарофани заметил Фьореллу слишком поздно и не успел улизнуть. Красивая брюнетка с высокой грудью (такие фигуры ввели в моду римские киновезды) несла домой корзину цветов, собираясь сделать букеты и весь день продавать их на Ривьере иностранцам и влюбленным.

– Альдо! Уж не меня ли ты, случайно, ищешь?

– Счастлив видеть тебя, Фьорелла!

– Ладно, не ври… Ты меня больше не любишь, я знаю…

– Понимаешь, моя голубка, я…

– Замолчи, Альдо, не то опять соврешь. И зачем я тебе поверила? Так мне и надо.

Что за отрава на душе, когда видишь эту девчонку, словно побитую собаку! Альдо предпочел бы крики и ругань!

– Разве я что-нибудь обещал тебе, Фьорелла?

– Зачем мне твои обещания, если я любила тебя и думала, будто ты тоже меня любишь? Может, мне надо было взять с тебя письменное обязательство?

– Будь умницей, Фьорелла, давай останемся добрыми друзьями. Любовь ведь не может длиться вечно…

– Добрыми друзьями? Ну нет, я очень надеюсь, что кто-нибудь заставит и тебя так же помучиться!

Альдо посмотрел ей вслед. Милая девочка эта Фьорелла, но что с того? Не накидывать же себе на шею петлю в двадцать пять лет? И сильно помрачневший, Альдо двинулся дальше. Сначала Итало, потом Фьорелла… можно подумать, они сговорились испортить ему настроение!

На вико Сан-Маттиа Альдо поздоровался с синьорой Спаньера, которая вместе со своей дочерью Катериной сортировала помидоры. Потом женщины разложат их на ручной тележке ровными пирамидками и повезут продавать. Синьора Спаньера потеряла мужа во время войны и теперь занималась делами сама. Впрочем, при ее сильном характере трудно было бы не управиться, торговля шла бойко, и отсутствие мужчины не чувствовалось. Синьора Спаньера знала Альдо с рождения и подтрунивала над ним, но парень не обижался.

– Что это вы в такую рань вышли на улицу, синьор Гарофани? Не иначе как свалились с постели?

– Мне бы не пришлось падать с большой высоты – кровать без ножек!

– И ты предпочитаешь жить как свинья, лишь бы не работать!

– Это я-то не работаю! – скалил зубы Альдо.

– Ох, был бы ты моим сыном!

– Глядя на вас, никто бы не поверил, что я ваш сын – скорее, любовник!

– Замолчи, разбойник! Я слишком стара, чтоб слушать твои комплименты. Поторопись, Катерина, нечего тебе глазеть на этого бездельника! Да ты что, заснула что ли? Так я мигом разбужу!

Девушка и вправду словно не могла оторвать взгляда от Альдо, и молодому повесе излишним было бы объяснять, что таилось в ее глазах. Чертовски хороша собой эта Катерина! Альдо улыбнулся, и девушка улыбнулась в ответ. Мать это тут же заметила.

– А ну-ка, Альдо, живо проваливай отсюда! И не вздумай кружить возле Катерины, если не хочешь, чтоб я тебе все кости переломала! Ясно?

– А я-то всю жизнь мечтал о такой теще!

Парень быстро нагнулся, и перезрелый помидор, брошенный мощной, рукой синьоры Спаньеры, просвистел мимо, шмякнулся на тротуар и растекся пурпурной лужей. Альдо пошел дальше, хохоча во все горло, а вслед ему неслись самые изысканные неаполитанские ругательства. Спускаясь к порту, молодой человек со свойственной ему самоуверенностью думал, что, как бы там ни старалась Спаньера, это не помешает Катерине рано или поздно упасть в его объятия. Но сейчас Альдо было не до того: его сердце занимала Орсола.

В последнее время каждое утро она ждала его у Санта Анна ди Палаццо. Орсола не отличалась особой красотой, и Альдо часто спрашивал себя, что же его в ней так притягивает. Может быть, целомудрие, которое никак не удается победить? Сначала Альдо отталкивала мания Орсолы тащить его в церковь и ставить на колени перед образом святой Анны, которую она считала покровительницей своей любви. Молодой человек не знал поражений, ему и в голову не могло прийти, что с Орсолой его может постигнуть неудача. Если девушка вообразила, будто Альдо женится на ней, то тот, как всегда, нисколько не старался рассеять ее иллюзии. Он добивался Орсолы, но только никак не с целью жениться, а всего лишь потому, что она сумела задеть его самолюбие. Альдо не понимал, что кто-то может придавать любви несколько иное значение, чем он сам. Каждое утро при виде хрупкой фигурки Орсолы сердце его переполняла нежность.

– Orsola mia… amor mia… – начал он как обычно.

Девушка пристально посмотрела на Альдо.

– Ты думал обо мне сегодня ночью?

– Конечно, милая!

Одной ложью больше – одной меньше… Орсола взяла его за руку.

– Пошли…

И снова парню пришлось встать на колени перед святой Анной. Краем глаза он наблюдал за своей спутницей, погруженной в страстную молитву, и испытывал некоторое беспокойство – святая заступница не могла не знать, что творится у него в голове, и вряд ли ее это радовало. Религиозность Альдо была замешана на суевериях, рождавших у него сильные опасения – как бы святая не явила какое-нибудь чудо, дабы просветить Орсолу на его счет.

Снова оказавшись на улице, молодые люди в очередной раз обменялись клятвами и обещаниями, но когда Альдо хотел поцеловать Орсолу, девушка воспротивилась.

– Только после того, как ты попросишь у папы моей руки…

Отец Орсолы работал на таможне. Человек твердых принципов, настоящий чиновник. Даже если допустить, что Альдо вздумалось бы вести себя по-честному, таможенник наверняка сказал бы дочери, что никогда не отдаст ее замуж за лентяя, целыми днями болтающегося по улицам и не способного заняться порядочной работой. Бедная Орсола, витающая в облаках, что ее ждет?…

Назначив новое свидание, Альдо распрощался с Орсолой и отправился в порт. Там его острый взор мгновенно ухватил трех совершенно растерянных ранних пташек. Сначала молодой человек решил, что это англичане, но вскоре передумал – нет, это или немцы, или голландцы. Он подошел, прислушался к особенностям иностранной речи и, решившись, с ослепительной улыбкой предложил свои услуги:

– Wollen Sie die Stadt besuchen?[1]

Таская по городу иностранцев, Альдо научился немного лопотать по-английски, по-французски и по-немецки. Голландцы (а это оказались именно они) в восторге от того, что нашли человека, говорящего на понятном им языке, сразу согласились. Они быстро сговорились о цене, и Альдо, довольный, что дневной заработок обеспечен, поволок батавов открывать красоты Неаполя.

Очень далеко от него, в светлой комнате Соммервиль колледжа проснулась Одри Фаррингтон. Не то что бы она очень любила подниматься так рано, как сегодня, но нынешний день совершенно особый. Сидя на постели, Одри с легкой тоской в сердце осматривала убранство комнаты и вещи, окружавшие ее более трех лет. Она знала, что всю жизнь будет вспоминать потом это время, словно потерянный рай. Девушка улыбнулась суровому лику Данте и более доброжелательному – Савонаролы. Оба этих портрета, равно как и цветная репродукция панорамы Фьезоле, придавали комнате несколько итальянский колорит. С самого детства Одри страстно увлекалась Италией. Первыми героями ее грез были Лоренцо Великолепный, Сфорца, Рафаэль. Достигнув того возраста, когда молодые люди получают право самостоятельно выбирать дальнейшую судьбу, девушка сразу предупредила отца – достопочтенного Дугласа Фаррингтона, что совершенно не намерена идти по его стопам и заниматься юриспруденцией. Одри хотелось как можно лучше изучить итальянский язык, а потом преподавать его в Челтенхемском дамском колледже или же в Реденской школе для девочек – оба этих частных заведения издавна пользовались прекрасной репутацией и очень ей нравились. Дугласу Фаррингтону пришлось склониться перед непоколебимой волей дочери. Гораздо труднее было уговорить мать Одри, Люси Фаррингтон, убежденную в том, что Италия населена исключительно жуликами и лодырями, целыми днями тренькающими на мандолине, – короче, субъектами, весьма опасными для здоровья и добродетели юной мисс, воспитанной в хороших традициях. Преодолев все препятствия и поступив, наконец, в Соммервиль колледж Оксфорда, Одри принялась за работу с таким воодушевлением, что совершенно очаровала своего преподавателя итальянского Эрика Обсона. Даже каникулы мисс Фаррингтон проводила три года подряд в Риме, Флоренции и Милане и говорила по-итальянски так хорошо, словно родилась в каком-нибудь палаццо.

Сидя на краешке кровати в ночной рубашке, привезенной из Флоренции, Одри напоминала одну из тех юных, пышущих здоровьем англичанок, что красуются на этикетках парфюмерной продукции фирмы «Ярдли». У нее был красиво очерченный рот, ослепительной белизны лицо, пепельно-белокурые волосы и чудесные глаза, опушенные длинными черными ресницами. Таким образом, мисс Фаррингтон служила живым подтверждением общеизвестной истины, что если уж англичанка рождается красивой, то в мире мало найдется женщин, способных соперничать с нею. Безусловно, все студенты Оксфорда, дай им волю, влюбились бы в Одри без памяти, но дочь Дугласа и Люси Фаррингтон на сверстников не обращала ни малейшего внимания. Девушка слишком глубоко погрузилась в занятия, чтобы терять время на флирт, и почти не думала о любви. Точнее сказать, любовь для нее существовала как некий феномен, давно, правда, исчезнувший с поверхности земли, – например, страсть Данте к Беатриче или Петрарки к Лауре. А что касается будущего социального положения мисс Фаррингтон, для этого существовал Алан. По правде говоря, Одри воспринимала свой будущий брак с младшим компаньоном отца без восторга, но… раз уж нельзя выйти замуж за кондотьера или средневекового итальянского поэта, считала она, то в сущности не все ли равно. К тому же Фаррингтоны и Рестоны так давно договорились поженить детей, что восстать против их матримониальных планов было бы просто скандально. К счастью, со свадьбой никто не торопил. После окончания колледжа Одри собиралась пяток лет посвятить преподаванию, а уж потом выйти замуж за Алана и создать прочную семью, основанную на взаимном уважении.

Мисс Фаррингтон выглянула в окно, желая, видимо, навсегда запечатлеть в памяти окрестности Соммервиль колледжа, его двор с безупречно подстриженным газоном. Время словно замерло здесь. Садовник Тукс сажал кустики герани, а кот Мальборо, страдавший от старости ревматизмом и с трудом передвигающийся, лежал на солнышке. Все дышало безмятежностью и покоем, превращая колледж в совершенно особый островок. И вот сегодня Одри придется его покинуть независимо от того, получит ли она диплом или нет. Одеваясь, девушка обдумывала вчерашние экзамены и сочла, что в целом, пожалуй, она держалась хорошо. Но оценки обсуждаются комиссией и станут известны примерно к полудню. Спасаясь от мучительного ожидания, Одри решила прогуляться по Оксфорду и вернуться в колледж к тому времени, когда все уже будет закончено. Ей удалось никем не замеченной проскользнуть во двор и добраться до ботанического сада. Там девушка и просидела до одиннадцати часов.

Как только Одри переступила порог Соммервиль колледжа, подруги, ожидавшие ее появления, устроили овацию. Смущенную девушку подхватили и чуть ли не поднесли к доске с объявлением итогов. Мисс Фаррингтон удостоилась диплома бакалавра искусств первой степени, специалиста по современным итальянскому и испанскому языкам.

Последний визит Одри оставила для Эрика Обсона. Распрощавшись с преподавателями и товарищами и перенеся багаж в такси (в Лондоне уже с нетерпением ждали извещенные о триумфе родители и Алан), мисс Фаррингтон постучала в дверь своего наставника в итальянском языке. Эрик Обсон, высокий худой мужчина, как всегда облаченный в слишком широкий для него твидовый костюм, встретил девушку с особенной нежностью.

– Довольны, Одри?

– Это вам я обязана успехом…

– Ну, в первую очередь – себе самой, верно? И каковы же ваши дальнейшие планы?

– Еще год придется провести в Лондоне – надо получить звание магистра, а потом скорее всего отправлюсь в Челтенхем.

– Правильно. Глучестершир – очаровательное место. А сейчас, значит, возвращаетесь в Лондон?

– Всего на неделю. Хочу съездить в Геную.

– Счастливица – едете в Италию! Постарайтесь побывать в Неаполе. Город того стоит.

Одри рассмеялась.

– Увидеть Неаполь – и умереть, не так ли?

– От этого не всегда умираешь, Одри… Так было бы слишком легко…

Девушку удивила горечь, прозвучавшая в словах учителя. Он это заметил.

– Старая история… Наверное, я зря не довел ее до конца. Во всяком случае, мне жаль тех, кто способен пожить в Неаполе и не испытать потрясения… Впрочем, вы слишком уравновешенны, мисс Фаррингтон, чтобы Неаполь смог околдовать вас и навести порчу…

– Вас это, кажется, огорчает?

– Быть может… Понимаете, Одри, бывают раны, которые, если удается выжить, придают смысл существованию…

– Раны? Но что они могут вызвать, кроме сожалений?

– Вот именно, дитя мое, вот именно…

Алан Рестон ждал Одри на Паддингтонском вокзале. Вежливо поцеловав ее в щеку и поздравив с успехом, он сообщил о точной дате отплытия «Герцога Ланкастерского», на котором Одри, Алан и его мать, Эйлин, собирались плыть в Геную. Все, стало быть, шло по плану. Впрочем, с Аланом никаких сюрпризов ждать не приходилось;

Рестон покинул невесту у дверей родительского дома в Кенсингтоне. Оставшись одна, Одри облегченно вздохнула. Алан очень мил, конечно, но до чего же скучен!

Люси Фаррингтон обняла дочь, расцеловала, назвала ее своим дорогим детенышем и принялась расспрашивать, не замерзла ли она, не проголодалась ли и не болит ли у нее чтонибудь. Успокоенная ответами девушки, мисс Фаррингтон заметила:

– Ты добилась невероятных успехов, Одри! Я звонила Присцилле Олмери, и она сказала, что диплом первого класса вручают крайне редко…

– Да, мама, довольно-таки…

– Необычная ты все-таки девушка, Одри! Я даже боюсь, как бы ты теперь не запрезирала свою невежественную маменьку…

– Ох, мама, как вы можете говорить такие вещи?

Это послужило поводом к новым объятиям, поцелуям, слезам, смеху, и наконец Люси отвела дочь в столовую, где уже накрыли стол к чаю. Ни карьера, ни значительное состояние мужа не помешали Люси остаться простой, по-детски наивной женщиной. И в свои почти пятьдесят лет, несмотря на седину и некоторую склонность к полноте, миссис Фаррингтон с ее кукольным личиком, ямочками на щеках и голубыми глазами вполне могла сойти за одну из тех нестареющих девушек, какими славится англосаксонская раса.

– Одри, дорогая, ты видела Алана?

– Он ждал меня на вокзале.

Наступило недолгое молчание, потом миссис Фаррингтон взяла дочь за руку.

– Одри, ты действительно хочешь выйти за Алана? – спросила она.

– Что за вопрос, мама,, разве это не решено с незапамятных времен?

– Ты его любишь?

– Боже мой…

– Нет, ты его не любишь! Ты не можешь любить его, Одри! Он почти такой же зануда, как и твой отец, хотя и гораздо моложе!

– Мама…

– Мне бы, конечно, не следовало говорить тебе все это, но я так хочу, чтобы хоть ты не была несчастна!

Впервые в жизни Люси Фаррингтон позволила себе такую откровенность, и Одри была потрясена. Она бросилась к матери и обхватила ее колени. Как раз в этот момент вошел Дуглас Фаррингтон.

– Какая трогательная картина! У тебя еще осталось немножко нежности для отца, в высшей степени польщенного твоими успехами?

В пятьдесят восемь лет Дуглас Фаррингтон все еще оставался, как говорят, красавцем-мужчиной. Он управлял крупной адвокатской конторой в Стренде и всем своим обликом, манерой держаться, казалось, воплощал Закон. Бдительный страж Кодекса, мэтр Фаррингтон голосовал за консерваторов как по личным склонностям, так и из чувства долга. Людям он внушал почтение, но не симпатии. Ему доверяли, но никому бы и в голову не пришло полюбить его.

Поцеловав Одри, отец налил себе немного бренди.

– Что говорят в Оксфорде о будущих выборах? – спросил он.

– По правде говоря, там это никого особо не волнует!