Помоги проекту - поделись книгой:
— Есть такое имя — Вольт. Я встречал не раз, — вклинился в весёлые ребячьи голоса Никита Никитич. — Только, наверно, не Зина, а Зинаида?
— Нет, она сама сказала — Зина Вольтовна.
— Ну, смотри, Ромка, как бы током не шарахнула. Ха-ха-ха!
— Теперь понятно, почему Фанера такая бешеная.
— Ребята, вы же эту женщину совсем не знаете.
— Мы зато Фанеру знаем. Ой, ха-ха-ха!
И вдруг все трое замолчали, потому что заговорило теплоходное радио. Сначала в нём что-то треснуло, потом зашуршало, потом заскребло и неожиданно чистый басовитый голос теплоходного радиста объявил:
— Внимание, работает радиоузел теплохода «Волжанин». До отправления теплохода в рейс осталось пятнадцать минут. Через пятнадцать минут наш теплоход отправится в рейс. Просим провожающих попрощаться с отдыхающими.
— А нам не с кем прощаться, Шур, айда на палубу. До свиданья, Никнитич… Ой… Никита Никитич. Извините.
Пряча улыбку в усы, учитель молча кивнул. Он знал, что все ребята в школе за глаза зовут его Никнитичем.
Мальчишки выбежали из каюты. Потом рыжая голова Ромки опять показалась в дверях.
— Вы не обижайтесь, ладно? А? Вот когда скажешь «Никита Никитич», вы далеко-далеко и просто учитель, да? А когда «Никнитич», то вы совсем свой и рядышком.
— Ладно, ладно, иди, говорун.
— А можно все время буду звать вас Никнитичем?
— Только не на уроке.
— Ну, что вы! Конечно! Спасибо!
Голова исчезла.
В этом бедовом говорливом рыжем Ромке было что-то простодушно-симпатичное.
«Хорошо, что он дружит с Шуром», — улыбчиво подумал Никита Никитич.
Глава 2. Плывём!
Теплоход давно шёл по Чебоксарскому морю. Позади уже было общее собрание — знакомство туристов с командой судна, где выступали капитан, и начальник маршрута, и культурник, и врач, и директор ресторана, и другие работники теплохода. Позади был и ужин, где каждому туристу определили его постоянное место в ресторане. Шур очень волновался при этом. Он боялся, а вдруг с ними за один столик посадят Лилию с бабушкой? Тогда он не сможет ничего есть. Никнитич заметил это волнение, но пока не смог понять, отчего оно. Но с ними рядом оказалась седая угрюмая женщина из их коридора. Звали её Марией Степановной. Ещё вертлявый парень Оська, который всё время оборачивался к соседнему столику, куда посадили его товарища по каюте, а ему, Оське, там уже не хватило места. И миловидная девушка Лия.
Когда она произнесла своё имя, Шур взволнованно заморгал.
— Как? Ли…лия?
— Не Лилия, только Лия. А у меня подружка есть, так та вовсе Ия.
— Всего две буквы?
— Да. Она меня провожала.
Шур зашевелил губами, что-то беззвучно произнося себе под нос.
— Что ты там сочиняешь, дружок? — поинтересовался Никита Никитич.
И Шур, сам удивляясь своей смелости, вдруг произнёс:
— Лилля, Лия, Ия и я — это весёлая наша семья! Ой? — и сразу же покраснел.
— Классно! — рявкнул Оська так, что на него зашикали. — Только не весёлая, а туристская.
Шур уже не мог произнести ни слова от смущения. Характер у него был ужасно скромный.
— Может, ты будущий Евтушенко? — сказала Лия.
А Шур ещё больше залился краской. Он спиной всё время чувствовал, что в противоположном конце ресторана сидит Лилия с бабушкой. Её не видно, не слышно, но она здесь. Через несколько столиков от него.
Всё это было уже позади. А сейчас Шур и Никита Никитич со своей шлюпочной палубы смотрели на Волгу. Оба грустные. Даже очень. Они стояли лицом к пологому левому берегу, который теперь был далеко-далеко. Перед глазами море воды. Огромное. Наше. Чебоксарское море. Шур то и дело прикладывал к глазам бинокль, который висел у него на шее.
— Дед, ты погляди-погляди, что же это? — взволнованно говорил Шур и совал ему бинокль.
— Не надо, дружок, я и так вижу.
Они оба смотрели на одно и то же.
Из воды здесь и там торчали чёрные вершины уже мёртвых деревьев, которые были затоплены водой прямо на корню.
— Да что же они наделали?! Какое имели право! — не унимался Шур, видимо, подразумевая под словом «они» тех, кто дал распоряжение затопить деревья.
— Видишь ли, дружок, существуют определённые нормы…
— Какие ещё нормы?
— Определённое число деревьев на гектар, при котором имеют право производить затопление.
Шур этого понять не мог.
— Они же живые были! Весёлые, зелёные! Листьями шевелили, с ветром играли! А их… под воду. А сколько, может, рядом с ними стоят, только пониже и не видны!? Что же это, дед, а?
Никита Никитич ничего не ответил, только вздохнул. Чёрные, голые ветки тянулись из воды к небу, будто моля о защите. Большинство вершин почему-то было направлено к Чебоксарам. И Шур выкрикнул:
— Дед, ты видишь, они же шлют нам проклятия!.. А может, помощи просят, а?
Никита Никитич не возражал, молчаливо думал: «На дрова сейчас зелёный лес рубят. А сколько дров пропало под водой. Всё наша торопливость. Показуха! Скорей-скорей! Чтоб досрочно. А зачем? Кому нужно раньше, если оно плохо?! Сдадут объект за неделю до срока и рады, и шуму на весь свет. Ура! Ура! А через несколько дней глядь! Объект уже на ремонте. На полгода. Зато во весь голос поуракали! Эх…».
— Здрасьте, Никита Никитич! — звонкий девчачьий голосок прервал мысли учителя.
— Здравствуй, Лилия. И ты с нами плывёшь?
— Да, мы с бааб в люксе «а». Вот наши окна.
— С кем… ты?
— С бааб. Я так бабушку зову.
— А-а…
Никита Никитич заметил, каким напряжённым стало вдруг лицо у Шура, когда одноклассница вышла на палубу. И руки задрожали, держа бинокль. И слишком уж долго он не отрывает его от глаз. А впереди кроме волн, бегущих одна за другой, ничего нет. Что он так усиленно разглядывает?
— Бааб, — позвала Лилия в своё окно, — смотри, вон видишь волна, она синяя, а край серебристый. Самый краешек переливается, как отделка. Гениально. Свяжи мне такое же платье. Чтоб само синее, а отделка серебряной ниткой. С люрексом, ну, ты знаешь. Смотри и запоминай. Прекрасное сочетание.
Бабушка в окне покорно кивала.
— Отделка, как твои волосы.
Седая голова закивала ещё быстрей. А Шур всё смотрел и смотрел в бинокль.
— Что ты там видишь? — Лилия быстро подошла к ним.
Никита Никитич инстинктивно отступил на шаг. Она удивлённо подняла тонкие брови. Учитель внимательно вгляделся в её костюм и тоже удивился.
— Я думал, ты вся в краске вымазана, как заправский маляр.
Лилия расхохоталась.
— Извините, конечно, Никита Никитич, но вы несовременны.
Лилия была в брючном костюме. Вблизи оказалось, что он совершенно новый, но на вид очень странный. Весь в пятнах и кляксах. Серых, чёрных, белесых, жёлтых — всяких. Пятна сидели всюду, где могли усесться. Казалось, что на Лилию стряхнули краски с каких-то огромных кистей, что она запачкана вся с головы до ног, только почему-то краска не попала на волосы и лицо.
— От тебя хочется подальше, чтоб не запачкаться, — сказал Никита Никитич. — Это теперь… модно?
Лилия усмехнулась, пожала плечами, всем существом своим выражая то, что учитель совсем не разбирается в моде.
Потом она решительно взяла из Шуриных рук бинокль и уставилась на волны.
— Что ты разглядывал?
— Там… чайки…
— Вот ещё! Что, я чаек не видела? — она вернула бинокль.
— Я смотрел, какие у них глупые… морды… нет, лица, — обернулся к деду, — а как сказать?
Никита Никитич с улыбкой заметил:
— Нет такого слова в русском языке. Говорят «головы», но это, конечно, не то.
— А сидят чайки на волнах, как в креслах… Чудно… В бинокль видно.
У Шура слегка дрожал голос, но заметил это только дедушка. Лилия тряхнула золотыми волосами:
— Спущусь в музыкальный салон.
И ушла.
Никита Никитич ухмыльнулся:
— Ишь ты, платье ей свяжи, как волжская волна. Смотрит вокруг, а видит только себя.
Шур промолчал па это дедово замечание. Повернулся и ушёл в каюту.
— Какой хороший день, — сказал Никита Никитич бабушке, которая из люксовского окошка всё ещё смотрела на синие волны с серебряной отделкой. — Выходите на палубу подышать.
— Да-а… я ещё не все вещи по местам разложила.
— Внучка разложит.
Бабушка безнадёжно махнула рукой:
— Разве дождёшься? — и неожиданно для самой себя вдруг сказала: — Сейчас выйду.
Они сели на мягкие, откидывающиеся, словно в театре, стулья как раз против девятой каюты. Шуру изнутри были видны в окошко два затылка — бабушки, совершенно седой, и деда — с проседью. Шур собирался идти искать Ромку, но за окошком начали говорить о
Говорила бабушка. И часто вздыхала.
— Ничего с собой поделать не могу. Люблю её до безумия. Кажется, вся жизнь в ней. Знаю, что балую. Ездит она на мне верхом. Единственная внучка, поздний ребёнок. Потакаю всем её капризам. Знаю, плохо это. Видите, какое противоречие жизни — и люблю и порчу её сама. А иначе не могу.
Шур не мог понять, как это «и люблю и порчу». Одновременно. Так не бывает. Раз любишь, зачем портить? Голова-то есть на плечах. Этот добрый и застенчивый мальчишка ещё не знал, как не могут ужиться порой разум и сердце, живущие в одном человеке.
Ветер неожиданно метнулся по палубе, вытянул шёлковую занавеску в окошко из каюты. Она задела дедушкин затылок. Никита Никитич стал поворачиваться, чтоб заглянуть в каюту, кто щекочет. Шур, за миг до этого не имевший сил пошевелиться, вскочил с дивана, присел, спрятался за кресло. Зачем он это сделал, сам не знал. Дедушка посмотрел в каюту, перекинул шторку обратно и сел на своё место.
— Мой внучек тоже меня беспокоит. На вид мальчик, а ум и сердце — постарше. А вот дружок его на вид взрослее, а внутри мальчишка. Бедовый. Ему жить проще, чем моему. Мой скромный чересчур и впечатлительный. Таким жить сложнее. Он мне скорей девочку напоминает. А вот… мальчик.
Когда говорят о тебе самом — это выдержать почти невозможно. Шур осторожно нажал на ручку двери, чтобы она молча, не лязгнув, открылась, и выскользнул в коридор.
Глава 3. В девяносто девятой
Ромкину девяносто девятую Шур нашёл сразу. Открыл дверь, шагнул и тут же споткнулся об эмалированный зелёный бачок, сверх которого стояло ведро и на полу рядом с бачком другое ведро. Оба пустые. Удивился, огляделся. Ким лежал на втором этаже, уткнув нос в зачитанную книжку. Ром сидел на первом этаже около столика, вделанного в стенку, и крутил колёсико транзистора. А с другой стороны столика тоже на первом этаже оказался чёрный, похожий на мальчишечий, Фанерин затылок и спина. Девочка сидела, упёршись лбом в стенку, и не шевелилась. Все молчали.
— Вы чо, воду носить собираетесь? — спросил Шур, показав на вёдра и бачок.
Молчание продолжалось. Только из-под Ромкиных пальцев вырвались обрывки непонятных фраз, потом музыка. Шур в недоумении пожал плечами. Ким, перевёртывая страницу, подал голос:
— Молодой человек, когда входишь, положено здороваться.
— Так виделись же!
— Мы с Ромкой не одни в каюте.
Поделиться книгой: