– Четвертое: так же, как у Алкуина и Агобарта, ordo laicus рассматривается здесь только в аспекте его военной функции. Это синоним ordo militaris, но, по нашему мнению, было бы ошибкой видеть в нем общественную или даже профессиональную категорию в духе будущего рыцарства. Потому что, повторим еще раз, Иона, как и его предшественники, имеет здесь в виду лишь «магнатов», тех, кто командует армиями и принимает решения политического характера. Сословие монахов, конечно, принадлежит к элите благодаря более чистой жизни, ее суровости и пылкости их молитв, которыми они искупают грехи мира. Но более никак в жизнь мира они не вмешиваются. Иона настаивает: их задача состоит в том, чтобы жить в спокойствии и молиться. Руководство мирскими делами – миссия епископов, каковые направляют вооруженную руку государей. Таким образом, существует три сословия, но лишь два что-то делают непосредственно: светские государи – мечом, отвечая за порядок и управление людьми; и епископы, на которых по праву возложено руководство делами королевства.
Что касается milites, то они занимают довольно скромное место подчиненных. Именно это следует, например, из двойной иерархии, установленной Валафридом Страбоном около 840 г., когда в последней главе своего трактата «De exordiis» он сравнивает церковную и светскую власть. У каждой из этих властей есть свой глава – император и папа. На уровне duces в церковном сословии находятся архиепископы. Рангам comites и praefacti в церкви соответствуют епископы. Как tribuni командуют milites, так аббаты руководят монахами[179]. Трудно не увидеть в этом сопоставлении отражения подразумеваемой игры слов, которая противопоставляет мирских milites и milites Бога. Остается разобраться, следует ли ступень milites помещать ниже уровней герцогов или графов. В отношении данного текста мы так не думаем, и тому есть несколько причин.
Прежде всего, автор переходит от одного сословия к другому без переходных стадий: он упомянул сословие белого духовенства (папа, архиепископ, епископы), обратив здесь внимание на иерархию, что нас не удивляет, поскольку тот же подход мы уже отмечали у Алкуина, Бонифация, Ионы. Далее он переходит к сословию монахов, которые тоже должны почитать начальников: они повинуются аббатам, как milites – трибунам. Здесь не обязательно преемственность по нисходящей соответствует одной и той же иерархии. Отметим далее, что сопоставление, первоначально вроде бы сделанное на социальной основе (император, duces, comiti), потом смещается на уровень военной субординации, а точнее – субординации армии Древнего Рима: Валафрид Страбон, упоминая capellani и священников, сравнивает их с центурионами и декурионами римской армии. А ведь переход от образа, который можно было бы счесть социальным, к военному образу происходит как раз, когда речь заходит о milites. Поэтому нам представляется более правдоподобным видеть в них римских солдат, чем будущих «рыцарей» или даже воинов IX века. Всю иерархию в целом можно было бы без особого труда метафорически связать с римской армией, к чему, кстати, подталкивает и стилизованный под «античность» контекст нашего перечисления. В конечном счете, эта иерархия, видимо, очень слабо связана с современными ей общественными реалиями. Определенных выводов, касающихся идеологии militia, извлечь из нее почти невозможно.
То же относится и к наставлению, которое в 842 г. супруга герцога Бернарда Септиманского, Дуода, составила специально для своего сына Гильома. Это пока что-то вроде «зерцала государей». В третьей части своего наставления Дуода рассуждает о верности, которую следует хранить своему сеньору. Значит, речь идет о вассальной службе, для обозначения которой используется глагол militare, включающий здесь свои предыдущие значения – общественной или государственной и военной службы, имеющие тенденцию к объединению.
Дуода различает два типа людей среди тех, кто служит при дворе своего сеньора, и она призывает сына следовать за теми, кто идет прямой дорогой, qui illi fidelissime militant assidue (кто ему (сеньору) вернее всех и усердно служит)[180]. Пусть Гильом, сколь бы малым ни казался он среди товарищей по оружию (или по службе?) – commilitones – подражает поведению великих и берет его за образец.[181]
Если Гильом со своими товарищами удостоится службы при королевском дворе (si ad hoc perveneris, ut cum commilitonibus infra aulam regalem atque imperialem <…>(если достигнешь того, чтобы вместе с товарищами (пребывать) при королевском или императорском дворе <…>)) или некой должности (vel ubique utilis merearis servitor (либо удостоишься чести где-нибудь стать полезным служителем)), пусть несет ее самоотверженно и с достоинством[182]. Да не родится никогда в его сердце мысль о неверности своему сеньору. Дуода успокаивает себя: такая возможность немыслима, как в отношении Гильома, так и его militantes (служащих) товарищей.[183]
Хорошо видно, что все эти термины, производные от глагола militare, означают понятия вассальной и даже придворной службы. Эта служба включает, конечно, применение оружия, но особо это нигде не отмечено. Новой оценки воинской функции не дано, даже если выполнение ее подразумевается. Автор тщательно избегает слова miles, пользуясь только производными глагола militare, еще сохраняющего здесь основной смысл общественной службы.
Но акцент со временем изменился. Общественная служба, служба государству, еще ассоциировавшаяся с этим глаголом во времена св. Бенедикта, теперь стала службой императору или королю при дворе. Службой сеньору. Вассалитет мало-помалу заполняет авансцену и легкими касаниями модифицирует смысл слов.
II. Воинская функция у Хинкмара Реймсского
Далее воинская функция появляется в работах Хинкмара Реймсского. Как и Иона Орлеанский, Хинкмар – приверженец идеи, что христианским обществом должны руководить епископы, направляющие королей. Не позже 858 г. он отправляет Людовику Немецкому послание, упрекая его в том, что тот плохо прислушивается к советам епископов. Одно из предписаний, на котором Хинкмар больше всего настаивает, как раз и касается этой руководящей роли епископов, а именно руководства над comites: король должен выбирать последних с учетом нравственных достоинств, чтобы они не угнетали и не опустошали королевство, не пользовались должностью для удовлетворения своей алчности, а напротив, достойно управляли народом в соответствии с директивами епископов[184]. Таким образом, нужно, чтобы король был образцом нравственности для всех. Чтобы наставить его в его обязанностях[185], Хинкмар в свою очередь, вслед, в частности, за Ионой Орлеанским, Смарагдом и Седулием Скотом, сочиняет трактат – некое «зерцало государей», где, многократно цитируя св. Августина, Иеронима, Амвросия, Григория Великого, подчеркивает: власть короля не абсолютна, а подчинена божественному праву. Она дана ему Богом ради выполнения особой миссии – вести народ к спасению.[186]
Таким образом, его функции многообразны: они включают правосудие, покровительство, поддержание мира, а также ведение войны. Политический и социальный контекст действительно неспокоен. Политическое и общественное положение быстро ухудшается вследствие частых норманнских набегов, а также сарацинской угрозы, которая все усугубляется: за первым набегом мусульман на Рим в 846 г. начался непрерывный грабеж. А ведь в 861 г. папа Николай I напомнил клирикам о запрете носить оружие[187]. Их битвы происходят на другом уровне. Военную функцию выполнять надлежит королям. Пусть они ведут войны и «расширяют» границы своей власти.
И в другом трактате Хинкмар делает упор на этом аспект функций короля[188]. Он намерен, используя это же обстоятельство, реабилитировать воинское ремесло, презираемое аристократией того времени[189]; поэтому он напоминает, цитируя св. Августина, что война может быть справедливой, если вдохновлена Богом, и тогда тот, кто убивает, – не убийца[190]. Следовательно, те, кто служит с оружием в руках, этим фактом не гневят Бога, как показал автор «Града Божия»[191]. Не доходя, как папа Лев IV, до обещания мученических венцов тем, кто погибнет в справедливом бою, Хинкмар тем не менее оправдывает войну, когда к ней вынуждает необходимость защититься от неверных. Эта защита христианства, вверенная королю, может задним числом оправдать даже агрессивную войну, если она была полезной для христианского мира.
Таким образом, Хинкмар представляет направление идей, которое во второй половине IX века стремилось повысить значение воинской функции, похоже, достаточно невысоко ценимой современниками архиепископа Реймсского. Тем самым он становится для нас важным свидетелем формирования идеологии, относящейся к milites. Конечно, Хинкмар адресуется к королям, а не к воинам. Конечно, слово miles он часто использует в античном смысле, который оно имеет в той или иной цитате из Иеронима или св. Августина, например, в знаменитом тексте из «Града Божия»: «militem potestati sub qua est oboedientem non peccare si hominem occidat» (солдат, когда убивает человека, повинуясь поставленной над ним законной власти, не делается <…> виновным в убийстве (О Граде Божием, т. 1, с. 41.))[192]. Тем не менее, архиепископ Реймсский вносит немалый вклад в идеологическую реабилитацию воинского ремесла, престиж которого был низок.
Упоминая в другом трактате, что у каждого ordo есть свои функции и обязанности, Хинкмар способствует закреплению социопрофессиональных категорий. Каждому сословию король передает соответствующие функции. Долг судей – не давать своим подчиненным угнетать pauperes, то есть, вероятно, свободных крестьян[193]. Duces, comites и vicarii должны воздерживаться от всякого деспотизма и управлять справедливо. Все эти должности, напоминает Хинкмар, связаны с королем и подчинены ему[194]. Он не упоминает ordo militaris, но, похоже, имеет его в виду, говоря в другом месте о воинской функции короля. А отдельно milites здесь не упомянуты. Ниже короля ступенями опускаются разные сословия правящих: judices, duces, comites, vicarii, которые суть господа над pauperes.
Кроме того, Хинкмара, похоже, тревожит социальный упадок королевства. Он внимательно следит за подъемом феодалов, угрожающим единой и сильной власти короля, о которой он мечтает – в его глазах только она способна обеспечить мир для церкви. Возможно, этот страх перед подъемом власти сеньоров и побудил его в трактате «Ad Episcopos regni» дать судебную власть одному королю, хотя в трактате «De ordine Palatii» он доверял ее comites, не ссылаясь напрямую на короля.[195]
Где располагаются milites в этой общественной иерархии, которая теперь намечается? Какую идеологию приписывает им Хинкмар? Мы уже отметили, что слово miles у него связано скорее со значением службы, содержащимся в глаголе militare, нежели с воинским значением того же глагола[196]. Поэтому не удивляет констатация, что milites у Хинкмара практически не связаны с определенным социальным уровнем. Порой это солдаты, порой слуги. От них ждут, прежде всего, повиновения, как от всех подчиненных. Они могут входить в число вооруженных министериалов, составляющих дворцовую стражу[197]. Иногда социальный смысл полностью исчезает, растворяясь в абстрактной воинской функции, когда епископ Реймсский говорит о солдатах Римской империи.[198]
Значение подчиненности, напротив, проявляется почти везде. Так, когда Хинкмар вслед за Августином напоминает, что miles не виновен в убийстве, когда убивает, повинуясь стоящей над ним власти[199], то этика, предлагаемая ему, – это этика солдат Римской империи. Хинкмар пользуется ею, чтобы подчеркнуть, что сотник Корнилий снискал милость Бога и что предшественник Иисуса, Иоанн Креститель, ответил солдатам, беспокоившимся за свою судьбу, что им достаточно не злоупотреблять своим оружием для вымогания богатств у безоружного населения. Хинкмар извлекает отсюда мораль, предлагаемую воинам: довольствуйтесь своим жалованьем[200]. В описанном им обществе milites не имеют определенного ранга. Поэтому нельзя сделать из них какой-то класс общества той эпохи, а еще менее – увидеть в них некое отражение аристократии. Совсем напротив: опираясь на аргументы, не лишенные весомости, можно утверждать, что milites у Хинкмара следует отнести скорее к категории pauperes, нежели potentes.
В самом деле, эти два термина в IX веке стали означать как разные социальные, так и разные экономические уровни. Potentes – это те, кто имеет возможность властвовать над людьми, те, кого позже назовут знатью (nobles). В общем, они в это время сливаются с аристократией, могучей и богатой как землями, так и людьми. Им противостоят pauperes: это не бедняки или неимущие, о которых в конце IX века почти не говорят, а бывшие свободные, не ставшие ни вассалами (это самая богатая часть группы, которая сольется с власть имущими), ни сервами (которые, напротив, попадут в самую тяжелую зависимость). Эти зависимые из свободного крестьянства пытаются остаться независимыми и свободными. Это не всем из них удалось. Таким образом, можно полагать: кроме вассалов и сервов, существовала еще группа людей, которые не могли пойти на вассальную службу, будучи недостаточно богатыми; которые по той же причине не могли остаться независимыми, как свободные люди, чтобы самим обрабатывать свою землю и самим защищать себя, но которым, тем не менее, удалось не впасть в сервильную зависимость.
Видимо, эта масса pauperes, не относящихся ни к сервам, ни к вассалам, ни к независимым, и стала основой будущей категории milites. Продавая свою физическую силу «в обмен на уверенность в завтрашнем дне для своей семьи и для себя, не утрачивая свободы»[202], эти pauperes, возможно, получали от нанимавших их potentes какие-то земли для ведения хозяйства, необходимые им, чтобы обеспечить снаряжение конника. Потому что, скорее всего, miles и caballarius – синонимы и miles обычно имеет лошадь, щит, меч, копье и другое оружие[203]. Именно из этой социальной категории, из pauperes, potentes конца IX и X веков будут комплектовать свои частные войска. Кстати, можно отметить, что в королевстве Астурии и Леона caballarii имеют то же происхождение – это бывшие мелкие свободные собственники.[204]
Однако мы полагаем, что, став milites, они перестают принадлежать к pauperes в строгом смысле слова, даже если воинское ремесло в это время еще и не пользуется особой популярностью. Ведь воинское ремесло, которым аристократия конца IX века слегка гнушается, доверяя заниматься им кавалеристам-профессионалам, дает этим людям низкого происхождения в руки власть – конечно, низшего уровня, исполнительную, но ставящую их выше массы несвободных и даже некоторых свободных, которые признают эту власть над собой, будучи лишены всяческих средств для военной обороны. Это-то и есть pauperes. Это их предполагал защитить от алчности сильных мира сего Суассонский капитулярий 853 г. – как бы отдаленное провозвестие текстов «Божьего мира»[205]. Это их, в другом трактате, хотел защитить от ярости milites Людовика Немецкого и Хинкмар, когда просил у Карла Лысого защиты для них: ведь покровительство подданным входит в обязанности короля[206]. Страна по вине солдат Людовика Немецкого полна неистовства и грабежей, жертвой насилия может стать каждый[207]. Пусть же король положит конец этим беспорядкам, как велит ему его сан[208]. Вот мы и вернулись к королевской этике, постоянно присутствующей в мышлении Хинкмара, даже когда он рассуждает о principes, o judices и даже о milites и pauperes. Его идеологические представления остаются королевскими и каролингскими. На короля возложена миссия править народом согласно предписаниям епископов, отправлять правосудие самому, через judices или comites по тем же директивам; король должен также подбирать графов, которые любят справедливость и назначают министериалов тех же достоинств[209]; наконец, король должен защищать страну и расширять королевство с помощью своих солдат. О milites Хинкмар говорит, лишь упоминая солдат христианского Рима – чтобы доказать, опираясь на авторитет самых признанных отцов церкви, что воинская профессия не презираема Богом.
Что же касается социального положения milites, оно нигде не оговаривается. Однако все наталкивает на мысль, что оно было не слишком высоким. Да и идеология, предлагающаяся для них, – это идеология подчиненных. От них требуется лишь сражаться, беспрекословно повинуясь поставленным над ними властям[210]. То есть, у Хинкмара нет ссылки на ordo militaris как таковой, даже в сопоставлении с церковным сословием, у него milites выполняют одну функцию – службы, обычно вооруженной. У них нет собственной идеологии, кроме идеологии подчинения.
III. Воинская функция в конце IX века
Зато в рассказе одного монаха из Сен-Бертена о битве, происшедшей между христианскими войсками и норманнскими захватчиками, противоположность обоих сословий выступает со всей ясностью. Он относит эту битву к 891 году. Речь снова идет о сражении, в котором силы Добра противостоят силам Зла. С усилиями воинов на поле боя соединились, как некогда при битве евреев с амалекитянами, усилия священников, монахов и pauperes, погрузившихся в молитву. Поэтому христианским армиям и улыбнулась победа. Тем, кто за нее молился, принадлежит в этом даже большая заслуга, чем тем, кто сражался[211]. Поэтому справедливым было полученную добычу разделить на три части.
Первая предназначалась церквам: в этом можно усмотреть нечто вроде приношения Богу, который оставляет первые плоды этого урожая себе – в лице тех, через чье посредство он правит. Две других части полагались участникам совместно одержанной победы.
Вторая предназначалась oratoribus и pauperibus. Имеются ли в виду монахи и бедняки? Или духовенство – клирики и монахи, вместе взятые? Вероятно, это выражение относится ко всему невооруженному народу, который вследствие своей неспособности сражаться, даже самым скромным образом, не мог принять участия в физическом бою. Ему оставалось духовное сражение – молитва. Таким образом, случай соединил в одну группу клириков, монахов, всех безоружных, всех pauperes, о которых мы только что говорили. Именно их и защищали воины, выполняя тем самым одно из требований «рыцарского» идеала: защита церквей и духовенства, а также защита inermes – беспомощных женщин, вдов, девиц (обо всех этих категориях автор и не заикается, обращая внимание лишь на мужской пол), безоружного народа, именуемого pauperes, и, наконец, монахов и клириков, которые, повинуясь многочисленным декретам пап, отказались от применения мирского оружия, чтобы полностью освободить себя для действий мечом духа.
Последняя часть, несомненно, причиталась тем, кто дрался на поле боя – пока еще упомянутым вместе. Но автор берет на себя труд уточнить: в недрах этого класса, сообща сражавшегося, есть иерархия.
В бою приняли участие аристократы и люди, им подвластные, nobiliores cum inferioribus. Группа вооруженных неоднородна. Она выполняла здесь единую задачу – воевала, также как задачей безоружных было молиться. Но, равно как и предыдущая, эта группа – не класс. Каждый сражался в соответствии со своим рангом, средствами, приемами и привычками. Перед нами не упоминание настоящих социальных категорий, даже если лексикон словно бы подталкивает к такому выводу.
Тем не менее к концу IX века начинает вырисовываться одно из направлений будущей рыцарской этики: защита страны от захватчиков, защита безоружного народа, pauperes и всех служителей Бога. Речь идет об этике, предлагаемой власть имущим и, прежде всего, королям, долг которых – защищать страну и обеспечивать в ней мир и порядок, согласно идеологии каролингских епископов.
Но короли конца IX века уже практически не в состоянии выполнять свою миссию. Об этом сокрушался уже Хинкмар, упрекая королей в том, что они не считают свою миссию священной[213]. С 876 г. задача защиты всей страны становится для короля невозможной. Ministerium regis (королевский долг) охраны и защиты всей страны уже совсем не соответствует реальности[214]. Ни один князь в эту эпоху не обладает достаточным престижем и авторитетом, чтобы объединить вокруг себя все королевство. Это время упадка королевской власти и возвышения магнатов. Во Франции уже вся власть перешла к князьям. В 877 г., со смертью Карла Лысого, гасконцы, бретонцы, испанцы Французского королевства объединились в княжества, Бургундия вот-вот станет княжеством[215]. В Германии страна распадается на большие куски – герцогства, но один из герцогов, Оттон Саксонский, восстановит центральную власть. В Италии тоже усиливаются территориальные княжества, в то время как в Англии они едва намечаются: датская угроза сплачивает все силы вокруг короля[216]. Укрепляется социальное расслоение, основанное на различии в силе, прежде всего силе вооруженной. Проблема оправданного насилия, поставленная еще Хинкмаром, обостряется. Она связана с вторжениями язычников, сарацин, норманнов, датчан, венгров, а также с внутренним порядком и отношением между королем и «магнатами». Эта проблема, в связи с которой Хинкмар выдвинул идею о войне как одной из профессий для свободных людей, теперь приводит к формированию нового социального типа – miles, начинающего выделяться из массы свободных. Это к ним будет обращаться церковь, пытаясь бороться с насилием в конце IX и в X вв. С насилием, которое, впрочем, чаще всего творят сами milites.
Поэтому появление трехфункционального деления общества – очень раннего, до конца IX века – у монаха Аймона из Осера не являет собой полной неожиданности. Он его намечает лишь мимоходом и вовсе не имеет в виду социальных перспектив[217]. Не следует придавать этому свидетельству и слишком большого значения. Его цель – дать комментарий к книге Апокалипсиса. Эта книга, завораживавшая все средневековье, порой, как известно, давала повод для очень странных толкований, где мистика чисел смешивалась с самыми смелыми спекуляциями[218]. Пытаясь понять, каким может быть скрытый смысл текста Апокалипсиса 3: 14–22, где упоминается послание к Лаодикейской церкви, Аймон, жадно ищущий мистическую связь слов и чисел, отмечает, что на латынь слово «Лаодикея» можно перевести как «tribus amabilis Domino» (возлюбленные Богом колена); это побуждает его вспомнить, что Библия часто говорит о коленах (tribus) Господа. И он цитирует псалом 121: 4: «Куда восходят колена, колена Господни». Потом, продолжая играть словами, он подчеркивает, что разделению Израиля на колена соответствует у римлян деление на три сословия (in tribus ordinibus): сенаторов, milites и земледельцев. То же, по его утверждению, относится к современной церкви (понимай: христианскому обществу). Оно тоже распадается на три сословия: sacerdotes, milites и agricultores.
Соответствующие функции этих сословий не уточняются, но, мы полагаем, подразумеваются. За земледельцами остается, как в Риме, так и в обществе, находящемся перед глазами Аймона, жизненно важная, но до сих пор замалчиваемая в текстах питающая функция. Их появление говорит как о его желании согласовать свою функциональную схему с найденной им (где?) латинской моделью, так и о его способности наблюдать и действовать по-новому. Ведь, похоже, до него никто не упоминал ordo земледельцев. Равно как и ordo, состоящий из milites. Если говорить о senatores, то здесь должны были бы появиться equites – класс всадников. Произошел ли переход от equites к milites уже в модели, используемой Аймоном? Или он сам захотел обозначить этим словом функцию, которая начала обращать на себя внимание в его время? В таком случае перед нами был бы один из первых симптомов, и немаловажный, подъема социальной значимости milites.
Некоторое время спустя, в конце того же века, но на этот раз в Англии, Альфред Великий предлагает нам другое свидетельство этого. К своему переводу на англосаксонский трактата Боэция «Об утешении философией» он делает такой комментарий: чтобы король мог хорошо управлять, у него должны быть подходящие «инструменты», а именно: «люди молитвы, люди боя и люди труда».[220]
В своем толковании этого текста Ж. Батани отмечает, что слово fyrdmen могло бы по своей этимологии означать лишь тех, кто должен выполнять военную службу, т. е. составлять войско – fyrd. Иначе говоря, для Англии того времени – всех свободных, включая weorcmen. В таком случае перед нами было бы не разделение по социопрофессиональному статусу, а просто перечисление временных занятий, которых, правда, немного меньше, чем в «чудесах СенБертена». Но, тут же добавляет он, Альфред называет эти три категории словами «три общности», что, видимо, указывает на то, что они не пересекаются и что речь идет о схеме идеального общества, включающей три вида деятельности, даже если должность воинов остается чисто утилитарной: они выбраны среди слуг короля, чтобы образовать армию[221]. Как бы то ни было, в этих первых упоминаниях о функции воинов, повторим, не говорится о какой-то особой их этике. Она состоит, как и для всех прочих, в службе королю как исполнении своей задачи.
Заключение
До конца IX века мы не нашли никаких следов идеологии, которая бы относилась к milites. Нигде им не приписывают специфической этики, которая станет их этикой в классическую эпоху рыцарства, то есть, по нашему мнению, с конца XII – начала XIII века. Впрочем, milites пока вообще упоминают очень мало, a militia – гораздо чаще в значении не «армия», а «служба». Если речь все-таки заходит о них, то чаще всего, чтобы вспомнить о долге подчинения бывших воинов христианской Империи или чтобы реабилитировать военное ремесло, подчеркивая вслед за Иоанном Крестителем и св. Августином, что для Бога их «сословие» приемлемо. Упомянутые элементы идеологии связаны лишь с субординацией, но не с честью и не с какой-то позицией господства или власти.
Правда, уже авторы самых старинных текстов, как, например, Максим Туринский, оправдывают воинскую профессию, показывая, что она была признана Евангелием и причастность к ней ни в коем случае не может быть поводом для неучтивого отношения. Надо еще отметить, что Максим Туринский не просто повторяет увещания Иоанна Крестителя, как это будут делать его последователи (не вымогать, довольствоваться жалованием), он говорит не просто об этике солдата, подчиненного. Он распространяет эти предписания на всех, кто несет службу обществу, еще существующую, по его мнению, в середине V века: milites, protectores, rectores. Кроме того, он уточняет, в чем состоят злоупотребления, от которых должен воздерживаться miles: от преследования беззащитных, сирот, обездоленных, бедных, а также вдов. Здесь модель морали, предложенная Максимом Туринским, уже предвосхищает «рыцарскую» этику, во всяком случае, в том, что та отрицает[222]. Но следует подчеркнуть, что эта связь между «рыцарской» этикой и milites быстро исчезает. Впоследствии от нее не обнаруживается и следа, так что, когда к 803 г. Павлин Аквилейский предлагает в качестве земного боя со Злом поддерживать бедняков и питать milites Christi, он адресуется к королю, дабы тот оказывал милость монахам. Milites приобрели ранг подчиненных-исполнителей, наемников и даже слуг. До конца IX века реальный подъем их положения в обществе не начинается.
Тем не менее, этика, которую обычно называют рыцарской, существует, только предлагается она королям. Значит, теперь обратить внимание нам следует на них. Во-первых, потому, что миссия короля включает и предполагает исполнение воинской функции. Во-вторых, как мы уже отмечали, многие формулы, использовавшиеся для благословения короля при коронации, позже попадут и в ритуал богослужения при посвящении в рыцари. И, наконец, большинство этих текстов, перешедших от королей к рыцарям, включают именно этические требования, которые мы должны изучить подробнее, чтобы проследить за их зарождением и развитием.
Раздел II
Всходы
Глава четвертая
«Рыцарская» этика и королевская функция до конца X века
В текстах, написанных раньше конца X века, бесполезно искать выражение какой бы то ни было идеологии, относящейся к milites. Единственный нравственный образец, который им иногда предлагается, – мораль римских солдат, которые пришли к Иоанну Крестителю с вопросом: могут ли они получить статус детей Божьих и тем самым спастись. Они, как известно, получили успокаивающий ответ: чтобы жить согласно Божьим заповедям, не обязательно покидать армию, пусть солдаты остаются солдатами, лишь бы они воздерживались от моральных проступков, обычных для войска в то время – от насилия над безоружными, ведущего к вымогательствам и нравственному разложению. Чтобы следовать путем Господа, им следовало отказаться от этой маленькой прибавки к своему достатку, которую можно получить благодаря военной силе или выполнению полицейских функций. И довольствоваться жалованием. Нужно еще подчеркнуть, что эти евангельские поучения чаще всего используются средневековыми авторами для подъема престижа военной профессии – настолько стойким было представление, что militia saeculi и militia Dei почти несовместимы. То есть когда церковные писатели, истинные создатели идеологии того времени, вспоминают о milites, у них не мелькает и мысли сформулировать для последних некую этику в «рыцарских» терминах. Они видят в этих людях лишь подчиненных, даже слуг, которые должны не следовать какому-то идеалу, а повиноваться. Руководить ими должным образом и устанавливать с их помощью дисциплину и порядок – дело власть имущих.
Идеологию предлагают властителям, в то время – прежде всего королям. Неудивительно и то, что применительно к суверенам в ней встречаются формулы, которые позже станут характерными для рыцарской этики: защита слабых и безоружных, бедняков, вдов, сирот.
Их не придумали специально для королей. Они записаны уже давно, но в разрозненном виде и, главное, без связи с выполнением каких-то властных функций, в главном источнике вдохновения всех идеологов средневековья – Вульгате. Их можно будет встретить и в других источниках, литургических и прочих текстах.
I. Библейские первоисточники
Ветхозаветные пророки тоже адресовались к царям. Достаточно вспомнить Нафана, который облек в форму впечатляющей притчи упрек Давиду в чрезмерном стремлении к утехам в ущерб бедняку, уничтоженному царем[224]. Или Исайю, пришедшего к царю Езекии возвестить тому о приговоре Господнем и о переносе его исполнения на более поздний срок благодаря раскаянию царя[225]. Или же Иеремию, сообщившего царю Иоакиму, что его власти придет конец от руки царя Вавилонского, и причина тому – непослушание.[226]
Но слова пророков предназначались не только царю и вождям. Порой пророк обращался к собранию «вельмож»[227], и книгу древних пророков читали не всегда в узком кругу, но и публично, перед народом[228]. Когда был составлен канон священного писания – между IV и I веками до нашей эры, даже до его окончательного завершения на «соборе» в Ямнии в конце I века христианской эры, – появился обычай в день возврата евреев из изгнания, то есть утром в день Шаббат, читать в синагогах отрывки из священного текста, которые религиозные лидеры, толкователи Торы и книжники, комментировали и адресовали всему народу в форме очень подробных и точных предписаний закона. Значит, моральные призывы оказывать поддержку обездоленным – пришельцу, сироте, вдове, – относились ко всему народу. Их можно встретить уже в первых свитках Закона, в книге Исход:
«Пришельца не притесняй, и не угнетай его; ибо вы сами были пришельцами в земле Египетской. Ни вдовы, ни сироты не притесняйте <…>».[229]
В тексте Второзакония отсюда выводится более конкретное практическое предписание – не отбирать одежды вдовы, тогда как в Исходе упоминалось только, что другие лица обязаны возвратить эту взятую в залог одежду до захода солнца.[230]
«Ты не посягнешь на право пришельца и сироты, и не возьмешь в залог одежду вдовы».[231]
Впрочем, пророкам приходилось не раз повторять эти старинные предписания морали, обязательные для всего еврейского народа, и сурово упрекать народ в их несоблюдении.[232]
Некоторые пророки формулировали эти нравственные обязанности в выражениях, которые позже почти дословно войдут в этику королей, а потом – рыцарей. Это можно сказать о Захарии – его определение суда некоторым образом предвосхищает формулу, которой позже Аббон Флерийский определит как justicia regis:
«<…> производите суд справедливый и милостивый и оказывайте милость и сострадание каждый к брату своему;
Вдовы и сироты, пришельца и бедного не притесняйте и зла друг против друга не мыслите в сердце вашем».[233]
Конечно, Захария, скорее всего, имеет в виду власть имущих, тех, кто правит и судит. Но уже до него Исайя предложил этот нравственный идеал, на сей раз в позитивной форме, всему Израилю, «великим» и «малым»:
«Научитесь делать добро; ищите правды; спасайте угнетенного; защищайте сироту; вступайтесь за вдову».
Те же задачи будут предложены, одновременно в негативной и позитивной форме, пророком Иеремией, также обращавшимся ко всему народу:
«<…> производите суд и правду и спасайте обижаемого от руки притеснителя, не обижайте и не тесните пришельца, сироты и вдовы<…>».[235]
Псалмопевец уже выразил тот же нравственный идеал:
«Давайте суд бедному и сироте; угнетенному и нищему оказывайте справедливость».[236]
То есть Бог, называющий сам себя «отцом сирот и судией вдов»[237], обращает эти моральные увещевания ко всему еврейскому народу.
Впрочем, их включил в себя и Новый Завет, определив истинное благочестие как выполнение долга милосердия и помощи по отношению ко вдовам и сиротам[238]. Но мало-помалу ответственность за покровительство бедным, вдовам, сиротам, которую библейский текст возлагает на всю общину, взяли на себя, с одной стороны, церковь, а с другой – короли. Тут же происходит разделение функций. Церковь, считая себя дланью Господней на земле, принимает на свой счет строки из псалма 67: 3, называющие Бога естественным защитником вдов, сирот и обездоленных. Из этой божественной миссии, возложенной на церковь, прямо следует необходимость их поддержки. Столь же естественно встречать слова об ответственности за помощь бедным в декларациях соборов. А, ознакомившись с решениями разных соборов, мы увидим, как эта ответственность постепенно, но явно перекладывается на королей.
II. Церковь и слабые: декларации соборов
Одним из старейших свидетельств того, что церковь считала себя по велению Божьему ответственной за защиту вдов и сирот, возложенную на епископов, нам представляется канон 12 постановления собора, состоявшегося в Маконе в 587 году. В нем епископы утверждают, что эту миссию вверило им Священное писание. А меж тем они узнали, что вдов и сирот, которым недостает defensores, порой жестоко притесняют judices, и за малые вины[239]. Уже несколькими годами раньше, в 567 г., на Турском соборе епископы объявили об отлучении iudices и potentes, которые угнетают «бедных» (pauperes),и не желают раскаиваться в этой вине[240]. Итак, именно церковь в лице епископов выполняет миссию их защиты.
Позже, в каролингскую эпоху, этим вопросом в числе прочих занимались другие соборы. Упомянем, например, собор в Асхайме (Бавария), открывшийся в 756 г., который, опираясь на библейские тексты (Исх. 22: 23 и Лук. 1: 52), предписал в канонах 10 и 11: не должно забывать о вдовах и сиротах, дабы не терпели они от произвола сильных, равно как и бедняки. То есть речь здесь идет еще о поддержке, которую церковь должна оказывать слабым против сильных, а последние, судя по перечислению в тексте, – представители королевской власти[241]. В 798 г. епископы, собравшиеся на собор в Рисфаке (тоже в Баварии), заявили, что их долг – уподобляться доброму пастырю, противостоять злым, дабы освобождать угнетенных из рук сильных, и выступать в защиту pauperes, вдов и сирот[242]. Роль защитников слабых здесь еще, похоже, возложена на епископов. Они должны обличать злоупотребления, чинимые властью сильных. Во Фрайзинге, опять в Баварии, епископов призвали защищать не только вдов, воспитанников, сирот, но также обездоленных, хромых и слепых[243]. Характер этой защиты, впрочем, остается неясным.
Он будет уточнен в 813 г. на Майнцском соборе. Непосредственно об этой проблеме речь не идет, но в каноне 14 вскользь говорится, что священнослужители и монахи ни в коем случае не должны заниматься мирскими делами и, следовательно, как-либо соприкасаться с бичами мира сего: стяжательством, беззаконием, насилиями, раздорами, спорами, судебными разбирательствами, – если только речь не идет о защите сирот или вдов[244]. Такое же постановление и в том же году было принято собором в Шалоне-на-Соне, добавившим, что церковь должна также помогать им своим имуществом[245]. Итак, казалось бы, в этих текстах под pauperes понимаются бедняки, неимущие, которых церковь кормит за свой счет. Однако более внимательное изучение решений, например, Майнцского собора, дошедших до нас в наиболее полном виде по сравнению с решениями других упомянутых соборов, приводит нас к выводу, что здесь, как и у Хинкмара во второй половине того же века, pauperes – это скорее «слабые», чем «бедные». Возможно, есть даже социоюридическая коннотация этого слова. Действительно, вступление представляет общество правящих разделенным на три группы (tunnae). Первую образуют епископы, занятые усердным чтением священных текстов и святоотеческих канонов. Вторая объединяет аббатов и монахов, изучающих устав св. Бенедикта. Наконец, третья включает светских властителей, comites и judices, которым ведомы мирские законы. Таким образом, все перечисленные, представители правящих сословий, выполняют функции управления, руководства, суда: они знают законы. Другие, не упомянутые во вступлении, по необходимости подчинены им. В том числе и слабые. Их упоминает канон VI, а еще подробней – канон VII, уточняющий, что задача церкви – защищать pauperes vel minus potentes (бедных и малоимущих) как раз от тех, кто правит, будь то епископы, аббаты или графы, vicarii или iudices.
Таким образом, во всех проанализированных текстах решений соборов функция поддержки и защиты слабых, вдов и сирот возлагается на церковь, прежде всего на епископов.
Однако вследствие декретов, упомянутых нами выше и повлекших за собой декрет Николая I[247], церковь в лице некоторых ее членов сама стала выступать в роли pauper'а. Не в смысле бедности, а в смысле безоружности. Запретив, не без затруднений, своим клирикам и монахам носить оружие, церковь сделала из них minus potentes, также нуждающихся в поддержке и защите сильных. Поэтому неудивительно встречать с конца VIII в. такие декларации собраний епископов и графов: «прежде всего церкви, сироты и слабые да вкушают мир и покой».[248]
Эта защита, о которой церковь взывает для себя самой, а также для обездоленных, покровительницей которых она все еще объявляет себя, очевидно, ложится на военные власти. В ту эпоху – на короля[249]. Вот почему каролингская церковь, как мы видим, перекладывает на короля задачу поддержки бедных, слабых, обездоленных, которую Библия предписывала каждому, а соборы прежних времен возлагали на епископов.
Конечно, епископы не выпускают из рук судьбы слабых, как, впрочем, и всего королевства. Но они предлагают королю этику, которая постепенно станет специфически королевской: этику защиты бедных, вдов и сирот. Добавив к ней защиту церкви. Лучшим свидетельством этого перехода кажется нам постановление Парижского собора 829 года. Здесь утверждается, что первый долг (ministerium) короля состоит именно в этом: стать защитником церквей, служителей Божьих, вдов и сирот.[250]
До этого в тексте сказано, что власть в христианском мире воплощена в двух людях: in sacerdotalem videlicet et regalem (а именно в священнике и короле)[251]. Значит, король, если не хочет стать тираном, должен быть благочестивым и справедливым. Тогда возникает вопрос: в чем состоит королевская справедливость? И собор в лице Ионы Орлеанского уточняет это, дословно цитируя один текст VII века, ошибочно приписываемый святому Киприану и не имеющий точной датировки: «Liber de duodecim abusivis saeculi»[252]. Этот текст, пространно цитируемый в документах собора, перечисляет вперемешку разные обязанности, возлагаемые на короля, которые в наше время мы, вероятно, классифицировали бы по нескольким разделам.
– Функция собственно правосудия. Король не должен злоупотреблять своей властью по отношению к кому бы то ни было; пусть он вершит суд, невзирая на лица. Ему также надлежит карать воров, прелюбодеев, нечестивцев и приговаривать к смерти отцеубийц и клятвопреступников[253]. У большинства из этих предписаний есть явные библейские первоисточники. Это относится к наказаниям воров и прелюбодеев, к нелицеприятному суду. Однако библейского текста, предлагающего смертную казнь за упомянутые здесь преступления, нет.[254]
– Религиозная и моральная функция. Как первое лицо государства король должен являть собой пример набожности и достойного поведения. Поэтому ему следует жить в согласии с Богом и католической верой, воспитывать детей, удаляя их от нечестия, благочестиво присутствовать на службах и… не вкушать пищу раньше положенного времени[255]. Наконец, пусть он не кормит у себя бесстыдников и гистрионов, то есть, вероятно, акробатов, музыкантов, танцовщиков и жонглеров, к которым церковь всегда относилась очень плохо.
– Функция управления. Опять же да соблаговолит король править, следуя Божьим заповедям. Да позаботится он вручить дела королевства людям справедливым, спрашивать совета у особ воздержаннных и рассудительных, мудрых, старых и не окружать себя магами и шарлатанами, ворожеями и прочими колдунами.
– Военная и полицейская функция, от которой и произойдет наша рыцарская этика. Эта функция состоит в защите родины от неприятеля, в защите церквей (и кормлении бедных), в исполнении роли защитника пришельцев, сирот и вдов.
В этой последней функции отметим наличие двух элементов разного происхождения. Второй, безусловно, заимствован из Библии. Можно отметить даже архаичную форму предписания, обращающую, как мы видели, внимание на пришельцев, столь же обездоленных, как сироты и вдовы[256]. Эта особенность исчезнет из позднейших текстов, видимо, пришельцы не будут более считаться достойными защиты. Вместо них появятся pauperes – слабые. А первый элемент – это дополнение, с очевидностью не вытекающее из Библии: она нигде не предписывает защищать ни родину, ни даже церкви. Это постановление собора, опираясь на текст VII века, делает короля естественным защитником страны от нападений извне, церквей и слабых – от внутренних опасностей.
Король становится гарантом мира![257]
На короля возлагается ответственность и за то, что делают его представители. Именно поэтому, цитируя Исидора Севильского («Сентенции» III, 5), собор уточняет, что все сказанное только что о короле относится и к тем, кто правит его именем, «id est duces et comites»,а далее сообщает причину, по которой следует вершить именно такое правосудие: заинтересованность! Действительно, участвующим в соборе епископам ясно, что нравственность короля – залог успеха, его неправедность предвещает неудачу. Цитируя пророка Даниила, они заключают: набожность, правосудие и милосердие укрепляют царство, а несправедливость и насилие, особенно по отношению к вдовам, сиротам и бедным, ведут его к гибели.[258]
Эта королевская идеология, столь отчетливо выраженная на Парижском соборе, сохранится в течение всего IX века, даже когда станет ясно, что король, которого со всех сторон обступают проблемы, больше не в состоянии бороться с внешними вторжениями и внутренними смутами, порождающими насилия, от которых слабые, безусловно, терпят ущерб. Так, через два года после смерти Людовика Благочестивого архиепископ Реймса Эббон адресует королю Людовику Немецкому «Апологетику», в которой сетует на царящее всюду насилие: pauperes страдают от угнетения, сироты и вдовы не находят милосердия и даже в церквах нет мира, ибо в них убивают, а их жгут. Иногда страну разоряют сами principes.
Выполнение этих функций, названных «рыцарскими», вменяют в обязанность королям не только соборы. Многие епископы, важная политическая роль которых в ту эпоху уже подчеркивалась, также настаивают на этой миссии короля в своих сочинениях, иногда монархам и адресованных.
III. Королевская функция по мнению церковных писателей
Старейшие свидетельства, имеющие касательство к нашему предмету, содержат неясные формулировки, даже если общая идея в них уже присутствует. Имеются в виду уже проанализированные выше тексты, предписывающие императорам или королям охранять мир и веру и править по справедливости. Эти идеалы в эскизной форме намечены в конце VI в. у Григория Великого и Исидора Севильского[260], в более конкретном виде – у псевдоКиприана в середине VII в. В течение VIII в. миссия королей уточняется одновременно со все более резким отделением духовной власти от светской в церковной идеологии. Первой надлежит направлять руку королей, второй – защищать всех слабых, главным образом церковь и ее имущество.
С воцарением Карла Великого церковные писатели стали расточать императору обильные советы. Это эпоха «зерцал государей», каждое из которых содержит более или менее определенные намеки на королевскую функцию в том аспекте, в каком мы ее рассматриваем.
