Улица Вокзальная, 120

– Ты знаешь, как его зовут?

– Мы прозвали его Кровяшкой… а настоящее его имя мне не известно. У него в карманах не было ни клочка бумаги. Когда я впервые увидел его, нас уже загребли. Сейчас расскажу. В лесочке нас было около дюжины. Парень, посланный в разведку, посоветовал глядеть в оба. Немцы шныряли повсюду. И вдруг – бац! – прихлопнули нас, как крыс в мышеловке. Под конвоем Feldgrauen[8] мы пай-мальчиками притопали к ферме, где уже немало скопилось таких же военнопленных, как вдруг конвойные остановились еще у одного лесочка. Какой-то тип с окровавленной рожей силился переползти через дорогу… Это и был Кровяшка… Он так отделал себе ходули – местами здорово их подпалил,– что прямо-таки не стоял на ногах… И все таращил буркалы, ей-ей… И был в штатских шмотках…

Он засмеялся, сильно кривя рот.

– Шито белыми нитками,– продолжал он.– Явно решил драпануть от немцев, переодевшись в штатское. И то наполовину, потому что главного-то как раз и недоставало: куртки и штанов. Ограничился тем, что оказалось под рукой: сорочкой и галстуком. Самыми настоящими сорочкой и галстуком, из тех, что носят на гражданке. Так они потом и болтались на нем под шинелью. Говорю тебе – тронутый… или тот еще субчик. И все никак не мог переступать ногами. Конвоиры выбрали двух самых крепких из нас и навесили на них этого типа… Так мы и дотопали сначала до фермы, а потом и до этого лагеря… Подлечив рану на лице и ходули, которые, надо сказать, были здорово у него расквашены, он остался с нами, и мы никогда ни в чем не могли его упрекнуть. Тихий такой, вежливый и все плел, что утратил ретро… ретро… Черт, дурацкое слово…

– Ретроспекцию?

– Во-во… Ретроспекцию… Да, ничего не помнил из того, что предшествовало его аресту. Ну, как тебе эта история? А вообще-то… каждый выкручивается, как может…

– Так он не из 6-го Инженерного?

– Да нет же, говорят тебе, шинель ему дали в лагере Арвура. Там как нигде полно было пленных из этого полка… Так вот, никто из наших не узнал этого парня…

Он подмигнул с заговорщицким видом.

– Повторяю, тот еще тип. Это тебе Бебер говорит, а уж Бебер в этих делах собаку съел.

– Как же он добрался сюда в таком состоянии?

Бебер издал впечатляющее и продолжительное «э-э-э!…», означавшее, что я требую слишком многого.

Я встал и взял под руку человека, забывшего свое имя. Трудно было признать в нем симулянта. Шеф Aufnahme внимательно выслушал доклад переводчика, а затем осмотрел в монокль несчастного обеспамятевшего.

– Направить в госпиталь на обследование,– распорядился он.– Доктора решат, не вздумал ли он над нами подшутить.

Я подвел человека к столу и заполнил розовый бланк, что оказалось несложно. Получилась самая лаконичная запись из тех, которые мне доводилось здесь делать: «Икс… Krank[9]. Амнезия». Зато человек обрел статус гражданства. Безымянный, он получил матрикулярный номер. Стал № 60202.

Прислонившись спиной к бараку 10-А, я задумчиво потягивал трубку, увязая ногами в рыхлой земле. Разделенная надвое ухабистыми и криво уложенными рельсами железнодорожной ветки Дековиль центральная аллея разворачивала передо мной теряющуюся вдали перспективу. Заключенные слонялись по ней группами, обходя грязные лужи; у бараков, прислонясь к дверным косякам или сидя на ступеньках, держа руки за поясом или глубоко засунув их в карманы, К. G. F. курили, лениво переговариваясь. На окнах, развеваясь на ветру, сушилось белье. Из недр барака доносились жалобные звуки губной гармоники. Залитый веселыми лучами воскресного утреннего солнца, лагерь напоминал поселок старателей.

Из санчасти после ночного дежурства вышел врач. Был час смены медперсонала. В сопровождении добродушного часового ему предстояло вернуться в Lazarett, расположенный в двух километрах от лагеря. По мнению врачей, это был превосходный хирург. Но именно поэтому как доктор он, по мнению окружающих, был самым настоящим бездарем. Подойдя ко мне, он остановился.

– Меня зовут Юбер Дорсьер,– представился он с чопорностью, достойной посетителя салона какого-нибудь аристократического предместья.– Если не ошибаюсь, вы – Бюрма. Чуть больше года назад вы помогли моей сестре выйти из весьма затруднительного положения… Можно сказать, вернули ей доброе имя… Не припоминаете?

Я прекрасно помнил все обстоятельства того дела. Как и то, что он со времени моего поступления в лагерь неоднократно выполнял там роль врача-консультанта и однажды я оказался на приеме у этого дока, который ограничился тем, что прописал мне самые обыкновенные пилюли, не соизволив принять во внимание наше давнее знакомство. При том, что имя мое было выразительно начертано на медицинской карте.

Что касается меня, то я сразу же узнал его. Несмотря на бороду. Когда я вел дело о шантаже, которому подверглась его сестра, он тщательно брился. О чем я и не преминул вежливо напомнить ему, делая вид, что интересуюсь его особой. Одному дьяволу было известно, до чего кстати взялся я задирать его.

– Вполне простительная прихоть заключенного,– ответил он, улыбаясь и поглаживая шею. Затем, демонстративно понизив голос в целях конспирации:– Возможно ли, чтобы такой ловкий детектив до сих пор еще не сбежал?

Я ответил ему, что давно уже не брал отпуск, а на мой вкус, отдых в концлагере вполне его заменяет, что не вижу особой необходимости прерывать его по собственному почину. Кроме того, моему хрупкому здоровью весьма полезен свежий воздух. И наконец, между нами, разве не в том заключается цель моего пребывания здесь, чтобы с помощью своего собачьего нюха вылавливать уклоняющихся от работы? И т. д. и т. п. Короче, слово за слово, я поведал ему, что с позавчерашнего дня нахожусь не у дел. Aufnahme временно закрыта, и раньше чем через три недели нам не взять в руки карандаш. Не мог бы он подыскать мне какую-нибудь работу в Lazarett? Скажем, в должности санитара?

Он смерил меня взглядом, каким на гражданке одаривал, должно быть, тех, кто приходил наниматься к нему в услужение, и мне не очень это понравилось. Наконец, выстрелив через тонкие губы очередь: «Да, да, да», он пригласил наведаться к нему завтра в Revier[10].

Мы обменялись рукопожатием.

Я выбил трубку о деревянные ступени лестницы и на место пепла, усеявшего тощие кустики вереска, насыпал польский продукт, который нам продавали в столовой под видом табака. Это было нечто, напоминающее динамит, способный разнести в клочья желудок и вполне пригодный для того, чтобы задымить ландшафт, наполнив окрестности сладковато-едким запахом пыли.

Вежливый, как начищенный пятак, доктор Юбер Дорсьер мог, конечно, заронить надежду, но чтобы оказать услугу – нет, тут уж увольте.

Он так немилосердно затянул со своим обещанием – если вообще намеревался когда-нибудь его выполнить,– что будь я в зависимости только от него, то давно уже гнул бы спину на общих работах в Kommando[11]. Не то чтобы там мне было бы хуже, чем здесь; просто я испытывал нежную привязанность к колючей проволоке, а в сторожевых вышках, озаренных закатным солнцем, заключалось для меня нечто сакральное, удовлетворявшее некую эстетическую потребность.

К счастью, у меня там был друг. Поль Дезиль. Тоже док, невысокий курчавый блондин, эдакая симпатичная квадратная ряха. Он моментально подыскал мне непыльную работенку в госпитале. Там я не раз имел возможность наблюдать за матрикулярным номером 60202. Он по-прежнему пребывал в плачевном состоянии и, по заключению медицинской комиссии (франко-немецкой), отнюдь не был симулянтом. Признанный неизлечимым, он должен был отбыть с первой же партией репатриантов. В ожидании отправки он целыми днями просиживал у забора, в двадцати метрах от рогаток, подперев подбородок изящными руками и вперив в пространство отрешенный взгляд.

Не раз пытался я завязать с ним более или менее связную беседу. Напрасный труд. Лишь однажды взглянул он на меня с проблеском мысли и спросил:

– Где это я мог вас видеть?

– Меня зовут Нестор Бюрма,– ответил я, едва сдерживая дрожь, в надежде проникнуться тайной этого несчастного. – До войны я служил частным детективом…

– Нестор Бюрма,– повторил он задумчиво.

– Да. Нестор Бюрма. Директор агентства «Фиат люкс»…

– Нестор Бюрма.

Он побледнел от непосильного напряжения, шрам на его щеке проступил отчетливее, но затем сделал жест, исполненный величайшей усталости.

– Нет… это имя мне ни о чем не говорит,– с горечью выдохнул он.

Потом дрожащими руками закурил сигарету и, волоча ноги, переместился поближе к забору из колючей проволоки, лицом к сторожевой вышке и небольшой роще.

Шли дни, недели, месяцы. Часть больных и тяжелораненых отправилась во Францию. 60202-му не повезло. Его номер, включенный поначалу в список отъезжающих, был в последний момент пропущен каким-то бездушным бюрократом, обрекшим обеспамятевшего на то, чтобы еще много недель мыкать тоску по выскобленным граблями аллеям Lazarett.

Наступил ноябрь, и работы поприбавилось. Однажды чей-то картавый голос воскликнул при виде 60202-го:

– Вот тебе на, он все еще здесь, этот Кровяшка? Для такого симулянта это просто-таки никуда не годится.

Слова принадлежали человеку, поступившему в госпиталь из Kommando с травмой руки; маленького роста, с лицом типичного уголовника, он не мог произнести ни слова без того, чтобы не скривить рот.

– А, Бебер! Как дела?– спросил я.

– Могли бы быть лучше,– проворчал он, показывая повязку.– Теперь у меня всего только два пальца, хотя я вполне мог бы оставить им и всю кисть. Так-то…

Да, этому парню явно не суждено было умереть от меланхолии. Он осклабился, приправляя свою ухмылку очередной гримасой, на сей раз воистину неподражаемой.

– … Будем надеяться, что теперь досрочное освобождение у меня в кармане… и мне не придется, как этому помешанному, строить из себя идиота…

И действительно, спустя несколько дней он был освобожден от воинской повинности и вместе со мной доставлен во Францию декабрьским санитарным поездом, загруженным 1200 больными, среди которых должен был бы числиться и обеспамятевший, если бы за десять дней до нашего отъезда из лагеря не унес свой секрет в могилу, вырытую неподалеку от сосновой рощи в песчаных ландах, продуваемых морским бризом.

В тот вечер… я отсутствовал. Вместе с тремя санитарами я был послан по делам службы за больными К. G. F., работавшими в отдаленной бригаде Kommando… Вернувшись, я узнал, что № 60202 внезапно слег в жестокой лихорадке. Дорсьер, Дезиль и другие врачи признали, что не смогли вовремя диагностировать недуг.

Неделю он находился между жизнью и смертью, а в пятницу, когда ветер ревел в проводах и злой дождь мрачно барабанил по цинковым крышам бараков, внезапно, если так можно выразиться, преставился.

Я дежурил в палате. Было тихо, если не считать шабаша за окном. Больные дремали.

– Бюрма,– взволнованно и вместе с тем торжественно позвал он.

Я вздрогнул, почувствовав, что это имя произнесено тем, кто стал наконец понимать, что говорит. В нарушение распорядка я включил полный свет и подбежал к нему. Глаза обеспамятевшего излучали сознание, которого раньше я никогда в них не наблюдал. Задыхаясь, он проговорил:

– Передайте Элен… улица Вокзальная, 120…

Голова его упала на тюфяк, лоб покрылся испариной, зубы стучали, бескровное лицо было белее простыни.

– Париж? – спросил я.

При этом вопросе его взгляд исполнился большей живости. Он молча кивнул. И вскоре скончался.

Я стоял в задумчивости. И вдруг почувствовал рядом с собой Бебера. Он находился здесь с самого начала… но все случилось так неожиданно.

– Бедняга,– всхлипнул уголовник.– А ведь я принимал его за симулянта.

И тут произошло нечто странное. Глупая сентиментальность бандита отрезвила меня. Я вдруг перестал быть Kriegsgefangen, повязанным колючей проволокой, которая парализовывала остатки моей индивидуальности, но вновь почувствовал себя Нестором Бюрма, директором агентства «Фиат люкс», Динамитом Бюрма.

Радуясь возможности влезть в старую шкуру, я приступил к делу. Извлек из пустого стола майора чернильный тампон, подошел к покойнику и тщательно снял с него отпечатки пальцев на глазах у изумленного Бебера.

А ты – мразь,– презрительно сплюнул он.– Грязный сыщик.

Я усмехнулся и ничего не сказал. Погасил свет. И, вслушиваясь в шум дождя, предался грезам, размышляя о том, что было бы нелишне попросить у священника, выполнявшего такого рода поручения, фотографию этого таинственного больного, с тем чтобы приобщить ее к досье.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ЛИОН

Глава I

Смерть Боба Коломера

Голубоватый ночник озарял рассеянным светом дремлющих К.G.F.

Раскачиваясь и подергиваясь, с темными шторами, опущенными на окнах в целях светомаскировки, ослепший поезд с грохотом летел в ночи сквозь спящие города и деревни, пробуждая эхо железнодорожных мостов, рассыпая из паровозной трубы искры на ватной белизны балласт.

С полудня, времени отправления нашего поезда из Констанцы, мы мчались по заснеженной Швейцарии.

Купе вагона первого класса я делил с пятью другими репатриантами. Четверо пытались спать, свесив голову на грудь, раскачиваясь в такт вагону. Пятый, мой визави, рыжеволосый парень по имени Эдуард, молча курил.

На откидном столике в окружении хлебных горбушек – остатков многочисленных трапез, отмечавших пункты нашего маршрута,– примостились две пачки табака, из которых я черпал рассеянной рукой небольшие порции.

Бодрым аллюром поезд приближался к Нешатель, последней станции перед границей.

Военный марш, грянувший, казалось, прямо в нашем купе, вывел меня из оцепенения. Четверо моих спутников толпились у окна в коридоре. Эдуард зевал. Поезд сбавил ход и медленно шел вдоль перрона. Было много дыма, паpa, шипения и крика. Резкий толчок почти разбудил меня. Я сделал попытку подняться: второй толчок, бросив меня на рыжеволосого, которому я нанес элегантный удар головой, окончательно вернул меня к действительности. Поезд стоял.

На огромном вокзале сильно пахло углем. Молодые женщины из Красного Креста во множестве сновали взад-вперед по перрону. В скупом свете фонарей видно было, как блестели штыки взвода солдат, выстроенных для почетного караула. Где-то неподалеку духовой оркестр исполнял «Марсельезу».

Мы стояли в Лионе, часы показывали два ночи, и во рту у меня было прескверно. Цюрихский табак, шоколад, сосиски и кофе с молоком из Нешатель, шипучее бельгардское и экзотические фрукты составляли тот набор продуктов, который имел право на существование лишь вне моего желудка.

– Сколько продлится стоянка, крошка?

Любезная девушка, чересчур востроносенькая на мой вкус, записывала под диктовку адреса бывших военнопленных, которым не терпелось сообщить родственникам приятную новость о своем скором возвращении.

– Один час,– ответила она.

Эдуард закурил очередную сигарету.

– Я знаю Перраш как свои пять пальцев,– сказал он подмигнув.

Я видел, как он вышел на перрон и исчез в направлении камеры хранения.

Этот рыжеволосый был парень не промах. Через полчаса он вернулся с двумя литровыми бутылями, торчащими из карманов шинели. Чего другого, а уж приятелей у него здесь хватает, заверил он меня.

Вино оказалось вполне приличным. Правда, я почувствовал в нем некий привкус, явно напомнивший знаменитый польский табак, но, вероятно, это было следствием того, что я давно уже не пил ничего, кроме лекарственных отваров. Мало-помалу с помощью шипучего бельгардского дело пошло на лад, и мы ощутили прилив особой нежности к женскому персоналу перрона.

Высокая и стройная, с распущенными волосами, опустив руки в карманы макинтоша из грубой ткани, она казалась странно одинокой в окружении всей этой толпы, явно пребывая во власти какой-то навязчивой грезы. Она стояла в углублении между газетным киоском и стеной, в мерцающем свете газового фонаря. Ее бледное, задумчивое, с правильным овалом лицо производило волнующее впечатление. Ясные, словно слезами омытые глаза излучали несказанную тоску. Колючий декабрьский ветер перебирал ее пышные волосы.

На вид ей было около двадцати, и она воплощала тот таинственный тип женщин, которые встречаются только на вокзалах, как ночное видение, являющееся лишь утомленному воображению путешественника, и исчезают вместе с породившей их тьмой.

Рыжеволосый заметил ее одновременно со мной.

– Красивая девушка, черт возьми! – восхищенно присвистнул он. Потом вдруг усмехнулся.– Чушь какая-то… Мне кажется, что я ее уже где-то видел.

Все это не казалось мне такой уж чушью. Меня тоже охватило странное ощущение, будто я не впервые вижу эту девушку.

Насупив брови, наморщив лоб под копной волос, давно забывших о расческе, Эдуард напряженно размышлял. Вдруг он толкнул меня локтем в грудь. Глаза его сияли.

– Нашел! – воскликнул он.– Я был уверен, что где-то уже видел эту женщину. В кино, черт возьми. Ты не узнаешь ее? Это же кинозвезда Мишель Оган…

В самом деле, одинокая девушка в макинтоше чем-то напоминала актрису, исполнявшую главную роль в «Урагане». И все же это была не она; с другой стороны, сходство объясняло, почему на какой-то миг мне показалось, будто я ее уже где-то видел.

– Пойду возьму у нее автограф,– встрепенулся ни в чем не сомневающийся Эдуард.– Она не откажет бывшему военнопленному…

Он выбежал в коридор и уже готов был спрыгнуть с подножки. Проводник преградил ему дорогу. Поезд отправлялся с минуты на минуту.

И тут я увидел, как на перрон выбежал человек, которого я узнал бы из тысячи. На нем были светлая спортивного типа каскетка и пальто из верблюжьей шерсти; он шел быстрым шагом, несколько боком, словно намереваясь выбить плечом дверь. Вне всякого сомнения, это был Робер Коломер из агентства «Фиат люкс», мой Боб, как прозвали его в барах на Елисейских полях.

Я поспешно опустил стекло и заорал, размахивая руками:

– Коло… Эй! Коло…

Он повернул ко мне свою славную физиономию висельника.