Помоги проекту - поделись книгой:
Эптон Синклер
МЕЖДУ ДВУХ МИРОВ
ПРЕДИСЛОВИЕ
Роман Эптона Синклера «Между двух миров» представляет собой вторую книгу его многотомной антифашистской эпопеи — серии романов, подчиненных единому замыслу и охватывающих в последовательном развитии важнейшие события международной политической жизни, примерно, с периода первой мировой войны и до наших дней.
Читатель, знакомый с первой книгой серии — «Крушение мира» — встретится с большинством ее героев и в романе «Между двух миров». В первой книге перед ним прошли детство и юность центрального персонажа серии — полуевропейца, полуамериканца Ланни Бэдда и его близких друзей — англичанина Рика и немца Курта. В следующем романе серии эти «три мушкетера от искусства» предстают перед нами как уже в значительной мере созревшие и оформившиеся люди, пережившие немало испытаний и общественных коллизий, каждый со своими особыми взглядами и стремлениями, каждый на своем особом месте во все обостряющейся политической борьбе.
Основная тема романа, как показывает уже самое его заглавие, — блуждания Ланни «между двух миров». Сын прожженного американского бизнесмена, крупного фабриканта оружия — Робби Бэдда, Ланни не приемлет мира своего отца, мира капиталистических монополий, мира империалистических конкистадоров, поджигателей войны. Он видит пустоту и бессодержательность жизни буржуазной верхушки общества, к которой принадлежит по рождению. Его влечет к себе иной мир, мир тех, кто борется за лучшее будущее против войны и эксплоатации, но он приближается к нему нерешительно и с оглядкой. Ланни понимает необходимость социального переустройства мира, но он не в состоянии сделать сколько-нибудь последовательные, четкие выводы. От тревог и потрясений реальной жизни он снова и снова ищет убежища в занятиях «чистым» искусством. Временами Ланни охватывает порывистое желание целиком отдаться борьбе, реальному делу, но порыв проходит, и Ланни снова оказывается на своей позиции «между двух стульев».
Правда, в конечном счете он убеждается в невозможности «построить такую башню из слоновой кости, которая была бы совершенно звуконепроницаемой», и его блуждания «между двух миров» завершаются тем, что он проникается все большей симпатией к людям, посвятившим себя борьбе против реакции во всех ее видах. Так Ланни находит путь в антифашистский лагерь. Но в большинстве случаев он ограничивается лишь финансовой поддержкой антифашистской борьбы.
Не без легкого налета добродушной иронии повествует автор о романтических взаимоотношениях обитателей виллы Бьенвеню. Читатель, однако, без труда отметит в весьма растянутых описаниях галантных похождений Ланни и его любвеобильной матушки уступку писателя всесильным в США «канонам» развлекательной литературы, оказывающим свое влияние даже на талантливых и прогрессивно настроенных американских писателей. И главный интерес повествования сосредоточивается не на личной жизни Ланни, фигуры в достаточной мере искусственной и условной, необходимой автору для того, чтобы связать воедино все нити повествования, — а на тех общественных событиях, в которых он в той или иной форме принимает участие.
Волею автора Ланни, этот отпрыск коннектикутской семьи фабрикантов оружия, поставлен в такие условия, что располагает многочисленными личными связями с «сильными мира сего», закулисными и официальными вершителями судеб Америки и европейских государств. Еще ребенком он знакомится с оружейным королем Базилем Захаровым, этим мастером интриги и провокации, ярко и выпукло обрисованным во втором томе серии. Синклер сумел показать во всей ее омерзительной наготе кровавую деятельность международной шайки торговцев оружием. В этом мире торговцев человеческой кровью сложилась своя «мораль», оправдывающая любое преступление возможностью получения крупного барыша. Даже безобидная Бьюти «всегда жаждала мира, хотя в то же время очень хотела продавать пушки»,
Ланни, хорошо изучивший на примере отношений своего отца и Захарова сущность буржуазной международной политики, оказывается достаточно подготовленным, чтобы уловить тайный смысл тех международных политических конференций и встреч, на которых ему приходится присутствовать.
Если в первом томе эпопеи одно из центральных мест занимает Парижская мирная конференция, то во втором томе читатель видит ту «закулисную возню», которая происходит на международных конференциях двадцатых годов, где прожженные буржуазные дельцы пытались решить судьбу послевоенной Европы. Перед читателем проходят конференции в Сан-Ремо, Генуе, Гааге и ряд других. Большой интерес представляет описание Генуэзской конференции (1922 г.), на которой впервые была представлена делегация Советской России. Известно, что в Генуе советская дипломатия благодаря ленинской внешней политике сумела успешно противостоять нажиму капиталистических стран; заключение Рапалльского договора между Советской Россией и Германией расстроило планы капиталистических хищников, пробив брешь в той, казалось, нерушимой крепости блокады и изоляции, которую пытался воздвигнуть вокруг советского государства блок империалистических хищников.
Синклер вскрывает подлинные движущие причины международных конфликтов, подчеркивая, в частности, какое решающее значение имела борьба за нефть между отдельными империалистическими группировками. «Запах нефти, — пишет Синклер, — был запахом предательства, подкупа, насилия». Он отмечает, что «крупные предприниматели (Захаров, Детердинг, американская компания «Стандард Ойл») стремились нагреть руки на русской нефти». Весьма актуальны по своему звучанию те эпизоды, где автор, повествуя о нефтяной авантюре Робби Бэдда в Аравии, вскрывает англо-американские противоречия в Палестине, Аравии и других странах Малой Азии.
Книга «Между двух миров» имеет бесспорную ценность как документ, снимающий покров тайны с подготовки войн.
Убедительно очерчена в книге роль американских монополистов как поджигателей войн в Европе, и вместе с тем подчеркнута теснейшая взаимосвязь европейских и американских реакционеров. В частности, не лишен выразительности эпизод, показывающий влияние европейского оружейного короля Захарова на внутреннюю политику США. «Ланни еще раз заглянул за кулисы мирового кукольного театра и увидел, откуда идут ниточки и кто их дергает. Он увидел, что эти ниточки дотягиваются даже до той отдаленной «страны свободы», которая, как ему внушали, была его родиной. Оружейный король хотел знать о том, чего можно ожидать на выборах президента в Соединенных Штатах; он знал имена кандидатов и внимательно слушал, когда Робби описывал их характеры и связи. Услышав, что Бэдды рассчитывают оказать влияние на выборы и добиться избрания надежного человека, он заметил: — Вам могут понадобиться средства. Обратитесь ко мне, я вложу свою долю».
Политические нравы Америки в том виде, в каком они показаны в книге, представляют собой в высшей степени неприглядную картину. Синклер отмечает не только теснейшую взаимосвязь, но и полную зависимость государственного аппарата США, не исключая президента и членов кабинета, от крупных капиталистов, знаменитых «богатых семейств», этих некоронованных королей Америки. Говоря о продажных членах кабинета президента Гардинга, Синклер подчеркивает, что это «были министры, поставленные у власти Робби и его единомышленниками». Однако «идеального президента» Робби видит в Гувере: этому президенту «даже не нужно было подсказывать, что он должен делать, так как он в совершенстве постиг механизм бизнеса и превосходно знал, в чем нуждается американская промышленность и банки, чтобы завоевать мир».
Синклер обращает внимание на то, что американские капиталисты поддерживали фашистскую реакцию в Европе и, в частности, говорит об их заинтересованности в победе Муссолини, затеявшего свой пресловутый «поход на Рим». Американский посол в Риме Чайлд «был в восторге» от Муссолини еще в ту пору, когда тот, будучи скромным редактором газеты, искал субсидий для своего движения. «Италия без рабочих союзов, без кооперативов, которые лишают деловых людей их прибыли, — подходящая страна для капиталовложений! Так думал посол, и он убедил банк Моргана пообещать заем в 200 миллионов долларов правительству, которое собирался создать Муссолини. Пусть никто не посмеет сказать, что Америка не внесла своей лепты в дело защиты собственности от красных».
Страницы книги, рисующие вмешательство Америки во внутренние дела Италии, приобретают особую актуальность в наши дни, когда мир явился свидетелем давления, оказанного американскими правящими кругами на Италию во время выборов.
Не лишены также интереса и разделы книги, в которых отображена политика европейских и американских лидеров, направленная на то, чтобы в империалистических целях сохранить военный потенциал Германии.
Декларативность ряда высказываний Синклера, не подкрепленных художественным изображением жизни и борьбы масс, беспомощность предлагаемых им порой лекарств против социальных недугов (так, Ланни ищет панацеи от современных ему социальных зол в утопических романах Беллами) — все эти пороки книги не случайны.
При всех своих симпатиях к антифашистскому лагерю Синклер отдает дань предрассудкам буржуазной демократии. Он не в состоянии увидеть в их истинном свете лидеров Второго Интернационала, в частности пресловутого Леона Блюма — этого раскольника рабочего движения, ныне рьяного защитника интересов американской реакции.
Синклер, этот, по характеристике Ленина, «социалист чувства без теоретического образования», не сумел преодолеть многих свойственных ему либеральных иллюзий, заблуждений. «Розовый» либерализм Ланни Бэдда и некоторых его друзей гораздо более близок Синклеру, чем суровая, непреклонная целеустремленность борцов из народа, которые как бы вынесены за пределы книги.
Но, несмотря на все недостатки, настоящий роман Синклера представляет несомненный интерес. Приведенный в нем исторический материал, хотя и не всегда органически входящий в ткань повествования, содержателен и поучителен. Перед нами значительное произведение о событиях сложного и бурного периода истории мира.
КНИГА ПЕРВАЯ. МУЗЫКА, ТОЛЬКО МУЗЫКА!
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Мир дому сему
Скитаясь между двух миров:
одним — умершим,
Другим — еще лежащим в колыбели…
Мэттью Арнольд
Когда вернешься домой после двух лет отсутствия, поело того, как повидал Париж, Лондон и Нью-Йорк, вдруг обнаруживаешь, что дом за это время почему-то стал меньше, что он далеко не так роскошен, как казалось, а даже наоборот — порядком облез и обветшал. Лани и Бэдд бродил вокруг виллы и отмечал про себя, как вылиняли голубые жалюзи и что сделал с железными петлями коварный морской воздух. Внутри обивка мебели загрязнилась, занавеси уныло обвисли, рояль дребезжал — надо было наново отделывать весь дом. Только «Восход солнца» Ван-Гога и «Пруд с лилиями» Моне не утратили своего великолепия.
Ланни шел только двадцатый год, но ему даны были полномочия распоряжаться в доме, как он хочет.
Была середина лета 1919 года, и Ланни только что вернулся с Парижской мирной конференции. Он мечтал участвовать в перестройке Европы и ради этого трудился шесть месяцев подряд, а получилось из этих трудов бог знает что — так он полагал, и друзья его соглашались с ним. Теперь он решил взять на себя задачу попроще — обновить дом своей матери. Уж это-то можно сделать как следует. О мировой политике он больше и слышать не хотел; его ум занимало одно: как поскорее проникнуть в тайны ремесла строителя, плотника, каменщика, декоратора и садовода.
В одном углу усадьбы приютилось маленькое каменное строение. Оно стояло на опушке рощицы, фасадом к западу, к золоту и сини Средиземного моря. В домике было всего два окна, и свет проникал в него, главным образом, сверху, через застекленный северный скат крыши. Этому строению еще не было пяти лет, но в нем уже жил призрак, и Ланни после двухлетнего отсутствия не сразу набрался смелости войти. Он снял засов, открыл дверь и простоял несколько минут на пороге, заглядывая внутрь, словно боясь потревожить даже пыль на полу.
Здесь ничего не трогали с того трагического дня — немного больше года тому назад, — когда Марсель Детаз отложил кисть и палитру, написал записку жене и украдкой ушел из дому, чтобы ринуться в пекло войны. Ланни тогда отсутствовал, и ему не хотелось расспрашивать об этом мать; лучше ей поскорее все забыть, но сам Ланни никогда не забудет своего отчима.
Озираясь, он медленно вошел в комнату. На мольберте, прикрытый куском ткани, стоял подрамник. На столе лежала палитра; краски высохли и затвердели. Рядом валялась голубая шапочка художника, поношенная и выцветшая; и тут же лежал газетный лист, на котором выделялись заголовки, извещавшие о последнем стремительном наступлении немцев на Париж. Далекий голос сказал Ланни: «Ты видишь — я должен был итти». Спокойный голос, ведь Марселю никогда не приходилось спорить со своим пасынком.
Он погиб, Франция спасена, и вот его студия: ставни заперты, окно в потолке затянуто шторой, и на всем — годичный слой пыли, которую через щели в окнах и дверях нанес мистраль. Ланни открыл ставни, со скрипом повернувшиеся на ржавых петлях, и впустил в комнату яркий свет южного солнца. Он увидел на столе раскрытую книгу — труд по стратегии; странно, что художника занимала такая тема, но надо думать, он пытался понять, что происходит с его patrie[1] и нужна ли родине жизнь одного из ее сынов, уже получившего увечье на службе ей.
Ланни снял покрывало с мольберта. Там оказался карандашный набросок, при виде которого у Ланни сжалось сердце. Это было лицо крестьянина, Ланни тотчас узнал его — старик-шофер, водивший грузовики у одного из цветоводов на Антибском мысу; он учил Ланни править машиной. Марсель мастерски владел линией: легкий нажим карандашом, и рисунок оживал. Сквозь эти карандашные штрихи было ясно видно, что сделали с человеческим лицом солнце и ветер. В морщинках вокруг глаз пряталась хитрая усмешка, а в жестких, встопорщенных усах ощущался дух тех предков, которые шли в Париж, волоча за собой пушку, с песней на устах: «О граждане, в ружье! Смыкай со взводом взвод!»
Ланни поднес набросок к свету, чтобы вглядеться в детали, и снова услышал далекий голос: «Ты видишь, я оставил частицу себя!»
Позади студии была кладовая; Ланни отпер дверь. Вдоль стен тянулись полки, на полках стояли натянутые на подрамники и покрытые пылью полотна. Картины Марселя Детаза не продавались на аукционах, газеты не кричали о заплаченных за них баснословных ценах. Поэтому ни одному вору не пришло в голову вломиться сюда.
Ланни не было надобности рыться в этих холстах — он знал, на каких полках хранятся батальные полотна, на каких — пейзажи Антибского мыса или фиордов Норвегии, островов Греции и Африканского побережья. Стоя в этой темной, пыльной комнате, он испытывал то же странное чувство, которое охватывало его среди развалин древнего храма, когда отчим рассказывал ему о жизни давно ушедших из мира людей, влюбленных в красоту. Теперь и Марсель ушел к ним, и, быть может, они встретились где-нибудь в Елисейских полях и вели между собой беседы, делясь друг с другом секретами мастерства или вновь переживая битвы, в которых участвовали на земле. Марсель, участник второй битвы на Марне, мог встречаться с героями Фермопил, как равный. Ланни вспомнил изречение из греческой антологии, которую они вместе с Марселем читали среди развалин: «Во время мира сыновья хоронят отцов; во время войны отцы хоронят сыновей». Прошло двадцать два столетия — и то же самое происходило на глазах Ланни во Франции, Англии и Америке.
Марсель оставил после себя еще и другую память. Ланни сейчас впервые видел крошку Марселину; ей было столько же месяцев, сколько Ланни лет, и она была, как и он, дитя юга; она играла в саду, валялась в траве, на знойном солнце, в одних трусиках, коричневая, как орех. Старая собака, друг семьи, принесла щенят, и Марселина бегала, переваливаясь на толстых ножках, щенята гонялись за ней, падали друг на друга, и она падала на них. Это была очень милая картина. Как приятно было бы отцу делать с них наброски! И Ланни еще раз подумал, какая странная штука жизнь — и как она расточительна. Марсель так много знал, и вот он ушел, а дочери его придется начинать все с самого начала — учиться ходить, подниматься после падения и снова пускаться в путь.
Пришли штукатуры и принялись за наружные стены виллы. Маляры орудовали в гостиной. Обойщики увезли мебель, чтобы сделать новую обивку из мягкой и прочной коричневой материи; фоном для нее будут кремовые обои со спокойным рисунком. Ланни решил, что такое убранство будет гармонировать со строгими взглядами его друга и настроением матери, превратившейся в домоседку.
Пришел настройщик, настроил пианино, и Ланни снова погрузился в музыку. Сколько раз за последние годы он прибегал к ней, когда жизнь становилась слишком сложной. Секретарь-переводчик на мирной конференции бессилен был помешать итальянцам захватить югославскую территорию или туркам — убивать армян, но когда он сидел за роялем, он был сам себе господин, и если ему не нравились модуляции композитора — в его власти было их изменить. Пальцы Ланни утратили беглость за то время, когда он подготовлял отчеты о территориальном распределении национальностей в Европе; но у двадцатилетнего юноши пальцы быстро обретают прежнюю гибкость, и Ланни очень скоро почувствовал себя как дома в этом саду наслаждений, где он намеревался провести остаток дней своих.
Чтобы попасть в Бьенвеню, надо было сперва проехать по подъездной аллее; в самом ее начале находились тяжелые ворота, которые можно было при жеЛанни запереть. А там, где начиналась дорожка к дому, была деревянная калитка, по обеим сторонам которой стояло но кусту алоэ, — сейчас они были в цвету. Над калиткой висел колокольчик, и всякий, кто хотел войти, должен был позвонить. Внутри были пальмы, бананы, целый каскад пурпурной бугенвиллеи, запах нарциссов и жужжание пчел; здесь все было красота и покой, и Ланни хотел, чтобы здесь обитали любовь и дружба. Он соберет вокруг себя кучку друзей — людей, которые любят искусство и которым ничего другого в жизни не надо.
Плотники строили новую студию. Остов здания возникал с магической быстротой — большая комната для работы, а при ней маленькая спальня и ванна. Ланни следил за стройкой и иногда, ради забавы, пытался помочь плотникам, а затем уходил поупражняться в игре с листа. Когда ему хотелось общества, он звонил Джерри Пендлтону и предлагал ему вместе пойти купаться или поехать на ночную рыбную ловлю с факелом. Они сидели в ялике на тихой воде и вспоминали о том, как когда-то рядом с ними вдруг всплыла австрийская подводная лодка. Бывший репетитор, ветеран битв на Маасе и в Аргоннах, разделял настроения своего бывшего питомца; ему тоже хотелось забыть о политике — и какое же странное убежище нашел он в пансионе Флавен в Каннах!
Он женился на всей французской нации — так он в шутку говаривал Ланни: кроме ласковой и кроткой Сериз, была еще ее мать, которой принадлежала половина пансиона; затем тетка, владелица другой половины, помогавшая вести дело, и, наконец, постояльцы; в это знойное летнее время не было туристов, а лишь постоянные жильцы — респектабельные французы, служащие банков и других учреждений, которые считали себя как бы членами семьи и вмешивались во все ее дела. Джерри рад был иметь своим другом соотечественника-американца, перед которым можно было излить душу, а так как Ланни прожил большую часть жизни во Франции, он мог объяснить Джерри то, что было ему непонятно, и уладить многие недоразумения. Тоже своего рода мирная конференция!
Рыжеволосый красавец лейтенант Джерри Пендлтон стал теперь женатым человеком, — на нем лежала обязанность кормить семью, но как ему это сделать? Денег у него нет, и работу в Каннах получить невозможно. Тысячи французов возвращаются с войны и ищут работы; а туристов в летнее время не бывает, да и очень сомнительно, будут ли они зимой. Джерри готов был пойти работать простым рабочим, но во Франции это было немыслимо; ему приличествовало браться лишь за конторскую работу, блюдя достоинство и престиж пансиона, рассчитанного на самых почтенных буржуа. Заботливые хозяйки кормили его и боялись даже напомнить ему неосторожным словом о его унизительном положении. Его отец был владельцем нескольких аптек в далеком краю, краю циклонов, который назывался Канзас, и если задеть достоинство Джерри, он, того и гляди, прикажет жене укладывать чемоданы и увезет ее за океан, и тогда мать и тетка лишатся своей единственной отрады, рухнет их мечта покачать на руках внука или внучатного племянника.
Пока что Джерри нашел довольно удачный выход из положения: прихватив корзинку, он отправлялся на рыбную ловлю и возвращался нагруженный всякими диковинными тварями, которые в изобилии водятся у скалистых берегов Средиземного моря: тут были и морские ежи, и морской окунь, и длинный зеленый угорь — мурена, и серый лангуст в твердой скорлупе, и каракатицы, маленькие и большие, которых варят в их собственных чернилах. Этот улов приятно разнообразил меню пансиона, и Джерри при этом ничуть не ронял своего достоинства, ведь рыбная ловля — это спорт. И пока Джерри забавлял своего друга рассказами о жильцах, почтенные хозяйки услаждали жильцов подробнейшими рассказами о вилле Бьенвеню и ее обитателях, о постройке студии, о новой отделке дома, о печальной судьбе мадам Детаз, муж которой погиб, сражаясь за родину; бедняжка сейчас проводит время траура в Испании.
В уголке гаража на вилле Бьенвеню свалено было около сорока деревянных ящиков, прибывших на пароходе из Коннектикута в Марсель, с книгами, завещанными Ланни прадедом, Эли Бэддом. Юноша собрался с духом, позвал столяра, повел его в студию Марселя и заказал ему книжные полки. Ланни решил сделать студию своим рабочим кабинетом; он был уверен, что Марсель одобрил бы это решение. Эта студия для Ланни значила больше, чем для кого бы то ни было, не исключая и Бьюти. Она любила картины Марселя за то, что они были написаны им, а Ланни любил их за то, что они были настоящим искусством, и Марсель понимал эту разницу и не раз шутил на этот счет, усмехаясь своей особенной, одновременно и веселой и грустной усмешкой.
Когда полки были покрашены и высохли, Ланни велел вносить ящики, и Джерри явился, чтобы помочь ему распаковывать их. Бывший лейтенант не отличался ученостью, хотя и был в колледже и даже чуть-чуть его не кончил; его потрясло такое количество книг — две тысячи томов! — а еще больше заявление Ланни, что он намерен их все прочитать. Старый унитарианский проповедник оказался еще более образованным, чем предполагал его правнук: здесь были собраны лучшие книги мира на пяти-шести языках — по богословию немного, зато очень много по истории и философии, мемуары и биографии и всякого рода художественная литература.
На латинские и греческие книги Ланни махнул рукой. Но он владел французским и немецким языками, мог освежить свои познания в итальянском и быстро изучить испанский, которому учились теперь Бьюти и Курт.
Разместить в порядке такое множество книг было нелегкой задачей. Ланни и Джерри брали охапку книг и ставили ее на одну полку, а затем решали, что надо не так, и переставляли их на другую. Затем явился еще помощник — м-сье Рошамбо, пожилой швейцарец-дипломат, поселившийся на склоне лет в Жуан-ле-Пэн. Он жил в маленькой квартире вдвоем с племянницей, и летом, когда Лазурный берег пустеет, ему было скучновато. Он знал Марселя и восхищался его картинами, он был с ним в те страшные дни, когда художника привезли с фронта с изуродованным лицом, покрытым шелковой маской. Человек начитанный и со вкусом, Рошамбо мог многое сказать Ланни о его книгах и посоветовать, куда что поставить. Попутно он раскрывал то одну, то другую и, случалось, увлекался ее содержанием, и Ланни разрешал ему взять ее с собой и почитать дома.
Так прошло лето. Рабочие трудились не покладая рук, и вилла уже вся блестела, как новенькая, а постройка студии близилась к концу.
Ланни вернулся к музыке. Из уважения ко вкусам Курта он разучил много вещей Баха. Ему самому нравились стремительные пассажи «Садов под дождем» Дебюсси, но он не был уверен, одобрит ли Курт французскую музыку. Он наслаждался оригинальными фантазиями «Картин с выставки» Мусоргского; когда-то он побывал на одной выставке с Куртом, а на других — со своим английским другом Риком и со своим отчимом, и теперь Ланни мысленно брал всех этих друзей с собой на причудливую русскую выставку.
Крошка Марселина совладала, наконец, с проблемой равновесия и научилась ходить и даже бегать не спотыкаясь. Когда Ланни играл, она обычно появлялась в дверях, и, как-то раз наблюдая за ней, он заметил, что она раскачивается в такт музыке. Он заиграл простой мотив с четко выраженным ритмом, и ножки ее задвигались; тогда он решил, что она должна сама открыть искусство танца. Так Ланни вступил в новую для него область изучения ребенка, он предавался этому занятию неделя за неделей, — маленькие ножки топтались, и смеющиеся карие глазенки сияли радостью. Вдруг малютка начала обнаруживать необычайные успехи, и Ланни готов был написать матери, что в их семье растет вундеркинд, но тут он узнал, что их кухарка Лиз нечаянно испортила научный эксперимент: она брала малютку за руки и танцевала с ней во дворе. После этого Ланни изменил метод: он вставлял пластинку в патефон, и крошка Марселина начала проходить полный курс ритмики Жак-Далькроза с вариациями в духе свободной выразительности по образцу Айседоры Дункан.
Мысли Ланни постоянно возвращались к Рику и Курту — его друзьям детства, которые сражались друг против друга во время войны и которых он решил снова помирить. Он не говорил этого Курту; он просто пересылал матери письма Рика, зная, что она прочтет их своему возлюбленному. Ланни уже обдумал: он поселит Курта в новой студии, где у молодого композитора будет новый рояль и все, какие ему понадобятся, инструменты и ноты; а когда все будет готово— приедет Рик со своей маленькой семьей и снимет поблизости виллу или бунгало. Три мушкетера от искусства будут толковать о подлинно важных вещах, тщательно избегая международной политики.
Таков был план Ланни. Он вспомнил Ньюкасл в штате Коннектикут и своего старого угрюмого пуританина-дедушку, который фабриковал пулеметы и снаряды, а по воскресеньям вел класс библии для рабочих. В первое воскресенье после перемирия он взял темой текст из 122-го псалма: «Да будет мир окрест стен твоих и благоденствие в чертогах твоих.» Внук узнал, что один из столяров, работавших в усадьбе, был искусным резчиком по дереву, он привел его в гостиную и велел вырезать первую половину этого текста старинной вязью на широком карнизе массивного камина.
Уже после того, как надпись была вырезана, Ланни в одной из книг прадедушки Эли о древней Греции прочитал слова Аристофана «Euphemiasto», что означает: «Да будет здесь мир» или «Мир дому сему». Это была точка, в которой пересеклись устремления греков и древних израильтян; это было то, чего алкали сердца честных людей во всем мире. Но из своих шестимесячных похождений на дипломатическом поприще Ланни вынес убеждение, что честным людям придется еще долго ждать, пока сбудутся их чаяния. А в настоящее время — самое лучшее, что может сделать человек, это построить не слишком дорогой дом в какой-нибудь части света, где нет золота, нефти, угля и других полезных ископаемых и где нет поблизости спорной границы или стратегически важных участков суши или воды. Здесь, если ему посчастливится, он найдет покой в собственных стенах, и, быть может, здесь его осенят мысли, которые окажутся полезными для истерзанного враждой мира.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Ты знаешь ли тот край?
Снова на Ривьере наступил «сезон», и в Европе и Америке люди поняли, что можно снова получать паспорта и ехать куда вздумается, по-княжески, было бы чем платить. Шведские лесопромышленники, норвежские магнаты китобойных промыслов, голландские короли кофе, каучука и олова, акционеры швейцарских электрокомпаний, английские шахтовладельцы, хозяева французских военных заводов, таинственным образом уцелевших от разрушительных бомбежек, — все эти счастливцы все чаще слышали теперь за утренним чаем жалобы своих жен на туманы и ледяные ветры, и им все чаще напоминали о том крае, где «лимоны зреют, средь темных листьев апельсины рдеют, теплом и негой ветер обдает, где кроткий мирт и гордый лавр цветет».
И снова в маленьких гаванях Ниццы и Канн стояли на рейде белые яхты, а голубые парижские экспрессы переполнены были пассажирами. Добрая половина из них были американцы, вот уже пять лет дважды в день читавшие о Европе, но лишенные привычных радостей «культурного отдыха». Снова появились роскошные пароходы, и подводные лодки уже не подстерегали их на пути. Туристы объезжали в автобусах районы боев, посещали города, ставшие историческими, и прежнему коверкали их названия. Любопытные бродили по полям сражений, над которыми еще носились страшные запахи войны, и осматривали разрушенные окопы, где из-под обломков нередко торчали то человеческая рука, то нога в сапоге. О.ни подбирали шлемы и стаканы от снарядов, чтобы дома сделать из них стойку для книг или зонтов.
А когда эти впечатления начинали приедаться, оставался еще Лазурный берег, прекрасный и романтический, нетронутый войной, — скалистые берега и утесы, извилистые лощины, вечно голубое небо и вечно сияющее солнце. Здесь можно было слоняться в спортивной одежде по приморским бульварам и глазеть на великих людей, о которых пишут в газетах, — на королей с их возлюбленными, на азиатских властителей с их свитой юношей, на русских великих князей, бежавших от большевиков, не говоря уже о пестрой смеси государственных деятелей и прославленных боксеров, журналистов и жокеев, капитанов промышленности и звезд эстрады и экрана. А вечером можно было одеться и потолкаться среди тех же знаменитостей в казино и, может быть, даже познакомиться с ними в каком-нибудь из так называемых американских баров.
Конечно, не все посетители Ривьеры были в этом роде. Люди с утонченным вкусом приезжали насладиться теплым климатом и красотами природы. На холмах, за Каннами, были разбросаны виллы, принадлежавшие англичанам и американцам; владельцы из года в год приезжали сюда на зиму и вели поистине примерный образ жизни. К числу их принадлежала Эмили Чэттерсворт, которая превратила свою виллу в приют для обучения французских инвалидов войны новым профессиям и ремеслам. Год прошел с тех пор, как война увенчалась победой, и хозяйка решила, что выполнила свой долг. Инвалидов, прошедших курс обучения, отправили по домам, а безнадежных калек взяло на свое попечение правительство. Виллу «Семь дубов» отремонтировали заново, и владелица приехала сюда на зимний сезон. Узнав об этом, Ланни поспешил навестить ее.
— Скажите на милость, что делает Бьюти в Испании? — был ее первый вопрос.
Молодой человек недаром шесть месяцев подвизался на дипломатическом поприще — вопрос не застиг его врасплох. Он слегка улыбнулся:
— Бьюти скоро приедет и расскажет вам сама.
— А вы, значит, сказать не хотите?
Ланни продолжал улыбаться.
— Думаю, что это удовольствие надо предоставить ей.
— Да в чем дело? Что-нибудь из ряда вон выходящее?
— Почему вы думаете?
Ланни хорошо знал женщин и давно убедился, что больше всего на свете их интересует то, что касается сердечных дел. Вот перед ним величавая дама, ей уже под шестьдесят — это Ланни знал точно, ибо ее мать однажды сказала ему, что Эмили родилась в Балтиморе под топот солдатских сапог, когда шестой Массачузетский полк отправлялся на гражданскую войну. За пятьдесят восемь лет и девять месяцев жизни малютка Эмили Сиблей стала тем, что французы называют grande dame, хозяйкой салона, принимавшей у себя наряду со светскими львами самых блестящих деятелей Франции. У нее были внушительные манеры, она одевалась с изысканной тщательностью; и вот, одержимая зудом любопытства, она невольно открывает перед Ланни свою душу, душу ребенка, и ей не терпится знать, что случилось с ее подружкой Мэйбел Блэклесс, она же Бьюти Бэдд, она же мадам Детаз, вдова.
Ланни рассказал ей о крошке Марселине и о своих наблюдениях над развитием музыкальности у детей. Рассказал и о Робби Бэдде, об успехах его нефтяного предприятия в Южной Аравии. Отсюда разговор перешел на судьбу эмира Фейсала — этого смуглолицего Иисуса, которого Ланни встретил у миссис Эмили в Париже во время мирной конференции. Молодой эмир снова в Париже, он добивается, чтобы ему разрешили править родной страной, а друг его, Лоуренс, скрылся. Казалось бы, миссис Эмили должна интересоваться ими обоими; а она вдруг круто оборвала разговор и спросила: — Ланни, скажите правду, Бьюти опять вышла замуж?
Ланни ответил той же веселой улыбкой. — Есть причина, почему она хочет сама сказать вам. Вы тогда поймете.
— Вот женщина! Вот женщина! Никогда не знаешь, чего ожидать от нее!
— По крайней мере, с ней вам не скучно, — сказал Ланни, посмеиваясь. Он знал, что далеко не все знакомые миссис Чэттерсворт заслуживают такой похвалы.
— Я так и знала, — сказала хозяйка «Семи дубов». — Тут замешан мужчина?
— Так уж я создана, — с виноватым видом сказала Бьюти. — Честное слово, Эмили, у меня и в мыслях ничего подобного не было. Мне казалось, что я до конца моих дней буду горевать о Марселе. Но мужчины так настрадались за эту войну.
— И вы встретили такого, который не может жить без вас? — Глаза Эмили светились насмешкой.
— Не шутите, Эмили. Это трагическая история, и вы увидите, что тут все вышло помимо моей воли. Но прежде всего поклянитесь, что не пророните никому ни словечка; дело идет о жизни и смерти, да и скандал был бы страшный, если бы все открылось! Этот человек был германским агентом.
— О, mon dieu![2] — воскликнула Эмили.
— Мне сейчас особенно нужна ваша дружба, как никогда раньше. Может быть, вы не захотите продолжать со мной знакомство, но, по крайней мере, обещайте хранить мою тайну, пока я не сниму запрет.
— Даю слово, — сказала Эмили.
— Вы помните, Эмили, за год до войны, летом, Ланни был в Геллерау. Там он подружился с одним немецким мальчиком, Куртом Мейснером; его отец — управляющий большим поместьем Штубендорф в Верхней Силезии. Теперь эта местность отошла к Польше. Не знаю, помните ли вы, что Ланни ездил к ним гостить на рождество.
— Кажется, припоминаю, — ответила Эмили и прибавила: — И вы выкрали этого младенца из колыбели?
— Скажите лучше, выкрала труп из могилы.
— Я так и знала, что это будет нечто фантастическое. Ну, дальше!
— Мальчик был старше Ланни и имел на него большое влияние. Трудолюбивый, серьезный — в немецком вкусе. Он стремился стать композитором и учился играть на всевозможных инструментах. Это был очень хороший мальчик, с твердыми нравственными правилами, и Ланни прямо молился на него и все говорил, что хочет быть таким, как Курт. Они переписывались, и Ланни давал мне читать его письма, так что я хорошо его знала.
— И вы влюбились в него?
— Я тогда ни о ком не думала, кроме Марселя. Курт был другом Ланни; мне казалось, что он оказывает на него хорошее влияние, и я часто ставила ему Курта в пример. Но тут началась война, и Курт стал офицером германской армии. Они с Ланни продолжали переписываться: у Ланни был знакомый в Голландии, а у Курта в Швейцарии, и через них пересылались письма. Когда был. заключен мир и мы с Ланни встретились в Париже, он очень огорчался, что нет писем от Курта, и все думал, не убит ли Курт в самые последние дни войны, как Марсель. Ланни написал его отцу в Штубендорф, но ответа не получил. Он продолжал работать на конференции и вот однажды, проходя по Рю-де-ля-Пэ, увидел своего друга в такси.
— Немецкого офицера?
— В штатском. Ланни понял, что он живет по подложному паспорту. Он догнал и остановил Курта. Курт сделал вид, что не узнает его, но в конце концов признался, зачем он здесь. Конечно, если бы он был пойман, его бы расстреляли. Ланни скрыл от меня эту встречу и никому не сказал ни слова; он работал по-прежнему в отеле «Крийон», а тайну эту похоронил в своем сердце.
— Но ведь это ужас, Бьюти!
— Так шло до тех пор, пока однажды ночью Курт не рассказал Ланни, что французская полиция сделала обыск в помещении группы, для которой он работал. Бедному мальчику пришлось целые сутки бродить по улицам, пока он решился обратиться к Ланни; и потом они ходили по городу под дождем, ночью, и Ланни старался придумать, куда же его девать. Он вспомнил о вас, — но у вас так много прислуги, и они решили, что это ненадежное убежище! Думали они о моем брате Джессе; но за Джессом следила полиция, это было вскоре после покушения на Клемансо. Когда Курт совсем выбился из сил, Ланни решил, что делать нечего— придется вести его ко мне в отель. Была уже ночь; вдруг раздается стук в дверь, и они являются вдвоем, — ну, что я могла сделать?
Поделиться книгой: