Ром

В январе 1922-го, выйдя из тюрьмы, он не преминет напомнить подоспевшим журналистам о том, что «Рене Маран, лауреат Гонкуровской премии — родом с Гвианы, все его предки по отцовской линии родом из Кайенны. А его семья до сих пор живет в Гвиане».

Да он и сам, Гальмо, утверждает, что в его жилах течет креольская кровь…

Это для уверенности, что именно Гвиана — настоящая родина «папы Гальмо».

Так поэтому небось его и засадили в тюрьму в Париже-то?

Тайна…

С трибуны палаты депутатов Гальмо заявил:

«…И я чувствовал, что за этими нападками, целью которых был я, стоит неведомая сила, и подоплека ее махинаций мне неизвестна…»

Как представляют себе эту неведомую силу наивные дети великих тайн — креолы?

Весьма любопытно констатировать, что в эпоху, столь склонную объяснять все на свете, готовую просто упразднить все тайны, то есть в такую эпоху, как наша, имеющую на вооружении то, чего никогда прежде еще не бывало, инструменты и исследовательские методы, каждый день раздвигающие границы непознанного и дающие науке возможность прорывов в область чудес, — весьма любопытно, говорю я, констатировать, что никогда еще жизнь не была окутана таким глубоким покровом тайны, как в наши дни.

Ее дыхание чувствуется повсюду, и даже в ежедневных газетах, зеркалах сиюминутной жизни, где все устроено и до блеска надраено лишь ради того, чтобы представить все происходящее ясным и логичным, — даже там между любых двух строк, в подтексте рассказа о любом событии, вы найдете толику тайны, придающей самой простой сводке новостей привкус чего-то мудреного, темного, словно бы действий оккультных сил, на все влияющих и всем управляющих…

И вот глотают за милую душу россказни тех, кто утверждает, будто современным миром правит загадочный синклит древних мудрецов, заседающих где-то в Индии и хранящих ключи от наших судеб, или Семь Светочей Сионских, или неприметный человечек в неприметной конторе где-то в Париже, Лондоне, Берлине, Нью-Йорке, неприметный человечек, чьи зрачки испускают лучи, он обладает грозной волей и в сердце у него одни только цифры, котировки, миллионы, миллиарды, доллары, фунты, золото, векселя, и все это он покупает, правит всем, может все. Никто никогда не видывал никого из них, этих грозных Властелинов Мира, но само их существование очевидно настолько, что впору писать их биографию. Это они устраивают все, что происходит — войну, мир, революцию… землетрясения, эпидемии, кораблекрушения… и кризисы, и лопнувшие банки — это все тоже они…

Неутолим их аппетит к жизни.

Быть может, они — просто злые духи, однако во всех странах света народ обвиняет во всем именно их.

И он их боится.

В Гвиане, где в их существование очень верят, их винят в преследующей страну злой судьбе и в том, что они закрыли пьяйей[12] небеса над Гвианой.

И оживает тьма…

Нельзя верить злым колдунам. Надо бороться против их злотворной мощи, которая разделяет мир.

Перейти в контратаку. Напасть первыми, ведь они известны.

Их называют по именам.

Удар за удар.

Можно разрушить все, что они делают, развязать узлы, которые они накручивают, и загнать их в ими же расставленную западню.

Начинается обряд вуду…

А добрый дух — это Гальмо.

Ночь. За лачугами, вокруг очага для выпечки хлеба, на гумне, на полянах, в святых местах. Режут глотку козленку. Поджигают травы. Льют воду, рассыпают соль. Пляски. Изгнание бесов. Обряд посвящения. Ведьмовские песни и танцы. Развязывают узлы. Расставляют камни. Это может помочь колдовству…

Враги — это вот кто: Илларион Лароз, могильщик Кайенны, Жан Клеман, душа окаянная, и, может быть, еще Эсташ. И мэр Гобер, ведь он связан со страшными людьми из метрополии.

«Mortou tombou miui! — Ко мне, мертвецы, восстаньте из могил!» — вот как кричат они. Им заткнут обратно в глотку этот вопль! Магический заговор…

Поль Моран посвятил этой черной магии целый труд. Но стоит прочесть и «Магический остров» У. Б. Сибрука — особенно историю Ти-Жозефа с Голубятни, заставившего работать на тростниковой плантации мертвецов. Это была «орава существ в отрепьях, которые медленной и вялой походкой тащились следом за ним, с тупым видом, будто кем-то заведенные… взгляду этих существ оставался неподвижным, пустым, потухшим, какой бывает у ломовых лошадей, и спроси их, как их зовут — никакого ответа». Эти зомби работали не жалуясь и не стеная на самом солнцепеке; но в тот день, когда им по непоправимой ошибке дали поесть крепко посоленных мучных лепешек, до них дошло, что они уже умерли, и тогда они с ужасными воплями бросились обратно к могилам… «Каждый принялся разгребать камни и рыть землю у своей могилы, чтобы снова лечь туда, но тут же все попадали, как падают замертво, мгновенно превратившись в мешки полусгнившей плоти».

Тут надо признать, что пройдохе Ти-Жозефу не пришло-таки в голову отправить своих мертвецов к избирательным урнам, чтобы они проголосовали за силы зла…

Мсье Эжен Гобер, мэр Кайенны, переплюнул самого Ти-Жозефа.

Он, без сомнения, главарь злых колдунов…

Два кандидата борются меж собою. Два соперника. Два старых друга. Гальмо и Лотье.

Гальмо в Гвиане знает любой. Но кто такой Лотье?

«Господин Эжен Лотье… Уроженец Монпелье, он унаследовал от средиземноморских корней культ красноречия, неподдельную страсть к музыке и ту жадность до нежной плоти, каковая обыкновенно есть удел утонченных душ. Лотье из тех, кто может определить возраст вина по первому глотку; еще он из тех, кто может наизусть прочесть из Вергилия, Горация, а то и нечто более пикантное — например, стихи Катулла; из тех, кто может перечитывать Гомера в подлиннике, чтобы запасти на всякий случай проклятия позвучнее для своих политических оппонентов… Эжен Лотье всего за несколько лет стал ведущим политическим хроникером газеты «Тан». С учетом этого никого не должно удивлять, что сегодня Эжен Лотье является одним из политиков Третьей республики, лучше всего знающих изнанку современной истории, государственные тайны и те секреты, которые скрывают государственные мужи. Он отнюдь не злоупотребляет своими бесспорными знаниями — с врагами он сама снисходительность, а с друзьями сама любезность…» Автор этой характеристики, столь же точной, сколь и богатой нюансами, — мсье Леон Трейш. Она была напечатана в парижских «Литературных новостях».

Но Гвиана-то — совсем другое дело, там все знают Гальмо, а кто такой Лотье?

Роли переменились.

Жан Гальмо — кандидат, которого блоком поддержали все гвианские партии, он «представитель Гвианы», его здесь на руках носят, это «их» депутат, он знает их всех по именам, это он им покровительствует; — в Париже его считали мошенником, авантюристом, бандитом, спекулянтом, — а здесь он добрый дух этого народа.

А злой дух здесь — Эжен Лотье, пособник таинственных людей, служитель сил злотворных, посланник дьявола, великий повелитель Эжена Гобера, «этой черномазой гниды!» — так называют его чернокожие сограждане…

И пьяйя растет, растет.

Официально соперничают между собой «гальмоисты» и «лотьеисты»…

Не забудем, что для гвианцев их право голоса священно и они еще чувствуют божественную суть слов «Свобода, Равенство, Братство».

Вот и возмущаются они, впадая в исступление от результатов голосования, которым управлял злой колдун Эжен Гобер.

Избран Лотье! Избран Лотье!

Пьяйя, пьяйя.

Удар за удар, Пусть будут сглаз и дурной глаз, Что видели в мечтах, пусть сбудется въявь.

Мертвое дитя, в чьих жилах черные соки земли, Закогти мертвой рукой.

Ночью Жан Гальмо, поставив на карту репутацию, поедет защищать Эжена Лотье от всех многочисленных пьяй, которые на него наслали. В утешение своим сторонникам и чтобы успокоить их, он заявляет: «Я буду писать президенту республики». И самолично поедет сопровождать Эжена Лотье на борту парохода, проворно уносящего их подальше от этой полной опасностей страны. Эжен Лотье так никогда и не поймет, какой опасности избежал… Возможно, он обязан своему поверженному сопернику жизнью, или здоровьем, или безмятежным сном…

Тут начинается закатная пора Жана Гальмо, все перипетии которой я не в силах описать.

Избрание Лотье было признано законным, и я не стану вспоминать о том, какие демарши предпринял Гальмо, чтобы удовлетворить своих милых гвианцев, уполномочивших его подать протесты и петиции кому следует. События эти — недавние, и, чтобы узнать о них подробнее, стоит только заглянуть в архивные досье и перечитать газеты. Мне остается лишь добавить, что с тех самых выборов, «выборов мертвых душ», в колонии часто происходят волнения…

Перед тем как уехать из Гвианы, Жан Гальмо написал собственной кровью ту клятву, которую я уже приводил в начале книги.

В Париже перед ним закроются все двери. Его протесты встречают смехом. Его долговязая сутулая тень слоняется по министерствам, не привлекая внимания. Не слишком ли поспешно он взвалил на себя поручение «своих детушек» из Гвианы?

Да разве такой человек, как Жан Гальмо, способен быть в упадке? Не правда ли — нет?

Но при этом — чем он занят? Где он? О чем думает?

1924.1925.1926.1927.

У него больше ничего нет. Все было продано. Предвыборная кампания унесла все деньги, какие удалось собрать с помощью близких. Ему очень хотелось начать все сначала. Он ищет, ищет, ищет и не находит ничего и никого. Но он помнит…

Иногда он наезжает в Дордонь, проводя время в кругу семьи; но чаще живет в Париже. Он обделывает дела, получает старые долги, зарабатывает, теряет, зарабатывает, но денег ему всегда не хватает. Он надеется. Ждет. Его час пробьет. Он не забывает своей клятвы верности Гвиане.

Новости оттуда приходят катастрофические. Его сторонников преследуют, страна в притеснениях, ее подвергают разграблению…

1928: новые выборы.

На сей раз ему придется идти до конца. Во что бы то ни стало. Нельзя бросать «детушек» на произвол судьбы…

Ему нужен человек, который мог бы побить его врагов их же оружием… Он думает о том Жорж-Анкетиле, который так благородно повел себя во время его заточения в тюрьме Санте… Он взвешивает все за и против… Он считает его решительным, смелым, амбициозным, боевитым, такой ни перед каким скандалом не отступит… Он владеет газетой, в которой осмеливается говорить все и нападать на власть имущих… Он сможет поддержать его и деньгами, и сильным оружием… Это профессионал. Он способен метким словом отразить наихудшие оскорбления…Да, там, в Гвиане, Жан Гальмо будет покровительствовать ему…

В этот момент судьба, словно посылая предупреждение, наносит последний удар. Жан Гальмо нашел богатого финансиста, умного, вдохновенного, обаятельного, который согласился помочь ему возродить его Торговый дом. Причем речь не просто о финансовой помощи, но — о союзе, объединении в ассоциацию, которая позволит начать все заново, с новыми силами, на новых основаниях, гораздо более широких, куда более полных. Жан Гальмо преисполнен надежд. Вот-вот он начнет жизнь сначала. И как же ему не преуспеть? Разве на сей раз ему не поможет его главное богатство — весь пережитый опыт? Он уйдет из политики и посвятит себя этому новому делу, своей семье, счастью милых своих гвианцев. Он намечает целую экономическую программу, чтобы сделать эту страну богатой… Его благородный план никогда не будет воплощен в жизнь. Смерть, смерть спонсора и компаньона, скоропостижно скончавшегося от закупорки сосудов прямо в такси, — и вот все снова под вопросом. Да уж, проведет Жан Гальмо в Гвиане кампанию для Жорж-Анкетиля…

Но прежде чем уехать, прежде всего остального, ему нужно сбросить это ярмо, что так и пригибает его к земле, эти 23 миллиона неуплаченных налогов, которые ему без конца припоминают и которые так мешают ему делать дело, забыть об этих придуманных клеветниками цифирях, которые его враги бросают ему в лицо всякий раз, как он пытается снова встать на ноги.

Что он умудрился сделать, чтобы заплатить эти деньги? И где он их раздобыл? Этого я пока не знаю. Но было так. Он заплатил.

25 января 1928 года Жан Гальмо триумфально, как истый Дон Кихот, вносит основную часть платежа.

Вот точные данные: 22 826 930 франков 40 сантимов.

Какой подарок государству.

Но он порвал все связи. Его больше ничего не держит, больше ничего не связывает с прошлым. Теперь у него за душой нет ничего, кроме Клятвы, — и Клятва влечет его идти вперед, и только вперед!.. Он начнет сызнова, чистый от всех обвинений, абсолютно свободный, восставший в полную и огромную свою силу… Он исполняет миссию…

Да что же он такое задумал?..

Он отбывает, даже не попрощавшись с семьей.

Он уверен в победе.

«Я клянусь бороться до последнего вздоха… Я прошу Господа даровать мне смерть в борьбе за счастье моей родины, бессмертной Гвианы…»

XII. ОТРАВЛЕН!

Утром в понедельник 6 августа 1928 года, в шесть часов, по Кайенне вдруг ползет слух, что в больнице Святого Иосифа от яда умер папа Гальмо.

Уже жарко. Утро печально и прекрасно.

Кажется, солнце будет припекать еще злее, чем всегда.

Папа Гальмо!

Не может быть!

Не проходит и пяти минут, как население всего города собирается у больничных врат.

И там, у самых дверей, они видят помощников хозяина, молча стоящих вместе, низко опустив головы.

Невыразимая грусть разливается в толпе, и из нее, точно фермент, начинают вскипать гроздья скорбной ярости.

И тут те, кто сохранил ясный ум и холодное сердце, начинают кое-что припоминать…

Еще в 1924 году, во время выборов, был арестован один каторжник, беспрепятственно слонявшийся по городу, а на каторге выполнявший работу палача. При нем нашли кинжал и круглую сумму денег, и он признался, что ему их дали, чтобы он убил Гальмо… Когда однажды на рассвете пришвартовалось судно «Ойяпок», на котором, как говорили, плавал Гальмо, кто-то выстрелил прямо в сходни и попал в мсье Дарналя, «гальмоиста», чей силуэт был очень похож на силуэт депутата… Друзья Жана Гальмо неоднократно уведомляли прокуратуру о том, что противники бывшего депутата открыто выражали желание избавиться от того, кто доставил им столько неприятностей… Тут опять заговорили и о том самолете, который кто-то хотел утопить…

Сколько еще всего вспоминается сейчас! «Все «гоберисты» знали, что папа Гальмо скоро умрет, — записывает во время тех событий одна девчушка — ей, двенадцати — или тринадцатилетней, довелось стать их свидетельницей. — Начиная еще с июня 1928 года кое-кто из них писал на Мартинику, что Гальмо умер. В последнем номере их газеты «Прогрэ», вышедшей после отъезда Эжена Гобера (папа сохранил эту газету), они писали, что скоро с этими жалкими депутатишками будет беседовать призрак Гальмо. 6 августа одни из этих господ назаказывали себе пирожков и засахаренных марципанов, другие накупили шампанского. В воскресенье они заявили «гальмоистам»: «В понедельник-то вы наплачетесь, готовим вам подарочек, только это пока секрет…» Еще в пятнииу 3 августа Лама, мэр Иракубо, отправился в Тру-Пузон, Синнамари, Мальанани и Куруон, чтобы известить своих приверженцев, что в понедельник папа Гальмо умрет, отравленный мышьяком. Они пили шампанское и плясали, к большому изумлению «гальмоистов», терзавшихся вопросом, что это вдруг могло повергнуть «гоберистов» в такое веселье… Смысл загадочных слов стал ясен «гальмоистам» утром в понедельник, когда начали приходить телеграммы. Лама принялся палить из ружья, выпил еще шампанского, однако жители Иракубо, приставив ему дуло ружья к горлу, заставили его отправить телеграмму о своей отставке, и многие потом написали жалобы на этого типа, знавшего, кто отравил папу Гальмо…»

Вот о чем думает эта толпа, поддаваясь закипающему бешенству. Поводов у нее предостаточно. Конечно, ей вспоминаются темные слухи о пьяйях,[13] насланных на депутата от Гвианы не кем иным, как Илларионом Ларозом, могильщиком Кайенны, и Жаном Клеманом, душой окаянной, ведь оба они злые колдуны. Кто ж не знает, что обе эти «черномазые гниды» — несравненные знатоки ядов, которые варят из лесных трав, и страшно их колдовство… А смазливая Адриенна, служанка папы Гальмо, — она разве не родная племянница Лама, одного из холуев Эжена Гобера, того самого великого колдуна, который заставил мертвецов голосовать и через несколько дней сбежал?..

Неистовая ярость вот-вот захлестнет все вокруг. Толпа растет. И нет больше папы Гальмо, чтобы успокоить, приручить ее! Эти дьяволы скоро поймут, до какой степени были неосмотрительны!..

Снова обратимся к письму малышки Зинетты, чтобы узнать продолжение событий того трагического понедельника. «Во всех коммунах Гвианы воздвигли поминальные часовенки и устроили ночные молитвенные бдения по народному кумиру, чье тело заменяла одна из тех его фотографий, что висели над каждым гвианским очагом. В те часы, когда в Кайенне шли похороны, повсюду служили обряд отпевания. Вся страна замерла в глубочайшей скорби. Но очень скоро все опомнились, и в каждом закипела жажда отмщения. Из всех уголков страны стекались в Кайенну люди с ружьями наперевес.

Утром в понедельник, когда все пребывали в ужасной подавленности, когда из всех глоток вырывались скорбные вопли и стенания, некоторые из «гоберистов» осмелились провоцировать толпу. И тут ее ярость вырвалась на волю. Бойня пошла чудовищная: женщины, дети забросали камнями, линчевали сперва Лароза, затем Бургареля, преследуя их до самых жилищ, где те попытались скрыться, и в буквальном смысле растерзав на куски; их жуткие головы валялись в пыли, а тела еще бились в последних судорогах. Забирать их кому бы то ни было запретили, и плевали на их останки. Лароза убили почти перед самым полицейским участком. Комиссара, выскочившего в форменной перевязи, прогнали обратно вместе с его служащими под угрозой расправиться с ним так же, как с только что убитым бандитом…

В ночь с 6 на 7 августа дома Жана Клемана, Гобера и Тебья подверглись разгрому и разграблению. Тебья был убит в постели, а Жюбеля расстреляли из револьвера в его спальне. Мадам Гобер смогла спастись только потому, что призвала на помощь нового мэра… Утром в понедельник она была среди тех, кто пил шампанское с Ларозом, и потом издевательски кричала с балкона проходившим женщинам: «Умер Гальмо, умер белый ворон». Утром во вторник, проезжая по улице Свободы, можно было видеть разбросанные повсюду остатки всего имущества Гобера и Жана Клемана. Хранившиеся в шкафу банковские билеты были порваны в клочья, драгоценности и наборы кухонной посуды, серебряные сервизы разбиты молотком… Ударами топора вышибали дно у бочонков с вином и ромом, рубили ящики с шампанским… Погромщики плакали, говоря: «Это все на деньги папы Гальмо; руби, ломай, круши тут все, все…»

Жан Клеман вышел из дома, попыхивая сигареткой, с зонтиком под мышкой, и толпа сразу окружила его… Он успел сделать не более 50 шагов, как женщины принялись избивать его. С этой минуты он походил на судно без ветрил, несомое бурей. Он шел с поднятыми руками, моля о пощаде, его заносило то на правую сторону улицы, то на левую; камни осаждали его, точно стая москитов, поражая то висок, то затылок, то лицо. Он шатался как пьяный, падал, поднимался, встал на колени, и тогда толпа, охваченная безумием, остервенилась совсем и поддалась ничем не спровоцированному бешенству… «Мертв», — сказал кто-то, и все принялись радостно обниматься. Тогда солдаты сложили носилки из ружей и оттащили его в тюрьму… Толпа вышибла двери тюрьмы и накинулась на свою жертву с новой яростью, колотя его палками, стульями и камнями с мостовой… Но Жан Клеман еще не был мертв. Он оказался живуч. Он провел ночь в невыразимых мучениях, вспоминая своих родных и друзей, взывая к папе Гальмо, и испустил дух лишь на следующий день… Приходские священники отказались принимать его труп и устраивать погребение. Будучи председателем «Ложи», он не соблюдал принципов франкмасонства. Катафалк ехал под охраной солдат, а шествовавший впереди судебный следователь так и шел, прижимая палец к губам и показывая этим жестом толпе, что перед лицом смерти лучше молчать… Боже милостивый! Каким дурным, наверное, был этот человек при жизни, если его так ненавидели уже после смерти.»

В результате — шестеро убитых, множество разрушенных домов, «лотьеистов» заставили спешно погрузиться на корабли и отплыть из Гвианы, а «гоберисты» вынуждены скрываться и сидеть тише воды ниже травы. Сторожевое судно «Антарес», как и два месяца назад, когда объявили законным избрание Эжена Лотье на второй срок, пришвартовалось и сгрузило 50 морских пехотинцев и 50 жандармов…

Искрой, от которой все вспыхнуло, оказалось признание законными апрельских выборов 1928 года.

В стране с 1924 года не стихали волнения.

Эжен Гобер снова привел к избирательным урнам мертвецов. 1700, 1300 или 2100?

Без разницы.

Восставшая толпа собралась перед Домом правительства. Она была вооружена. Ее намерения более чем ясны.

Не совсем ли утратил разум губернатор Майе? Он вызвал Жана Гальмо и посадил его под арест.

Гальмо расхохотался от эдакой дурости.

В Гвиане за тридцать лет сменилось сорок губернаторов. Господин Майе только что прибыл, он мало знал об этой стране.

К счастью, нашелся кто-то, вразумительно объяснивший губернатору, что тот поставил на кон свою жизнь и общественное спокойствие. Ему пришлось принять все условия Жана Гальмо и освободить его. Были выдвинуты требования отставки мэра Гобера и всей клики муниципального совета. И разумеется, муниципальных выборов, проведенных с гарантией законности…

Бедняга Жан Гальмо, Дон Кихот до кончиков ногтей! Видно, жизнь так ничему и не научила его, раз он до сих пор верит в законность?.. Никуда ему не деться от своей крестьянской закваски и честной души скромного буржуа из Перигора. Он упустил возможность приключения… А ведь случаи предоставлялись недюжинные.

Он и слышать не хотел о предложениях, которые ему уже давно делали «воротилы» из заграницы. Его бы снабдили оружием и миллионными суммами. Он провозгласил бы Гвианскую республику, независимую и самостоятельную. Изгнал бы тамошних функционеров, отдался под протекторат, быть может, Бразилии — этой великодушной матери для всех негров, — а то и Соединенных Штатов, зорко стоящих на страже южноамериканских свобод. В обоих случаях ему гарантировали защиту с помощью доктрины Монро. Что могли с этим поделать шестьсот солдат гарнизонного войска и сторожевой кораблик, который не мог даже выходить за пределы прибрежных вод? А что могло поделать с этим правительство в Париже?