Ром

В этой травле со стороны прессы особенное усердие проявляет газета «Лантерн». Ее нападки на Жана Гальмо, будто случайно, начинаются 11 июля 1919 года… Там будут напечатаны сотни статей, с сенсационными заголовками крупным шрифтом, на которые Жан Гальмо время от времени пытается отвечать письмами, публикуемыми «Лантерн» без комментариев.

Поначалу Жана Гальмо называют деловым человеком, талантами которого воспользовались другие. В то самое 11 июля он даже охарактеризован, без малейшей иронии, как «негоциант, притом самой порядочной репутации». На следующий день будет заявлено, что он оказался «орудием в руках тех, кто манипулировал им». 17 июля «Лантерн» помещает протест, написанный Жаном Гальмо, и комментирует его с глубоким пониманием. И до самого 8 августа нападки на Жана Гальмо будут отличаться большой сдержанностью.

Но с 8 августа все меняется. Нападки резко усиливаются, и Жан Гальмо становится единственной их мишенью. 13 августа призывают отправить его на каторгу. Надо ли напоминать, что именно в этот день арестовали Анжельвена?

Травля продолжается, иногда временно затихая, и совсем яростной становится только к 1920 году, возрастая к последним его месяцам, — как раз когда обвинения, прозвучавшие на страницах «Лантерн» по поводу «ромового дела», возбудят общественное мнение и приведут к расследованию в палате депутатов.

А что же Жан Гальмо?

Он выступает. Он дает отпор. Работает без передышки. И, едва появляется хоть какое-то свободное время, торопится уехать на денек — другой в свой Перигор, в тот самый замок Монфор, который стал его собственностью и где, если верить сплетням, он жил жизнью сатрапа…

Жизнью сатрапа, с женой и сыном, мальчиком со странностями, у которого доктора нашли раннее слабоумие.

VI. «РОМОВОЕ ДЕЛО»

Заседание палаты депутатов в среду 16 февраля 1921 года.

Вот уже два года, как не ослабевает интерес к этому захватывающему «ромовому делу», которое начиналось еще в давно минувшие дни Перемирия. Все эти два года несколько газет, бывший заместитель министра, президенты комиссий яростно нападают на человека, который за это же время превратился в одного из тайных королей послевоенного Парижа, города, вместе с иллюзиями утратившего и спокойствие.

Это — Жан Гальмо.

Что знает о нем общественное мнение? Ему его представляют как бесстыжего спекулянта, вовсе лишенного совести. Оно хотело бы лучше понять хоть что-то в этом «ромовом деле»…

По запросу мсье Боре, главы Министерства снабжения, было возбуждено судебное следствие, в конторах «Предприятий Жана Гальмо» проведены обыски, в Гвиане и на Антильских островах прошли строжайшие инспекции.

И все это вдруг сорвалось.

Вердикт о закрытии дела за неимением состава преступления, четкий и ясный, в конце концов увенчал этот ряд хитросплетений.

Тем не менее тучи продолжают сгущаться. Несколько газет не прекратили нападок на депутата от Гвианы, вновь ожидая лишь удобного случая. Президент комиссии по делам рынков, мсье Симьян, и докладчик по «ромовому делу» мсье Станислас де Кастеллан, вот-вот, кажется, внесут в канцелярию палаты резолюцию, призывающую возобновить следствие и найти виновных в этой «ромовой афере»…

И что же? Теперь общественное мнение не понимает решительно ничего. Так утвердил судебный следователь приговор о закрытии дела или не утвердил? Ведь первый-то докладчик по этому вопросу, мсье Мерсье, заявлял, что господин Жан Гальмо был перекупщиком, мошенником, что он нечестным путем получил двадцать миллионов прибыли.

А сейчас что? А судебный следователь? А его решение?

И — нежданная развязка: Жан Гальмо бежал!

Через два дня приходится публиковать опровержение. Больной, выпотрошенный, Жан Гальмо уехал на несколько дней отдохнуть в Пельи, на ту итальянскую Ривьеру, которая напоминает ему годы молодости и которую он так любит. Спешно приехавший туда навестить его один из друзей застанет Гальмо отнюдь не за подготовкой своей защитительной речи, которую ему предстоит произнести в палате депутатов, — Жан Гальмо заканчивает книгу «Жил меж нас мертвец».

В назначенный день он явится в Бурбонский дворец.

Впервые в жизни он поднимается по ступеням на трибуну, чтобы представиться 560 парламентариям, жаждущим судить его.

«Длинный, тощий, с костлявым лицом, черной шевелюрой… Как он похож на неприкаянного бродягу, полупоэта, полуделягу, одного из тех, кто способен воскресить в памяти облик «береговых братьев», чью тягу к приключениям умело использовал Людовик XIV, превращая их в пионеров расширения французского влияния в мире», — напишет на следующий день «Тан», газета солидная.

Они ждали апелляции, которую с елейной улыбкой подаст разжиревший барыга, или долгих витиеватых речей хищной акулы — ведь уже родилась легенда, именно так изображающая нажившихся на войне коммерсантов.

А человек, который стоит перед ними, бледен и взволнован, но при этом преисполнен решимости и хладнокровия, и, хотя он говорит голосом тихим и глуховатым, в нем слышно глубокое волнение. Ни жеста, ни возгласа — зато пронзительный и пугающе умный взгляд.

«Если мне изменит голос, если моя неопытность в выступлениях с трибун подчас повергнет вас в тоску — я прошу вас подумать о том, что, куда более привыкший бродить по свету, нежели произносить речи, и к тому же только начинающий выздоравливать после болезни, я предстаю перед вами в весьма плачевном физическом состоянии», — вот с каких слов начинает он и тут же, с непривычной для такой аудитории ясностью, переходит к объяснению «ромового дела».

Такой тон производит впечатление на собравшихся, которым приходится поджать когти: этим человеком движет такое бесспорное чувство собственного достоинства и умение владеть собой, что поневоле не получается стричь его под общую гребенку.

«Согласно приказу Ставки верховного командования, принятому вследствие эпидемии гриппа, службы Министерства снабжения 10 октября 1918 года реквизировали все, что было ими обнаружено [речь о роме] как в таможенных пакгаузах, так и на частных складах. 20 октября требование о реквизиции было отменено в том, что касалось запасов, хранившихся на частных складах, то есть запасов оптовых торговцев, и сохранялось только относительно запасов в таможенных пакгаузах, то есть запасов производителей, которые хранились в портах… Оптовые торговцы, хранившие свои запасы в частных складах, разумеется, поспешили реализовать закупленное немедленно, к своей выгоде».

Так, в нескольких словах, объясняется суть дела: Жан Гальмо оценивает в 30 миллионов те прибыли, которые получили крупные оптовые торговцы — обильное потребление, вызванное эпидемией гриппа, и в то же самое время блокирование товаров на таможне позволят им взвинтить цену с 600 до 1200 франков за гектолитр.

«Теперь необходимо отыскать, и в этом состоит уже ваш долг, в чьи карманы ушли эти как минимум 30 миллионов… Из заявлений уважаемого докладчика Комиссии по делам рынков самым недвусмысленным образом следует, что выгодоприобретателем бенефициаром от этой операции являюсь я. А теперь — правда.

Я отношусь к разряду производителей, импортирующих через таможенные пакгаузы. В тот день начала октября 1918 года, когда была произведена реквизиция, ни литра моего рома не хранилось в частных складах. Готов побиться об заклад с любым, кто сомневается в точности сказанного мною: с 10 октября 1918 года по 1 февраля 1919 я не заключал контрактов о размещении ни на литр рома. Я ни литра не продал и не поставил».

И тут Жан Гальмо переходит в наступление: эти запасы рома на таможне, на которые распространялся указ о реквизиции, когда запасам на частных складах была предоставлена льгота, по гарантии, данной Комиссией по торговле ромом и сахаром, трогать были не должны, поскольку они были остатком того урожая, 75 % которого уже было реквизировано в колониях. Иными словами, эти запасы рома на таможне должны были быть оплачены Министерством снабжения по цене от 600 до 650 франков за гектолитр, а вот находившиеся уже в руках оптовых торговцев — должны были быть реквизированы, будучи произведенными ранее, по базовой стоимости от 300 до 400 франков за гектолитр.

Но депутату от Гвианы мало и этого: он утверждает, что Ставка верховного командования никогда не отдавала приказа о такой реквизиции, поскольку склады в тылу ломились от рома, и вся ответственность за это ложится на службы снабжения.

В этот момент в невозмутимости палаты пробита брешь: депутаты начинают внимательней приглядываться к этому высокому и загадочному человеку, который защищает себя с таким спокойствием, а если нападает, то не ради удовольствия ответить ударом на удар, а проявляя при этом трезвомыслие настоящего коммерсанта. Отдельные реплики докладчика или президента Комиссии по делам рынков, изредка прерывающие выступление Жана Гальмо, вызывают у ассамблеи растущее раздражение.

Депутат от Гвианы идет еще дальше: на миг приподняв завесу, он показывает происходящее за кулисами. Он заявляет, что «ромовое дело» — не что иное, как фаза той борьбы за обладание мировым рынком зерновых культур, каковую заместитель министра снабжения мсье Вильгрен ведет как со своим министром мсье Виктором Боре, так и с бывшим союзником, мсье Луи Дрейфусом…

«Поскольку реквизиция лишила меня всей совокупности моих запасов рома, всего моего товара, то 15 октября я обнаружил, что нахожусь в безвыходном финансовом положении», — продолжает депутат от Гвианы. И он доказывает, что в такой же ситуации оказались и все импортеры, ибо «поскольку сроки оплаты по чекам были не определены и иногда составляли более восемнадцати месяцев после поставок, — им было крайне затруднительно прийти к соглашению с их банкирами. Потому и была принята формулировка мирового соглашения, предложенная Портовым профсоюзом, о «немедленной поставке 50 000 гектолитров Интендантской службе, а Интендантская служба переуступает нам, во Франции и в колониях, весь забранный ею у нас товар». А поскольку необходимой технической инфраструктурой и оборудованием, чтобы в течение одиннадцати месяцев принять товары от Интендантской службы и переправить их во Францию, обладали одни только предприятия Жана Гальмо, то им поневоле и пришлось выкупить весь запас у других импортеров, что являлось единственным условием для реализации полюбовной сделки.

«Весь доклад господина де Кастеллана, все приведенные им здесь подробности сводятся к тому, чтобы сказать вам: «После реквизиции господин Гальмо скупил всю ромовую торговлю».

Всякий, кто был свидетелем этого, скажет вам: «О скупке не может быть и речи, поскольку вы сами вменили принятие этой меры в обязанность господину Гальмо».

ДОКЛАДЧИК. И что же, вы не имели никакого своего интереса в этой операции? Вы сделали это исключительно из любви к таким же, как вы, честным налогоплательщикам?

ГАЛЬМО. Господин докладчик спрашивает у меня, каким был мой личный интерес во всей этой операции. Я стоял перед необходимостью уплатить долг в 9 миллионов, тогда как сам лишился всех товаров и не получил никакой компенсации. Мне сделали предложение, позволившее мне просить банкиров профинансировать дело. Я его принял, вынужденно и под нажимом».

Пятьсот депутатов присутствовали там, и взгляды их были прикованы к этому человеку, выражавшему свои мысли так ясно и отчетливо, интонации которого были проникнуты неподдельной человечностью, обычно несвойственной выступлениям на финансовые или коммерческие темы. Они явились сюда как облеченные властью судьи, со вполне определенным наказом, изначально уверенные в виновности этого человека. И вот теперь, взволнованные, возмущенные, они с трудом сдерживали недовольство, когда его речь перебивали реплики и злобные выкрики господ Станисласа де Кастеллана и Симьяна.

«Государство оказалось вынуждено возвратить свой товар в гораздо более короткие сроки, чем планировало, поскольку произошло великое событие — Перемирие и поскольку мы по-прежнему должны были выполнять приказ о реквизиции от 10 октября 1918 года, и Интендантской службе пришлось сказать министру: когда вы реквизировали запасы рома, на моих складах его было хоть залейся… Министр снабжения, приняв во внимание жалобы Интендантской службы и складов, не счел себя обязанным придерживаться строгих сроков поставок в одиннадцать месяцев. Он раньше поставил товар…»

Объяснения звучали убедительно: господа Симьян и Кастеллан не находили возражений.

Они упорствовали. И вот стало слышно, как зазвенел теперь голос Жана Гальмо:

«…В тот миг я с тревогой подумал о доме, в котором прожил пятнадцать лет и встал на ноги. Я так боролся, так мучился в этом климате, одном из самых скверных во всем мире. И я чувствовал, что за этими нападками, целью которых был я, стояла некая таинственная сила, и махинации, подоплека коих была мне неизвестна, тем не менее грозили обрушить это здание, построенное мною таким тяжким трудом. Можете ли вы, господа, представить себе, сколько труда и борьбы требуется, чтобы построить такое колониальное хозяйство, какое создал я? Я совсем недавно уехал из колоний и плохо знал политический мир и мир деловой. Вы говорите мне: «…тут был факт коррупции, вы попытались подкупить службы Министерства снабжения». Но как? Каким образом? Да как я мог подкупить службы, поставившие меня в такое критическое, отчаянное положение, в каком я тогда оказался? Я тут что-то не понимаю… Господин де Кастеман, в тот самый момент, когда министр снабжения, господин Боре, оказался замешан в подобном же деле как якобы мой сообщник, в начале мая 1919 года, когда он наложил арест на продажу рома Интендантской службой, чтобы дать мне возможность спекулятивно взвинтить цены, в тот самый момент господин Боре подал жалобу, сразу же застопорившую мою деятельность. В первый раз в жизни, господин де Кастеман, мне, на деле всего-то обыкновенному работяге, клянусь вам, с чистыми руками, пришлось в кабинете судебного следователя отбиваться от обвинения, суть которого я не понимал, которое ни на чем не было основано и ничем не было доказано. И в тот миг я самой лютой ненавистью возненавидел этого господина, из которого намеревались сделать моего сообщника, ибо он привел меня к разорению и замарал мое доброе имя…»

Голос этого человека, глухой, резкий, разрывает непривычную тишину полукруглого зала заседаний.

Слышатся выкрики с мест: «Я хотел бы знать, чего от нас на самом деле хотят», — говорит Мариус Монте. «Это против правил!» — повернувшись к президенту Комиссии по делам рынков, выкрикивает Марсель Абер. Ассамблея отказывается заслушать объяснения господина Симьяна, президента Комиссии по делам рынков.

Только на ночном заседании господин Симьян сможет объяснить свою позицию под аккомпанемент протестующих возгласов ассамблеи. Призвав на помощь мсье де Кастеллана, он попытается вновь очернить Жана Гальмо. Он делает отвлекающие маневры, перескакивает с темы на тему, но каждый раз депутат от Гвианы опровергает его точностью фактов, застающих его противника врасплох.

Заседание закончилось очень и очень плачевно для господина Симьяна, констатирует «Журналь оффисьель».

«ПРЕДСЕДАТЕЛЬ КОМИССИИ, Я хотел бы завершить…

ЛЕ ПРОВО ДЕЛОНЭ. Да-да, завершайте уж поскорее. Мы все сыты по горло!

ШАРЛЬ БЕРНАР. Никуда такие дебаты не годятся (Аплодисменты.)».

Предложение мсье Пьера Жоли, безоговорочно отвергавшее решение Комиссии по делам рынков и подтвердившее доверие палаты к решениям юстиции, — это предложение, подводившее черту под всеми замыслами Симьяна и Кастеллана, было одобрено 574 депутатами из 577, почти единодушно.

Заупрямившемуся господину Симьяну депутат по фамилии Левассер крикнул из зала: «Да что вы заладили: все ром да ром. Может, обсудим заодно и коньячный вопрос?» Это вызвало смех. На следующий день реплику растиражировали во всех новостных сводках. Она точно выражала суть некоторых парламентариев, работавших по принципу «и нашим, и вашим». Долго еще мсье Симьян не решался поднимать коньячный вопрос…

В общем, это был триумф Жана Гальмо.

Но он сказал не всю правду: не указал, какой чудовищный ущерб нанесло ему судебное следствие в мае 1919 года; не упомянул и о том, что с реквизиции его запасов рома до времен взвинчивания цен, а потом с поспешной переуступки до резкого удешевления, его торговый дом потерял 1 592 340 франков, тогда как господа Мерсье, де Кастеллан и Симьян получили прибыль от 15 до 30 миллионов!

Об этом никак не стоило трубить во всеуслышание: возмести ему кто эти деньги, уж он бы выкрутился…

Что там говорить, ведь это была первая трещина в великолепном здании, которое он построил. И уже близилось время, когда во Франции и во всем мире разразится финансовый и коммерческий кризис.

VII. РОЗОВОЕ ДЕРЕВО. ПРОПАГАНДИСТСКАЯ МИССИЯ. ВОЙНА. РАДИОАГЕНТСТВО. ПАРЛАМЕНТСКАЯ ДЕЯТЕЛЬНСТЬ. ЖУРНАЛИСТИКА. НАЦИОНАЛЬНАЯ ЛОТЕРЕЯ. А ВИАЦИЯ

Комиссия по делам рынков была создана в начале деятельности Законодательного собрания Национального единства, 9 марта 1920 года, для беспощадного преследования всех наживавшихся на войне спекулянтов, коррупционеров и мошенников. Ей на проверку было передано 200 000 контрактов, заключенных в военное время. Из этих 200 000 досье она фундаментально изучила лишь одно дело — то самое «ромовое», которое, быть может, единственное из всех не нанесло никакого ущерба и не потребовало никаких издержек со стороны государства.

Какова была дальнейшая судьба этой Комиссии по делам рынков? Она канет в Лету… И спустя несколько месяцев после «ромового дела», когда в департаменте Сон-и-Луара открылась вакансия, президент Комиссии по делам рынков мсье Симьян отказался от своего депутатского мандата и ухитрился избраться в сенаторы. Далее следы его теряются в приемных у руководства…

И все-таки эта комиссия своего добилась. Торговый дом Жана Гальмо, дела которого и без того уже пошатнулись из-за убытка, нанесенного ему реквизицией запасов рома, был совершенно сражен ущербом, причиненным его хозяину травлей в «Лантерн», обысками, политическими нападками, выступлениями против предоставления ему кредитов банками…

То прекрасное здание, которое сумел построить Жан Гальмо, «этот громадный дом с крепкими стенами, чьи окна выходят во все стороны горизонта, меж Ориноко, Амазонкой и Антильскими островами», как напишет он, посвяшая мэтру Анри-Роберу свою книгу «Жил меж нами мертвец», дал, дал первую трещину…

Трещина, конечно, потайная, которую легко будет скрыть от общественности и которую он сможет даже и заделать, если ему дадут передышку, — но ведь она будет только расширяться.

Кто из коммерсантов и промышленников в те годы, самые тяжелые со времен войны, не испытывал трудностей со свободными оборотными средствами? Даже само государство было в шаге от банкротства, причем даже ближе к нему, нежели частные предприниматели. Не одна только Франция оказалась по горло в кризисе.

Но Жан Гальмо не из тех, кого легко обескуражить. Эти трудности… ну так что ж! — лишний повод побольше работать.

Он становится еще активнее.

Господин Пашо, наведываясь в замок Монфор, на Елисейские Поля 30 и на авеню Виктора — Эммануила III (в ту квартиру, где жил Жан Гальмо и где он расположил свое политическое бюро), забрал оттуда не все. Мне не хватило бы и нескольких дней, чтобы пролистать множество папок, в каждой из которых — доказательства бурной деятельности и недюжинного ума депутата от Гвианы…

В письме одного из самых крупных промышленников наших дней я обнаруживаю два факта, имеющих отношение к Жану Гальмо и представляющихся мне знаменательными. Его отважная дерзновенность — это не только спортивный азарт, как у Алена Жербо,[9] уплывшего из того же порта в Канне, — нет, рука об руку с ней идут результаты и практические: он устанавливает связь между заморскими производителями и промышленниками в метрополии.

«Летом 1909 года парусник, груженный ароматической древесиной с Гвианы, прибыл в порт Канн прямо из Кайенны. Это было беспрецедентным событием для всех наших Приморских Альп, которые являются основным центром индустрии парфюмерии во Франции».

Это о дерзновенности Жана Гальмо; а ведь он был тогда еще совсем молодым, начинающим коммерсантом; но его уже отмечают как конкистадора…

«За несколько лет производство эссенции розового дерева, в течение 30 лет находившееся на уровне от 12 до 15 000 килограммов в год, выросло до 30 000, 60 000 и 90 000 килограммов в год благодаря стараниям Жана Гальмо.»

А это — что касается результатов, которых ему удалось добиться…

Только война заставит его начать сближаться с Парижем. Его плавания через океан на грузовом судне, на шхуне почти вошли в поговорку. Зимой 1914 года этот плантатор из Гвианы возвращается во Францию, чтобы попытаться заключить контракты о добровольном вложении капиталов. Это последний штрих к его портрету. Теперь характер ясен совершенно.

Много раз он будет пытаться завербоваться в армию, и всегда безуспешно. Отсрочка в 1900 году, освобождение подчистую в 1902-м, — все его дальнейшие усилия ни к чему не приведут. В 1915-м реформа № 2 положит его упорству конец. Однако такая настойчивость увенчается некоторым успехом — правительство республики даст ему поручение отправиться с пропагандистской миссией и инспекцией в страны Центральной Америки. Миссия, разумеется, добровольная, не субсидируемая: да ведь ему это уже не впервой…

Что же он увидит там?..

«Он утверждает, что в одной из маленьких американских республик обязанности французского консула исполняет дезертир. В стране, расположенной немного подальше, чиновник, представляющий в самый разгар войны нашу Республику, якобы содержит на службе домоправительницу-немку, которая в действительности и правит всей дипмиссией. В колонии, соседней с нашей, консулом Франции работает немец, а в некой нейтральной стране консул — голландец, и он является владельцем немецкой фирмы», — читаем в защитительной речи мэтра Анри-Робера.

Итог.

Жан Гальмо раскрыл четыре тайны. Четверо новых врагов пополнят армию тех, кто считает этого человека опасным для общества…

Боялся ли Дон Кихот? Позаботился ли о предосторожностях, прежде чем нападать на ветряные мельницы? Ничуть не бывало. Его энтузиазм толкал и толкал его к действиям. И какой же будет судьба Дон Кихотова?..

Я говорил о важности той роли, какую сыграл Жан Гальмо во время войны в снабжении Франции.

Вот что он думал о войне: «В этой ростовщической войне денежные вопросы важнее проблем с личным составом. Победа останется за той группировкой, которая сумеет надуть противника на одну последнюю пушку. Потому что пушки делаются и продаются за деньги. Я утверждаю, что война кончится победой союзных держав, с их армиями наемников. Все головы и руки союзных войск в конце концов будут использованы для производства припасов, причем в самом широком значении этого слова, ведь зерно — такой же припас, как и артиллерийский снаряд… Если земледелец производит зерно по цене сто франков, если шахтер добывает руды на сто франков, надо отпустить этого земледельца и шахтера восвояси и заменить их в окопах на наемного солдата, который обойдется стране всего лишь в половину или четверть стоимости такого богатства», — пишет он в заметках, сделанных во время поездки в Англию.

В нынешней Франции кстати и некстати повадились использовать термин «реальная политика», придуманный великим немецким географом Ратцелем. Под этим надо понимать ментальность людей деятельных, обладающих смелостью мыслить без предрассудков и действовать напролом, доводя свою идею до конца. Рядом с Жаном Гальмо у нынешних представителей нашей «реальной политики» весьма бледный вид…

Я хотел бы показать, какую деятельность вел Жан Гальмо в Париже, когда вернулся и обосновался там после создания Торгового дома Гальмо и его избрания в палату депутатов.

Я уже упоминал о списке, разумеется неполном, предприятий, факторий, заводов, мастерских, созданных им во Франции, в колониях и за границей. О его стремительной удачливости свидетельствуют как — и в особенности — его золотолитейный цех в доме 14 по улице Монморанси, прямо напротив предприятий его конкурентов, крупных монополистов «Золотых мельниц», так и открытие завода для выработки резины из коры балаты и освобождение от драконовских условий, созданных для плантаторов Мировым каучуковым трестом.

Результаты его миссии в Центральной Америке и чувство, что французская пропаганда за границей оказалась не на высоте положения, привели его к идее основать консорциум крупных промышленников, по поручению которых он выкупил у господ Базиля Захароф и Анри Тюро, с которыми познакомился при посредничестве господ Франсуа Коти и Аристида Бриана, Радиоагентство. Услуги, оказанные этим телеграфным агентством Франции в период войны и после Перемирия, слишком хорошо известны. Менее известно другое — то, что Жан Гальмо в самый разгар переговоров был брошен на произвол судьбы консорциумом, который сам же и основал и который распался вследствие кампании запугивания, профинансированной крупным информагентством. Так что Жан Гальмо оказался перед необходимостью в одиночестве выполнить все обязательства, взятые им по отношению к господам Захарофу и Тюро — обязательства, зашкаливавшие за пять миллионов…

Став депутатом, Жан Гальмо и в политике прославился своей неутомимой деятельностью.

Он тут же продемонстрировал свою независимость, не вступив ни в какую из партий. Всегда оставался в маленькой группировке «диких», но и тем не удалось приручить его. Однако его компетенцию обильно использовали в палате правительства Национального единства. Он, как известно, оказался отнюдь небесполезным во всем разнообразии проблем, которым уделил внимание: будучи вице-президентом Комиссии морской торговли и секретарем Комиссии по делам колоний и протекторатов, он состоял и в Комиссии воздушного транспорта, в Комитете республиканской деятельности во французских колониях, в Высшем совете колоний, Группе колониальных депутатов, был секретарем Группы авиации, принадлежал также и к Группе по туризму и гостиничной индустрии, а еще — по защите внешней торговли и французской активности за границей, защите крестьян, прав женщин, к парламентской фракции региональной организации, к обществу защиты должностных лиц в суде, к Группе по протекции общественных финансов, к Союзу французских колоний, к Французскому колониальному институту, к Техническому совету Лиги экспорта — в том, что касалось Гвианы, — а еще ему приходилось быть и докладчиком в палате тунисского займа, членом-основателем Франко-итальянской лиги, титулярным членом Профсоюза колониальной прессы, почетным членом Ассоциации парламентской прессы и, наконец, почетным членом или президентом полутора десятков других организаций, обществ, ассоциаций, альянсов, союзов и профсоюзно-инициативных групп в Париже, в Дордони и в колониях.

Его политическая деятельность никогда не была тайной, ибо (что ничуть не удивительно, если вспомнить о тепловато-равнодушном отношении к нему коллег) он не слишком жаловал Бурбонский дворец и его фауну и не стеснялся выражать это вслух. Он много писал в «Эвр», «Информасьон», «Колониальную почту», «Колониальные ежегодники» и др…

Через все его статьи красной нитью проходит лейтмотив, который он всячески подчеркивает: напоминание о богатствах колониальных стран, и в особенности Гвианы, «самой богатой страны мира и самой старой из наших колоний». Он делает все, чтобы заинтересовать людей той малостью, какая еще остается у Франции от ее большой колониальной империи на территории Америки, неистово втолковывает, что будущее там, что там находятся неисчерпаемые богатства, выражаясь при этом не как парламентарий, а скорей как человек дела.

«…Уехать. Быть свободным. Только самому распоряжаться собою…» Жизнь в колониях — самая лучшая школа храбрости и энергии… Когда человека искушает дух приключения, все как один толкуют ему вот что:

«Нынче все устроено так, что стоит молодому человеку уехать в колонии — и карьера испорчена… Колонии принадлежат крупным феодальным сеньорам, у которых для тебя не найдется ни благодарности, ни справедливости… а будешь упрямиться, тебе переломят хребет.

Вот почему надобно сказать тому молодому человеку, который все-таки решился, что в колониальной жизни много привлекательного. Это жизнь, полная горячечной страсти… Надобно выбрать: быть свободным или быть рабом. Но сколько же радости, если что-то удалось!.. Только в буржуазной среде, которая душит вас, жизнь может быть жестока к вам. Но если вы верите в красоту, в справедливость, в жизнь — испытайте вашу удачу, действуйте…»

Слова молодого человека, который еще не разочаровался в борьбе…

Страстно желая найти способы приостановить экономический кризис, охвативший Францию сразу после войны, он тут же подумал о Гвиане.

Тут, кстати, неплохо бы напомнить, что он, как в свое время Бомарше, носился с идеей (и подал в канцелярию палаты предложение о принятии соответствующего закона) устроения Национальной лотереи, которая приносила бы государственной казне по шесть миллиардов в год. Совокупность этой лотереи составляла бы 500 миллионов ежегодных лотов, а ежемесячная эмиссия — 45 миллионов лотерейных билетов по 25 франков. Предложение отклонили, сочтя его аморальным…

Жан Гальмо неустанно продолжал превозносить золото и леса Гвианы, доказывая, что именно оттуда могло бы прийти столь желанное и необходимое спасение, если только организовать разработку колонии ради обогащения Франции.

Он втолковывал, что для заключения сделок по займам с другими странами Гвиана могла бы послужить залогом, с которым нельзя было бы не посчитаться. Чтобы тщательнее изучить все тонкости заключения займов, как в колониях, так и за границей, он часто встречался с английскими и американскими финансистами, которых просто потряс своей компетентностью, столь обширной, что знания даже министров, Клотца, например, рядом с его выкладками выглядели бледненько… И нередко, нередко в те годы думали о нем люди: вот какой человек был бы на месте в самой высокой государственной администрации.

Немаловажная деталь: для интенсивного освоения богатств гвианского леса Жан Гальмо всячески продвигал использование самолетов и гидросамолетов, ведь опыт у него уже был.

«Жан Гальмо — авиатор» — это могло бы стать темой для целой главы.