Охотники за микробами

6. Ру и Беринг

Массовые убийства морских свинок

1

Люди убили невероятное количество морских свинок ради того, чтобы научиться спасать детей!

В 1888 году Эмиль Ру, фанатичный помощник Пастера, поднял выроненное учителем знамя и начал самостоятельную борьбу. Он открыл удивительной силы яд, выделяемый дифтерийными бациллами; одной унции этого ядовитого вещества достаточно, чтобы убить семьдесят пять тысяч крупных собак. Несколько лет спустя, в то время, когда на Роберта Коха сыпались оскорбления и проклятия за неудавшееся лечение туберкулеза, Эмиль Беринг, его поэтический ученик, открыл странное и чудесное свойство крови морских свинок. Эта кровь могла обезвреживать могучий яд дифтерии. После коховской трагедии с туберкулином эти два Эмиля вновь пробудили в сердцах людей надежду, что когда-нибудь все микробы превратятся из убийц в крохотных, жалких и безвредных зверюшек…

Какие только опыты не проделывали эти два молодых человека, стараясь открыть спасающий от дифтерии антитоксин! Они горели желанием спасать человеческие жизни; они рвались к нему через горы изувеченных трупов несчастных морских свинок; по вечерам их лаборатории напоминали поля старинных битв, где лежали павшие воины, истерзанные копьями и пронзенные стрелами. Ру был зарыт с головой в селезенки погибших детей, а Беринг стремился проникнуть в такие тайники природы, в какие никто еще не забирался до него. За каждый удачный опыт они расплачивались сотнями и тысячами разочарований.

В конце концов они все-таки открыли антитоксин (то есть противоядие) дифтерии!

Но им никогда не удалось бы этого сделать без скромного открытия Фредерика Лёффлера. Это был охотник за микробами с такими воинственно поднятыми усами, что ему приходилось отворачивать их вниз, чтобы они не мешали ему смотреть в микроскоп: он как раз сидел за этой работой по правую руку от Коха в те славные времена, когда этот мастер шел по следу туберкулезной бациллы. Это было в начале восьмидесятых годов прошлого столетия, когда дифтерия, вызывающая раз в сто лет какие-то странные, чрезвычайно злобные эпидемии, свирепствовала с особенной силой.

Детские палаты в больницах были приютами печали и безысходного страдания; в них постоянно звучал хриплый лающий кашель, предвестник наступающего удушья; длинные ряды узких кроваток белели подушками, обрамлявшими маленькие посиневшие лица детей, как бы схваченных рукою за горло. По палатам расхаживали доктора, стараясь под маской приветливости скрыть свое отчаяние; они растерянно ходили между койками, пытаясь иногда дать задыхающемуся ребенку немного воздуха, вставляя трубку в покрытое пленчатым налетом дыхательное горло.

С пяти коек из десяти постояльцы попадали в морг.

Внизу, в морге, усердно трудился Фредерик Лёффлер, кипятя ножи и извлекая раскаленной платиновой проволокой сероватую вязкую массу из притихших глоток маленьких созданий, которых доктора не сумели спасти от смерти. Он собирал эту массу в узенькие пробирки, закрытые комочками ваты, и, помещая ее затем в растворы красок, находил под микроскопом причудливых бацилл, имевших форму индейской палицы и испещренных ярко-синими точками. Почти в каждой глотке можно было найти этих странных пятнистых бацилл; он не преминул показать их своему учителю Коху.

Почти нет сомнений, что Кох руководил Лёффлером в его исследованиях.

«Не нужно делать поспешных выводов, – наверняка говорил ему Кох. – Сначала нужно вырастить культуру микробов в чистом виде, затем впрыснуть ее животным, и если эти животные заболеют болезнью, совершенно сходной с человеческой дифтерией, тогда только…»

Разве мог Лёффлер совершить ошибку, работая под руководством этого чудовищно педантичного и при этом внимательного и заботливого маленького царя охотников за микробами, наблюдавшего за ним из-под неизменных очков в золотой оправе?

Одного погибшего ребенка за другим Лёффлер подвергал тщательному исследованию; он заглядывал во все части бедного маленького тельца; он окрашивал сотни и тысячи срезов из каждого органа; он старался – и ему это быстро удалось – вырастить чистую культуру этих странных дольчатых бацилл, имевших форму индейской палицы. Но сколько ни искал, абсолютно нигде, ни в одной части тела не находил этих микробов, кроме как в пленчатом налете в горле.

«Как могут эти микробы, растущие только в глотке и больше нигде, такое небольшое количество микробов, остающихся на одном месте, так быстро убивать ребенка? – задавался он вопросом. – Впрочем, нужно точно следовать указаниям Коха».

И он добросовестно продолжал пробовать вводить чистую культуру в дыхательное горло кроликов и под кожу морских свинок. Эти животные быстро погибали – в какие-нибудь два-три дня, как и дети, а иногда еще быстрее, – но микробов, которых Лёффлер вводил в них целыми миллионами, можно было найти только на месте впрыскивания. А иной раз их даже и там не оказывалось, или в лучшем случае там было лишь очень мало ослабленных экземпляров, которые, казалось, не могли причинить вреда и блохе.

Как же такая ничтожная доза бацилл, остающаяся на одном месте, может сразить животное, в миллионы раз превышающее их своими размерами?

Лёффлер был чрезвычайно точным и добросовестным исследователем, но абсолютно лишенным дара воображения, способного внести оживление или хотя бы украсить его формалистскую точность. Он сел и написал ученый труд, в высшей степени скромный, сдержанный, не возбуждающий никаких надежд. Это была простая, бессистемная сводка всех «за» и «против» по вопросу о том, действительно ли данная бацилла – возбудитель дифтерии. Он не делал окончательных выводов, чтобы оставаться честным, и поместил в самом конце факты, говорившие против.

«Возможно, этот микроб и является возбудителем. Но у некоторых детей, погибших от дифтерии, я совсем не находил этих микробов. Ни одно из зараженных мною животных не дало той картины паралича, какая обычно бывает у детей. Но больше всего сомнений порождает тот факт, что мне иногда удавалось находить эту бациллу в горле детей, никогда не проявлявших никаких признаков дифтерии».

Так он свел на нет всю ценность своего точного и прекрасного исследования. Но в самом конце этого безнадежного трактата он дал Ру и Берингу – людям, обладавшим более сильным воображением, – ключ для дальнейших работ в этой области. Чудак был этот Лёффлер! Признавая себя не способным сделать последний шаг в этом вопросе, он предсказывал то, что пришлось за него сделать другим:

«Эта бацилла всегда остается на одном и том же месте в омертвелых тканях в горле ребенка; она таится в одной какой-нибудь точке под кожей морской свинки; она никогда не размножается в организме мириадами, но при этом все же убивает. Как такое может быть?

Должно быть, она вырабатывает токсин – сильный яд, который, распространяясь по организму, поражает важнейшие жизненные центры. Несомненно, этот токсин можно каким-то способом обнаружить в теле погибшего ребенка, в трупе морской свинки и в бульоне, где эта бацилла так хорошо размножается. Человек, которому удастся найти этот яд, сможет доказать то, что мне не удалось продемонстрировать».

Эта мысль Лёффлера глубоко запала в голову Ру.

2

Справедливость слов Лёффлера подтвердилась четыре года спустя – в эксперименте, казавшемся совершенно глупым, но который был, конечно, самым фантастическим, хотя можно было подумать, что его результат – всего лишь утопление морской свинки в бульоне. В то время в Париже охота за микробами была в самом разгаре! Пастер, в состоянии частичного коллапса после своей нелегкой победы над бешенством, присматривал за постройкой института на рю Дюто. Неистовый полушарлатан Мечников прибыл из Одессы проповедовать свою фантастическую теорию о фагоцитах, пожирающих злокачественных микробов. Пастеровцы укладывали в чемоданы свои микроскопы и спешили в Индокитай и Австралию открывать чудесных микробов несуществующих болезней. Тысячи женщин в страстной надежде забрасывали Пастера письмами с мольбами спасти их детей от дюжин вызывающих ужас заболеваний.

«Если вы захотите, – писала одна из них, – то непременно найдете средство от ужасной болезни, называемой дифтерией. Наши дети, которым мы рассказываем о вас как о величайшем благодетеле человечества, были бы навеки вам обязаны».

Но если Пастер уже сложил свое оружие, то его ученик Ру с помощью бесстрашного Йерсена решил безотлагательно заняться поисками способа, как искоренить дифтерию. И это было не просто наукой – это был настоящий крестовый поход! Я не хочу этим, конечно, сказать, что Эмиль Ру начал свои исследования исключительно под влиянием вышеприведенного письма матери, но несомненно, что он работал не столько для того, чтобы знать, сколько для того, чтобы спасать, ибо все сотрудники института на рю Дюто, начиная от старого парализованного учителя до последнего лабораторного служителя, были прежде всего гуманистами. Но несмотря на это Ру сделал изумительное открытие.

Ру и Йерсен отправились в детскую больницу: дифтерия в это время как раз отчаянно свирепствовала в Париже, и здесь они натолкнулись на ту же самую бациллу, которую до них открыл Лёффлер. Они вырастили на бульоне чистую культуру этого микроба и в первую очередь сделали то, что принято обычно делать вначале: заразили этим бульоном целый зверинец несчастных птиц и четвероногих, которые погибли даже без утешительного сознания, что они – мученики науки. На первом же этапе исследователи обнаружили важный факт, который не смог установить Лёффлер. Дифтерийный бульон вызывал паралич у кроликов!

«На кроликов бацилла действует точно так же, как на детей, – подумал Ру, полный фанатической веры в успех своего предприятия, – она, несомненно, истинная причина дифтерии. Теперь мне удастся, конечно, найти этих микробов в трупе погибшего кролика».

Он стал вырезать ткани из самых разных частей трупа, постарался приготовить культуру из селезенки и сердца, но нигде не нашел ни одной бациллы. С другими кроликами было то же самое. Всего несколько дней назад он впрыснул каждому из них миллиарды бацилл! И вот все они лежат раскрытые и четвертованные, изрезанные и обысканные, начиная с розовых носиков и заканчивая белыми пятнышками под хвостами. И нигде ни одной бациллы! Что же в таком случае их убило?

И тут ему вдруг вспомнилось предсказание Лёффлера: «Несомненно, когда-нибудь удастся найти яд, вырабатываемый этими бациллами и убивающий животных».

Он взял несколько больших колб, налил в них чистый бульон и посеял культуру дифтерийных палочек. Затем поставил эти колбы в термостат.

«А теперь мы попытаемся отделить зародышей от бульона, в котором они выросли», – сказал он Йерсену четыре дня спустя, вынимая колбы из термостата.

Они изготовили необычное устройство – нечто вроде фильтра, напоминавшего по форме свечу (только полый внутри), сделанного из тонкого пористого фарфора, пропускающего через себя жидкий бульон, но задерживающего даже мельчайших микробов. Стараясь не обрызгать себя смертоносным бульоном, они наливали его в стеклянные цилиндры, в которые вертикально были вставлены эти фильтровальные свечи. Но как они ни старались, бульон ни за что не хотел самостоятельно просачиваться сквозь фарфор. Наконец им кое-как удалось протолкнуть его с помощью повышенного воздушного давления, и они облегченно вздохнули, расставив на лабораторных полках небольшие флаконы с прозрачной, янтарного цвета жидкостью, не содержавшей в себе ни одного микроба.

«Эта жидкость, содержащая в себе яд дифтерийных бацилл, должна убивать наших животных», – сказал Ру.

Шустрые мальчишки, отвечающие за лабораторных животных, быстро притащили кроликов и морских свинок, и янтарная жидкость, вытолкнутая из шприца искусной рукой Ру, попала в брюшную полость этих животных.

Ру ощущал себя настоящим убийцей, когда шел утром в свою лабораторию с безумным желанием увидеть этих животных мертвыми. Но тщетно вместе с Йерсеном он искал поднявшуюся дыбом шерсть, протянутые задние лапки, похолодевшие тельца – все эти признаки исполнения их страстного желания.

Это было несправедливо! Они так долго и упорно работали над своим тонким фильтром, а эти нелепые животные как ни в чем не бывало прыгали по клеткам и грызли морковь; самцы все так же продолжали обнюхивать самок и затевали между собою глупые драки, которые они считали абсолютно необходимыми для успешного продолжения своего рода. Пусть эти великаны (которые их так хорошо кормят!) впрыскивают им сколько угодно этой жидкости, хотят – в вены, хотят – в живот, – раз уж это доставляет им удовольствие…

Ру повторил свою попытку. Он впрыснул тем же животным (и многим другим) повышенную дозу отфильтрованного бульона. Но нет, ничего не выходило; это не действовало как яд…

Да, для любого человека, обладающего здравым смыслом, этот фильтрованный бульон, простоявший в термостате четверо суток, не был ядом. Но Ру был не просто человек со здравым смыслом. На него внезапно снизошло великое пастеровское вдохновение, и он овладел изумительной способностью Пастера видеть истину там, где другие ее начисто отрицали.

«А я говорю, что в нем есть яд! – воскликнул он, обращаясь к самому себе, к пыльным, загроможденным посудой полкам в лаборатории и к морским свинкам, которые, если бы могли, ехидно посмеивались бы над его тщетными попытками убить их. – В этом бульоне, в котором расплодились дифтерийные палочки, не может не быть яда, иначе совершенно невозможно объяснить, почему погибли первые кролики!»

И затем Ру почти утопил в этом ядовитом бульоне морскую свинку. Несколько недель подряд он вводил ей в вены все большую и большую дозу яда, пока не дошел до фантастической дозы в тридцать пять кубических сантиметров. Сам Пастер не решился бы на такой сумасшедший опыт. Это было все равно что влить в вены человеку средних размеров целое ведро жидкости; если бы даже эта свинка погибла, это ровно ничего не доказывало бы.

Но именно таким путем Ру пришел к своему бессмертному открытию. В продолжение первых суток свинка или кролик прекрасно переносили этот морской прилив безмикробного бульона, но по истечении сорока восьми часов их шерстка начинала подниматься дыбом и дыхание делалось слегка прерывистым. Через пять дней они погибали при тех же симптомах, что и их собратья, получившие дозу живых микробов. Вот так Ру открыл яд дифтерии.

Сам по себе этот опыт с гигантской дозой слабоядовитого бульона мог вызвать только улыбку у охотников за микробами. Ведь это же был почти скандальный результат. Если большая колба дифтерийных бацилл давала такое ничтожное количество яда, что требовалось почти полколбы для убийства небольшой морской свинки, то как же одна капля бацилл в глотке ребенка могла его убивать? Это казалось абсолютной нелепостью.

Но Ру следовал верным путем. Через два месяца он открыл причину слабости получаемого им яда: он просто-напросто слишком недолго выдерживал микробов в термостате; они просто еще не начинали вырабатывать яд. Он стал выращивать микробов в бульоне при температуре тела не четыре, а сорок два дня, и после того, как пропускал этот бульон через фильтр, даже самые ничтожные дозы его производили на животных ужасное воздействие: не удавалось найти настолько маленькую дозу, которая не вызывала бы тяжелого заболевания у морской свинки. Почти с ликованием он наблюдал, как одна капля этого яда убивала кролика, расправлялась с овцой и валила с ног большую собаку. Он играл, он забавлялся со своей роковой жидкостью, высушивал ее, пытался – безуспешно! – определить химический состав, приготавливал ее в сильно концентрированном виде, измерял вес и делал сложные расчеты.

Одна унция этого страшного яда могла убить шестьсот тысяч морских свинок или семьдесят пять тысяч крупных собак. И тела этих морских свинок, получивших одну шестисоттысячную часть унции чистого токсина, их пораженные ткани выглядели совершенно так же, как ткани детей, погибших от дифтерии…

Так Ру осуществил пророчество Лёффлера: открыл жидкого посланца смерти, выделяющегося из крошечных телец дифтерийных бацилл. Но на этом он и застрял. Он объяснил, каким образом дифтерийные зародыши убивают детей, но не нашел способа, как приостановить их убийственные похождения. Его исследования не дали окончательного ответа на письмо матери и вылились только в скромные указания докторам, как исследовать слизь из зева больного ребенка и применять те или иные полезные полоскания. Он не обладал ни невероятным упорством Пастера, ни находчивостью его изумительного ума.

3

В это же время в Берлине работал другой Эмиль – Эмиль Август Беринг. Он трудился в лаборатории Коха, в ветхом здании, носившем название «Треугольник», расположенном на Шуманштрассе. Здесь делались великие дела. Во главе учреждения стоял сам Кох, и теперь уже не просто доктор Кох из Волынтейна, а герр профессор Роберт Кох, известный тайный советник. Старая сельская шляпа по-прежнему красовалась на его голове, и он все так же внимательно смотрел из-под очков в золотой оправе, оставаясь молчаливым и малоразговорчивым. Он пользовался большим почетом и уважением и, вопреки своему внутреннему убеждению, старался думать, что открыл способ лечения туберкулеза. Его начальство (у ученых бывает иногда полное основание проклинать начальство, даже самое благосклонное!) на него отчаянно напирало – так по крайней мере говорят ветераны, охотники за микробами, которые там были и помнят эти славные дни.

«Мы осыпали тебя орденами, микроскопами и морскими свинками; так дай же нам какое-нибудь чудодейственное лечение во славу отечества, как сделал это Пастер для Франции», – подобное этому не раз приходилось выслушивать Коху.

Но может ли человек спокойно заниматься своим делом, когда правительства ссорятся между собой за первое место на земле, а матери громко взывают о помощи? Можно ли упрекать Коха в том, что он не выдержал характера и сам создал трагедию своей жизни, объявив миру о злосчастном туберкулине? Но в то же время он не переставал руководить своими юными помощниками в их прекрасных работах, и одним из таких помощников был Эмиль Август Беринг.

Ему было в то время около тридцати лет; он был военным врачом и носил небольшую бородку, более аккуратную и менее выразительную, чем растрепанная борода Коха. Но, несмотря на такую прозаическую бородку, голова его была полна всяких поэтических фантазий. Он сравнивал величие открытий учителя с розовой вершиной своей любимой снеговой горы в Швейцарии, а бурное течение человеческой пневмонии – с низвергающимся горным потоком. В своей научной работе он был одержим двумя навязчивыми идеями: первая – что кровь есть самый таинственный и чудесный из соков, циркулирующих в живом организме, а вторая (не совсем новая) заключалась в том, что должны существовать какие-то особые химические вещества, способные убивать микробов внутри людей и животных, не причиняя этим последним никакого вреда.

«Я должен во что бы то ни стало найти препарат, лечащий дифтерию!» – говорил он себе, заражая целые стада морских свинок сильной культурой дифтерийных палочек. По мере того как болезнь в них развивалась, он пробовал лечить их разными химическими соединениями. Он применял дорогие препараты солей золота, он впрыскивал им нафтиламин, испробовал более тридцати простых и сложных химических веществ. Он простодушно верил, что если какие-то вещества убивают микробов в стеклянной пробирке, не повреждая самой пробирки, то они будут точно так же уничтожать дифтерийных бацилл в организме морской свинки, не причиняя вреда самой свинке. Но, увы, уже по одному виду его лаборатории, напоминавшей картину настоящей скотобойни, можно было судить о том, что не было большой разницы в действии между смертоносными бациллами и его не менее убийственным лечением. Но, как и подобает поэтическим натурам, Беринг отнюдь не проявлял должного почтения к фактам; даже горы трупов не могли разубедить его в том, что должно существовать какое-то чудесное средство, излечивающее дифтерию.

К его счастью, после всех его смертоубийственных опытов остались несколько морских свинок, выздоровевших от дифтерии несмотря даже на все его попытки лечения.

«Иммунизированы ли они теперь к дифтерии?» – задал он себе вопрос.

Он впрыснул им колоссальную дозу дифтерийных бацилл. Они все пережили это! Они были иммунизированы.

Тогда Беринг бросил опыты с химическими веществами, разочаровавшись в них, и всецело отдался другой навязчивой идее, заключавшейся в том, что кровь есть самый поразительный из соков, циркулирующих в организме. Он преклонялся перед кровью; его воображение приписывало ей неслыханные достоинства и чудесные свойства. Он набрал шприцем крови из сонных артерий выздоровевших свинок и оставил пробирки с кровью стоять до тех пор, пока прозрачная соломенно-желтая сыворотка не собралась над густою красною частью крови. Он осторожно набрал пипеткой немного этой сыворотки и смешал ее с активной культурой дифтерийных бацилл.

«В крови этих животных, несомненно, есть что-то особенное, что сделало их иммунизированными к дифтерии; эта сыворотка обязательно должна убивать дифтерийных микробов».

Он ожидал увидеть под микроскопом, как бациллы в этой сыворотке быстро съеживаются и погибают, но, к своему удивлению, увидел совершенно обратную картину: они в ней «обильно размножались», что он и отметил с большим сожалением в своей записной книжке.

«Да, но ведь француз Ру доказал, что убивает детей и животных не сама бацилла, а вырабатываемый ею яд. Нужно проверить, иммунизированы ли выздоровевшие свинки также и к яду».

Он отфильтровал ядовитый бульон от микробов и впрыснул его в больших дозах морским свинкам, переболевшим дифтерией. Да, они были абсолютно иммунны! Дифтерийный яд причинил им вреда не больше, чем дифтерийная бацилла.

«Значит, у них в крови есть какое-то противоядие, защищающее их от дифтерии, и я найду его!»

Он снова набрал у них кровяной сыворотки и, смешав ее с ядовитым бульоном, впрыснул эту смесь здоровым неиммунизированным свинкам – и они не погибли!

– Поистине прав был Гёте, сказавший, что кровь – совсем особый сок! – восторженно закричал Беринг.

Затем, при попустительстве Коха, закрывшего на это глаза, и при всех сотрудниках лаборатории, с затаенным дыханием следивших за исходом его работы, Беринг проделал свой знаменитый контрольный опыт. Он смешал дифтерийный яд с сывороткой здоровой неиммунизированной свинки, и оказалось, что эта сыворотка ничуть не ослабляет убийственного действия яда: на третий день после впрыскивания этой смеси здоровым морским свинкам они уже почти окоченели. Когда он перевернул их на спину и ткнул пальцем, они даже не шевельнулись. Через несколько часов у них началась предсмертная икота, и все было кончено.

– Итак, только сыворотка иммунизированных животных, – животных, которые болели дифтерией и выздоровели, – только такая сыворотка убивает дифтерийный яд! – воскликнул Беринг. А целитель в нем бормотал: «Может быть, мне удастся как-нибудь иммунизировать крупных животных и получить из них большие запасы этой целебной сыворотки. Тогда я смогу применить ее и к детям, больным дифтерией. То, что спасает морских свинок, должно излечивать и детей».

Теперь уж ничто не могло остановить Беринга. Как победоносный генерал, окрыленный первой кровавой победой, он стал впрыскивать дифтерийных микробов и их яд кроликам, овцам и собакам. Он пытался превратить их в живые фабрики целебной сыворотки, убивающей токсин дифтерии. Он назвал эту сыворотку антитоксином. Путем целого ряда ошибок, бесцельных убийств и увечий, – неизменной прелюдии всех его побед, – он добился наконец успеха. Получив несколько сильно иммунизированных овец, он смог получить из них большое количество кровяной сыворотки.

Он впрыснул небольшие дозы овечьей сыворотки морским свинкам, а на следующий день ввел им под кожу ядовитых дифтерийных бацилл. Результат получился просто отличный: свинки продолжали по-прежнему весело бегать в своих клетках, не проявляя никаких признаков болезни, тогда как их товарищи (не получившие защитной дозы сыворотки) погибли через несколько дней. Как приятно было видеть смерть этих несчастных беззащитных зверьков – смерть, которая доказывала спасительное действие сыворотки!

Но была ложка дегтя в медовой бочке его успеха: охранительное действие сыворотки длилось недолго. В течение нескольких дней после впрыскивания сыворотки свинки прекрасно переносили колоссальные дозы яда, но спустя одну-две недели требовалось уже все меньше и меньше токсина, чтобы их убить.

«Нет, это непрактично, – думал Беринг, пощипывая свою аккуратную бородку. – Нельзя же каждую неделю объезжать всю Германию, впрыскивая детям овечью сыворотку! Но я знаю, что эта сыворотка абсолютно безвредна, знаю, что она убивает яд… Может быть, ее можно применить и с лечебной целью?»

Он снова впрыснул смертельную дозу бацилл большой партии свинок. На второй день они сделались вялыми; на третий день у них появилось стесненное дыхание, и вскоре все они уже лежали неподвижно, охваченные грозной роковой сонливостью. Тогда Беринг половине этих умирающих животных впрыснул в брюшную полость сильную дозу овечьего антитоксина. Поразительно! Почти у каждого из них дыхание вскоре стало гораздо свободнее. Когда он перевернул их на спину, они живо вскочили на ноги. На четвертый день они были уже совершенно здоровы, тогда как их товарищи, мертвые и окоченевшие, были унесены мальчишкой, присматривающим в лаборатории за животными. Сыворотка лечила!

В конце 1891 года клиника Бергмана на Брикштрассе, в Берлине, была переполнена детьми, погибавшими от дифтерии. В рождественскую ночь игла первого шприца с антитоксином вошла в нежную кожу громко плакавшего и брыкавшегося ребенка.

Результаты оказались восхитительные! Дети почти все выздоравливали. Сын одного известного берлинского врача поправился чуть ли не через несколько минут после того, как сыворотка была введена в его кровь, и весь Берлин заговорил об этом случае. Все крупные немецкие лаборатории занялись изготовлением овечьей сыворотки. За последующие три года двадцать тысяч детей были вылечены таким способом, а Биггс, представитель американского здравоохранения, посетивший Европу и восхитившийся этим лечением, немедленно телеграфировал в Нью-Йорк доктору Парку: «Дифтерийный антитоксин имеет колоссальный успех. Приступайте к производству».

Среди общего энтузиазма от успехов даже люди, опечаленные результатами первых экспериментальных инъекций Коха, потерявшие родственников и близких, забыли о своем горе и простили Коха за его замечательного ученика Беринга.

4

Но при этом все же было немало жалоб и недовольства – и это вполне естественно, потому что сыворотка не была абсолютно действенным средством, излечивавшим всех детей без исключения, – как и не все свинки выживали после прививки. Некоторые доктора справедливо указывали на то, что подкожная прививка болезни морской свинке и ужасный процесс, происходящий в глотке ребенка, – это не совсем одно и то же. Тысячи детей получили дифтерийную сыворотку, но часть из них (правда, не такая большая, как раньше) все же погибла. Врачи испытывали сомнения. Надежды некоторых из родителей оказались разбитыми.

Тогда наступил черед снова проявить себя Эмилю Ру. Он открыл простой и блестящий способ иммунизации лошадей; они никогда при этом не погибали, у них не возникали ужасные нарывы и, что самое приятное, они давали целые галлоны драгоценной, хорошо действующей сыворотки; самые ничтожные ее дозы спасали от огромных доз ядовитого токсина.

В то время в Париже свирепствовала особенно злостная эпидемия дифтерии. В детской больнице пятьдесят детей из ста (так по крайней мере говорит статистика) уносили с посиневшими личиками в покойницкую. В госпитале Труссо погибало еще больше: чуть ли не шестьдесят из ста… 1 февраля 1894 года Ру явился в дифтерийное отделение детской больницы, неся с собой большие бутыли соломенно-желтой чудодейственной сыворотки.

В своем кабинете на рю Дюто сидел маленький полупарализованный человек с блеском в глазах, который порою заставлял его близких забывать о витавшей над ним смерти; ему хотелось знать перед смертью, как удалось одному из его славных ребят расправиться с новым страшным бичом человечества. Пастер ждал от Ру известий… По всему Парижу тысячи убитых горем отцов и матерей молились о том, чтобы Ру сделал это скорее, – они уже прослышали о чудесном лечении доктора Беринга.

Ру стал готовить шприцы и флаконы с той же холодной и спокойной уверенностью, которая так поражала фермеров много лет тому назад, в великие дни опытов с сибирской язвой в Пуйи-ле-Фор. Его помощники, Мартен и Шелю, зажгли спиртовые лампы и ждали, стараясь предугадать каждое его приказание. Ру посмотрел на упавших духом врачей больницы, на окружавшие его свинцово-синие личики и маленькие ручки, судорожно цеплявшиеся за края одеял.

Он посмотрел на свои шприцы: действительно ли эта сыворотка спасет их от смерти?

– Да! – отвечал Эмиль Ру – просто человек.

– Не знаю; нужно сделать опыт, – возразил Ру – холодный искатель истины.

– Но чтобы сделать опыт, нужно отказать в сыворотке по меньшей мере половине из этих детей. Надеюсь, что ты этого не сделаешь! – воскликнул Ру-человек, и голоса всех убитых отчаянием родителей присоединились к этому мнению.

– Да, правда – это тяжкое бремя, – отвечал Ру-искатель, – но из того, что сыворотка излечивает кроликов, еще не следует, что она помогает детям. А знать это нужно наверняка… Нужно точно установить истину… Только сравнением детской смертности при применении сыворотки и без нее можно что-нибудь выяснить.

– Но если ты убедишься, что сыворотка действует, если окажется, что она действительно излечивает детей, подумай о той ответственности, которую ты берешь на себя за судьбу и смерть тех детей, которые сейчас не получат сыворотки.

Это был самый ужасный довод. Только один еще аргумент мог противопоставить ему Ру-искатель – он мог ответить Ру-человеку:

– Если мы не выясним истины на опыте с этими детьми, то люди успокоятся на мысли, что у них есть верное средство от дифтерии, охотники за микробами прекратят свои искания, и в будущем погибнут сотни тысяч детей, которые оказались бы спасены, если бы холодное научное исследование продолжалось.

Таков должен был быть окончательный и правдивый ответ науки на чувства. Но этот ответ не последовал, и можно ли упрекнуть обладающего человеческим сердцем Ру за то, что он свернул с тернистого пути, ведущего к истине? Он приступил к впрыскиваниям, и каждый из трехсот с лишним детишек, поступавших в больницу в течение последующих пяти месяцев, получил хорошую дозу дифтерийного антитоксина. Опыт дал весьма обнадеживающие результаты, и в это лето Ру имел уже основания объявить на конгрессе выдающихся медиков и ученых всего мира:

«Общее состояние детей после введения сыворотки быстро улучшается. В дифтерийных палатах почти не видно теперь бледных и посиневших лиц. Дети ведут себя живо и весело».

Он рассказал Будапештскому конгрессу о том, как под влиянием сыворотки горло детей быстро очищается от грязноватых серых пленок, служащих очагами размножения бацилл и местом, где те вырабатывают свой ужасный яд. Температура больных резко падает (будто прохладный ветерок проносится по раскаленным мостовым города). Конгресс приветствовал его бурной овацией. Все аплодировали стоя.

И все же… все же двадцать пять детей из ста погибали, несмотря на чудодейственную сыворотку.

Но не забудьте, что это было время восторженных эмоций, и Будапештский конгресс собрался не столько для служения истине, сколько для того, чтобы поговорить и поспорить о спасении жизней. Собравшиеся не придавали большого значения цифрам; они мало обращали внимания на докучливых критиков, выступавших со сравнительными цифрами и диаграммами; они были возбуждены и очарованы сообщением Ру о том, что сыворотка столь быстро и чудесно понижает температуру. И Ру ответил этим критикам (под аплодисменты всего зала): «Что из того, что умирают двадцать пять больных из ста? Вспомните, что несколько лет тому назад умирали пятьдесят из ста!»

Но доктора Будапештского конгресса думали не о цифрах, и они разнесли весть о чудесной сыворотке во все уголки мира, и через несколько лет лечение дифтерии антитоксином стало уже общим правилом. И теперь вряд ли найдется один врач из тысячи, который не поручился бы головой, что антитоксин – прекрасное средство. И они безусловно правы, ибо нельзя не признать, что если антитоксин применяется в первый день заболевания, то почти все дети, за очень редкими исключениями, выздоравливают; если же бывает промедление, то заметный процент детей погибает. И в свете того, что мы в настоящее время знаем, нужно считать преступным со стороны врача, если он не пользуется антитоксином при лечении дифтерийного ребенка. Я сам, не задумываясь, пригласил бы врача для впрыскивания его своим детям. Если его действие еще не вполне выяснено, то теперь уже поздно этим заниматься, ибо, поскольку весь мир верит в антитоксин, вряд ли найдется такой храбрый и бессердечный человек, который отважится на этот опыт, который требует наука.

Но даже если антитоксин не вполне совершенное лечение, – мы знаем теперь, что опыты Ру и Беринга все же были не напрасны. Эти сведения еще слишком свежи, еще слишком газетного характера, чтобы включать их в наше повествование, но теперь уже в Нью-Йорке, под высоким руководством доктора Парка, а также по всей Америке и Германии применяется остроумный и безопасный способ иммунизации, имеющий целью превратить всех школьников в живые фабрики антитоксина. Им вводятся под кожу микроскопические дозы этого страшного яда, так чудесно видоизмененного, что он безвреден даже для недельного младенца.

Можно надеяться, что если отцы и матери согласятся с необходимостью для своих детей подвергнуться маленькому и безопасному уколу, дифтерия перестанет быть таким свирепым убийцей, каким была на протяжение многих веков.

И за это люди будут вечно благодарны первым, довольно грубым исследованиям Лёффлера, Ру и Беринга.

7. Илья Мечников

Милые фагоциты

1

Охота за микробами всегда была непредсказуемым и довольно путаным делом.