Три мушкетера в Африке

– Значит, ремень твой?

– Мой.

– Кто был с тобой вместе?

– Где?

– На последней драке.

– Вы, господин сержант.

– Я?! Да как ты смеешь, мерзавец!

– В последний раз я дрался с арабами у Эль-Орира. Под вашим водительством, господин сержант.

– Не желаешь говорить? Тогда из-за троих виновников лишу увольнительной весь состав!

Альфонс Ничейный и Чурбан Хопкинс дружно вышли вперед и застыли по стойке «смирно».

– Что скажете?

– Господин сержант, разрешите доложить! – проговорил Хопкинс. – Мы тоже там были.

– Нетрудно было догадаться. Вечно эти трое… Ну, погодите, вот ужо я доберусь до вас!

Потрэн питал к нам вражду по нескольким причинам, и, надо признать, не без оснований. Прежде всего, мы, все трое, были награждены орденом Почетного легиона, и этого было не снести бравому вышколенному солдату (за исключением некоторых недостатков, старина Потрэн действительно был отличным солдатом). И, конечно же, его ужасно задевал тот факт, что мы прославились и разбогатели, приняв активное участие в поисках якобы пропавших алмазных рудников. Наши имена упоминались на страницах мировой печати, а доля в прибылях с рудников принесла каждому из нас целое состояние. При этом нам все же пришлось дослуживать оставшийся срок, и сержант не мог простить нам того, что за многочисленные проступки в прошлом мы не только не понесли наказания, но даже еще были награждены.

– Всех троих доставить к начальству! И за упорное отпирательство предлагаю по пятеро суток карцера каждому.

– Это несправедливо! Ведь я сам признался.

– Молчать!

Лейтенант, естественно, накинул еще пять суток, да и капитан не пожелал скупиться, в результате чего набежало две педели ареста, хотя мы были не виноваты. Караванщики первыми полезли в драку. Их было пятнадцать, вот они и вообразили, будто бы мигом разделают троих легионеров под орех. А теперь вон в лазарете свободных коек не осталось.

Нечего было возводить поклеп на Хопкинса лишь потому, что тот околачивался возле караванной поклажи. Любой погонщик мог стибрить тот бинокль в желтом футляре. Смех, да и только!

– Потрэн славный малый, но нуждается в воспитании, – задумчиво произнес Альфонс Ничейный. – Надо бы отучить его без конца совать нос в наши дела.

– Встретиться бы мне с ним на гражданке, – пробурчал Хопкинс. – Пошли в буфет!

Мы заливали тоску вином, зная, что нас ждет вонючая, темная камера. Разговор не клеился. Альфонс Ничейный читал. Чурбан Хопкинс предложил хозяину заведения на продажу бинокль, но без шикарного желтого футляра: тот он приспособил себе для хранения сигар.

3

Форт наш служил ключевым оборонным пунктом на восточном склоне Атласских гор. Небольшая крепость в неплохих климатических условиях. Случались легкие холода, но чтобы там песчаная буря, малярия, сорокаградусная жара – такого не бывало. Словом, лучшего назначения и желать не приходится. Военных действий – никаких, служба – не бей лежачего, правительственный советник направил сюда нашу роту в награду за успешное выполнение операции в Сенегале. В этом удачном повороте событий немалую роль сыграли три человека, чью жизнь отравлял своими несправедливыми придирками сержант Потрэн.

Я вынужден рассказать вам эту предысторию, чтобы нас не сочли вконец злопамятными за тот способ, каким мы постарались отвлечь внимание Потрэна от наших скромных персон.

Случилась очередная неприятность. Во время переклички было объявлено, что нас ожидает двухнедельная отсидка в карцере, после чего мы направили свои стопы прямиком в канцелярию: раз в две недели приходила почта, и сегодня как раз и был долгожданный знаменательный день.

Капрал скороговоркой выкликал имена, а сержант заносил их в канцелярскую книгу.

– Герман Тор!

Чурбан Хопкинс сделал шаг вперед, поскольку в Легионе он служил под именем Тора. Зачем вообще ему понадобилось служить в Легионе и вдобавок под чужим именем, читатель в свое время узнает; сейчас же нас интересует только письмо. Хопкинс протянул было руку за конвертом, но Потрэн злобно окрысился на него.

– Чего это ты приперся? Отсидка в карцере влечет за собой лишение права переписки.

– Но я еще не приступил… к отбытию наказания, – с трудом выговорил побледневший Хопкинс.

– Заткнись, павиан настырный, иначе велю тебя подвесить! И вы тоже убирайтесь вон! – Последняя фраза относилась к нам с Альфонсом.

Как в воду опущенные, брели мы по двору. Нет в Африке более издевательского наказания, чем лишение права переписки. Ведь ждешь вестей из большого мира, как манны небесной.

– Павианом обозвал!.. – скрежеща зубами, прорычал Хопкинс. – И с чего он на меня взъелся? – Наш друг шагал вперевалочку, такая походка сохранилась у него с тех времен, когда он служил матросом. В незавидной ситуации его, похоже, больше всего возмутило сравнение с обезьяной.

Альфонс Ничейный, с его благородным происхождением, воспринял очередную неприятность невозмутимо. Закурил сигарету, сквозь зубы просвистел какую-то песенку, а затем кратко вынес свое суждение:

– Придется подвергнуть старину Потрэна принудительному лечению. Цепляться к нам по поводу и без повода превратилось у него в болезненную манию.

Тем временем мы добрались до штрафного барака и, как положено, доложили о себе в караулке. К стене были прислонены ружья, охранники явно скучали: кто сидел, кто растянулся на скамейках, двое резались в карты. Капрал делал какие-то записи, рядом на стуле лежало его личное оружие.

– Рядовые номер девять, двадцать один и семьдесят один явились для отбытия наказания.

– Здорово вы, ребята, загремели! – не без сочувствия произнес капрал.

– Чего он к вам привязался, Потрэн этот? – откликнулся второй караульный, для проформы ощупывая наши карманы.

Чурбан Хопкинс ненароком опрокинул стул, в результате чего личное оружие капрала, а также кое-какие бумаги и полевые карты очутились на полу. Мы бросились их подбирать…

– Ну, что ж… пошли!

И мы отправились вслед за надзирателем.

…В карцере уже сидел арестант – старик Левин. Мы знали, что он тут сидит, только лично никогда с ним не встречались. Когда нас перевели в этот форт, Левин уже был за решеткой.

Он служил рядовым десятый год и был хорошим солдатом, но время от времени как с цепи срывался. Прежде всего раздобывал денег – если не получалось по-другому, вламывался в чужой дом или грабил прохожих на улице. Разжившись деньгами, устраивал побег, но бежал лишь до первого города, а там заходил в ресторан, какой получше, и наедался до отвала всякими вкусностями: мясом жареным-пареным, пирожными с кремом… Случалось, что требовал подать ему каштанового пюре и меду турецкого, а это изысканные лакомства на господский вкус. (Уж мне ли не знать, ведь я когда-то вращался в светском обществе!) Отведя душу, Левин сдавался ближайшему патрулю и ждал наказания.

На какое-то время он утихомиривался, а потом все начиналось по новой: добывание денег, побег, обжираловка… Похоже, им владела неутолимая страсть к изысканным яствам; так маньяк, жаждущий крови, не находит себе покоя. Поэтому бедняга Левин свой пятилетний срок трубил уже десятый год, поскольку отбытие наказания не засчитывается за службу в Легионе.

В данный момент Левин пребывал в ожидании этапа с севера, который доставил бы его в Игори, где заключенные и туземцы строили железную дорогу вдоль реки Конго. Аккурат неделю назад на гурмана напала «котлетная чума» или «кремовый мор» – называйте как хотите. Старик похитил из полковой кассы тысячу франков и налопался до потери сознания. Вернее, он еще не успел впасть в беспамятство, потому как на сей раз его застукали в разгар пиршества. Левин яростно отбивался, до последнего отстаивая индюшачью ногу, а блинчик отняли у него, насилу разжав пальцы.

Припаяли ему три года исправительных работ на строительстве железной дороги. Конечно, лишь после того, как его туда доставят вместе с другими арестантами. Однако Левина, похоже, это обстоятельство не волновало. Сонный, отсутствующий взгляд устремлен в пустоту, нижняя губа отвисла подобно обтрепавшейся занавеске, обнажив испорченные, покрытые коричневым налетом зубы. В женственно пухлой руке лениво зажата сигарета, крупный, с широким раструбом нос время от времени нервно подрагивает, как у собаки, отгоняющей назойливую муху.

– Захватили с собой курево? – устало поинтересовался Левин низким, хрипловатым голосом.

– Да.

Сигареты в карцер проносили, запрятав в кепи, и, если в караулке на вас не имели зуб, можно было не беспокоиться: обыскивая карманы, младший чин не станет выворачивать головной убор. Мы угостили своего товарища по несчастью сигаретой.

– Вот спасибо… А не могли бы вы спроворить на завтра рыбное меню: по пятницам дают пустую похлебку, – произнес он тоном путника, молящего в пустыне о глотке живительной влаги.

– Стосковались по рыбе, что ли?

– Еще как! Вкуснее рыбы ничего на свете не бывает. Я согласен есть рыбу даже в том кошмарном виде, как ее здесь готовят. Это же надо додуматься – жарить рыбу обвалянной в муке!

– А разве надо не в муке? – изумился Хопкинс.

Левин язвительно усмехнулся. Лицо его выражало глубочайшее презрение, точно без слов говоря: «И носит же земля такого извращенца!»

– Само собой разумеется, в хлебных крошках! – наконец снисходительно бросил великий гурман. – Но я имею в виду вовсе не плебейский способ готовить панировочные сухари, когда хлебные объедки сваливают в мешок и сушат в кладовке! – Левин содрогнулся от этой ужасной мысли. – Берется свежий белый хлеб, подсушивается на открытом огне, а потом размельчается в крошки.

– Я смотрю, вы мастак по жратвенной части, – уважительно заметил Альфонс Ничейный.

– Перед вами Левин! – бросил в ответ кулинар-виртуоз с самоиронией мученика за идею. Судя по всему, он явно ожидал, что мы должным образом прореагируем, услышав это имя. Только ведь ни один из нас не знал, кто он такой, этот Левин, в обычной жизни. И спросить мы не решались, поскольку держался он крайне высокомерно. Скорее всего, наша неосведомленность болезненно задела бы его.

– В самом деле? – лукаво осведомился Чурбан Хопкинс в надежде докопаться до источника славы нашего сокамерника. – Значит, вы тот самый Левин, который… хм… как бы это сказать?

– Вот именно! Великий Левин – и этим все сказано!

Для кого «всё», а для нас по-прежнему ничего.

– Только об одном прошу, чтобы мое признание осталось между нами.

– Вы уж простите мою серость, – вмешался я. – Но, хоть убейте, не знаю, не ведаю, кто вы такой… любезнейший Левин.

– Теперь надо мной можно измываться безнаказанно!

– Поверьте же…

– Довольно! Вам прекрасно известно, кто я такой, но, если угодно глумиться надо мною, придется терпеть! – И отвернулся обиженно. Тут уж и не знаешь, с какого бока подкатиться.

Тюремщик принес еду – мясную похлебку, где мяса не было ни волоконца, так, горстка крупы да малость капустных листьев.

– Вы бы сегодня воздержались от курения, братцы, – доброжелательно посоветовал надзиратель. – Капрал больно не в духе. Личное оружие у него пропало.

– Как же это могло случиться?

– Сам он говорит, будто бы револьвер лежал на стуле возле его стола. Но тогда куда же он подевался? Стащить никто не мог, да и кому это нужно!

Действительно, какая-то невероятная история.

– Передай капралу, – небрежно бросил Хопкинс, – что, ежели он пожелает, я отыщу этот его револьвер.

– Ты у нас ясновидящий, что ли? – ухмыльнулся тюремщик и враз посерьезнел. – Тут, брат, дело нешуточное. Если оружие к вечеру не отыщется, бедняге капралу головы не сносить. Тебе и вправду револьвер на глаза попадался?

– Чего не было, того не было. Но я в цирке служил, духов вызывал – хоть на трапеции, хоть на арене, верхом на лошадке. Отыскать спрятанную вещь для меня плевое дело, стоит только впасть в этот… как его…

– В транс, – подсказал Альфонс Ничейный.

– Вот-вот, так капралу и передай. Запросто отыщу его пушку, ежели впаду в транс. Это вроде хвори, накатит на тебя ни с того ни с сего, и тогда любая пропавшая или спрятанная вещь предстает как на ладони.

Едва тюремщик удалился, мы набросились на Хопкинса.

– С чего это тебе вздумалось капрала за нос водить?

– А вам не терпится за туземцами камеры убирать? – Хопкинс воззрился на нас с обидой. – Не верите, что я когда-то в цирке работал?

– Вообще не верится, что ты когда-либо работал! – отбрил его Альфонс Ничейный, но на том перепалка и кончилась, потому как пожаловал капрал, самолично.

– Что за трепач тут хвастался, будто найдет мое оружие?

– Это я вызывался, господин капрал.

– Полно дурака валять, Тор!

– Без дураков, господин капрал. Под хорошее настроение я даже иголку в стоге сена отыскать способен.

– Вот что, парень! Если ты вздумал со мной шутки шутить… – Капрал зашелся от волнения и побледнел. Его, конечно, можно было понять. Потеря казенного имущества, а уж в особенности оружия, – провинность хуже не придумаешь. Если револьвер до конца смены не отыщется, капрал как миленький отправится в зону боевых действий.

– Помилуйте, какие могут быть шутки, господин капрал!

– Тогда отыщи мой револьвер.

– Это возможно, но только когда я впадаю в этот… как его… Ну, вот Альфонс знает… Накатывает на меня такая штука исключительно от веселья и радости. А сей момент я в печали: письмецо-то, мне адресованное, в канцелярии лежит себе полеживает, а сержант мне его в руки не дает. Вот ежели бы вы, господин капрал, письмишко мое сюда доставили, со мной бы мигом на радостях припадок этот приключился, и оружие ваше нашлось бы.

– Стащить письмо из канцелярии?! – возмутился капрал.

– Да никто и не узнает! Писульку я прочту, конверт мы заклеим, как было, и вы, господин капрал, его на место положите.

– Если обведешь меня вокруг пальца, берегись!

– Давайте договоримся: не вручайте мне письмо, покуда оружие не найдется!

– Ладно!

…Капрал без труда заполучил письмо и вернулся. Поскольку Хопкинс настаивал на нашей дружеской поддержке – без нее ему, видите ли, не впасть в транс, – то вскоре мы все трое очутились в караулке.

– Прошу мягкий стул, – потребовал Хопкинс и зажмурил глаза.

Ему принесли стул с мягким сиденьем и спинкой. Наш приятель набрал полную грудь воздуха, точно собрался нырнуть под воду.

– Трудно идет… – через минуту сообщил он и просительно огляделся вокруг. – Кто-нибудь, дайте сигару.

Чуть погодя Хопкинс запросил подушку. Попыхивая сигарой, он время от времени испускал тяжкие вздохи.

Капрал извелся – того гляди, кондрашка хватит, а у меня руки чесались врезать мошеннику от души.