Однажды на берегу океана

— Мамочка, — проговорил он, — а зачем туда покла… положили этот ящик?

— Наверное, хотят его сохранить?

— О… А потом они придут и вынимут его?

— Нет, Чарли, я так не думаю.

Чарли часто заморгал и сдвинул брови под маской. Он никак не мог понять.

— А рай где, мамочка?

— Пожалуйста, Чарли. Не сейчас.

— Что в этом ящике?

— Давай поговорим об этом позже, хорошо? У мамочки голова кружится.

Чарли посмотрел на меня в упор.

— Мой папочка в этом ящике?

— Твой папочка в раю, Чарли.

— А ЭТОТ ЯЩИК — РАЙ? — громко спросил Чарли.

Все смотрели на нас. Я не могла выговорить ни слова. Мой сын заглянул в могилу, а потом взглянул на меня с искренним испугом:

— Мамочка! ВЫТАЩИ его! Вытащи моего папочку из рая!

Я судорожно сжала плечики Чарли:

— О, Чарли, пожалуйста, ты не понимаешь!

— ВЫТАЩИ ЕГО! ВЫТАЩИ ЕГО!

Сын вырвался из моих рук. Это случилось очень быстро. Ведь он стоял на самом краю ямы. Он оглянулся, посмотрел на меня, отвернулся и сделал маленький шажок, но поскользнулся на траве и упал в могилу в своем развевающемся бэтменском плаще. В следующее мгновение подошвы его ботинок ударились о крышку гроба Эндрю. Кто-то из пришедших на похороны испуганно вскрикнул. Думаю, с того дня, как Эндрю умер, это был первый звук, по-настоящему разорвавший тишину.

Крик звучал и звучал у меня в сознании. Линия горизонта бешено прыгала у меня перед глазами. Стоя на коленях, я оперлась на край могильной ямы. Внизу, в густой тени, мой сын барабанил кулачками по крышке гроба и кричал:

— Папочка, папочка, ВЫЛЕЗАЙ!

Чарли ухватился за крышку гроба, уперся своими бэтменскими ботинками в стенку ямы и попытался приподнять крышку, привинченную болтами. Я перегнулась через край могильной ямы и вытянула руки. Я умоляла Чарли взять меня за руки, чтобы я смогла его вытащить. Не думаю, чтобы он меня слышал.

Сначала мой сын вел себя абсолютно уверенно. В конце концов, той весной Бэтмен не ведал поражений. Он одолел Пингвина, Паффина и мистера Фриза. Мой сын не допускал мысли о том, что не сумеет справиться с новым вызовом судьбы. Он гневно и яростно кричал. Он не желал сдаваться, но если я хочу быть до конца честной и назвать то мгновение во всей этой истории, когда мое сердце окончательно разорвалось, то это был тот момент, когда слабые ручонки моего сына в десятый раз соскользнули со светлой крышки дубового гроба.

Собравшиеся проводить Эндрю в последний путь сгрудились у края могилы, парализованные ужасом происходящего, этим первым подтверждением смерти, которое было хуже самой смерти. Я рвалась к Чарли, но меня кто-то крепко держал под руки. Я хотела вырваться, я смотрела на искаженные страхом лица людей и думала: «Почему никто ничего не делает?»

Но трудно, очень трудно что-то сделать первым.

Наконец Пчелка спрыгнула в могилу, подняла моего сына, и кто-то другой вытащил его наверх. Чарли брыкался и кусался. Его комбинезон, плащ и маска испачкались в глине. Он во что бы то ни стало хотел снова спрыгнуть в могилу. Но Пчелка, которой помогли выбраться наверх, крепко обняла Чарли и оттащила его назад, крича: «НЕТ, НЕТ, НЕТ, НЕТ, НЕТ!», — а в это время собравшиеся у могилы люди принялись друг за другом бросать в яму маленькие комья глины. Кажется, мой сын кричал невероятно, слишком долго. Помнится, я подумала, не треснет ли мой разум от этого крика, как трескаются бокалы от звучания сопрано. На самом деле несколько дней спустя мне позвонил бывший коллега Эндрю, военный репортер, побывавший в Ираке и Дарфуре[19], и назвал имя врача-консультанта, специалиста по военным психологическим травмам, к которому он сам обращался. «Очень любезно с твоей стороны, — сказала я, — но это была не война».

Когда Чарли перестал кричать, я взяла его на руки, стала гладить по голове. Он обессиленно прижался к моему плечу. Через прорези в маске летучей мыши я видела, что у него слипаются веки. Пришедшие на похороны люди медленно потянулись к автостоянке. Над черными костюмами расцвели яркие зонты. Начался дождь.

Пчелка держалась рядом со мной. Мы стояли возле могилы и смотрели друг на друга.

— Спасибо, — выдохнула я.

— Не за что, — сказала Пчелка. — Я всего лишь сделала то, что сделал бы любой на моем месте.

— Да, — кивнула я. — Вот только больше никто этого не сделал.

Пчелка пожала плечами:

— Это легче, когда ты со стороны.

Я поежилась. Дождь усилился.

— Это никогда не закончится, — проговорила я. — Правда, Пчелка?

— Как бы надолго ни исчезала луна, однажды она засияет вновь. Так говорили у нас в деревне.

— Апрельские ливни приносят майские цветы. Так у нас говорили.

Мы попытались улыбнуться друг другу.

Я так и не бросила комок глины в могилу. Никуда я его не бросила. Два часа спустя, на минуту оставшись одна дома, около кухонного стола, я вдруг осознала, что до сих пор сжимаю в руке этот комок глины. Я положила его на скатерть: маленький кусочек бежевой земли лег на чистый голубой хлопок. Когда я несколько минут спустя вернулась в кухню, кто-то уже убрал глину со стола.

По прошествии нескольких дней вышла Times с некрологом, в котором было упомянуто о том, что на похоронах бывшего автора колонки этой газеты имели место трогательные сцены. Редактор прислал мне вырезку из газеты, вложенную в конверт из плотной кремовой бумаги. К вырезке был приложен белый листок с выражением соболезнований.

3

Если бы я рассказывала эту историю девушкам из моей деревни, мне многое пришлось бы им объяснять, в частности смысл простого короткого слова «ужас». Для людей из моей деревни это слово означает нечто иное.

В вашей стране, если вы еще недостаточно напуганы, вы можете пойти и посмотреть фильм ужасов. Потом вы можете выйти из кинотеатра ночью, и какое-то время вам всюду будут мерещиться ужасы. Может быть, вам покажется, что вас дома поджидают убийцы. Вам так покажется, потому что вы увидите, что в окнах вашего дома горит свет, а вы будете уверены, что выключили его перед уходом в кино. А когда вы перед сном будете смывать косметику с лица и увидите себя в зеркале, собственный взгляд покажется вам странным и незнакомым. Это не вы. Примерно час вас будут преследовать страхи, вы никому не будете доверять, а потом это чувство растает. В вашей стране ужас — это нечто такое, что принимается как доза лекарства, чтобы вы могли напомнить себе, что вы от этого не страдаете.

Для меня и девушек из моей деревни ужас — это болезнь, которой мы страдаем. Это не такая хворь, от которой вы можете излечиться, встав с большого красного стула в кинотеатре, который сразу сложится. Это было бы здорово. Если бы я могла это сделать, уж вы мне поверьте, я уже стояла бы в фойе. Я смеялась бы, болтая с парнем из киоска, заплатив однофунтовой британской монеткой за порцию попкорна с горячим маслом, и говорила бы: «Фу-у-у… Слава богу, все закончилось. Я такого жуткого фильма никогда не видела, так что в следующий раз пойду на комедию или на романтическое кино с поцелуями». Однако фильм остается у вас в памяти, и не так-то просто от него избавиться. Куда бы вы ни пошли, он все равно прокручивается у вас в сознании. И когда вы говорите, что я беженка, вы должны понять, что никакого убежища нет.

Порой я гадаю, сколько еще таких, как я. Наверное, тысячи плывут по океанам. По океанам, разделяющим наш мир и ваш. Если мы не можем заплатить контрабандистам, чтобы они нас перевезли, мы прячемся на грузовых кораблях. В темноте, внутри контейнеров. Мы тихо дышим во мраке, голодные, мы слышим странные скрежеты и лязг, издаваемые кораблем, вдыхаем запахи дизельного топлива и краски, мы прислушиваемся к «бум-бум-бум» двигателей. Не засыпая ночью, мы слышим пение китов, поднимающихся из глубин моря. От их голосов корабль вибрирует. Все мы шепчемся, молимся, думаем. А о чем мы думаем? О физической безопасности, о покое души. Обо всех воображаемых странах, которые продаются в фойе кинотеатра.

Я преодолела океан на борту огромного стального корабля, а ужас приплыл вместе со мной. Покидая родину, я думала, что совершила побег, но в открытом море меня начали мучить кошмары. Наивно было предполагать, что я покинула свою страну налегке. Я везла с собой тяжелый багаж.

Мой багаж выгрузили в порту в устье Темзы. Я не сошла по трапу, меня вынесли с корабля сотрудники вашей иммиграционной службы и поместили в центр временного содержания. Это было невесело. Что я об этом скажу? Ваша система жестока, но многие из вас были ко мне добры. Вы присылали гуманитарные посылки. Вы одели мой ужас в ботинки и разноцветную рубашку. Порой вы присылали моему ужасу лак для ногтей, а порой — книжки и газеты. Теперь мой ужас умеет разговаривать на королевском английском. Вот почему мы теперь можем говорить о приюте, об убежище. Вот почему я теперь могу немного (самую капельку, как говорят у нас в деревне) рассказать вам о том, от чего я бежала.

Уверяю вас, в этой жизни люди могут сделать с вами такие вещи, что лучше убить себя, чтобы с вами этого не случилось. Как только вы это поймете, вы все время будете смотреть по сторонам в ожидании момента, когда эти люди явятся.

В центре временного содержания иммигрантов нам говорили, что для того, чтобы преодолеть свои страхи, мы должны вести себя дисциплинированно. Вот какой дисциплине я научилась: когда бы я ни отправилась в то или иное новое место, сначала я продумываю, как я там себя убью. Чтобы люди не застали меня врасплох, я готовлюсь заранее. Когда я впервые вошла в ванную комнату в доме Сары, я думала так: «Да, Пчелка, тут ты разобьешь зеркальце в медицинском шкафчике и порежешь себе запястья осколками». Когда Сара предложила мне проехаться в ее машине, я думала: «А тут, Пчелка, ты отстегнешь ремень безопасности и выскочишь из окошка прямо под первый встречный грузовик». А когда Сара повезла меня на целый день в Ричмонд-парк, она любовалась деревьями, а я все искала глазами какую-нибудь нору, где я могла бы спрятаться и лежать тихо-тихо, и когда вы меня нашли бы, от меня остался бы только маленький белый череп, к которому прикасались бы своими мягкими влажными носами лисы и кролики.

Если за мной придут внезапно, я буду готова себя убить. Вам жаль меня из-за того, что я всегда так думаю? Если эти люди, которых я боюсь, придут к вам, а вы не будете готовы, то тогда я вас пожалею.

В течение шести первых месяцев в центре временного содержания я все время вскрикивала по ночам, а днем придумывала тысячу способов, как себя убить. Я представляла мысленно, как можно убить себя в любой из ситуаций, в какой только может оказаться девушка вроде меня в центре временного содержания иммигрантов. В медицинском крыле — морфий. В комнате уборщиц — хлорка. На кухне — кипящий жир. Думаете, я преувеличиваю? Некоторые из тех, с кем я жила в центре временного содержания, на самом деле так поступали. Служащие отправляли трупы из центра поздно ночью, потому что было бы нехорошо, если бы местные жители видели медленно едущие от центра «неотложки».

А что, если бы меня отпустили? И я пошла бы в кино, и мне пришлось бы убить себя там? Я бросилась бы вниз с проекционной галереи. А в ресторане? Я бы спряталась в самом большом холодильнике и заснула бы долгим, холодным сном. А на берегу моря? Ах, на берегу я бы угнала фургончик с мороженым и въехала бы на нем прямо в море. И вы никогда меня больше не увидели бы. Единственным напоминанием о том, что когда-то жила на свете напуганная девушка-африканка, были бы две тысячи порций тающего мороженого, плавающих в прохладных синих волнах.

После сотни бессонных ночей я успела придумать, как покончить с собой в каждом из уголков центра временного содержания и за его пределами, но не перестала воображать себе разные способы. От ужаса я ослабла, и меня перевели в медицинское крыло. Вдали от других узников я лежала на жестких простынях и дни напролет проводила наедине со своим разумом. Я знала, что меня собираются депортировать, поэтому начала представлять, как я убью себя на родине, в Нигерии. Это было примерно то же самое, что самоубийство в центре временного содержания, только окрестности были покрасивее. Маленькое, неожиданное счастье. В лесах, в тихих деревушках, на склонах гор я вновь и вновь лишала себя жизни.

В самых красивых местах я тайно оттягивала самоубийство. Как-то раз, в глубине жарких джунглей, где пахло сырым мхом и обезьяньими какашками, я почти целый день рубила деревья и строила высокую башню, чтобы на ней повеситься. У меня с собой было мачете. Я представляла себе липкий древесный сок на моих ладонях, его сладковатый, медовый запах, представляла приятную усталость в руках после долгой работы и визг обезьян, злившихся на меня за то, что я срубаю их деревья. В своем воображении я трудилась без устали. Я связывала стволы деревьев друг с другом лианами и стеблями ползучей травы. Связывала особым узлом, который мне показала моя сестра Нкирука. Это была тяжелая работа для хрупкой девочки. Я гордилась собой. К концу дня, проведенного в медицинском крыле, я так устала от трудов над своей башней для самоубийства, что поняла: можно просто-напросто забраться на высокое дерево в джунглях и спрыгнуть с него головой вниз и разбить свою глупую голову об камень.

И тогда я впервые улыбнулась.

Я начала есть пищу, которую мне приносили. Я думала: тебе нужны силы, Пчелка, иначе ты себя, дурочку, не сможешь убить, когда придет время сделать это, и тогда ты горько пожалеешь. Я стала ходить из медицинского крыла в столовую на завтрак, обед и ужин, чтобы можно было выбирать еду, а не есть только то, что мне приносили. Я начала задавать себе вопросы, типа такого: от чего я стану более сильной для самоубийства — от моркови или от зеленого горошка?

В столовой стоял телевизор, он всегда был включен. Я стала узнавать больше о жизни в вашей стране. Я смотрела программы «Остров любви», «Адская кухня» и «Кто хочет стать миллионером?» и придумывала, как бы я могла убить себя на всех этих шоу. Утонуть, заколоться ножом, помощь зала.

Однажды служащие центра временного содержания каждому из нас вручили книжку под названием «Жизнь в Соединенном Королевстве». В этой книжке рассказывается история вашей страны, а также даются советы о том, как приспособиться к жизни. Я стала воображать, каким способом я бы убила себя во времена правления Черчилля (вышла бы на улицу во время бомбежки), королевы Виктории (бросилась бы под копыта лошади) и Генриха VIII (вышла бы замуж за Генриха VIII). Я придумывала, как лучше совершить самоубийство, когда у власти лейбористы или консерваторы, я пыталась понять, почему не имеет смысла строить планы самоубийства в тот период, когда у руля находятся либеральные демократы. Я начала понимать механизм жизнедеятельности вашей страны.

Меня перевели обратно из медицинского крыла. По ночам я все еще вскрикивала, но не каждую ночь. Я поняла, что несу два груза. Да, одним из них был ужас, а вторым была надежда. Я поняла, что убила себя так, что вернулась к жизни.

Я читала ваши романы. Я читала газеты, которые вы присылали. В колонках, где авторы выражали свое мнение, я подчеркивала длинные предложения, а потом переводила каждое слово с помощью своего словаря Collins Gem. Я часами упражнялась перед зеркалом, пока не научилась произносить длинные слова так, чтобы они звучали естественно.

Я много прочла о вашей королевской семье. Ваша королева нравится мне больше, чем ее английский. Знаете, как вы могли бы покончить с собой во время приема в саду, который королева Елизавета II устраивает на огромной лужайке перед Букингемским дворцом в Лондоне, — если бы вас туда случайно пригласили? Я знаю. Лично я убила бы себя разбитым бокалом для шампанского, а может быть — острой клешней лангуста или даже маленьким кусочком огурца, который я бы не проглотила, а вдохнула, если бы вдруг появились эти люди.

Я часто думаю: а как бы повела себя королева, если бы вдруг пришли эти люди? Вы не сможете убедить меня в том, что она об этом совсем не думает. Когда я прочла в книге «Жизнь в Соединенном Королевстве», что с женщинами в должности королев происходило нечто подобное, я поняла, что Елизавета II об этом думает все время. Я почти уверена, что если бы мы с королевой тогда встретились, то у нас с ней было бы много общего.

Королева иногда улыбается, но, если вы посмотрите на ее портрет на обороте пятифунтовой банкноты, вы по ее глазам поймете, что она тоже несет тяжкий груз. Мы с королевой готовы к самому худшему. Вы увидите, что на людях мы обе улыбаемся, а порой даже смеемся, но если бы вы были мужчиной, который посмотрел бы на нас определенным образом, мы обе позаботились бы о том, чтобы умереть, прежде чем вы нас хоть пальцем тронете. Мы с королевой Англии не удовлетворили бы вашего желания.

Так жить хорошо. Когда вы готовы умереть, вы не так сильно страдаете от ужаса. Поэтому я нервничала, но улыбалась, потому что была готова умереть в то утро, когда меня и еще нескольких девушек выпустили из центра временного содержания.

Я расскажу вам, что произошло, когда подъехало такси. Мы вчетвером сидели на корточках около центра временного содержания. Мы сидели к нему спиной, потому что только так и можно сидеть около громадного серого чудища, которое вас два года держало в своем брюхе, а потом вдруг выплюнуло. Вы поворачиваетесь к нему спиной и говорите шепотом, чтобы оно вас, не дай бог, не вспомнило и снова не проглотило.

Я искоса посмотрела на Йеветту, высокую красивую девушку с Ямайки. Всякий раз, когда я смотрела на нее раньше, она хохотала или улыбалась. А теперь улыбка у нее была такая же нервная, как у меня.

— Что случилось? — шепотом спросила я.

Йеветта наклонилась к моему уху и шепнула в ответ:

— Тут опасный.

— Но ведь нас отпустили, правда? Мы свободны. В чем проблема?

Йеветта покачала головой и прошептала:

— Все очень простой, дорогуша. Есть такой свобода: «Идите, девочки, вы теперь свободный», а есть другой свобода: «Идите, девочки, вы теперь свободный, пока мы вас не поймать». Извиняй, но у нас сейчас второй свобода, Пт-челка. Правда. Мы называться нелегальный иммигрант.

— Я не понимаю, Йеветта.

— Угу. А я не могу это тебе тут объясняй.

Йеветта бросила взгляд на двух наших спутниц, оглянулась и посмотрела на здание центра временного содержания. А потом снова зашептала мне на ухо:

— Я сделать хитрость, чтоб нас отсюда отпускать.

— Какую хитрость?

— Тс-с-с, дорогуша. Тут очень много кто слушать, Пт-челка. Слушать меня. Нам надо находить, где спрятаться. Тогда я тебе на досуге объясняй, какой у нас си-туай-ция.

Две девушки, вместе с нами сидевшие у дороги, одновременно на нас посмотрели. Я улыбнулась им и попыталась не думать о том, что мне сказала Йеветта. Мы сидели на корточках у главных ворот центра временного содержания. Вправо и влево от нас уходил забор. Он был очень высокий — в четыре человеческих роста, а по его верху тянулись противные черные спирали колючей проволоки. Я посмотрела на трех остальных девушек, и меня разобрал смех. Йеветта встала, подбоченилась и сделала большие глаза:

— Какой черт ты смеяться, Мошка?

— Меня зовут Пчелка, Йеветта, а смеюсь я над этим забором.

Йеветта посмотрела на забор.

— Бог мой, дорогуша, да вы, ни-херийцы, еще хуже, чем с виду посмотреть. Ты думать, этот забор смешной, а я надеяться, что никогда не увидать такой забор, который тебе смешной не показаться.

— Дело в колючей проволоке, Йеветта. Ты на нас погляди. Вот я, у меня в прозрачном пакете нижнее белье, вот ты — в шлепанцах, а эта девушка в красивом желтом сари, а у той пакет набит документами. Разве мы смогли бы перелезть через этот забор? Я вам так скажу, девушки: они могли бы убрать сверху эту колючую проволоку и положить там фунтовые монеты и свежие плоды манго, а мы все равно не смогли бы перелезть через забор.

Тут Йеветта расхохоталась — ВУ-ха-ха-ха-ха! — и погрозила мне пальцем:

— Ну, ты дура! Думать, этот забор построить, чтоб нас, девчонок, за ним держать? Чокнутая, да? Этот забор построить, чтоб к нам мужики не лазить. Да если мужики знать, какие бабы держать за этот забор, они бы все двери ломать!

Я рассмеялась, но тут вдруг подала голос девушка с пакетом, полным документов. Она сидела на корточках и внимательно рассматривала свои кроссовки Dunlop Green Flash.

— Куда мы все поедем?

— А куда нас такси отвозить, туда мы и поехать. А потом дальше идти. Да кончай ты эта тоска, дорогуша! Мы вон куда ехать — Англия!

Йеветта указала пальцем на раскрытые ворота. Девушка с документами посмотрела в ту сторону. Я тоже.

Утро было ясное, я это вам уже говорила. Был май. Пространство между облаками золотили лучи теплого солнца. Казалось, что небо — это разбитая голубая миска и ребенок пытается удержать в ней мед. Мы находились на вершине холма. Длинная шоссейная дорога вилась от ворот до самого горизонта. На ней не было ни одной машины. С нашей стороны дорога заканчивалась у ворот — и больше никуда не вела. По обе стороны от дороги простирались поля. Это были красивые поля, с зеленой яркой травой — такой свежей, что ее хотелось съесть. Я смотрела на эти поля и думала, что могла бы встать на четвереньки, зарыться лицом в эту траву и есть ее, есть и есть. Собственно, этим самым и занималось очень много коров слева от дороги и еще больше овец — справа.

На ближайшем поле маленький голубой трактор, которым управлял белый мужчина, тащил за собой какое-то устройство, — только не спрашивайте у меня, для чего оно было предназначено. Другой белый мужчина в синей одежде — кажется, вы называете такую одежду комбинезон — привязывал калитку к столбику ярко-оранжевой веревкой. Поля были очень аккуратные, квадратные, отделенные друг от друга низкими прямыми живыми изгородями.

— Она большая, — проговорила девушка с документами.

— He-а, не очень-то, — возразила Йеветта. — Нам надо токо до Лондона добирайся. Я там знать кое-какой люди.

— Я не знаю людей, — сказала девушка с документами. — Я никого не знаю.

— Ну, тогда тебе надо сильно постарайся, дорогуша.

Девушка с документами нахмурилась:

— Как такое может быть, чтобы нам никто не помогал? Почему сюда не приехала та женщина, которая занимается моим делом? Социальная работница? Почему нам не дали никакую бумагу об освобождении?

Йеветта покачала головой:

— Мало у тебя уже бумага в твоя сумка, дорогуша? Бывать же люди — им давать дюйм, а им подавай целая миля.