Злоключения добродетели

Возбужденные препирательствами, четверо соперников вцепились друг другу в волосы. Кончилось тем, что они повалились на пол, продолжая колотить друг друга, и, пока Дюбуа их разнимала, я воспользовалась моментом и стремглав бросилась бежать. Вскоре я очутилась в лесу, потеряв из виду это зловещее пристанище.

«О Всевышний, – взывала я, бросившись на колени, как только оказалась в безопасности, – мой истинный заступник и опора, соблаговоли сжалиться над моими лишениями, обрати свои взоры на мою невинность и беззащитность, на веру, с которой я уповаю на тебя, вырви меня из цепи бед и неудач, которые неотступно гонятся за мной, или поскорее призови меня к себе и даруй смерть менее позорную, чем та, которой я только что избежала».

Молитва – самое сладкое утешение обездоленного, она делает его сильнее. Я поднялась, полная решимости, и с началом темноты углубилась в лесную чащу, чтобы там переночевать с наименьшим риском. Чувство безопасности, полный упадок сил, радость избавления сделали свое дело, и я провела прекрасную ночь, а когда открыла глаза, солнце поднялось уже довольно высоко. Миг пробуждения для несчастливцев – гибельный; после короткого забвения и покоя все невзгоды возвращаются, удручая еще сильнее, и груз их становится еще более обременительным.

«Что же получается, – думала я, – выходит, есть человеческие создания, которых сама природа низвела до диких зверей! Подобно хищнику, что укрывается в своем логове, прячась от людей, я стала отверженной. Какое же теперь различие между нами? Стоило ли труда рождаться для такой жалкой участи?»

При этих мыслях слезы ручьем полились из моих глаз. Я еще не успела выплакаться, как услыхала рядом какой-то шорох. Сперва я подумала, что это какое-то животное, но мало-помалу стала различать голоса двоих мужчин.

«Сюда, друг мой, иди сюда, – произнес один из них, – мы чудесно устроимся здесь; по крайней мере, ненавистное присутствие моей матери не помешает нам с тобой вкусить столь дорогие для нас минуты наслаждения».

Они приблизились друг к другу, поместившись прямо напротив меня, и ни одно их слово, ни одно из их движений не могли ускользнуть от меня, и я видела, как...

Небо праведное, сударыня! – Софи остановилась, не в силах продолжать. – Возможно ли, что судьба, словно нарочно, всегда создает вокруг меня стечение обстоятельств настолько критических, что для стыдливости невыносимо не только за ними наблюдать, но и их описывать?.. Страшное преступление, которое в равной степени оскорбляет законы природы и общества; жуткое злодеяние, на которое столько раз обрушивалась карающая десница небесного правосудия, – словом, гнусность эта, столь новая и непостижимая для меня, совершалась на моих глазах со всеми отвратительными моментами, со всеми непристойными утонченностями, которые могла привнести самая изобретательная порочность.

Тот из двоих, кто выглядел господином, был примерно двадцати четырех лет, он был одет в изящный зеленый кафтан, что наводило на мысль о его богатстве и знатности. Другой походил на его слугу. Это был очень красиво сложенный юноша лет семнадцати-восемнадцати. Непристойная сцена продолжалась долго, мне она казалась бесконечной еще и потому, что из страха быть замеченной я боялась пошевельнуться.

Наконец, когда разыгрывавшие эту сцену преступные актеры, утолив свои низменные желания, собрались возвращаться домой, тот, что был похож на господина, подошел к скрывавшему меня кустарнику, чтобы справить нужду. Меня выдал мой высокий чепец, и я была обнаружена.

«Жасмен, – обратился он к своему юному Адонису, – мы попались, мой дорогой! Какая-то бродяжка, какая-то непосвященная видела наши таинства. Подойди поближе, вытащим эту мерзавку и узнаем, что она там делала».

Я опередила их, сама выскочила из своего убежища и воскликнула, простирая к ним руки:

«О господа, соблаговолите пожалеть бедную сироту, чья жалкая участь способна вызвать лишь сочувствие. Несчастья мои столь горестны, что их трудно с чем-либо сравнить, и пусть странные обстоятельства, при которых состоялась наша встреча, не настораживают вас, они в гораздо большей степени результат бедствий, нежели проступков. Не умножайте число моих невзгод, напротив, будьте милостивы и помогите смягчить суровость злого рока, неотступно преследующего меня».

Господин де Брессак, так звали молодого человека, в чьи руки я попала, из-за испорченного ума и дурного нрава был начисто лишен душевного тепла. К сожалению, часто можно наблюдать, как половая распущенность полностью губит в человеке способность к состраданию и делает его черствым и жестоким. Постоянное отклонение от норм морали формирует в душе своего рода апатию, а постоянное нервное возбуждение снижает чувствительность, и закоренелые распутники редко бывают жалостливыми. К естественной для людей подобного склада душевной черствости у господина де Брессака прибавлялось стойкое отвращение к женскому полу и ко всему, что с ним связано, поэтому вряд ли я могла всколыхнуть в нем сочувствие, на которое рассчитывала.

«Что ты здесь делаешь, лесная горлица? – довольно сурово спросил вместо ответа де Брессак, которого я пыталась разжалобить. – Говори начистоту, ты видела все, что здесь произошло между мной и этим юношей, не так ли?»

«О нет, сударь, – поспешила я возразить, считая, что не произойдет ничего страшного, если я скрою правду. – Уверяю вас, что видела лишь то, как вы оба сидели на траве и беседовали о чем-то, вот и все».

«Хотелось бы в это поверить, – ответил господин де Брессак, – для твоего же блага. Если бы я имел основания полагать, что ты могла увидеть кое-что другое, ты бы никогда не выбралась из этой чащи. У нас еще есть время, Жасмен, чтобы послушать историю приключений этой потаскушки. Заставим ее немедленно все рассказать, а потом привяжем ее к толстому дубу и испробуем наши охотничьи ножи на ее теле».

Молодые люди уселись поудобней, приказав мне разместиться рядом, и я им безыскусно поведала все, что случилось с тех пор, как я вошла в самостоятельную жизнь.

«Ну что же, Жасмен, – господин де Брессак поднялся, едва я закончила, – станем хоть раз в жизни вершителями правосудия. Беспристрастная Фемида приговорила эту мошенницу. Неужели же мы допустим, чтобы замыслы богини были столь жестоко обмануты. Надо заставить злодейку испытать все, чему она должна была подвергнуться. То, что мы сейчас с ней сделаем, не преступление, а справедливость, друг мой, восстановление попранного порядка, высокоморальный поступок, а поскольку мы имеем несчастье порой нарушать эти законы, так отчего же нам не защитить их, когда представляется случай».

Они безжалостно схватили меня и потащили к намеченному дереву, не внимая ни стонам, ни слезам.

«Привяжем ее вот так», – сказал де Брессак слуге, прислоняя меня лицом к дереву.

Все подвязки и носовые платки были пущены в ход, и через минуту мне так туго связали руки и ноги, что я не могла пошевелиться. Закончив эту операцию, негодяи охотничьими ножами стали одну за другой отцеплять мои юбки, после чего задрали мне рубашку на плечи; казалось, они сейчас начнут рассекать все, что после этой дикой, грубой выходки оказалось обнаженным.

«Теперь достаточно, – сказал де Брессак, хотя я еще не получила ни одного удара, – этого довольно, чтобы она поняла, с кем имеет дело, и знала, что она в нашей власти. Софи, – продолжал он, развязывая веревки, – одевайтесь и следуйте за нами. Если вы не будете болтливы и преданы мне, то вам не придется раскаиваться, дитя мое, я представлю вас моей матери, ей нужна вторая горничная. Принимая на веру ваши рассказы, я поручусь за ваше поведение, но если вы вздумаете злоупотребить моей добротой или обмануть мое доверие – хорошенько всмотритесь в это дерево, оно послужит вам смертным ложем. Почаще вспоминайте, что находится оно на расстоянии всего одного лье от замка, куда я вас веду, и при малейшей провинности вы будете немедленно доставлены сюда.

Едва одевшись, я с трудом старалась найти слова, чтобы поблагодарить своего неожиданного покровителя, я упала к его ногам, обнимала его колени, клялась, что буду хорошо себя вести, но он оставался равнодушным как к моей боли, так и к моей радости:

«Все, хватит, пошли, – сказал господин де Брессак, – только ваше поведение имеет значение, только оно предрешит вашу судьбу».

Мы двинулись в путь. Жасмен и его хозяин болтали друг с другом, а я молча следовала за ними. Менее чем за час мы дошли до замка графини де Брессак, и, глядя на его великолепие, я подумала, что, какую бы работу ни предстояло мне выполнять в этом доме, она будет несомненно доходнее, чем должность экономки у четы Дюарпен. Меня вежливо попросили подождать в буфетной, где Жасмен угостил меня плотным завтраком. В это время господин де Брессак поднялся к матери, переговорил с ней и через полчаса зашел за мной, чтобы представить меня ей.

Госпожа де Брессак оказалась еще очень красивой сорокапятилетней дамой. Несмотря на несколько излишнюю строгость манер и речей, во всем ее облике сквозила неподдельная порядочность и человечность. Уже два года она была вдовой и владелицей огромного состояния. Ее покойный супруг в свое время женился на ней, не имея за душой ничего, кроме знатного имени, которое он ей любезно предоставил. Таким образом, все блага, на которые мог рассчитывать молодой маркиз де Брессак, зависели от воли матери, ибо того, что ему досталось от отца, едва хватало чтобы прокормиться, и, хотя госпожа де Брессак не скупилась на солидный пенсион, этого было мало для покрытия огромных и беспорядочных расходов ее сына. Доход составлял не менее шестидесяти тысяч ливров ренты, и маркиз был единственным наследником. Никому не удалось заставить молодого распутника поступить на службу, ибо все, что отрывало его от наслаждений, было для него ненавистным, и он не желал терпеть никаких оков. Графиня с сыном проводили в этом поместье три месяца в году, остальное время – в Париже, и эти три месяца, которые госпожа де Брессак требовала от сына оставаться при ней, были для него невыносимы: мать была главной помехой его счастью.

Маркиз приказал, чтобы я повторила для матери то, что рассказала ему. Как только я закончила свою историю, графиня де Брессак сказала:

«Неподдельные искренность и наивность не позволяют сомневаться в вашей невиновности, я не стану наводить о вас никаких справок, но лишь должна удостовериться, на самом ли деле вы дочь того господина, которого называете. Если это так, то появится дополнительный довод в вашу пользу, поскольку я знала вашего отца. Что касается дела с Дюарпеном, то я берусь уладить его. Мне потребуется нанести два визита министру, моему стародавнему другу. Это самый неподкупный человек во Франции; я постараюсь убедить его в вашей невиновности, а также уничтожить все, что сфабриковано против вас, чтобы вы смогли без всяких опасений появляться в Париже. Но имейте в виду, Софи, все, что я вам обещаю, вы можете заслужить лишь ценой безупречного поведения; как видите, признательность, которой я потребую от вас, обернется в вашу же пользу».

Я бросилась в ноги госпожи де Брессак, горячо благодарила ее, уверяя, что не дам ни малейшего повода для недовольства, и с этой минуты была назначена на место второй горничной. Через три дня из Парижа пришли сведения, подтверждающие истинность моего рассказа, и все мои мрачные мысли, наконец, сменились самыми утешительными надеждами. Но на Небе не было предначертано, чтобы бедняжка Софи могла долго наслаждаться счастьем, и если порой ей были дарованы редкие минуты покоя, то лишь для того, чтобы усилить горечь тяжелых и страшных испытаний, которые неизбежно за ними следовали.

Как только мы оказались в Париже, госпожа де Брессак тотчас же поспешила похлопотать обо мне. Я была выслушана представителями высших судебных инстанций; ко мне проявили интерес; обман Дюарпена был установлен, а также было признано, что я не виновна в том, что воспользовалась пожаром в тюрьме, раз не принимала участия в поджоге. Меня уверяли, что отныне вся судебная процедура признана недействительной без каких бы то ни было дополнительных формальностей.

Нетрудно представить, как я привязалась к госпоже де Брессак. Впрочем, если бы даже она и не осыпала меня всевозможными милостями, разве можно не быть беззаветно преданной такой благородной защитнице? К тому же в замыслы молодого маркиза входило как можно теснее сблизить меня со своей матерью. Кроме распутных увлечений, вроде тех, которые я вам обрисовала, всецело владевших душой этого молодого человека и занимавших его в Париже еще более, чем в деревне, я очень скоро обнаружила другое чувство, которым он был одержим: беспредельную ненависть к графине. Мать готова была на все, лишь бы прекратить чудовищные разгулы, и чинила им всяческие препятствия, проявляя при этом большую твердость. Маркиз, подстегиваемый ее суровостью, предавался страстям с еще большим пылом, и бедная графиня не добивалась своими преследованиями ничего, кроме бесконечного озлобления со стороны сына.

«Не воображайте себе, – очень часто говорил мне маркиз, – что моя мать, проявляя о вас заботу, действует от своего имени. Знайте же, Софи, если бы я постоянно не теребил ее, она вряд ли вспомнила бы о своих обещаниях. Она беспрестанно подчеркивает, что именно ей пришло на ум осчастливить вас, в то время как все ее благодеяния были подсказаны мной, и поэтому я считаю себя вправе рассчитывать на некоторую признательность, и услуга, которую я потребую от вас, должна показаться вам тем более бескорыстной, что вы знаете о моих пристрастиях и поэтому можете быть вполне уверены, что, какой бы хорошенькой вы ни были, я не прельщусь вашими прелестями... О нет, Софи, одолжение, которого я добиваюсь от вас, совсем другого рода, и когда вы окончательно убедитесь в том, что обязаны всем именно мне, надеюсь найти в вашей душе отклик, и вы выполните то, на что я имею право рассчитывать...»

Подобные намеки казались мне настолько неясными, что я не знала, как отвечать на них, и, возможно, легкомысленно пропускала их мимо ушей...

Пришло время признаться вам, сударыня, в самой непростительной слабости, в которой я могу себя упрекнуть. Ах, что я говорю, в слабости, скорее в сумасбродстве! Во всяком случае, это не преступление, а просто ошибка, из-за которой пострадала я одна, и я не нахожу свою вину столь тягостной, чтобы именно она послужила поводом для суровой кары беспристрастной десницы Господней, незаметно разверзнувшей бездну под моими ногами. Я не могла видеть маркиза де Брессака без волнения, не в силах была справиться с неистребимой нежностью к нему. Никакие размышления о его неприязни к женщинам, о его извращенных вкусах, о несовместимости наших нравственных принципов – ничто в мире не могло погасить эту разгорающуюся любовь, и если бы этому человеку понадобилась моя жизнь, я бы тысячу раз ею пожертвовала, считая, что еще слишком мало ему отдала. Он был далек от подозрений о чувствах, которые я таила в своем сердце. Ему, неблагодарному, были безразличны слезы, которые каждый день проливала несчастная Софи из-за постыдных оргий, губивших его душу. Однако маркиз не мог не замечать, как я предупреждала все его желания, не мог не обратить внимания на мою необыкновенную услужливость... Я потакала его прихотям, стараясь представить их в благопристойном свете перед матерью. Такая манера поведения в какой-то мере обеспечивала мне его доверие, а все, что исходило от маркиза, было для меня настолько дорого, что я склонна была переоценивать те крохи внимания, которыми он меня одаривал. Порой я даже с гордостью отмечала, что небезразлична ему, но его новые излишества всякий раз рассеивали мои заблуждения! Мало того, что весь дом был полон смазливых прислужников, маркиз еще содержал на стороне целую ватагу отвратительных типов – то он к ним ходил, то они ежедневно приходили к нему, и, поскольку подобного рода услуги были весьма дорогостоящими, они доставляли маркизу огромные хлопоты.

Иногда я решалась указывать маркизу на все неудобства его образа жизни. Он спокойно меня выслушивал и всякий раз говорил, что порок, которому он предается, не подлежит исправлению, ибо богат тысячей нюансов для любого возраста, с каждым десятилетием дарит все новые и новые ощущения, полностью овладевает личностью и до самой могилы не отпускает тех, кто имел несчастье курить ему фимиам. Но стоило мне заговорить о матери, о том, какие огорчения он ей причиняет, я сталкивалась лишь с плохо скрываемым раздражением и нетерпением поскорее завладеть богатством, которое по праву принадлежит ему, но так долго находится в руках этой ненавистной женщины. Это был истинный бунт против одного из основных законов природы. Воистину, разве тот, кто осквернил свою душу закоренелой ненавистью к родной матери и нарушил святость естественного высокого чувства, совершив это первое преступление, остановится перед каким другим?

Временами я пыталась призвать на помощь столь испытанное для меня средство – религию, стараясь с ее помощью смягчить это испорченное сердце. Я была почти уверена, что нет иного средства его спасти. Но маркиз не дал мне воспользоваться и этим последним средством. Отъявленный противник наших священных таинств, упорный бунтовщик против неприкосновенности наших догматов, отчаянный безбожник, господин де Брессак, вместо того чтобы позволить обратить себя в истинную веру, наоборот, всячески стремился свернуть меня с пути праведного.

«Все религии исходят из единого ложного принципа, Софи, – говорил он мне, – ибо все они предполагают поклонение Творцу. Нас пытаются уверить, что мир вечен, Вселенная бесконечна, а в основе природы заложены какие-то универсальные законы, и из этого делают вывод, что движущей силой всего мироздания является некий высший разум. И вы, Софи, верите в это, не осознавая того, что принимаете за Бога не что иное, как порождение невежества, с одной стороны, и тирании – с другой. Когда сильный пожелал закабалить слабого, он внушил своему подчиненному, что это Бог освятил оковы, в которых он пребывает, и бедняга, отупевший от нищеты и угнетения, в это поверил. Все виды религий суть продолжение этой изначальной выдумки и достойны презрения, и нет среди них ни одной, что не несла бы на себе печати глупости и лжи. Я нахожу эти мистерии нелепыми с точки зрения здравого смысла, догматы – оскорбительными для естества, а вычурные церемонии – смехотворными. Едва я раскрыл для себя эту истину, Софи, я стал презирать религиозные предрассудки, я взял себе за правило попирать их ногами и поклялся никогда в своей жизни к ним не возвращаться. И с вашей стороны было бы благоразумно последовать моему примеру».

«О сударь, – отвечала я маркизу, – отнимая у несчастной веру, которая ее утешает, вы лишаете ее надежды, ведь беззаветно преданная религии душа убеждена, что удары судьбы, которые выпали на ее долю, есть лишь наказание за грехи; так неужели она принесет в жертву пустым и холодным рассуждениям самое драгоценное сокровище своего сердца?»

Я находила тысячу доводов в свою пользу, однако маркиз лишь потешался над ними, и его беспринципные суждения, подкрепленные красноречием и начитанностью, в которой я не могла с ним тягаться, разбивали вдребезги все мои построения.

Добропорядочная и набожная госпожа де Брессак не могла смириться с подобными взглядами своего безбожника-сына. Она выделяла меня из своего окружения и часто поверяла мне свои тревоги и огорчения.

Между тем выходки сына по отношению к ней участились. Он дошел до того, что перестал прятаться от матери и не только заполонил ее дом сбродом, служившим для удовлетворения его страстей, но имел наглость заявить мне, что, если графиня вздумает препятствовать его забавам, он постарается убедить ее в особом их очаровании, предаваясь им на ее глазах. Я страдала от его поведения, старалась найти в себе силы, чтобы вырвать из сердца позорную страсть, которая в нем поселилась... Но разве можно излечиться от любви? Все мои попытки противиться еще больше разжигали ее пламя, и коварный де Брессак никогда не казался мне более привлекательным, чем в те минуты, когда я должна была бы сильнее всего его ненавидеть.

Прошло четыре года; я прожила их в этом доме преследуемая теми же печалями и утешаемая теми же радостями, пока истинные мотивы обольщений маркиза не предстали передо мной во всем своем страшном обличье. Мы тогда находились в деревне, я одна сопровождала графиню, так как ее первая горничная добилась разрешения остаться на лето в Париже по делам своего мужа. Как-то вечером, когда я ушла от госпожи к себе в комнату и из-за сильной жары не ложилась спать, а дышала свежим воздухом на балконе, маркиз неожиданно постучал в дверь, попросив позволения переговорить со мной... Увы, каждая минута, которую уделял мне этот беспощадный виновник моих страданий, была для меня столь драгоценной, что я не могла отказаться ни от одной из них. Он вошел, запер дверь и сел рядом со мной в кресло.

«Послушай, Софи, – сказал он в некотором замешательстве, – я хочу доверить тебе нечто чрезвычайно важное, но сначала поклянись, что никогда не раскроешь то, что я сейчас тебе скажу».

«О сударь, неужели вы могли подумать, что я способна злоупотребить вашим доверием?»

«Ты даже не представляешь, чем рискуешь, если я пойму, что ошибся в тебе».

«Самое большое несчастье для меня – потерять ваше расположение, сударь, и я не нуждаюсь в еще более сильных угрозах».

«Хорошо, я это предполагал. Так вот, Софи, дело в том, что я задумал укоротить дни моей матери и желаю сделать это твоими руками».

«И вы, сударь, выбрали меня? – воскликнула я, пятясь от ужаса. – О Небо, как такая мысль могла прийти вам на ум? Возьмите мою жизнь, сударь, она в вашей власти, распоряжайтесь ею, я ваша должница, но не думайте, что добьетесь от меня согласия на преступление, одна мыслъ, которая нестерпима для моего сердца».

«Ничего страшного, Софи, – успокоил меня господин де Брессак, – я догадывался, что мое предложение вызовет у тебя чувство протеста; но, зная, что ты у меня умница, я льстил себя надеждой переубедить тебя, доказывая, что преступление, которое кажется тебе таким невероятным, по сути своей совсем несложная штука. Итак, давай пофилософствуем, остановимся на двух главных пунктах рассуждения: об уничтожении себе подобного и о том, что первое зло усугубляется, если это собственная мать. Что касается уничтожения своего ближнего, то уверяю тебя, Софи, оно неосуществимо, ибо человеку не даровано могущество истреблять. Самое большее, что в его власти, – это варьировать формами, но ему не дано их уничтожать. А поскольку всякая форма существования материи равноценна для природы, ничто не пропадает в огромном горниле, где свершаются ее бесконечные превращения. Все порции вещества, которые туда попадают, беспрерывно возобновляются в других обличьях, и каким бы ни было воздействие человека на этот процесс, оно никак не способно его нарушить, ибо любые наши жалкие потуги повлиять на его ход и усмирить природу лишь подпитывают ее энергией и подтверждают ее всесилие. Не все ли равно для бесконечно творящей и созидающей природы, если данная масса плоти, являющая собой сегодня особь женского пола, завтра воспроизведется в форме тысячи разных насекомых? Осмелишься ли ты утверждать, что существование некоего индивида, подобного нам, природе дороже, чем существование какого-нибудь земляного червя, и, следовательно, должно вызывать ее особый интерес? Таким образом, если допустить, что степень ее привязанности, а тем более безразличия, одинакова, то какой вред может ей причинить то, что называют преступлением, – когда один человек переделает другого в муху или в салат-латук? Когда мне подтвердят превосходство рода человеческого над другими биологическими видами, когда мне докажут, что он настолько важен для матери-природы, что законы ее взбунтуются из-за его истребления, тогда я поверю, что такое разрушение есть преступление. Однако длительные наблюдения за природой привели меня к выводу: все, что дышит и произрастает на земном шаре, вплоть до самого несовершенного из творений природы, имеет в ее глазах одинаковую цену, и я никогда не признаю, что простое превращение одного существа в тысячу других способно сколько-нибудь затронуть ее законы. Я считаю, что все живое на земле растет и разлагается, подчиняясь единому закону сохранения энергии, а значит, не умирает, а лишь видоизменяется, ежесекундно разрушаясь и возрождаясь в новых и новых формах; а отсюда следует, что некий индивид, который хочет и может привести этот механизм в движение, волен менять формы существования материи хоть тысячу раз в день, нисколько при этом не нарушая общей вселенской гармонии.

Но существо, формы которого я намерен изменить, – моя мать, то есть та, что выносила меня в своем чреве. Так неужели этот довод сможет остановить меня, да и на каком основании? Думала ли она обо мне, когда похоть толкнула ее зачать меня в своей утробе? Могу ли я быть ей благодарным за то, что она всласть позаботилась о собственном удовольствии? К тому же ребенок формируется только из крови отца, мать тут почти ни при чем. Чрево самки является лишь вместилищем плода, оно сохраняет и взращивает его, но ничего в него не закладывает, и именно это соображение всегда удерживало меня от покушения на моего отца, в то время как мысль о том, чтобы обрезать нить жизни моей матери, кажется мне вполне допустимой. Ребенок может испытывать чувства любви и признательности к матери лишь в том случае, если ее образ жизни и нрав могут стать для него приятными и необременительными. Взрослея, мы расцениваем мать в соответствии с пользой, которую можем из нее извлечь. Если она делает нам много добра, мы можем и даже доджны ее любить, если же мы не видим от нее ничего, кроме зла, то, не связанные с матерью никаким законом природы, мы ей не только ничего не должны, но, напротив, наша эгоистическая натура всеми силами стремится от нее отделаться, ибо человек, сам того не замечая, всегда старается избавиться от всего, что мешает ему жить как хочется».

«О сударь, – сказала я, напуганная страшными речами маркиза, – холодное равнодушие к матери, которое вы приписываете человеческой натуре, есть не что иное, как пустое разглагольствование. Соблаговолите хоть на мгновение прислушаться к голосу своего сердца, и вы увидите: оно непременно заклеймит эти измышления, порожденные испорченным умом. Я отправляю вас на суд сердца, которое являет собой наше глубинное, скрытое естество и лучше всего ответит на вопрос, что заложено в нас от рождения. И если сама природа, на которую вы так часто ссылаетесь, поместила в него священный ужас перед злодеянием, которое вы задумали, то согласитесь ли вы со мной, что в таком случае оно достойно осуждения? Неужели вы думаете, что некое ослепление способно истребить этот ужас? Еще прежде чем вы прозреете, он возродится и настоятельным голосом раскаяния заставит себя услышать. Угрызения совести будут раздирать вашу душу тем сильнее, чем более вы чувствительны. Каждый день, каждую минуту вы будете видеть перед глазами милую матушку, которую своей рукой безжалостно свели в могилу, вы услышите ее нежный голос, произносящий ласковое имя, которым она звала вас в детстве... Вы будете просыпаться, видя ее перед собой, она будет с вами во сне, будет простирать к вам руки и показывать кровоточащие раны, которые вы ей нанесли. С тех пор глаза ваши перестанут светиться счастьем, все радости будут омрачены, ум помутится, и десница Господня, чьей власти вы не признаете, отомстит за отнятую вами жизнь, отравляя вашу собственную, и, вместо того чтобы насладиться плодами преступления, вы пропадете от смертельной скорби и сожаления о содеянном».

Вся в слезах, я бросилась перед маркизом на колени, я заклинала его всем, что было ему дорого, забыть об этом страшном разговоре, я клялась, что сохраню его в тайне. Но это было не то сердце, которое можно растрогать. Если в моем господине еще и сохранялось что-то человеческое, то коварный замысел уничтожил все сдерживающие начала и хлынувший безудержный поток страстей толкал его на путь преступления. Маркиз холодно произнес:

«Я вижу, что ошибся в вас, Софи, и мне больше жаль вас, чем себя. Я в любом случае найду способ сделать это, вы же потеряете мое расположение, а госпожа ваша при этом ничего не выиграет».

Угроза, прозвучавшая в его словах, заставила меня призадуматься. Отвергнув это предложение, я сильно рисковала, а моя госпожа неизбежно должна была погибнуть; сделав же вид, что согласна на соучастие в преступлении, я буду спасена от гнева молодого хозяина и непременно сохраню жизнь его матери. Эти мысли возникли в один миг, и я тут же решила сменить роль, однако столь неожиданный поворот мог показаться подозрительным. Я долго и умело обставляла свое поражение, вынуждала маркиза снова повторять его рассуждения, мало-помалу склоняясь к тому, что не готова отвечать и сомневаюсь. Я объясняла свою нерешительность неопровержимостью его доводов и мастерством обольщения. И, когда маркиз наконец поверил в свою победу, а я притворилась, что сдаюсь и готова на все, он от радости бросился мне на шею. Ах, как этот искренний порыв мог бы осчастливить меня, если бы варварство этого человека не убило все чувства, которые мое слабое сердце осмеливалось испытывать, если бы я еще могла его любить!

«Ты первая женщина, которую я обнимаю, – сказал мне маркиз, – и поверь, это от всей души. Ты восхитительна, моя девочка, луч философии осветил твой разум. Наконец-то твоя очаровательная головка больше не пребывает во мраке невежества!»

И мы приступили к обсуждению подробностей. Чтобы поискуснее усыпить бдительность маркиза, я пыталась сохранять налет некоторой неприязни, которую выказывала всякий раз, когда он развивал свои планы и объяснял методы их исполнения; и именно притворством, которое я позволила себе в этом смертельно опасном поединке, мне удалось его обмануть. Мы условились, что примерно через два-три дня маркиз передаст мне яд, а я, улучив удобный момент, незаметно подсыплю его в чашку с шоколадом, который графиня, по обыкновению, пьет по утрам. При этом маркиз, гарантируя мне безнаказанность, обеспечивая пропитание и проживание рядом с ним или в любом другом месте, где я пожелаю, с выплатой двух тысяч экю пожизненной ренты, даст мне долговую расписку, не указывая причины, по которой я удостаиваюсь этой милости, и мы расстанемся.

Тем временем произошло одно неожиданное событие, которое еще подробнее обрисует характер этого страшного человека, и я немного отвлекусь от рассказа о завершении этой ужасной истории, которого вы, без сомнения, ожидаете. Через день после нашей встречи стало известно, что его дядюшка, на наследство которого маркиз не рассчитывал, неожиданно скончался, оставив ему восемьдесят тысяч ливров ренты. «О Небо праведное, – думала я, – неужели таково твое наказание за преступный заговор? Я чуть было не потеряла жизнь из-за отказа участвовать в злодеянии, а этот человек получает вознаграждение за то, что его задумал». Я тут же раскаялась в своем богохульстве, упала на колени, моля прощения у Всевышнего. Я льстила себя надеждой, что непредвиденное наследство, по меньшей мере, заставит маркиза изменить планы... Великий Боже, как же я заблуждалась!

«Дорогая моя Софи, – говорил господин де Брессак, прибежав ко мне в тот же вечер, – ты видишь, блага сыплются на меня, словно из рога изобилия! Вспомни, я ведь твердил тебе много раз, что ничто так не притягивает удачу, как готовящееся преступление; легко и свободно живется только злодеям. Восемьдесят плюс шестьдесят будет сто сорок тысяч ливров ренты, дитя мое, и вся эта сумма в моем полном распоряжении».

«И что же, сударь, – я позволила себе сдержанное удивление, приличествующее моей роли, – неожиданное богатство не побудит вас спокойно дожидаться смерти, которую вы желаете ускорить?»

«Ждать? Что ты, девочка, я не стану ждать и двух минут, мне уже двадцать восемь лет, а знаешь ли ты, как тяжело ждать в этом возрасте? Умоляю тебя, не надо ничего менять в наших планах, надеюсь, мы покончим с этим до нашего возвращения в Париж. Постарайся сделать это завтра, самое позднее – послезавтра, а то мне уже не терпится отсчитать тебе четверть пенсиона, а затем передать право на владение всем остальным».

Я всеми силами старалась скрыть ужас, который внушала мне эта неистовая тяга к преступлению, и вновь вступила в свою роль. На следующее утро мои страхи улеглись, и я не испытывала к этому негодяю ничего, кроме отвращения.

Мое положение было крайне затруднительным: если я не приведу приговор в исполнение, маркиз скоро заметит, что его обманывают; если я предупрежу госпожу де Брессак, то какие бы действия она ни предприняла, в любом случае молодой человек обнаружит обман и, возможно, решится на более верные средства, которые рано или поздно погубят его мать; я же рискую стать жертвой мести сына. Еще оставалась стезя правосудия, но ни за что на свете я бы не согласилась вновь на нее ступить. Итак, я приняла решение, чего бы мне это ни стоило, предупредить графиню. Из всех возможных вариантов я выбрала этот, он показался мне самым приемлемым, и я поспешила претворить его в жизнь.

«Сударыня, – сказала я госпоже де Брессак на следующий день после встречи с маркизом, – я должна рассказать вам нечто чрезвычайно важное, что может вас сильно взволновать. Но прежде вы должны дать мне слово чести, что никогда не обнаружите перед вашим сыном свою осведомленность о его замыслах. Уверена, вы примете разумное решение, сударыня, но соблаговолите обещать мне, что выполните мое условие, иначе я буду молчать».

Госпожа де Брессак, думая, что речь идет об очередном сумасбродстве сына, с легкостью дала клятву, которую я потребовала, и тогда я открыла ей все. Узнав страшную правду, несчастная мать залилась слезами.

«Негодяй, – воскликнула она, – видел ли он от меня что-нибудь, кроме добра? Если я и пыталась помешать его бесстыдствам или исправить его нрав, то разве не желание видеть его спокойным и счастливым побуждало меня проявлять строгость? А разве не моим заботам обязан он наследством, которое только что выпало на его долю? Я скрывала это от него из деликатности. О чудовище! Софи, докажи мне, что это не сон, сделай, чтобы я больше не сомневалась в мерзости его черных замыслов. Мне необходимо убедиться в этом своими глазами, чтобы окончательно заглушить в моем сердце остатки чувств, дарованных самой природой».

Тогда я показала графине пакетик с ядом, которым снабдил меня маркиз. Мы дали небольшую дозу собаке и тщательно ее спрятали – через два часа несчастное животное скончалось в ужасающих конвульсиях. У графини не осталось никаких сомнений, и она тотчас решила действовать. Она отобрала у меня оставшийся яд и тут же направила курьера к своему родственнику герцогу де Сонзевалю с письмом, в котором просила его тайно переговорить с министром о коварном злодействе, жертвой коего она должна была стать, а также добиться королевского указа о заточении без суда и следствия для своего сына. Она умоляла герцога незамедлительно приехать в сопровождении жандармов, чтобы как можно скорее избавиться от чудовища, замыслившего посягнуть на ее жизнь... Но на Небесах было предначертано, чтобы это отвратительное преступление свершилось, и оскорбленная добродетель уступила натиску злодейства.

Несчастная собака, на которой мы испытали яд, выдала нас маркизу. Он слышал, как она выла, и, зная, что она любимица графини, поинтересовался, что с собакой и где она сейчас. Те, к кому он обратился, ничего не смогли ему ответить. С этой минуты он начал что-то подозревать. Он не произнес ни слова, но я заметила, что он встревожен, возбужден и весь день не находил себе места. Я сообщила об этом графине, но все, что можно было сделать, – это поторопить курьера и скрыть истинную цель его миссии. Графиня старалась убедить сына, что спешно посылает в Париж гонца к герцогу де Сонзевалю с просьбой заняться вопросами дядюшкиного наследства, иначе могут появиться другие претенденты, и тогда начнутся бесконечные судебные разбирательства. Она добавила, что попросила герцога приехать в замок и привезти нужные бумаги. В случае необходимости ей и молодому маркизу придется самим съездить в Париж. Но маркиз был слишком хорошим физиономистом, чтобы не заметить смятения на лице матери и моего замешательства. Он сделал вид, что объяснения матери его устраивают, а сам тайно перешел в наступление. Под предлогом прогулки со своими фаворитами он удаляется из замка и подстерегает курьера в том месте, которое тот неизбежно должен проехать; и этот человек, более преданный маркизу, чем его матери, без всяких осложнений отдает ему письмо. Маркиз, убедившись в моем предательстве, вручает курьеру сто луидоров и приказывает никогда больше не появляться в замке, сам же возвращается, полный неистовой злобы. Однако ведет себя сдержанно, как обычно, ласково меня приветствует, напоминая, что все должно произойти завтра, что важно все завершить до приезда герцога, и спокойно отправляется спать, не подавая виду, что обо всем осведомлен.

Впоследствии маркиз мне сообщит о том, как было совершено это злосчастное убийство. Госпожа, следуя привычке, на следующее утро выпила свой шоколад, и, поскольку он проходил через мои руки, я была уверена, что в нем не было никаких примесей. В десять утра маркиз зашел на кухню, где был один старший повар, и приказал ему сбегать в сад и нарвать персиков. Повар отпирался, говоря, что не может оставить без присмотра кастрюли. Маркиз настоятельно требовал удовлетворить свою прихоть: он хотел тотчас же поесть персиков, обещал последить за плитой. Повар вышел из кухни, маркиз осмотрел то, что готовилось на обед, и подбросил в любимое блюдо графини отраву. За обедом госпожа съела роковое блюдо – и преступление, которое я не в силах была предотвратить, свершилось.

Но все это произойдет позже, а сейчас вернемся назад, чтобы узнать, как жестоко я была наказана за то, что не пожелала участвовать в ужасном злодействе и пыталась разоблачить его.

Когда мы встали из-за стола, маркиз заговорил со мной с подчеркнутой холодностью:

«Нам нужно поговорить, Софи; я нашел более верное средство для осуществления моих планов, хотелось бы обсудить детали. Но я опасаюсь слишком часто бывать у тебя в комнате, я боюсь, что это все заметят. Лучше мы с тобой прогуляемся, и по дороге я изложу свои соображения. Жди меня ровно в пять часов у выхода из парка».

Тогда я была еще настолько доверчива и простодушна, что ни тени сомнения не закралось в мое сердце; казалось, ничто не предвещало ужасной расплаты, которая меня ожидала. Я была твердо уверена в сохранении нашего с графиней уговора в секрете и никак не предполагала, что маркиз сумеет его раскрыть. Но все же у меня были дурные предчувствия. Один из наших трагических поэтов утверждал, что клятвопреступление служит добродетели, если наказывает злодеяние; тем не менее, нарушение клятвы всегда претит душе чувствительной, которая вынуждена прибегнуть к его помощи, поэтому роль, которую я на себя взяла, несколько смущала меня. Однако воспоминания о гнусных замыслах маркиза и его жестокости быстро разогнали мои сомнения.

Маркиз подошел ко мне и заговорил в своей обычной шутливо-светской манере. Мы прогуливались по лесу, он смеялся и острил, как в лучшие времена. Когда я пыталась прояснить предмет нашего разговора и узнать, для чего он меня пригласил, маркиз попросил не торопить события: пока мы еще не в безопасном месте и нас могут обнаружить. Незаметно мы оказались у того самого кустарника и толстого дуба, где произошла наша первая встреча. Я невольно содрогнулась, ощутив неотвратимость моей несчастливой судьбы. Можете представить мой страх, когда у рокового дуба, где я уже получила один жестокий урок, разглядела троих юных фаворитов маркиза. Увидев нас, они вскочили, побросав на траву веревки, хлысты и всякие приспособления, отчего меня охватил еще больший ужас. Тут маркиз, не стесняясь в выражениях, обратился ко мне со всей возможной грубостью.

«Смотри, дрянь, – он говорил тихо, чтобы никто, кроме меня, не мог его услышать, – узнаешь ли ты этот кустарник, из которого я тебя вытащил, словно дикого зверя, и даровал тебе жизнь, хотя ты ее не заслуживаешь? Видишь дерево, к которому я грозился снова привести тебя, если ты когда-нибудь дашь мне повод раскаяться в моей доброте? Как ты посмела предать, почему не оказала мне услугу, о которой я просил, почему предпочла меня моей матери, или, может, ты считала, что служишь добродетели, ставя на карту честь и свободу того, кому обязана жизнью? Почему из двух преступлений, на которые толкала тебя жизнь, ты выбрала самое гнусное? Ты должна была отказать мне в том, о чем я просил тебя, а не давать мнимое согласие, дабы совершить предательство».

И маркиз рассказал, как перехватил депешу у гонца, а также о догадках и подозрениях, которые его к этому побудили.

«Итак, чего ты добилась своей ложью, презренная тварь? – продолжал маркиз. – Ты рисковала жизнью, не сумев при этом сберечь жизнь моей матери. Удар уже нанесен, и, надеюсь, в скором времени мои старания увенчаются успехом. Но я считаю необходимым наказать тебя и преподать тебе урок: путь добродетели не всегда оказывается праведным, есть ситуации, когда соучастие в преступлении предпочтительней доноса. Зная меня, как никто другой, ты все же посмела мною играть? На что ты надеялась – на жалость, которая незнакома моему сердцу, если это не касается как-то моих удовольствий. Или, может, на религиозные чувства, которые я всегда попирал ногами? Что, по-твоему, могло меня удержать? Или ты втайне рассчитывала на свои прелести? – добавил он издевательским тоном. – Ну, что же, сейчас я продемонстрирую тебе, как эти самые прелести, обнаженные насколько это возможно, послужат тому, чтобы получше разжечь мою жажду мести».

И, не давая мне времени на ответ, он без малейшего сочувствия к моим слезам крепко схватил меня за руку и потащил к своим спутникам.

«Вот она, – сказал он, – та самая мерзавка, которая задумала отравить мою мать и наверняка уже совершила это ужасное злодейство, несмотря на все мои попытки его предотвратить. Надо бы отдать ее в руки правосудия, но тогда ее лишат жизни, а я хочу, чтобы она осталась жива и подольше помучилась. Ну-ка, ребята, разденьте ее, да поживей, и привяжите к дубу, а уж я-то покараю ее так, как она этого заслуживает».

Приказ был немедленно исполнен. Мне заткнули рот платком и плотно привязали к дереву, стянув веревками плечи и ноги, оставив все тело открытым, чтобы ничто не могло защитить его от ударов, которые ему предстояло вынести. Маркиз был удивительно возбужден, он схватил хлыст, но, прежде чем ударить, жестокий мучитель хотел насладиться моими страданиями. Он любовался зрелищем моих слез, стыдом и страхом, исказившими мое лицо. После этого он отошел на три шага, встал сзади, и в то же мгновенье я ощутила мощные удары, в которые он вложил все силы; боль пронзила меня от спины до ног. Мой палач на минуту остановился и грубо ощупал все, что было исхлестано... Я не расслышала, что он шепнул одному из фаворитов, но мне тут же накрыли голову платком, чтобы я не могла видеть их действий. За моей спиной началась какая-то возня, для меня это была короткая передышка перед очередной кровавой пыткой, предназначенной мне судьбой.

«Да, вот так, очень хорошо», – произнес маркиз, и, прежде чем я расслышала его непонятные слова, удары посыпались с новой силой. Потом была еще одна остановка, наглые руки снова трогали мое истерзанное тело; заговорили тише... Один из юношей внятно произнес: «Может, мне лучше стать так?» На эти неясные для меня слова маркиз ответил: «Ближе, ближе...» Затем последовал третий натиск, еще более жестокий, чем предыдущий, во время которого де Брессак два или три раза повторял вперемежку со страшными ругательствами:

«Отойдите же, отойдите все, разве вы не видите, я хочу, чтобы она умерла от моей собственной руки».

Эти слова, произнесенные со злобной яростью, завершили неслыханное истязание, затем сообщники несколько минут тихо переговаривались, послышались новые движения, и я почувствовала, что меня отвязывают. Взглянув на кровь, которой была забрызгана вся трава вокруг, я очнулась от беспамятства. Маркиз был один, его помощники исчезли.

«Ну что, потаскуха, – он смотрел на меня с нескрываемым безразличием, потеряв всякий интерес ко мне, как это бывает после накала страстей, – не кажется ли тебе, что добродетель обходится тебе слишком дорого, и вместо пенсиона в две тысячи экю ты заработала сто ударов хлыста?»

Я упала у подножия дерева в обморочном состоянии; но этот негодяй, не удовлетворенный жестокостями, которым он только что предавался, воодушевленный зрелищем моих мучений, стал топтать меня ногами, чуть не раздавив мое горло.

«Я проявляю необыкновенную доброту, сохраняя тебе жизнь, – повторял он снова и снова, – остерегайся же вновь злоупотребить моими благодеяниями».

Он приказал мне подняться и одеться. Я была вся в крови, и, чтобы не запятнать ею свою одежду – единственное, что у меня оставалось, – я машинально собирала ее, стараясь вытереться о траву. Тем временем маркиз прогуливался взад-вперед, занятый скорее собственными мыслями, чем моей персоной. Из-за кровоточащих ран и нестерпимой боли, мучившей мое опухшее от побоев тело, само одевание стало для меня почти невозможным, а этот страшный человек, с которым меня столкнула судьба, это чудовище, повергшее меня в ужасное состояние, тот, за кого несколько дней назад я отдала бы жизнь, не испытывал ко мне ни малейшего сострадания и даже не подумал предложить мне помощь; он подошел ко мне только тогда, когда я уже была готова.

«Ступайте куда хотите, – сказал он, – у вас в кармане должны остаться деньги, я не собираюсь их отнимать, однако предупреждаю вас: остерегайтесь появляться у меня в замке, а также в Париже. Имейте в виду, я вас публично объявлю убийцей моей матери. Если она еще не испустила дух, я сделаю так, что она унесет это известие с собой в могилу. Об этом узнает весь дом. Я отдам вас в руки правосудия. Париж тем более для вас закрыт, поскольку ваше первое дело, которое вы полагали законченным, было только замято, помните об этом. Вас уверили, что его больше не существует, но это обман. Указ не вступил в силу. Вас держали в неведении, чтобы посмотреть, как вы будете себя вести. Итак, сейчас на вашем счету два судебных процесса, и, помимо презренного ростовщика, вы получили нового врага – человека могущественного и богатого, который не остановится ни перед чем и будет вас преследовать до самого ада, если вы своими жалобами и клеветой не сумеете уберечь жизнь, которую он намерен вам сохранить».

«О сударь, – ответила я, – несмотря на жестокость ко мне, вам не грозит с моей стороны никакой опасности. Я считала своим долгом выступить против вас, когда речь шла о жизни вашей матери, но я никогда не предприму ничего вам во вред, если речь пойдет о моей собственной жизни. Прощайте, сударь, и пусть ваши преступления принесут вам столько же счастья, сколько страданий доставило мне ваше бессердечие, и какой бы ни была участь, назначенная вам Небом, каждый из дарованных мне вами дней я употреблю лишь на то, чтобы молиться за вас».

Маркиз был поражен такими речами и, удивленно взглянув на меня, едва держащуюся на ногах, мокрую от крови и слез. Словно опасаясь поддаться порыву невольного сочувствия, он молча удалился, не оборачиваясь в мою сторону.

Как только маркиз скрылся из виду, я упала на землю, давая волю слезам; я больше не могла себя сдерживать.

«Боже Всевышний, – застонал я, – Тебе угодно, чтобы неповинная душа стала добычей преступника. Распоряжайся мною и впредь, Господи, но дай знать, могу ли я надеяться, что за страдания, какие я терплю во имя твое, мне будет отпущено скромное вознаграждение, которое ты назначаешь смертным, что свято чтят тебя и прославляют даже в минуты своих скорбей и печалей!»

Надвигалась ночь, но я не в состоянии была пошевельнуться и едва держалась на ногах. Вспомнив о том самом кустарнике, под сенью которого я спала четыре года назад в куда менее безнадежном положении, я, как могла, добралась до него, устроившись на том же месте, и, измученная кровоточащими ранами, удрученная тяжелыми мыслями, провела самую ужасную ночь, какую только можно себе представить. Однако молодость и здоровье взяли свое; наутро я уже почувствовала, что могу идти и, желая оказаться подальше от злосчастного замка, быстро вышла из леса и пошла наугад. Вскоре моему взору предстали первые постройки, и я поняла, что достигла небольшого местечка Кле, расположенного в шести лье от Парижа.

Я спросила, где живет лекарь, мне указали. Я отправилась к нему и попросила сделать перевязку, сказав, что по причине, которую не желаю называть, покинула материнский дом в Париже и имела несчастье очутиться в лесу Бонди, где стала жертвой разбойников, которые обошлись со мной столь жестоко. Лекарь обещал позаботиться обо мне при условии, что я сделаю заявление судебному нотариусу. Я согласилась. Вероятно, он навел какие-то справки; что именно он выяснил, я так и не узнала, но после этого мне было предложено поселиться в этом доме до полного моего выздоровления. Местный хирург столь мастерски взялся за лечение, что через месяц я совершенно поправилась.

Как только мое состояние позволило мне выходить из дома, я поторопилась разыскать какую-нибудь молодую девицу, достаточно проворную и сообразительную, чтобы сходить в замок Брессак и разузнать обо всем, что там произошло со времени моего ухода. На это опасное мероприятие меня толкало не просто любопытство. Дело в том, что в моей комнате оставалось около тридцати луидоров, которые я заработала за годы службы у графини, с собой же у меня едва набиралось около шести. Я полагала, что маркиз будет столь милостив, что не откажет в просьбе вернуть то, что принадлежит мне на законном основании; я была уверена, что приступ первой ярости миновал, и он больше не станет чинить надо мной расправу. Я написала весьма трогательное письмо, даже чересчур: мое израненное сердце, над которым надругался этот вероломный человек, все еще готово было оправдывать его. Всячески стараясь скрыть от него место своего пребывания, я умоляла отослать обратно мои вещи и деньги, которые оставались в замке. Деревенская девушка лет двадцати двух-двадцати пяти, которую я выбрала, оказалась живой и смышленой; она уверяла, что отнесет письмо и постарается потихоньку все разузнать и точно выполнить все мои поручения. Я ее настоятельно просила ни в коем случае не упоминать моего имени и места, откуда она прибыла; она должна была всем говорить, что письмо ей передал незнакомый человек, который живет за пятнадцать лье отсюда. Жаннета – так звали моего курьера – отбыла и на следующий день вернулась с ответом.

Прежде чем показать вам письмо, которое я получила в ответ, считаю необходимым осведомить вас, сударыня, о том, что случилось в замке маркиза де Брессака.

Графиня, тяжко захворавшая в день моего ухода, той же ночью скоропостижно скончалась. Родственники и знакомые, сьехавшиеся в замок из Парижа, нашли маркиза в отчаянии, он был безутешен (обманщик!) и утверждал, что его драгоценная мать была отравлена горничной по имени Софи, которая сбежала в тот же день, и что эту горничную разыскивали, намереваясь отправить на эшафот. К тому же маркиз оказался куда более богатым наследником, чем сам ожидал: были обнаружены драгоценности, хранившиеся в сейфах графини, о которых он и не подозревал, и, таким образом, помимо доходов, он становился владельцем состояния более чем в шестьсот тысяч франков в векселях и наличных деньгах. Он прекрасно разыграл скорбь и страдание по поводу тяжелой утраты, искусно прятал свою радость, и многочисленные родственники, которых он созвал на вскрытие тела, на чем бурно настаивал, оплакав судьбу несчастной графини и поклявшись отомстить за нее той, что свершила это ужасное злодейство, – пусть только негодяйка попадется в их руки! – оставили молодого маркиза безраздельным и безмятежным обладателем плодов его страшного коварства.

Господин де Брессак лично переговорил с Жаннетой, стараясь сбить ее с толку вопросами, но девушка так твердо стояла на своем, что он решился дать ей ответ.

– Вот оно, это роковое письмо, – сказала Софи, вынимая небольшую записку из кармана, – взгляните, сударыня, порой я перечитываю его. Я буду хранить это послание до моего последнего вздоха, я не могу вспоминать о нем без содрогания.

Госпожа де Лорсанж взяла записку из рук нашей прекрасной путешественницы и прочла: