Погоня

— И двадцать могут?

— Не трави душу, — говорит Игорь Петрович. — Зудишь уже точь-в-точь как теща.

— А нравится тебе моя квартира?

— Ничего квартира. Неплохая. Главное, что здесь за шиворот не каплет, — давай чокнемся.

Он пьет. Он быстро хмелеет.

— Я художник, — утверждает он теперь с силой в голосе, — я имею право сомневаться и мучиться. Я творец. Плевать я хотел на деньги, на тещу и на их узкосемейные попреки… Я тружусь как раб. Как крепостной. Я не виноват, что я в творческом кризисе…

— В чем, в чем? — смеясь, переспрашивает Светик. — Напарник мне нужен на время. Друг. Но друг верный, — предупреждает Светик уже всерьез. — Ты бы, Игорь, мне подошел. У тебя есть ценная по нынешним временам черта.

— Какая? — Игорь Петрович под мухой. Он в том состоянии, когда хочется похвалы. Хотя бы и самой малой. — Какая ценная черта — говори.

— Э, нет. Людишки портятся, если им скажешь, что в них хорошего. Когда-нибудь скажу.

— Ну и катись к дьяволу. Убирайся!

— Игорь, это ведь ты у меня дома, а не я у тебя.

Некоторое время прозаик переваривает этот неожиданный факт. Он вспоминает, кто есть кто. Потом оглядывает на столе выпитые бутылки. Потом начинает рваться к телефону.

— Я скажу. Я сейчас им все скажу… Во-первых, я уезжаю на зауральскую стройку. Лучше жить с медведями, чем…

— Угомонись, — удерживает Светик, — половина второго ночи.

— Лучше с медведями, чем…

— Не трожь телефон!

— Половина второго ночи. Метро закрыто… Он не ночует дома, — сухо произносит теща.

— Он приедет, — откликается жена.

— Он не приедет. Метро закрыто. Денег на такси у него уже много лет не было.

— Мама, — говорит жена, — но ведь Игорь в творческом застое. Ему действительно нужно знать жизнь, знать людей…

— Теперь такие ночлеги называются познанием людей?

— Мама…

— Машенька как — спокойно спит?

— Спокойно.

— Ложись и ты. Волноваться тут нечего. — И теща свирепо заверяет: — Утречком я с ним побеседую.

Теща, коротая бессонницу, сидит в кресле и ждет — она в цветастом восточном халате. Издали, из глубины квартиры, она похожа на объевшуюся африканскую птицу.

— Даже не позвонил, — повторяет она. И на этот раз через ночь и через уснувшие городские кварталы телепатический сигнал доходит до Игоря Петровича. Раздается звонок. Теща хватает трубку: — Алло…

— Это я, — басит прозаик. — Пр-риветик вам.

Умирающая старуха Волконская полулежит в кресле.

— …Нет, мой милый. Красота — дело тонкое. У Апраксиных, что там ни говори, были грубоватые плечи — даже у женщин были плечи мужчин.

— Подумать только — я был об Апраксиных очень высокого мнения, бабушка.

— Их спасал вкус. Они умно и изысканно одевались, и, разумеется, Мари Апраксина при беглом взгляде казалась воздушной…

Пожарник Волконский помогает умирающей старухе раскладывать пасьянс. Ему скучновато. Ему с каждым годом все тяжелее поддерживать старомодный светский разговор, но он не смеет об этом даже заикнуться. Слышен шелест карт.

— А Романовы?

— Выскочки…

— Неужели им тоже не хватало в доме учителей — не верится, бабушка.

— Учителей хватало. Породы не хватало. Романовым до нас, Волконских, было далеко как до неба. — Покашляв, старуха начинает сбрасывать карту за картой. — Да, да, Романовым, в сущности, недоставало породы. Быдло, мой милый.

— И это было заметно, бабушка?

— Сразу же. Едва они открывали рот… Уже на третьей минуте разговора чувствовалось, что им недостает внутреннего достоинства.

— Романовым?!

— Да, внучек.

— Но ведь царь… Большая фигура…

Старуха презрительно смеется.

— Не смейтесь, бабушка. Царь — это все-таки… большой администратор.

— Что за слово, внучек. Фу… Кем ты служишь? Я все-то забываю, прости, мой милый.

— Я — противопожарник, бабушка.

Старуха заходится в кашле. Затем говорит сердито:

— Не раз я давала понять Романовым, что им не удержаться… Мужчина, который повышает голос, — не уверен в себе. Это во-первых. А во-вторых, мужчина, который повышает голос, явно не на своем месте.

Утро — нехорошее и гадкое. Голова у Игоря Петровича раскалывается. Поташнивает. Любви к людям нет ни на полкопейки.

— Ну-ну, — подбадривает его Светик, — похмеляйся. Не ты первый.

Он скрипит зубами:

— Противно…

— Тридцать шесть лет мужику, и все еще противно — да?

— Я не про водку. На небо смотреть противно.

— И без неба проживем. Большое дело — небо!

Игорь Петрович опрокидывает стопку. Кривит рот.

Выдыхает вчерашнее — и кривит рот еще больше.

— Светик… Зачем я все это ей наговорил? Как-никак теща. Как-никак свой человек. Близкий.

Он терзается:

— Свинство это. Ах какое свинство.

И опять терзается:

— Свинство. Гнусность… С чего хоть я начал, Светик?

— Ты начал не очень оригинально: сказал, что видел ее в гробу. Это было в два ночи.

— Ах, черт…

Они молчат. Светик сует ему в рот сигарету.

— Как же я теперь вернусь домой? — Игорь Петрович тревожно косится на постель. — А мы не…

— Нет. Не пугайся.

— Но кто же мне поверит! — слабо вскрикивает он, обхватывая руками голову: мужчина в беде. — Светик, что я еще говорил?

— Многое. Болтал про Зауралье, про медведей. Про то, что уезжаешь и вернешься не скоро. Никак не хотел заткнуться. Псих… Я пыталась забрать у тебя трубку — ты толкнул меня в грудь.

— Прости, Светик.

— Не за что. Я дала тебе оплеуху — можешь посмотреть в зеркало.

— Но что же делать? Как я явлюсь домой?

Светик моет посуду. И молчит.

— Что же мне делать?

Светик моет посуду.

— Светик!

И тогда она говорит:

— А ты не являйся. Уехал в Зауралье, вот и все.

— Но как же (на какие деньги?) я буду жить? У меня нет сбережений, Светик, у меня рубля нет.

— Будешь жить, как живут мелкие спекулянты, — хочешь попробовать?

Игорь Петрович задумывается.

— Я?.. Но…

Интересное в этом есть несомненно — написать, допустим, портрет торгаша… Увидеть его изнутри… Прочувствовать собственной шкурой. Издержки велики, но в случае удачи…

И тут, независимо от того, напишет он портрет современного торгаша или не напишет, Игоря Петровича охватывает сладкое чувство свободы.

— Я напишу моим домашним письмо — уехал! Уехал, чтобы выйти из творческого тупика.

— Правильно. И не вздумай извиняться. Это они тебя обидели — и потому ты уехал.

— Светик, а штемпель?

— У тебя нет дружков в Зауралье или в Сибири?

— У меня нигде нет дружков.

— Зато у меня их там навалом. Напишешь письмо моей подружке Гале Шориной — конверт в конверт, понял?.. А Галя перешлет твоей жене. Только не вздумай писать им часто. Одно-единственное письмо. Пусть поволнуются.

Игорь Петрович тут же берет лист бумаги и трясущейся похмельной рукой наскоро набрасывает текст.

Утро. И наконец-то солнце после полосы дождей.

— Ищи! — гневно кричит Светик в трубку. — Ищи! Должен найти.

Костька лепечет:

— Я вспомнил, что их зовут Виля и Валя, муж и жена.

— Виля и Валя — какая прелесть!