Погоня

— Господи, помоги.

Поэт-песенник уплатить двадцать тысяч отказывается. Но пятнадцать тысяч после упорной торговли и после угрозы немедленно продать другому покупателю все же дает.

Игорь Петрович (в нем заговорил Жорик) возмущается:

— Как это пятнадцать? Слово свое надо держать!

— Я, вероятно, был в азарте, неужели я давал старику двадцать — я даже не помню…

— Зато старик помнит!

— Послушайте — пятнадцать тысяч совсем не малые деньги!

Светик их разнимает. Она согласна. Она (в ней заговорил порядочный человек, которым она вот-вот собирается быть) ставит точку:

— Пусть пятнадцать. Мне хватит.

Они — все трое — идут в сберкассу. Это близко. Икону несут с собой. Поэт-песенник получает в окошке пятнадцать тысяч наличными — он специально звонил им загодя, просил выдать единовременно. Игорь Петрович передает ему Божью Матерь. Поэт-песенник разворачивает и еще раз проверяет — та ли? Икона та. Светик забирает деньги. Все это происходит тут же, в помещении сберкассы, где всякие там бытовые случайности исключены.

Поэт-песенник идет домой.

Светик с деньгами направляется в другую сберкассу — в сберкассу своего района, чтобы не ездить в будущем через весь город.

— Ты тоже можешь идти домой. К жене, — говорит прозаику Светик.

— Ну не сию же минуту.

— А почему не сию — конец фильма.

Игорь Петрович объясняет, почему он не спешит:

— Во-первых, я должен реализовать товар и рассчитаться с Ляляевым. Во-вторых, я должен из какого-нибудь вдребезги разбитого автомата (с плохой слышимостью) позвонить жене и сказать, что я выезжаю…

Светик смеется:

— Глупости. Приехал домой — вот и все. Здравствуйте. Я очень по вас соскучился…

— Я не люблю с корабля на бал. Я люблю постепенность.

— Как хочешь.

Они в метро. Они едут по той же линии…. двери закрываются. Следующая станция «Таганская»… Вагон полупуст. Вагон покачивается. Они прощаются. Вот так же они и встретились на этой кольцевой линии — в полупустом вагоне метро.

— А ты — едешь к своему малокровному?

— И останусь там ночевать.

— Медовая ночь?

— Знаешь — даже робею. Коленки трясутся. Честное слово…

— Представляю, как они трясутся у него. Вы расписались?

— Подали заявление.

— Поздравляю.

— Спасибо, Игорь. Я действительно теперь счастливая. И ведь я, согласись, сделала счастье своими руками.

— Что да, то да.

Глава 8

До позднего вечера Игорь Петрович толчется возле комиссионки, пытаясь реализовать последний товар. Уже и магазин закрыт, уже темнеет. Игорь Петрович вступает в разговор с удачливым Шапокляком.

— Закрываю дело. Могу уступить остатки товара.

— Недорого?

— Недорого.

— Уезжаешь, что ли?

— Вроде да… Завязал.

Подходит еще один спекулянт:

— Жорик, тебя там какой-то старикан ищет. Твой клиент. Длинный и худющий…

— Кто?

— Вон тот.

Длинный и худющий старикан (это пожарник Волконский) уже и сам видит Игоря Петровича. И налетает на него:

— У меня к вам серьезный разговор, молодой человек.

— Всегда готов.

— Отойдемте подальше.

Пожарник Волконский в бешенстве, у него прыгают губы. Он проклинает тот час, когда купил злосчастный костюмчик, — он не спал всю ночь!.. И весь сегодняшний день тоже не находил себе места.

— …Голенькая? Стало быть, моя бабушка лежит там голенькая?!

Игорь Петрович пожимает плечами — все мы там будем рано или поздно голенькие. И безгрешные.

— Ей ведь все равно.

— Зато мне не все равно!

— Допустим. Но чего вы хотите теперь от меня?

— Прежде всего гони назад деньги, спекулянтская морда!

— Гони костюмчик, — спокойно отвечает Жорик.

— Что ж, поехали.

— Куда?

— Куда, куда — на кладбище. Я переодену ее. Вот он — у меня с собой другой костюмчик. Настоящий, Шерстяной! А не твое похоронное дерьмо.

— Езжайте сами и переоденьте — ничего против не имею.

— А если он… м-м… испарился?

— Нет. Он испаряется не на третий день. Он еще неделю будет как новенький. Я еще успею его продать.

— Поехали!

— Езжайте…

— Э, нет. Одному мне не справиться. — Выясняется, что бабушка пожарника похоронена на неблизком загородном кладбище. А сторож там пьяница непробудный (он и на похоронах, поверите ли, был в стельку) — и, конечно, придется откапывать гоже без его помощи.

Это бы еще ладно, но как в одиночку вынуть гроб из могилы — неужели же покойницу переодевать прямо в яме? Кощунство, в гроб попадут комья земли, листья и всяческая дрянь…

— Так бы сразу и сказали, дедуля, — нужна, мол, помощь. Помогите, мол, пожалуйста. Бестолковая у вас речь. — Игорь Петрович закуривает.

А пожарник взрывается вновь — спекулянт вонючий! Ты еще будешь указывать мне на мою речь, ты разговариваешь с Волконским, хам, и можешь не сомневаться, что русский у Волконского безупречен. Как и французский, кстати.

— …У меня мхатовцы учатся речи, — кипит и бурлит Волконский. — Специально ко мне приезжают по средам.

— Будете ругаться — не поеду.

Пожарник сдерживает ярость. Он кричит и машет длинными костлявыми руками:

— Такси-и-и!

Они садятся в машину. Пожарник и в машине жестикулирует, нервничает и дергается на сиденье туда-сюда: «Лучшая кровь мира! Волконские! Из русских русская кровь — и будет лежать в гробу голая, как после набега мародеров!» Он горячится, он бормочет что-то несвязное, старый уже человек.

Или вдруг, всхлипывая, плачет: «Голубка моя. Родненькая. Ангел мой, бабуленька…»

Игорь Петрович его успокаивает:

— Ну полно, полно. Все умрем.

— Молчи, хам. И отодвинься от меня.

Они прибыли. Уже темно. Самое время для посещения кладбища. Спотыкаясь об оградки, они находят пьянчужку сторожа — Волконский минут пять трет ему большие теплые уши, и наконец тот начинает более-менее различимо бормотать: «Что? А?.. Конечно, откопаем. Конечно, помогу…» Волконский обеспокоенно спрашивает:

— Да ты хоть установил оградку?

— Не успел.

— А деньги взять успел, пьяная ты морда.

Сторож говорит:

— Тсс. — И после долгой ночной паузы несколько неожиданным, приятным баритоном поет: — Хо-ро-ша-а-а страна Болга-а-ария…

Все трое идут с лопатами. Темно. «Хотя бы керосиновый фонарь поставили», — возмущается Волконский. Они находят нужное место. Оградки, разумеется, нет. Но дерн уложен. И травка вокруг уже ожила, растет.

«Начали!..» — Волконский и Игорь Петрович роют землю бок о бок. Сторож стоит сбоку и, как дитя, играет фонариком: зажжет — погасит — зажжет — погасит.

Гроб обнажился. Они стоят по грудь в могиле. Вынимают и бережно ставят гроб на траву.

— Голубка моя, — повторяет Волконский. Они снимают крышку. В темноте на них накатывает волна тяжелого смертного духа.

Светик постелила. Темно… Светик слышит, как частит сердце. Она сбрасывает с себя все — нагая, она медленно идет к любимому. Шаг. И еще шаг. Она стройная, и она молодая. А такую грудь он видел только на обложках чужих журналов. «Неужели это мне?» Малокровный инженер немеет.

Смуглое, прекрасное, женственное тело медленно приближается к нему в темноте, и он точно знает, что ни он и никакой другой мужчина в мире не заслуживают этого подарка.

— Милый, — говорит Светик. — Это я…

— Это не она, — говорит Волконский. — Моя бабушка не может так смердеть.

Сторож отвечает:

— Ну-ну. Много на себя берете.

И качается из стороны в сторону. Пьяный луч фонарика ходит туда-сюда. И, покачавшись, в конце концов освещает место, где должны быть ноги покойницы, — там совершенно явственно виднеются громадные сапоги.

— И верно, — соглашается сторож. — На этом сапоги. А на том, который ваш, помнится, были ботинки.

— Я тебя сейчас убью, — вскрикивает Волконский, — у меня бабушка, женщина.

— Разве?.. Тогда мне непонятно.

Игорь Петрович спрашивает:

— Что будем делать?

Волконский в гневе: