Погоня

Когда прошел назначенный месяц, Тонкоструновы — каждый по-своему — перенервничали, а затем впали в долгую глубокую задумчивость. Они молчат. Они не понимают, что происходит. (Куда исчезли те, кого они полюбили?) Тонкоструновы продолжают жить бок о бок… Говорят друг другу лишь здравствуй поутру и поздним вечером спокойной ночи, перед тем как улечься в разных постелях.

Проходит второй месяц. Проходит третий.

— Валя, ты могла бы меня простить? — робко спрашивает однажды Тонкострунов; спрашивая, он застилает для себя кушетку в углу.

— За… что? — Голос Вали Тонкоструновой дрожит.

— За все.

Валя молчит. Тонкострунов нервно откашливается и поспешно поясняет:

— Простить за все… и может быть… я понимаю, что не сейчас, не сразу… начать вместе нашу жизнь заново?

Валя Тонкострунова тихо-тихо спрашивает:

— А ты мог бы простить меня?

— За что, Валя?

— За все.

Намолчавшиеся, они готовы теперь говорить и говорить, но тут Тонкострунов хватается рукой за левую половину груди. Он начинает стонать, рот его раскрывается, лицо синеет, — к счастью, врач живет на одной с ними лестничной клетке. Не проходит и пяти минут, как врач склоняется над Тонкоструновым и констатирует сердечный приступ. Десять дней Тонкострунов проводит в постели, и только на одиннадцатый ему разрешено встать.

Врач, уходя, настроен на этот раз оптимистично:

— Порядок полный… Но все-таки считайтесь с собой и своими возможностями. Сердце — вещь непрочная.

Осторожными шагами Тонкострунов возвращается к себе в комнату, усаживается в кресло и начинает вяло листать книгу. Вечер истекает минута за минутой. За стеной тихо. Сын уже спит.

Валя тоже легла там, рядом с сыном, но Тонкострунов чувствует, что она лежит сейчас с открытыми глазами и думает ни о чем, — может быть, опять плачет; после случившегося с ним сердечного приступа Валю часто мучит чувство вины.

За окном набирает силу дождь — мелкий, серенький ночной дождь.

Тонкострунов встает. Он надевает плащ и поднимает ворот. Он подходит к двери и на минуту останавливается, потому что доносится негромкий голос Вали:

— Ты хочешь выйти?

— Да… Подышу воздухом минуту-другую.

— Не надо, прошу тебя. Ты еще слаб… Нельзя тебе ходить.

— Я недолго, Валя.

Тонкострунов движется мелкими, как бы детскими шажками. Его раздирает печаль — он подышит минут десять ночным воздухом, погрустит и вернется. Он спускается вниз по лестнице.

Он стоит под козырьком подъезда и смотрит на мелкий дождь. Ни души. Город как бы уснул, ни случайного даже прохожего. Кругом в темноте стоят дома — дома высокие, прочные. И улицы прочные. И ночь прочная. И дождь прочный. А человек — нет.

Глава 5

Сестры Зуевы — дряхленькие старушки, называемые обычно Марковной, Федотьевной и Федосьевной, — проживают все вместе в квартире пятого этажа… И все вместе молятся Богу. И еще к ним шастает с девятого этажа сгорбленная Ефимовна. Годы и болезни сделали старушек набожными, а близкой церкви нет… Вечерами в самом дальнем и самом теплом углу квартиры, где иконы, они опускаются на колени и, никому не мешая, изливают свою спрессованную временем старушечью скорбь. Жилье пронизано светлым мистицизмом. Старушки часами молятся.

Старушки стонут… Кряхтят… Болеют… Вызывают друг другу неотложку.

Сантехник Зуев — их внучатый племянник, проживающий здесь же, — человек молодой и, в отличие от старух, смерти ничуть не боящийся и даже не понимающий, чего тут можно бояться. Смерть не скоро. Смерть далека. И потому старушечий религиозный пыл техник Зуев глубоко презирает. Он из тех, кто любит жизнь. Ему никогда и ничто не снится. У него никогда и ничто не болит.

— Эх, — лишь иногда вздохнет сантехник, выглядывая себе молодую женщину из телеэкрана. — Трахнуть бы кого!..

Он не из тех сантехников, что пьют в подворотне… После посещения кафе «Туркестан» сантехник Зуев приходит домой, располагается в кресле и, распустив на брюках ремень, смотрит телевизор. Иногда он засыпает… Но вдруг как бы от внутреннего толчка просыпается — показывают страну Гватемалу. На фоне пальм и морского прибоя смуглые прекрасные женщины неторопливо движутся по песчаной тропе. Звучит музыка. И молодой сантехник Зуев вдруг чувствует, что он любит весь мир. Он любит всех. Он переносится душой в далекую страну, к этим молодым женщинам, и у него вырывается вздох:

— Эх, гватемалочку бы сейчас!

Сидя у телевизора, сантехник склонен помечтать и погрезить. Но в жизни он человек реальный. Колебания ему чужды. Время от времени без лишних слов он изымает у своих богомольных старух иконку и загоняет ее на рынке — там всегда найдутся любители. Тем более что сантехник почти не торгуется, алчным он не был и не будет.

Старушки подымают переполох — бегают, ищут, снуют по квартире, как потревоженные тараканы. Они заглядывают под кровати. Они заглядывают в сундуки. Заглядывают в кастрюли. И наконец, скопом врываются в комнату сантехника: где икона?.. Сантехник Зуев пожимает плечами. Сантехник разводит руками:

— Знать не знаю.

Обычно это связано с привычкой сантехника угощать в конце месяца друзей в кафе «Туркестан». Он и его друзья очень уважают восточные блюда. Они любят лагман. Они любят хачапури. Неплох и оркестрик, исполняющий по вечерам зыбкие, как мираж, восточные мелодии. Под хмельком сантехник Зуев и его друзья шумно чокаются… Скажем, в апреле:

— За святого Петра!

А в мае:

— За Георгия Победоносца!

Что, разумеется, впрямую связано с ликом святого, только что реализованного на рынке. Дело надежное. Дело поставленное и, в общем-то, никому не обидное: старухи, конечно, поохают и поахают, но вот уже, глядишь, купили где-то новую икону. У старух на черный день всегда деньги найдутся.

Но вот однажды сантехник Зуев делает маленькое бытовое открытие. В середине месяца Марковна была очень больна и уже хрипела. (И как бы всерьез обещала расширить жилую площадь сантехника.) Минута приближалась. Ангелы за старушкиной душой прилетали все чаще и чаще и садились у ее изголовья все ближе и деловитее. Марковне бы в эту минуту чуток лишнего волнения — и точка. Но, ожидая, как обычно, конца месяца, сантехник упустил момент и не продал в тот кризисный день икону (ну не осел ли?), Марковна полежала в полном покое — и отлежалась. И вот она уже опять выходит на улицу погреть кости. Ангелы возвращаются на небо порожние и в некоторой досаде. Но в еще большей досаде сантехник.

— И как же я не сообразил! — сокрушается он. Он повторяет это своим друзьям: — Я тупой, ребята. Я напрочь тупой… Мне надо было продать икону в нужный момент… А выпивать обязательно в конце месяца — это просто глупая привычка.

— Значит, в конце этого месяца ты не загонишь икону?

— Нет.

— Почему?! — Друзья опечалены (им было бы больно остаться без очередного посещения «Туркестана», они уже привыкли к восточным блюдам, они любят лагман, они очень любят хачапури).

— Загонять икону будем в нужный момент. Надо сделать опыт.

— Перестань умничать, Зуев, — просят друзья. — Не мудри. Живи как живешь. Это самая большая мудрость на свете. Восточная мудрость.

Но он стоит на своем:

— Надо сделать опыт.

Но вот (наконец-то!) Марковне опять вызывают неотложку. Марковна тяжело дышит, захрипела. Ей еще раз вызывают неотложку. Момент настал. Девятого числа (не дожидаясь конца месяца) сантехник продает икону. Десятого утром переволновавшаяся Марковна кое-как сползает с постели… Не найдя иконы, старушка бьет два раза седенькой головкой о пол и больше поклонов бить уже не может. Она больше ничего не может. На этот раз ангелы прилетают не зря. Старушка лежит на столе с закрытыми маленькими глазками. Как все люди, грешившая в молодости и каявшаяся в старости, она лежит теперь никакая, она лежит маленькая, худенькая, седенькая и чистая.

— Одной бабулей меньше, — вздыхает сантехник.

Он ведь и огорчен тоже, бабуля как-никак родня и, что там ни говори, своя плоть и своя кровь. На поминках сантехник Зуев даже плачет. Он даже жалеет. Но факт остается фактом — жилая площадь заметно увеличилась. Стало просторнее. Стало светлее. И если дело пойдет такими темпами, через полгода-год сантехник Зуев станет единоличным владельцем прекрасной трехкомнатной квартиры. Выветрив старушечий дух, можно будет на балконе делать зарядку с гантелями. Можно будет жениться. Можно будет пустить жильцов, точнее сказать, жиличек — двух, например, студенточек. Чтоб любили покурить и выпить рюмочку-две. И чтоб иногда на ночь глядя скучали. И чтоб тоненькие.

Особенно тяжело на трезвую голову слушать старушечье истовое бормотанье:

— Пресвятая Матерь Божья — заступница наша, избави от искушения, избави от прегрешения…

Слышно, как старушки с кряхтеньем сгибаются. Слышно, как бьют челом:

— Матушка-заступница, пребудь с нами, чистая, — имя твое в наш останний час да вспомнится…

Уже полста поклонов позади, не меньше. Лбы старушек становятся нечувствительными ни к боли, ни к холоду половиц и стучат, как солдатский шаг. Сантехнику жаль их — первой встретит свой останний час, должно быть, Федотьевна. Уж больно слаба. Сантехник посылал ее как-то за пивом, она не осилила и полдороги. За Федотьевной на очереди к останнему часу, скорее всего, Ефимовна. Она, правда, с девятого этажа, она не прописана здесь, а все же без нее будет как-то свободнее.

Особенно жаль, конечно, Федотьевну — баловала она сантехника в детстве, крыжовником пузатым кормила. Да и по родственной линии она наиболее ему близка. Когда он засыпал (в детстве), песни ему пела. И какие песни — в этом деле Федотьевна знала толк. Задолго до рождения сантехника она была известной певичкой, пела для купчишек в «Славянском базаре». Это тебе не «Туркестан». Гуляла на всю Москву.

В дверь стучат. Сантехник недоумевает — старушки нынче вроде бы все в сборе. Субботний день.

И опять стучат.

— Она, — откликается из дальней комнаты Федотьевна. — Должно, это она явилась. Девушка…

— Которая? — спрашивает Ефимовна.

— О Боге вчера со мной говорила. Ласковая такая. Федосьевна, поди отопри.

— Иду.

Федосьевна, наиболее крепкая из них, кряхтя встает с колен, отряхивает сор с черной юбки и идет в прихожую.

— Не перевелись еще молодые-то. Не перевелись… Не тебе, идол, чета, — выговаривает сантехнику Федосьевна, проплывая мимо его комнаты. И на правах родственницы замахивается остреньким кулачком: — У-у, идол!

— Вали открывай, — отмахивается Зуев.

— У-у!

Сантехник не подает виду, но внутренне он настораживается. Девушка — это уже что-то новенькое.

Он приоткрывает свою дверь, чтобы видеть. Входит девица. Действительно молодая. Со скромными глазками. Одета так себе. Крестится.

— Здравствуйте, божьи люди, — произносит девица лампадным голоском.

— Мир тебе, — слабеньким, разрозненным хором отвечают еле дышащая Федотьевна, Федосьевна и Ефимовна.

Светик входит к старушкам в комнату. Становится на колени. И низко кланяется — Божья Матерь, приобретенная старушками совсем недавно, смотрит на Светика, а Светик на нее.

«…На беговую дорожку выходят девушки из Пуэрто-Рико, — объявляет спортивный комментатор. — Эти девушки одни из основных наших соперниц в борьбе за медали…»

Сантехник Зуев внимательно смотрит на телевизионный экран. Он весь поглощен… Он там, среди этих бронзовых тел, — его сопереживание накипает, и наконец вырывается вздох:

— Пуэрториканочку бы!

Стук в дверь. И вновь она приходит. С самого, надо сказать, утра пожаловала.

— Мир вам, — шепчет она сладко и елейно. Она тиха. Не поднимая голубых своих глазок, она проходит в комнату, где иконы. Она опускается на колени меж Федотьевной и Федосьевной, раньше именно здесь мозолила коленки покойная Марковна. Свято место не пустует. — Мир вам, — повторяет она, а сантехник Зуев прислушивается к голосам через нейтральное пространство коридора.

Потом они пьют чай на кухне и говорят о Боге. Долго говорят. Но сантехник Зуев не верит этой девице. Сантехник Зуев в сомнениях… Он заходит на кухню, толчется возле их чаепития, гремит без нужды сковородками и прислушивается.

— …Если истинно уверуешь в Господа, на душе много легче, — говорит девица.

И прячет глаза.

— С молодости-то как хорошо уверовать, — подхватывает Федосьевна, прихлебывая чай. И бросает косой взгляд на шастающего туда-сюда сантехника, который уверовал с молодости лишь в пиво и в команду «Спартак».

— А есть люди — смеются надо мной, — жалуется девица.

— А пусть… Пусть их смеются, — поет Федосьевна.

Ефимовна подпевает:

— Не жалей, голубка. Истинно говорят: не жалей, если рано проснулся и рано уверовал.

— Пусть их смеются. Сердце стерпит.

— Истинно, голубка. Истинно так.

Сантехник Зуев будто бы уходит к себе в комнату. На самом деле он приостановился в коридоре. Стоит у стены. Слушает.

Девица вдруг начинает жаловаться: ей-де вчера страстно захотелось помолиться, она пришла к ним, а дверь заперта. Старушки, видно, ходили в гастроном. За покупками. А слабая Федотьевна лежала в забытьи и не слышала. Так хотелось помолиться. Она, мол, постояла перед запертой дверью и даже заплакала, бедная. Пошла себе улицей — шла и плакала.

Федосьевна тут же снимает с гвоздика и отдает девице запасной ключ от квартиры:

— Милая ты наша. Добрая ты наша — ходи когда хочешь.

— Спасибо.

— Ходи, милая. Когда хочешь… Молись, милая. Очищает молитва-то лучше всяких лекарств.

Эти их добрые слова вдруг потрясают все существо сантехника Зуева: пропишут они ее в квартире, как пить дать пропишут, Сантехник слышит острую и внезапную боль в сердце. Девица хитра. Свято место не пустует. Для того девица и ходит. Потенциальный владелец трехкомнатной квартиры чувствует себя в состоянии, близком к взрывному: не-е-ет, милые мои, не успеете, сегодня же с Федотьевной случится тако-оое волнение!.. Такое, что можно не звонить в неотложку и не отрывать людей попусту. Хватит. Не даст он ей здесь молиться. И молельню устраивать не позволит. Этак они полгорода здесь пропишут.

Молодой сантехник Зуев выходит на улицу. Он в ярости, но шаг его тверд. Прямым ходом он идет к телефонной будке и звонит своим дружкам: