«…Я был назначен в 3–ю роту, которою командовал капитан-лейтенант Магнус Матвеевич Генинг, бывший впоследствии главным командиром Астраханского порта. Это был очень горячий и суровый, но честный немец, и его рота, по чистоте и порядку во всём, была образцовая. Он очень заботился об опрятности помещения и об удобстве и доброкачественности обмундирования, в его роте не было неуклюжих и рваных мундиров, тесных сапог, нечистого белья, грязных стен и полов, как в иных других ротах.
Рота делилась на четыре части, и тою, в которой я находился [13], начальствовал лейтенант Алексей Кузьмич Давыдов, бывший впоследствии, кажется, адмиралом. Он был первый в своём выпуске и был учителем высших математических наук, навигации и астрономии в том классе, в который я поступил. Помещение нашей роты было лучшее в целом здании корпуса, а наша комната лучшая во всей роте: она была просторная, светлая, во втором этаже, окнами на Неву, и таким образом, когда я сделан был старшим гардемарином в своей части (что после называлось фельдфебелем), то мне пришлось иметь лучшее помещение в лучшей в корпусе комнате и быть первым в лучшей части лучшей роты, а следовательно, первым и в целом корпусе.
Корпус был в то время очень многолюден. Кроме воспитанников, назначавшихся собственно для морской службы и для морской артиллерии, куда, наоборот, в сравнении с армией назначались неспособные [14], в корпусе были помещены два училища, в которые поступали не из столбовых дворян, как требовалось то для поступления в Морской корпус. Одно было училище корабельных инженеров, другое так называемых гимназистов, приготовляющее для корпуса собственных учителей, дослужившихся, впрочем, и до генеральских чинов, т. е. до действительного статского советника.
С этими обоими училищами число воспитанников доходило в корпусе до тысячи человек, а всех живущих до двух тысяч. Корпус имел свою полицию. Содержание этих двух училищ было, однако, гораздо хуже, и наше детское чувство очень оскорблялось этим. Их даже обедать приводили после нас, и можно судить, каков был их стол, когда и наш, хотя пища была и здоровая, был не особенно роскошен, несмотря на то, что Морской корпус, как и Пажеский, пользовался высшим окладом. У нас, впрочем, были хороши ржаной хлеб, квас и булки, которые давали поутру и вечером. Эти булки и квас славились в Петербурге. Чаю тогда не полагалось, кто хотел, мог иметь свой собственный, но в роте пить его запрещалось, чтобы не возбуждать у других зависти. Пить чай ходили в людскую. Корпус был богат посудою: не только ложки, но и солонки и стопы (род огромного бокала) для кваса были серебряные и последние притом позолоченные».
Вспоминает П.В.Митурич [15].
«Столовая зала. Не видавши никогда такой огромной залы, я пришёл в величайший восторг. Действительно, зала эта была едва ли не единственная в Петербурге. Ширина её позволяла развёрнутому кадетскому дивизиону проходить церемониальным маршем и по сторонам оставалось ещё довольно места для начальства и музыкантов; длина же её такова, что стоя на одном конце, при хорошем только зрении можно было узнать лицо на другом конце залы, а между тем в ней не было ни одной колонны, так как потолок держался на винтах, подвешенных к стропилам… Обедали за раз 5 рот, а также корабельное училище и Морская гимназия… В конце залы помещалась огромная модель корабля.
Когда все заняли свои места, то по барабану прочитана была молитва, и по барабану же мы сели и принялись за обед. Обед состоял, как и обыкновенно в будни, из 3-х блюд: щей или супу, соуса и жаркого. Чаще, впрочем, вместо соуса, которого вообще кадеты не любили, давали кашу… Ужин был постоянно из 2-х блюд: горячего и каши или, вместо каши, говядина под соусом. Вообще, стол был простой, но сытный; недовольны были воспитанники одной только «говядкой», как они называли жаркое, порции которого были действительно до того мизерны, что большинство кадет проглатывало их целиком».
Вспоминает А.П.Беляев [16]:
«…Наверху корпусного здания была домовая церковь и очень хорошие певчие. Каждую субботу была всенощная и все роты фронтом приводились в храм, где и стояли при старших и младших офицерах; в таком же порядке слушалась литургия по воскресеньям и большим праздникам. В праздники обыкновенно за обедом играла своя корпусная музыка и в эти дни за обедом давали сладкие слоёные пироги. Торты, жареные гуси были только в Рождество и Пасху».
Д.И.Завалишин:
«Корпус имел отличную музыку, первую в Петербурге, потому что бальная музыка обыкновенно приглашалась из Морского корпуса. Она играла при парадах, в танцевальных классах и во время обеда каждый праздник. В корпусе была огромная зала, первая в Петербурге, нечто вроде манежа. Батальон маневрировал в ней свободно. Все внутренние караулы занимали кадеты. Мне досталось стоять на часах в первый раз ночью, в глухом и ночью пустом коридоре третьего этажа у корпусной церкви; я вызвался на эти часы добровольно.
Зимою устраивался каток, где заставляли кататься на коньках в одних мундирах. Галош мы не знали, шинели были холодные, суконные, без подкладки, галстуки суконные. Зимою каждая неделя — баня, летом каждый день — купанье. Танцевать и фехтовать обязаны были обучаться все, музыке только желающие, которые, впрочем, за это ничего не платили. Летом кадеты выходили в лагерь на так называемом лагерном дворе (место, занимаемое корпусом, огромное, целый квартал, но сада нет), а гардемарины в две смены в поход. Это время употреблялось обыкновенно на поправку комнат, в которых каждый год стены белились, а полы красились. Только парадные комнаты, и в роте у нас стены, красились цветною краскою и разрисовывались… Учились зимой от 8.00 до 12.00, весной и осенью от 7.00 до 11.00; после обеда всегда одинаково — с 14.00 до 16.00. Прилежным ученикам дозволялось заниматься и после 21.00 до 23.00 ночи в дежурной комнате. Вставали в 5.00 всегда; в 6.00 была молитва и завтрак, в 7.00 классы, а зимой репетиции уроков до 8.00, а в 8.00 шли в классы. В 12 часов обедали, в 20.00 ужинали, в 21.00 — молитва и ложились спать. В 22.00, 00.00 и в 2 часа ночи ходили дозором по всему корпусу дежурные офицеры и гардемарины».
Учебный курс разделялся на кадетский (начальный) и гардемаринский. Кадетом можно было пробыть неопределённое число лет, но попав уже в гардемарины, воспитанники проходили курс за 3 года. Табель кадетского курса включал 12 предметов:
Закон Божий;
арифметика;
алгебра;
геометрия;
плоская и сферическая тригонометрия;
история;
география;
русский язык;
иностранные языки;
чистописание;
рисование;
танцы.
Рекомендовалось «из логики сообщить отнюдь не обширные, но вместе и достаточные сведения о понятиях, суждениях». На уроках истории занимались: определением истории у древних и новых народов; исторической критикой; историческими источниками (разделением их на письменные и неписьменные); объяснением преданий, государственных актов древности, летописей; хронологией (формой измерения года у древних народов и связанными с этим затруднениями, средствам избежать таковых).
В курс истории входили также такие дисциплины, как:
археология и статистика;
генеалогия;
геральдика;
нумизматика;
дипломатия;
достоинство и польза греческой истории в политическом, научном и художественном аспектах;
топографическое описание Древней Греции;
мифология;
сравнение законов Ликурга и Солона.
Старший гардемаринский курс отличался необыкновенной сложностью.
Д.И.Завалишин:
«Число учебных предметов было чрезвычайно велико в последний год перед выпуском. Некоторые предметы, даже не входящие в состав собственно морских наук, как, например, артиллерия и фортификация, проходились пространно, как в специальных для этих предметов заведениях. Курс артиллерии был у нас обширен, потому что, кроме полевой и крепостной, обнимал и морскую, которая не преподавалась в сухопутном артиллерийском училище… От воспитанников требовалось… необыкновенно много, так что, не считая иностранных языков, приходилось 22 предмета…»
В обучении иностранным языкам использовался обширный спектр методов: «…сочинять один раз в неделю на заданную тему или писать из головы повествование, избираемое на такой или другой род слога, дабы приучать воспитанников к хорошему выбору слов и выражений»; «изучать историю языка, перемены его, влияние на другие языки»; «составлять обзор жизнеописаний иностранных сочинителей»; «переводить с российского на иностранный остроумные анекдоты или короткие басни»; «3 раза в неделю по получасу надобно употреблять на разговаривание с учениками…»
Летом, в каникулярное время, гардемарины отправлялись в практическое плавание, продолжавшееся посменно два месяца. Ходили на учебных корпусных судах «Малый», «Симеон и Анна» или с эскадрами. Один бывший гардемарин вспоминал, что «плавание ограничивалось только взморьем между Петербургом и Кронштадтом, которое называлось «маркизовой лужей», по имени морского министра маркиза де Траверсе» [17]. Завалишин пишет об этом подробнее: «По обычаю, в этом походе осматривают всегда в подробности Кронштадт как главную морскую, военную и торговую гавань, посещают Стрельну, Лисий Нос, Ораниенбаум, Петергоф…» Самых лучших гардемаринов отправляли во все порты Балтийского моря с посещением шведского и датского королевских дворов. В плавании гардемарины исполняли все матросские работы, а к концу обучения осваивали штурманское дело. Во время практики все должны были вести свои журналы, которые представляли корпусному начальству по возвращении. Учителям было предписано «с полным критическим разбором рассматривать записки, ведённые гардемаринами во время морских кампаний, и направлять разбор к той цели, чтоб дать воспитанникам руководство и образец, по коему сочинения сего рода должны быть обрабатываемы и на будущее время».
…«По окончании каникул к 1 августа возвращались в корпус, где снова начинались классы, игры, шалости. Игры были разнообразны и многочисленны, скучать было невозможно и некогда», — умильно вспоминал бывший гардемарин редкие часы досуга, выпадавшие воспитанникам. А вообще-то, они не имели даже отпусков по будням, и «даже в праздничные дни отпускались только к надёжным родственникам, да и то требовался личный приезд или присылка надёжного лица с письмом, и возвращение в корпус было обязательным в 7 часов вечера накануне учебного дня. И ни один предмет, может быть, не подвергался так часто обсуждению, как отпуск из корпуса; и каждый раз, когда заявлялось требование об ослаблении строгости по сему пункту, решение было отрицательным, на том основании, что для людей с недостаточными средствами, как большая часть воспитанников, недоступно посещение таких мест, где они могли бы получить пользу или благородное удовольствие, и потому дозволение отпусков ведёт к посещению таких мест, от которых кроме вреда ничего ожидать нельзя. Несмотря, однако же, на всю строгость в этом отношении, для лучших учеников было исключение. Им дозволялось ходить на физические опыты, посещать Академию художеств, Медико-хирургическую академию, Кунсткамеру, Горный музей. Летом остававшиеся в корпусе в тот месяц, когда не были в походе (поход разделялся на две смены: с 1 июня по 1 июля первая, а затем по 1 августа вторая), отпускались гулять на острова, на взморье» [18].
Такими строгими мерами корпусное начальство, возможно, хотело застраховать себя от внешних проблем, могущих возникнуть из-за недозволенного поведения учеников, но внутри корпусной жизни их хватало с избытком. Впоследствии один из бывших гардемарин писал, что «нравственного воспитания в корпусе не было; кто был хорошо воспитан дома до 11 лет, тот мог пройти все искушения корпусной жизни невредимым…»
Д.И.Завалишин:
«Нравственный надзор был, однако же, очень слаб. Так как не было особых надзирателей, то и трудно было, чтобы даже дежурные, а не только все частные офицеры, находились постоянно при воспитанниках. Поэтому не только отдельным шалостям, но и целым заговорам легко было развиваться, как это происходило при так называемых корпусных бунтах или сражениях одного выпуска с другим. Бунты происходили всегда за дурную пищу и состояли в общем мычании, стучании ногами и ножами и, наконец, в бомбардировании эконома бомбами, состоящими из жидкой каши, завёрнутой в тонкое тесто из мякиша, так, чтобы, ударяясь обо что-нибудь, тесто разрывалось и опачкивало бы человека кашею. Поводом же к сражению бывало всегда то обстоятельство, когда какой-нибудь младший выпуск не хотел признавать власти старшего.
В Морском корпусе было чрезвычайно развито то, что называется в английских школах и университетах «fagging», т. е. прислуживанье младших старшим, хотя и далеко не в таком виде, как в Англии, потому что если и были злоупотребления силы, то это в том же смысле, как и между равными, как вообще мальчик, который посильнее, прибьёт слабейшего. Идти в другую роту за книгою, с запискою, с поручением считалось обязанностью, но чистить сапоги, платье, пуговицы и пр. исполнялось более теми, кто сам брался за то, за некоторые представляемые ему льготы. Впрочем, право требовать это предоставлялось только старшему выпуску, и то относительно кадет только, а отнюдь не гардемарин. Вечные же спорные пункты права состояли в том: имеют ли право старшие гардемарины подчинять младших тому же порядку, что и кадет? (например, вставать вместе с кадетами) и второе, имеют ли младшие гардемарины такое же право требовать от кадет услуг, как и старшие?
Впрочем, надо сказать, что исследование этих прав являлось большею частью как благовидный предлог, между тем как истинная сущность побуждений состояла почти всегда в тайном желании помериться силами и прославиться подвигами в корпусной истории, вследствие чего вопросы о праве возбуждались, очевидно, умышленным задиранием с той или другой стороны. Честь требовала не относиться на суд к начальству, а решать дело рукопашным боем на заднем дворе, что, равно как и приготовление к бунту, было бы, разумеется, немыслимо, если бы надзиратели постоянно находились при воспитанниках.
Неблагородные поступки были, впрочем, редки в корпусе. Высшими проступками были курение табаку в закоулках, уход из корпуса без спросу и некоторые пороки, оскорбляющие нравственность. Случаи пьянства были очень редки, и во всё время двукратного моего пребывания в корпусе был только один случай воровства из кондитерской конфет, и то, впрочем, не доказанный следствием. Похищение огурцов в огородах составляло более проказы, нежели воровство, потому что главная цель была всегда посмеяться над огородниками и одурачить их. Тут в заговоре были всегда кадеты разных корпусов, которые переодевались в чужие мундиры, и поэтому, как бы хорошо огородники ни заметили лицо, но, разумеется, в том корпусе никогда не могли найти виновного, в котором искали его, основываясь на мундире, и поэтому нередко ещё сами попадали в полицию за напраслину, возведённую на корпус. Здесь не включаются непослушание, дерзость, леность, буйство, составляющие проступки особого разряда. При мне выключение из корпуса, как и наказание при корпусе, случилось только один раз, в бунт, при котором кроме эконома были оскорблены неприличными криками и некоторые офицеры».
Как же наказывали в Морском кадетском корпусе?
Дети адмиралов, генералов, юные графы, князья и не очень родовитые юноши — все в стенах корпуса становились равны между собой и перед начальством. А.Ф.Бестужев в своём трактате утверждал, что «должно предупредить пустую гордость породы, величающейся родословною своих предков и уверяющей благородных, что кровь их чище прочих сограждан». И «предупреждали». Розгами, без разбора.
Д.И.Завалишин:
«…Те из преподавателей, кто употреблял телесные наказания, не были дурные или бессердечные люди; многие были, напротив, очень доброго и мягкого характера. Это была тогда общепринятая и даже как бы обязательная система. Убеждение в необходимости её поддерживалось отчасти грубостью нравов значительной доли воспитанников.
В Морской корпус, хотя и «шляхетный», требовавший доказательства столбового дворянства, поступали тогда, однако же, преимущественно дети дворянства мелкопоместного, где более нежели у кого-либо развиты были все привычки и злоупотребления крепостного права и где маленький барич, находясь постоянно среди мальчишек дворни, привык ко всякого рода расправе с ними…
Розги были в общем употреблении, хотя иные начальники за хладнокровное приложение слишком сильных наказаний и заслуживали строгое порицание, как например, племянник директора Овсов, дававший по 300 ударов. Известно, что я один только составил исключение, когда был корпусным офицером и преподавателем. Я не наказывал никогда телесно, даже не ставил и на колени, а между тем меня всегда слушались, тогда как офицерам, щедрым на наказание, не только не повиновались, но часто умышленно грубили. Привычка к телесному наказанию ожесточала, и считалось молодчеством выносить и самое ожесточённое наказание молча и не только не попросить прощения, но ещё вновь грубить. Наказание розгами разделялось на три степени: келейное (большей частью в дежурной комнате), при роте (только с разрешения уже директора) и при целом корпусе, что сопровождалось всегда и выключением из корпуса».
«Так протекали дни нашей корпусной жизни с учением, играми и шалостями, горем, радостью, дружбой и враждой. Дружба наша была идеальная, а вражда безмерная», — подытоживал свои мемуары один из бывших воспитанников.
Но вот наступила горячая пора в жизни каждого гардемарина: выпускные экзамены.
Д.И.Завалишин:
«В течение двух месяцев, с 15 января по 1 марта, а если спешили, то по 1 февраля, шли непрерывные экзамены разного рода. Испытания у нас были очень строгие. Надлежало пройти через несколько комиссий: свою домашнюю, флотскую, артиллерийскую, астрономическую, духовную и главную. Первая, состоявшая из всего состава кадетских офицеров (учителя из гимназического состава не участвовали в комиссии и даже не могли присутствовать при экзамене) под председательством помощника директора, экзаменовала из всех предметов очень долго и подробно, как называлось «от доски до доски». Для второй назначались от министра именные адмиралы, капитаны и кораблестроители. Для третьей — артиллеристы ведомства военно-сухопутного и морского, под председательством морского генерал-цехмейстера, для четвёртой — астрономы из академии и обсерватории, для пятой — члены синода и законоучителя по их выбору, — наконец, в главной присутствовали министры и другие высшие сановники, и допускалась публика… Для отметок баллы тогда не употреблялись, а приняты были выражения: «отлично», «хорошо», «весьма» и «очень хорошо», «довольно хорошо» и «посредственно»; при этом получивший отметку «посредственно» выпускался также в мичманы, как и те, кто получил отметку «отлично», но ставился ниже в выпускном списке, в каком порядке считалось и старшинство при производстве».
Из воспоминаний А.П.Беляева:
«…Наконец отворились двери конференц-зала; у столов экзаменаторов расселись гардемарины, — конечно, не без страха: несколько дней продолжалась операция и затем объявлены громогласно удостоившиеся быть «представленными к производству в офицеры»».
…Владимир Корнилов обладал большими способностями, учился легко, даже играючи: всего два года потребовалось ему, чтобы успешно закончить Морской корпус. Выпускные экзамены по всем специальным и общим предметам сдал на «отлично», по иностранным языкам (английскому, французскому и немецкому) получил оценки «хорошо» и «очень хорошо». В выпускном списке из 86 человек, составленном по результатам обучения и поведения в корпусе, унтер-офицер Корнилов состоял девятым — сразу вслед за своим родственником Михайлой, сыном капитана 1-го ранга Петра Корнилова. В начале февраля 1823 года Владимир Корнилов вышел из корпуса мичманом.
…73–летний бывший воспитанник Морского кадетского корпуса Н.А.Энгельгардт сидел за столом в своей петербургской квартире и писал статью в «Русскую старину». Заканчивал он её так: «…Как теперь выражаются, из прежних кадетских корпусов «фабриковались» офицеры; может быть, и так, но никак не анархисты, не нигилисты, а верные слуги государю и Отечеству! Кто были главные защитники Севастополя? Старые кадеты: Нахимов, Корнилов, Истомин и многие другие».
Был конец 1884 года. Только 29 лет прошло после Крымских событий и 3 года после гибели Александра II, и читатели «Русской старины» — современники Энгельгардта — поняли его иронию.
«Без сомнения, — утверждал его былой сотоварищ, — результаты тогдашнего учения будут много слабее нынешних, но это оттого, что тогда и средства научные были не те. Но всё же надо вспомнить, что из этой школы вышли Нахимовы, Дали, Корниловы, Новосильские, Глазенапы, Путятины, Бутаковы, все эти питомцы того времени, и все эти герои, краса и гордость России».
Из записок А. Сатина:
«…В первый же день моего поступления в корпус я понял, что надо вырабатываться самому, что наука и учение без опыта и собственного «я» ничего не могут дать… Помню, что сказал мне мой незабвенный командир и друг Лев Иванович Будищев уже после, на службе:
— Забудьте, батенька, что вы учились; учитесь, батенька, снова, и много учитесь, и надейтесь только на себя.
И действительно, как странно казалось всё с первого же года службы. Всё пошло вверх дном. Что казалось почти ненужным и у нас преподавалось поверхностно, как, например, фортификация, а в ней-то и пришлось искать спасение. Мне казалось, что я хорошо знаю артиллерию, по крайней мере то, что нам преподавали. А преподавали нам следующее:
«Вопрос: Какой должен быть снаряд?
Ответ: Круглый.
Вопрос: Почему?
Ответ: Потому что снаряд, вылетая из дула, вертится и представляет одну и ту же поверхность сопротивления. Другая форма этого дать не может».
И первая же пуля, прилетевшая и убившая первого севастопольца, капитан-лейтенанта Тироля, что было на моих глазах, — была коническая. Первая же бомба с Ланкастерской батареи 5 октября — была коническая.
Учиться было поздно, надо было грудью отстаивать достояние России. Тут-то и пришлось брать пример с наличных учителей — героев.
Когда я в корпусе смотрел на портреты и читал о героях прежних войн, как недосягаемы, как величественны они мне казались. Я тогда ещё не был знаком с Нахимовым, Корниловым, Новосильским, Тотлебеном, Перелешиным, Керном, Зориным. Я не знал, что величие в простоте.
С какой любовью мы были им преданны, с каким самоотвержением мы исполняли их приказания, подчас пересаливая от усердия. Только эти люди могли довести состав офицеров до того, что Нахимов вынужден был отдать приказ, небывалый в анналах военных историй. Нахимов упрекал офицеров, что они слишком пренебрегают опасностью и недостаточно берегут себя. «Бравировать преступно, — говорил он, — когда жизнь принадлежит отечеству; никто не смеет заподозрить храбрость офицера».
Да, это было».
В своих «Воспоминаниях» А.П.Беляев писал: «По окончании последнего выпускного экзамена в корпусе первая шалость состояла в том, что некоторые достали себе трубки и начали курить, хотя и секретно, так как это не дозволялось. Наступили приятные мечты о будущей свободной жизни и службе. Перед производством, обыкновенно, начальники отбирали желание, кто в какой порт желает поступить: в Севастополь, Кронштадт, Архангельск, Астрахань или Свеаборг. Тут начались бесконечные разговоры о тех местах, кто куда записался: Севастополь и полуевропейская, полуазиатская Астрахань, с их фруктовыми садами, виноградниками, чудной природой. Беломорцы представляли себе хладный Архангельск с его морозами, длинными или короткими ночами, весёлыми катаньями с горы, а затем — плаванье океаном. Свеаборгцам рисовалась Финляндия с её чудными скалами, озёрами, водопадами, живописными посёлками и прелестными девицами».
Утомлённый последними неделями, потребовавшими от него полной отдачи сил для сдачи трудных экзаменов и вслед за этим чередой торжеств среди своих родных, обязательными визитами с отцом к петербургским знакомым и бурным прощальным ужином с товарищами по корпусу, — счастливый, восемнадцатилетний, красивый, в новом, только что пошитом мундире, полный надежд и мечтаний, Владимир Корнилов тоже грезил: о подвигах в военной кампании, о скором, может быть, командовании собственным бригом, о том, как ловко и вовремя он применит полученные блестящие знания в каком-нибудь славном деле и отличится среди товарищей, а потом, стоя в строю, услышит своё имя среди награждённых. Уж тогда он точно объяснится с Ней… А если доведётся исполнить свой долг офицера, спасая вверенный ему корабль и людей, но погибнуть, то о нём тогда узнают все (и Она!), и как будет, конечно, плакать матушка… Но Отечество наверное не забудет его…
Он так молод, что не знает закона жизни, нигде не изучаемого и никем не обойдённого: именно тогда, когда ты полон надежд и сил, Судьбе бывает угодно сковать эти надежды томительными оковами тщетных ожиданий, а силы уходят на невидимый миру подвиг — пережить ожидания без обещания награды. Однажды
Корнилов не мог знать, что на пороге уже
Фактов немного: три назначения в период с 1823 по 1825 год, и это самые скудно описываемые события в любой из известных биографий В.А.Корнилова. Первым кораблём, на котором начал службу молодой офицер, стал фрегат «Малый» на Балтийском флоте. Именно на нём, ещё гардемарином, он дважды проходил учебную практику, так что это не стало новым, неизведанным и познавательным плаванием, но, правда, и длилось недолго, всего полгода. Надежды мичмана ожили вместе с новым переводом на шлюп «Мирный», которым командовал опытный офицер капитан-лейтенант П.А.Дохтуров. Шлюп готовился к длительному походу в Петропавловск-Камчатский. Владимир уже считал, что ему повезло. 27 сентября 1824 года «Мирный» покинул Кронштадт и направился через Балтийское и Северное моря в Атлантический океан. Но экипаж ждали суровые испытания. В Северном море корабль попал в жестокий шторм и получил настолько серьёзные повреждения, что дальше идти не мог и вынужден был после зимней стоянки в небольшом норвежском порту Арендаль в мае 1824 года вернуться в Кронштадт для капитального ремонта. В начале 1825 года Корнилов был прикомандирован к Гвардейскому экипажу.
Гвардейский экипаж был учреждён к тому времени уже 15 лет [19], в 1810 году. Когда в 1807 году состоялись мирные переговоры императоров Александра I и Наполеона Бонапарта, встреча их происходила в прусском Тильзите, посередине реки Неман, в специально выстроенном плавучем павильоне. Императоры прибывали к месту встречи на шлюпках, гребцами у Александра I были лейб-казаки, а у Наполеона — матросы французской гвардии.
Щегольская выправка и форма французских матросов-гвардейцев понравились русскому царю, и он повелел сформировать из прежней Придворной гребецкой команды, созданной ещё при Петре I, особый морской экипаж, причислить его к гвардии и назвать Гвардейским.
Весь 1810 год в Гвардейском экипаже шло обучение строевой службе, хождению на яхтах, проводились артиллерийские и фронтовые учения, а 6 января 1811 года состоялся высочайший смотр всему экипажу. Александр I остался чрезвычайно доволен блестящим видом моряков и пожаловал всем офицерам ордена, а матросам — по десять рублей ассигнациями.
С началом Отечественной войны 1812 года Гвардейский экипаж выступил из Санкт-Петербурга в составе 20 офицеров и 476 нижних чинов. Экипажу поручалось устраивать переправы, наводить понтонные мосты, исправлять дороги, а при отступлении русских войск уничтожать в тылу армии запасы. В сражении под Бородином добровольцы экипажа разрушили мост через реку Колоча, остановив наступление неприятеля. Но особенно отличился Гвардейский экипаж в боях под Кульмом 16–18 августа 1813 года, получив от императора Александра I высшую боевую награду — Георгиевское знамя с орденской Андреевской лентой и надписью «За оказанные подвиги в сражении при Кульме». Кампанию 1813 года экипаж провёл в походах, участвовал в «битве народов» под Лейпцигом, а 20 марта 1814 года вместе со всей гвардией вступил в Париж. Пробыв во французской столице два месяца, Гвардейский экипаж вернулся в Россию на фрегате «Архипелаг»; после краткого отдыха в Ораниенбауме 30 июля вступил в Санкт-Петербург через Триумфальные Нарвские ворота, и вскоре моряки вновь занялись обслуживанием императорских яхт.
В 1815 году состав Гвардейского экипажа увеличили до восьми рот, он получил новые казармы у Калинкина моста через Фонтанку и, неся гарнизонную службу в столице, участвовал во всех смотрах и парадах в Петербурге и Петергофе. Все пять яхт экипажа: «Россия», «Паллада», «Церера», «Нева» и «Торнео» сопровождали императора в его морских прогулках на катере из Ораниенбаума в Кронштадт.
…И вот из этого элитного, придворного Гвардейского экипажа вскоре после зачисления был уволен молодой офицер Владимир Корнилов
Каждый раз перечитывая эту формулировку, я словно проходила через некий смысловой барьер, каждый раз мучаясь ощущением, что мне не удаётся ухватить ни динамики происходившего, ни внутренней связи этих событий со следующим этапом жизни Корнилова. А ведь всем известно, что всего через два года он будет одним из любимейших учеников М.П.Лазарева, что начнётся блистательный взлёт его карьеры, талант начнёт раскрываться… Но вот здесь, в этих строках, непостижимым образом обрывается путь, ещё не начавшийся. Что же случилось с многообещающим выпускником Морского корпуса за те несколько лет, что лежат за рубежом данной ему бесперспективной оценки на исходе 1825 года? Ещё полтора столетия до меня этим мучился один из современников адмирала Корнилова, видимо, хорошо знавший и любивший его, и характеристика, которую дал мичману командир Гвардейского экипажа, привела его в горестное негодование:
«Так поняли мичмана, который через 30 лет появлением своим вселял уверенность в сердца робкие, незакаленные ещё в бою, и поражал мужественным спокойствием людей, чаще его подвергавшихся опасности. Так угадали восторженного вождя, который в минуту явной гибели, в присутствии врага, сильного числом и искусством, при недостаточных, детских средствах в борьбе с ним, произнёс памятные слова: «Отступления не будет, сигналов ретирады не слушать, и если я велю отступать, коли меня!»»
Прежде всегда утешавшая созвучностью с моими собственными мыслями, именно эта фраза однажды и стала ключом к пониманию явной несообразности вышеописанных событий. Я вдруг осознала, что разобраться во всём мне «мешает» образ адмирала, каким он явился в зрелые годы, и что биограф тоже находился под сильным впечатлением от личности Корнилова, а посему в своей высокопатетичной речи делает акцент на позицию «вождь». Как обаятельно возвышающ и заразителен этот порыв возмущения, как трогательно восхищение, как наивен хор защиты! Благородство того, о ком пишут, сопрягается с благородством пишущего, и грустно становится: в наш век
Современника осудить невозможно. Но: сместив акцент, вопреки ему, с «вождя» на «мичмана», мы видим событийность совсем в ином ракурсе — не «вождь», будущий герой, адмирал, а «мичман», пока ещё только бывший корпусный воспитанник, нуждается в понимании и «защите».
Одним из самых сильных потрясений, которое переживает человек, только что перелистнувший поэтические главы Детства и Юности с их утопическими идеалами, является момент, когда открывается новая глава — Проза жизни.
Для благополучного сына сенатора, избравшего поприще военного моряка, увиденное им в Гвардейском экипаже за порогом величественного имперского фасада, губительно повлияло на его идеальные представления о воинском долге и о высшем предназначении своей службы на флоте. Береговая служба, где невозможно было применить свои профессиональные знания, а, напротив, требовалась безукоризненная строевая выправка и плац — парадная отупляющая муштра; злоупотребления властью начальства, откровенно хамское пренебрежение и издевательства многих офицеров над нижними чинами; лицемерие, подлость и выслуживание, — всё вызывало в душе новичка кипящее возмущение, отвращение и отторжение происходящего и усиливало протест, который камуфлировался очень по-юношески: Корнилов откровенно пренебрегал своими обязанностями, выказывал показное равнодушие к недовольству начальства, дерзил и проводил время на балах, театрах и шумных пирушках. Очевидно, что всю недостающую «бодрость для фронта» юноша растрачивал вне фронта.
И тогда выходит, что решение командира Гвардейского экипажа (по мнению биографа, которое легко читается между строк, — этакого недальновидного тупицы) оказывается вполне оправданным, а гипотетическая вина его состоит не в том, что он «не угадал вождя», а в том именно, что «не понял мичмана» с его недавней цепью служебных разочарований, главным звеном которой и стало пребывание в Гвардейском экипаже; не понял, что из корниловского теста нужно лепить что-то другое и, возможно, совсем в другом месте, с другим начальником, не говоря уже о душе. Вот только навряд ли этот командир стал бы разбираться в такой неуставной возмутительной чепухе.
И слава Богу! — хочется воскликнуть теперь, через 180 лет. Но нам-то виднее…
С мичманом всё обстояло гораздо сложнее. Он молод и виноват в том, что… молод. Для него демарш равнодушия — протест, способ сохранить своё достоинство, подчеркнуть свою непринадлежность, непохожесть. Корнилов уволенный — как никогда ещё в его восемнадцатилетней жизни как бы
Глава третья
Судьбу человека, избравшего военное поприще, во все времена решает ultima ratio regnum [20].
«Прошло двадцать лет с тех пор, как флот России под командованием адмирала Д.Н.Сенявина [21] одержал блистательную победу над турецким флотом в Афонском сражении в 1807 году… Но обстановка на Балканах снова обострилась. Греция в 1821 году восстала против турецких угнетателей. Потерпев неудачу в борьбе с восставшими греками, турецкий султан призвал на помощь своего вассала египетского пашу, который направил в Грецию для помощи туркам войска и флот. Это вызвало негодование общественности многих европейских стран. Прогрессивные слои общественности требовали от своих правительств оказать давление на Турцию и заставить её прекратить варварскую войну против греческого народа. Правительства Англии, Франции и России вмешались в освободительную борьбу греческого народа, но каждое из них стремилось использовать эту войну в своих интересах, цель которых — усилить своё влияние на народы, населяющие Балканский полуостров. Если Россия заняла твёрдую позицию на стороне Греции и всемерно поддерживала её, то Англия и Франция, стремившиеся не допустить усиления влияния России на Балканах, проводили двойственную политику. С одной стороны, они делали вид, что поддерживают освободительную борьбу греческого народа, а с другой — закулисно поощряли турецкую агрессию и восстанавливали Турцию против России. Подобная политика вызвала возмущение общественности этих стран: под её давлением английское и французское правительства вынуждены были 24 июня 1827 года подписать в Лондоне договор с Россией о совместном выступлении против Турции с целью заставить её прекратить войну против греков и предоставить им автономию под турецким протекторатом.
Однако Россия, ведя эти переговоры, ещё с 1826 года начала подготовку к посылке на Средиземное море Балтийской эскадры, в которую были включены наиболее боеспособные корабли Балтийского флота и два линейных корабля — «Иезекииль» и «Азов». Командиром «Азова» в феврале 1826 года был назначен капитан 1-го ранга Михаил Петрович Лазарев [22], которому было поручено также следить за ходом строительства и ускорить постройку вверенного ему корабля» [23]. По завершении строительства «Азов», лучший линейный корабль российского флота, в составе отряда других кораблей, построенных в Архангельске, был переведён в Кронштадт.
Лазарев стал подбирать личный состав корабля. Алексей Михайлович Корнилов хлопочет через адмирала Сенявина о назначении Владимира на «Азов», и Лазарев, всегда отбиравший известных ему способных и хорошо знающих своё дело офицеров, совершает удивительный прозорливый поступок: он берёт недостаточно бодрого для фронта новичка к себе. Но молодой мичман не знает, что это — Фортуна, доселе обращённая к нему спиной, обернулась и одарила его ослепительной улыбкой. Он не знает, что его новый командир — исключительное явление в истории Российского военно-морского флота; то, кем Пётр I был для России, Михаил Петрович Лазарев стал для Черноморского флота и лично для него, Корнилова: и выдающийся мореплаватель, и талантливый флотоводец, внёсший большой вклад в исследование и освоение Мирового океана и открытие Антарктиды; и прекрасный тактик, и теоретик-новатор, а главное, неотъемлемой частью флотоводческого искусства Михаила Петровича являлся его особый талант и умение воспитывать и обучать личный состав флота, и особенно молодых офицеров. Созданная им черноморская школа воспитания и обучения офицеров так и называлась — «лазаревская», и была особым явлением в николаевской России. Глубокий патриотизм, верность воинскому долгу, никакого преклонения перед иностранщиной, уважение человеческого достоинства матросов и солдат — вот что преподавалось в этой школе.
Способность открывать таланты — тоже талант, и редкий. А Михаил Петрович им обладал: его ученики, способнейшие морские офицеры, будущая гордость России, «питомцы лазаревского гнезда», П.С.Нахимов, В.А.Корнилов, В.И.Истомин, Г.И.Бутаков продолжили его дело, а лучшие из них в минуту своей славы вспоминали прежде всего своего великого учителя и с этим именем на устах умирали. Тем, кем стал Владимир Алексеевич Корнилов — прекрасным флотоводцем, ярким организатором, ценным военным теоретиком, — он обязан Лазареву.
Лазарев скажет позже: «Контр-адмиралов у нас много, но легко ли избрать такого, который соединил бы в себе и познания морского дела и просвещение настоящего времени, которому без опасения можно было бы в критических обстоятельствах доверить и честь флага и честь нации? В Корнилове достоинства эти выражались и прежде, а теперь… ещё больше усовершенствовались».
И мичман конечно же не может знать, что он сам напишет о своём учителе после его смерти, что жизнь Лазарева «удивляет своей полнотой и послужит отрадным примером на пользу будущих поколений».
«Капитан «Азова», — свидетельствует современник, — принадлежал к числу немногих людей, отличающихся прекрасными качествами души и редким постоянством. Прекрасная, недоступная неправде душа указывала ему человека, познания и опытность — способного офицера, а постоянство характера и светлые понятия побуждали вести за собой однажды избранных, заботясь об их усовершенствовании. Таким «избранным» на этот раз был молодой Корнилов».
…А поначалу отношения учителя и ученика складывались совсем не благоприятно. На борт «Азова» молодой офицер ступил «скептиком»: он хотел сражаться с турками, но повседневная служебная лямка казалась ему бессмысленной тягостью, — это было «наследство» его юношеского протеста против муштры Гвардейского экипажа. Лазареву случай отдал молодого мичмана, «колебавшегося между желанием трудиться и весело жить, между охотою к занятиям и приятным бездельем, между долгом и заманчивым удовольствием». Он привёз с собой усвоенные в Петербурге светские манеры и привычки, отличавшие его от сослуживцев и мешавшие сближению с ними. Лазарев встретил Корнилова дружественно, присматривался, прислушивался к мыслям, которые тот высказывал, наблюдал и выжидал. Нет, он, Лазарев, держит этого мичмана не ради высокой протекции. В нём, этом красивом, немного высокомерном бонвиване, он безошибочно распознал талантливую натуру, природный ум, редкие способности, а тот… Капитан «Азова» снова нахмурился — мичман весь досуг проводит за чтением французских романов!
Лазарев требовал не такой, «петербургской», службы, а разумной, непосредственно связанной с жизнью на корабле, боевой готовности его команды; он требовал, чтобы офицер всего себя отдавал морскому делу. Так служить Корнилову не приходилось; полностью окунуться в будничную службу, жить только ею казалось ему невозможным, строгость и высокая требовательность командира корабля воспринимались как чрезмерные. А Лазарев становился всё требовательнее: не оставлял без внимания ни одного упущения по службе молодого мичмана, воздействуя на него не только своими убеждениями, но и строгими наказаниями. Если вначале Корнилов считал капитана суровым, но безукоризненно справедливым, то вскоре был склонен находить, что тот пристрастен, придирчив и несправедлив. В минуту горячности мичман подумал было о переводе на другой корабль.
Отношения стали тяжёлыми. Это было совсем не то, чего хотел Лазарев, сразу же рассмотревший в Корнилове многообещающего офицера. Нужно было решать с этим раз и навсегда. Однажды он вызвал Корнилова к себе, чтобы поговорить «по душам». Нельзя заниматься делом, в которое не веришь или которое не любишь, сказал капитан и спросил, желает ли мичман продолжать морскую службу. Тот ответил утвердительно.
— Если так, то надобно пересмотреть свои взгляды, надо создать другие привычки, отбросить всё, что отдаляет от общества товарищей, найти общий язык с матросом. И надобно учиться — из книг, на повседневном опыте службы, внимательно наблюдая за старшими по званию офицерами. Вы считаете себя образованным? Как морской офицер вы невежественны. Вы много читаете? Это бесполезное чтение.
Вместе они вышли на палубу. Лазарев послал мичмана за его книгами, пересмотрел один за другим томики французских романов и выбросил их за борт. Взамен он снабдил юношу сочинениями другого рода — книгами по теории и практическим навыкам в морском деле из собственной библиотеки.
Потрясённый произошедшим мичман был смущён, подавлен, пристыжен. Этот день стал для него переломным. Воспитанный ещё в детстве взгляд на службу офицера как на выполнение воинского долга перед отечеством, как проявление патриотизма, — этот взгляд, утверждённый в молодом офицере Михаилом Петровичем Лазаревым, он пронёс до своего последнего часа и передал своим подчинённым. «Владимир Алексеевич, — писал впоследствии его сослуживец по Черноморскому флоту И.А.Шестаков, — очень любил рассказывать об этой эпохе своей жизни… Достоверно, что Корнилов начал заниматься делом, учиться, следить за собой, короче — жить новой жизнью».
Весной 1827 года на Балтике было завершено формирование эскадры, предназначенной для посылки в Средиземное море. В её состав вошли девять линейных кораблей, в том числе «Азов», восемь фрегатов и три корвета. Во главе эскадры был поставлен выдающийся флотоводец адмирал Д.Н.Сенявин, имевший большой опыт руководства боевой деятельностью российского флота на Средиземном море.
…Из «Записок» А.П.Рыкачёва [24]:
«2 июня. Государь (Николай I. —
— А что же будет дальше? — спросил Государь.
— Имя первой победы флота, — отвечал Лазарев [25].
Отбывая с «Азова», Император сказал:
— Надеюсь, в случае каких-либо военных действий, поступлено будет по-русски».
10 июня эскадра покинула Кронштадт и направилась в Англию, где Сенявин должен был согласовать с английским командованием некоторые вопросы совместных действий союзного флота в грядущей кампании. 28 июля эскадра прибыла на главную базу английского флота Портсмут, где Сенявин окончательно определил состав своей эскадры, которой предстояло вести боевые действия на Средиземном море: четыре линейных корабля, «Азов», «Гангут», «Александр Невский», «Иезекииль»; четыре фрегата и один корвет. Во главе экспедиции, по личному указанию Николая I, был поставлен граф контр-адмирал Л.П.Гейден [26], а начальником штаба Сенявин назначил М.П.Лазарева, считая его наиболее подготовленным для выполнения этой ответственной должности, да ещё при таком командующем, как граф Гейден, которому он не особенно доверял.
8 августа эскадра была разделена на два отряда: один, под началом контр-адмирала Гейдена, направился к Эгейскому архипелагу, а адмирал Д.Н.Сенявин с остальными кораблями возвратился в Кронштадт.
После продолжительного плавания эскадра Гейдена прибыла к берегам Греции и 1 октября у острова Занте соединилась с английской эскадрой под командой вице-адмирала Кодрингтона [27], а затем и с французской — под командой контр-адмирала де Риньи [28]. Согласно ранее установленной договорённости, командование над объединёнными эскадрами, насчитывавшими 28 вымпелов, принял старший по чину вице-адмирал Кодрингтон.