Где нет зимы

Я мою посуду после завтрака и разговариваю с Лялькой.

Гуль посадила Ляльку на подоконник, повязав ей вокруг шеи вместо салфетки носовой платок, потом умчалась на улицу с подружками. А Лялька осталась сидеть и смотреть на кухонный стол.

— Что, Лялька, забыла она тебя покормить? Бывает. Кстати, хочу тебе пожаловаться. Твоя Гуль ест совсем мало, — строго говорю я Ляльке. — Смотри, что там еды-то было: яичница из двух яиц да чай. Чан не допила, яичницу не доела. Тощая, как велосипед.

Лялька укоризненно молчит.

— Вот как ты думаешь, кто у нас по ночам в доме скрипит и стучит? Утром тишина, а ночью… Ты ведь, Лялька, знаешь, наверное. Мыши, что ли? Или домовые? Или привидения?

Лялька загадочно молчит.

Ну конечно. Лялька не умеет разговаривать. Правда, Гуль с жаром уверяет, что слышит Лялькины ответы на любой вопрос. Но Гуль точно так же, честно блестя своими черными глазами, клянется, что под крыльцом у нас живут дрессированные жучки: папа-жук, мама-жучиха, детки-жучатки. У них там домик, коврики и кроватки, и настоящие чашечки и ложечки, и даже пианино жучиное: «Только ты его не слышишь, потому что они играют лапочками по клавишам тихо-тихо, чтоб не напугать людей».

Мне Лялька не отвечает, но она так давно с нами, что я привык с ней советоваться. Вот и сейчас разговариваю с ней — как будто она может ответить.

И мне очень хочется рассказать кому-нибудь, хоть Ляльке, что я звонил маме на сотовый уже восемнадцать раз. Сейчас позвоню в девятнадцатый. Телефон опять «вне зоны действия сети».

Хорошая погода. Лето. Наверное, мама уехала к кому-нибудь на дачу. И телефон там не ловит.

Иду в свою комнату, приставляю стул к шкафу и достаю сверху большую папку с бумагой.

Такие папки я стал покупать на карманные деньги два года назад. Лежа на шкафу, они пылятся, но остаются совсем новенькими на вид — я же с ними никуда не хожу.

Про эти папки я никому не говорю. Даже Гуль про них не знает. Даже бабушка не знала. Мама — тем более.

Мама — настоящий художник. Она училась долго, и даже если сейчас она рисует афиши, а для души покрывает холсты черными и фиолетовыми полосами, все равно она умеет нарисовать все, что только пожелает.

Конечно, я рисовал в детстве, и рисовать мне очень нравилось. А однажды, как раз два года назад, я сказал:

— Мам, я хочу в художественную школу!

В ответ мама молча схватила с подоконника запыленную вазу, на дне которой лежала дохлая муха, поставила эту вазу на табуретку и кивнула на нее:

— Рисуй.

— Зачем? — не понял я.

Ваза была скучная, и мне вовсе не хотелось ее рисовать.

— А что, ты полагаешь, в художественной школе тебе дадут рисовать что-то осмысленное? А может, ты полагаешь, что тебя там чему-то научат? — ехидно спросила мама.

— Тебя же научили, — попытался возразить я.

— Не там. Все, что я умею, — заслуга не школы и не художественного училища. Толпа учеников в школе вокруг дурацкого натюрморта — это… это стадо. — Мама покрутила в воздухе испачканными краской пальцами. — Словом, нет!

— Но почему?

— Потому что вдруг ты подумаешь, что это может стать профессией!

— А разве не может?

— Профессией? — фыркнула мама. — Профессия, мой милый, это юрист. Или бухгалтер. Или даже водитель троллейбуса. Смена кончилась — и ты пошел домой есть суп. И картошку с котлетами. Я не желаю, чтоб ты стал художником! Я хочу, чтоб у тебя была нормальная, более реальная и счастливая жизнь.

— А у тебя не реальная и не счастливая? — сердито спросил я.

Мама помолчала. Потом покачала головой:

— Я не намерена это обсуждать. Особенно с тобой.

Она стояла передо мной в заляпанных краской рабочих джинсах, воинственно задрав подбородок и сложив руки на груди, коротко, почти под ноль стриженная, худая, похожая па мальчика. У нее были усталые невыспавшиеся глаза и бледные губы. И она сказала наконец:

— Я запрещаю. Все. Дискуссия окончена.

Вот после этого я и купил первую папку с большими листами бумаги. И тонкий черный фломастер.

За два года изрисованных листов набралось много. Я складывал их в пакет, перематывал пакет скотчем и прятал очередную порцию рисунков на чердак.

И теперь я беру фломастер, кладу перед собой лист и начинаю рисовать.

С правого нижнего угла. Я рисую животное, похожее на оленя, рога его ветвятся до середины листа, превращаются в дерево с корявыми ветками, па ветках листья и птицы, у птиц глаза… птичьи перья и листья летят, переплетаются, шкура оленя покрыта мелким витым орнаментом, и вот еще один олень, он летит по небу, и одновременно он птица, перо, облако…

Почти весь лист от края до края покрыт рисунком — если отойти подальше, покажется, что это просто мелкий-мелкий сложно переплетенный узор. Я не знаю, как это называется, но я точно знаю, что это не похоже на вазу на табуретке и что это совершенно бесполезный рисунок. Еще один рисунок. Скоро папка наполнится, и я отнесу на чердак еще один пакет.

Сейчас, летом, я рисую почти каждый день.

Гуль

Ненавижу играть в вышибалы.

Я хожу в школьный лагерь. Это только так называется — лагерь. На самом деле мы приходим в школу к восьми часам, потом у нас всякие экскурсии и кружки (я, например, занимаюсь в кружке мягкой игрушки), потом обед. А в хорошую погоду мы еще много гуляем и играем в школьном дворе. Наша Софья Тимофеевна болеет, и поэтому нами руководит чужая учительница. Та самая Юлия Станиславовна из первого «А». Юлия Станиславовна собирает нас всех в классе до завтрака и велит встать за парты. Мы должны стоять ровненько, прижав ладони к бокам и развернув плечи. И смотреть прямо перед собой.

— Осанка, осанка! — громко говорит Юлия Станиславовна.

Потом считает:

— Ра-а-аз! Два! Три!

В пашен группе сейчас шестеро ашек. В первый лагерный день Юлия Станиславовна рассадила нас так, чтобы в каждом ряду па задней парте сидели ашки. А потом подозвала их к себе и, пока все шумели и болтали, что-то долго им говорила.

Потом встала перед нами у доски в такую позу, как будто она памятник, и сказала громко:

— Консультанты!

Мы не поняли: чего она от нас хочет? Но тут кто-то заглянул в класс, и она вышла.

Мы снова зашумели, и тогда к доске выскочили ашки.

И объявили, что они консультанты и будут следить за порядком. Каждый в своем ряду. Чтоб никто не приносил запрещенные вещи. (Запрещенные вещи — это, например, всякие электронные игры, или сотовые телефоны, или чипсы, или кола). И еще ашки сказали, что когда Юлия Станиславовна вот так встанет у доски, то мы все должны встать у парт. Как солдаты. Потом, когда учительница скажет «раз!» — все должны сделать шаг за парту. Она скажет «два!» — и все должны бесшумно сесть. Она скажет: «три!» — и все должны положить одну руку на другую линеечкой.

Пока ашки все это говорили, их толком никто не слушал, все продолжали вопить и бегать по классу.

И вдруг вернулась Недыбайла. Увидела, что все носятся, и как заорет!

Все испугались и побежали на свои места. Толкотня началась, никто не поймет, где его парта. Только ашки по местам стоят и глазами хлопают.

А Недыбайла поорала-поорала и замолчала, губы сжала и бровями шевелит. А брови у нее такие черные-черные. Наверное, она их карандашом подрисовывает. Потому что у меня вот тоже черные брови, ноу меня и волосы черные. А у Юлии Станиславовны волосы белые, как у куклы Барби. Только Барби красивая, а Юлия Станиславовна толстая, как бегемот.

Я не люблю, когда на меня орут. Софья Тимофеевна никогда не орет. И дома у нас никто не орет. Ну, только Паша иногда — очень редко. Если я его совсем уже достаю.

Мы замолчали, и тогда Недыбайла сказала:

— Раз!

Все растерялись, кто-то сел, кто-то остался стоять.

Недыбайла велела нам повернуться к задним партам. И показала на своих образцовых ашках, что именно надо делать на раз-два-три.

А потом начала нас дрессировать. Ну, в общем, на десятый раз мы уже почти слушались, но тут прибежал кто-то из столовой и сказал, что еда остывает. Так что ей пришлось нас освободить, и мы пошли завтракать.

На следующее утро она опять начала считать: раз-два-три. А сегодня уже шестой день — суббота, и она сказала, что сегодня она считать вслух не будет, а будет только кивать головой. Тоже три раза.

И мы все такие послушные, как солдатики, — раз, два, три — дружно сели и сложили руки.

Тогда Юлия Станиславовна скомандовала своим консультантам, и они по очереди доложили, что в их рядах нарушений нет.

После завтрака была прогулка.

А на прогулке со мной случилась ужасная вещь. Меня чуть не убили!

По плану у нас была игра в вышибалы. А нас все время ставят играть с четвертым классом. Представляете, они ведь взрослые уже, огромные! И их мальчишки, когда водят, все время целятся прямо в живот или в голову и строят страшные рожи. Я боюсь с ними играть.

Сегодня только мы встали посередине площадки, как мне попали мячом прямо по голове. Мне показалось, что голову мне с плеч сшибли, а вместо нее теперь этот мячик.

Я заплакала и быстро вышла из игры. На меня все орут, что я команду подвожу, а я думаю: «Вот я сейчас упаду прямо на асфальт в обморок — сразу испугаетесь!»

Взрослых никого во дворе не было, за нами присматривали только две девочки из девятого класса, но они в это время стояли у школьной ограды и болтали.

Так что я пошла себе тихо с площадки. Завернула за угол школы, обогнула мусорные баки. И решила, что я в этом лагере ни за что не останусь. В дальнем углу заднего двора была такая специальная дырка в ограде, через нее даже некоторые родители пролезали — я видела несколько раз, — когда им было лень обходить школу вокруг, чтобы попасть к парадным воротам.

В общем, я вылезла через эту дырку и пошла по улице.

Одной на улице оказалось совсем не страшно. Можно было рассматривать людей и собак, которые бегали по клумбам, можно было самой переходить через дорогу и вообще делать что хочешь.

И я решила: домой не пойду.

Просто пошла, и пошла, и пошла…

На углу улицы Вишневского стоит большой стеклянный куб. Торговый центр. В нем кафе, магазины. Денег у меня нет, но там можно покататься на лестницах и на лифтах.

Я долго стою перед движущимися ступеньками. Людей мало, меня толкают всего раза два, а один раз мимо проходящий дяденька просто берет меня за плечи и аккуратно отодвигает в сторону.

Я стою и смотрю на лестницу потому, что мне страшно: я никак не могу решиться шагнуть на движущуюся ступеньку. Мне кажется, что я покачнусь, упаду, стукнусь коленкой о ее острый край. И еще мне кажется, если я начну падать, мои пальцы затянет под резиновые перила. Но все равно мне ужасно хочется покататься на этой лестнице. На эскалаторе.

Я собираюсь с духом, дожидаюсь, пока подойдет пустая ступенька, и — прыгаю.

Только чуть-чуть пошатнулась. И ничего. Еду. Высоко еду, внизу остаются синие и оранжевые огни, макушка пальмы на первом этаже, круглые шары фонтанов. Надо уже беспокоиться о том, чтоб удачно соскочить. И я опять зажмуриваюсь и прыгаю.

Так я постепенно допрыгиваю и доезжаю до самого верха, до четвертого этажа.

Я стою у стеклянной стены, которая выходит на площадь. Стекло холодное, и лоб от него тоже становится холодный. Я несколько раз трогаю то лоб, то щеку: щека горячая, а лоб стал — как ледышка.

Я вспоминаю вот что.

…Мама с соседкой стояли у калитки, а я тихо подошла со двора и вдруг услышала— они говорят обо мне.

— Ну как же можно не взять Гуль на похороны, — вздыхала мама. — Она уже большая. И бабушку любила. Куда я ее дену на это время и как объясню?

— А я вот моего Серегу взяла в церковь на отпевание и на кладбище потом, и он вроде бы ничего. А ночью вскочил и — реветь! Да как реветь: весь трясется, ничего не слышит. Месяц потом так вскакивал. Я ему травки начала заваривать, он все реже, реже вставал. Сто раз потом все прокляла: дура, зачем было…

Я знаю, что бабушка умерла.

И мне хочется понять, как это.

Меня подводят к чему-то большому, прямо V меня перед глазами деревянный край ящика, внутри там все высокое и белое. Там должна быть бабушка, это ее руки с пятнышками, они сложены одна на другую. Бабушка держит свечку.

Я поднимаю глаза, чтоб заглянуть ей в лицо, но вижу только острый нос и тонкие, какие-то незнакомые, губы.

«Не похоже», — думаю я. И тут кто-то берет меня сзади за локти и приподымает. «Поцелуй бабушку», — шепчет мне этот кто-то прямо в ухо.

Я закрываю глаза, и па меня надвигается что-то очень холодное, мне кажется, что с той стороны дует тонкий ледяной ветер — зимой так дует от окон. У бабушки не может быть такого холодного лба.

Так что теперь я трогаю свой лоб и щеки и думаю: «А щеки-то теплые».

Я же никогда не умру. Мне Паша сказал.

Везет девочкам, у которых худое лицо. Вот у меня щеки толстые. Всю жизнь. С самого детства.

Мама любит рассказывать, как однажды она услышала из комнаты, где я спала в коляске, какой-то визг. Мама прибежала туда из кухни, а там Паша стоит и коляску качает. И тихо. Мама спросила Пату, что случилось, а он сказал, что ничего-ничего.