Испуг

С экрана тем временем уверяли, как трудна и одновременно как сладка была жизнь молодого Чаплина. И нас захватило по новой, как только выдали очередную его короткометражку. С ума сойти! Мы стали дергаться, взрываться, взвизгивать от хохота, корчиться. Я подавился чаем. Ожег горло… Больно!

Сменой Чаплину хлынула музыка… Ах да – на пять минут был еще Татлин, со своими прозрениями и со своей башней, закрученной и ввинтившейся в небо, как кипарис Ван Гога…

– Выключай! – вскрикнул я. – Выключай же!

– Погоди еще чуть.

– Пора.

Я еле оторвался. Иначе бы мне не уехать. Я весь пылал… Я решил, что куплю телевизор. Какой-никакой! Важно, чтоб эта кнопка была. Пятая!.. Как только деньги собьются в кучку… Куплю… А пока… А пока, если старинный друг Гоша не против, я буду приезжать к нему домой. Прямо сюда… Прямо на этот стул… По старой памяти. В тягость, надеюсь, не стану!

– Конечно! Хоть завтра! – сказал радостно Гоша.

И добавил шутливо: я, мол, ему не велика помеха. Умею сидеть молча.

Я едва успел – вернулся к себе за город, но уже самой поздней электричкой. Поселок спал. Я сошел на нашей станции… Ночь… Платформа пустым-пуста – ни души… Луны не было, но звезды! Звезды уже заиграли. По всему фронту. Это они умеют!.. И вот какое в душе примирение – звезды сейчас ничуть не были в контрасте с теми прекрасными жизнями, что на экране. Ничуть не в контрасте с теми яркими, ярчайшими судьбами… Звезды их знали.

Свернув в темноте к своей калитке, я наступил в траве на спящую собачонку. Потревожил… И маленькая сучка так свирепо меня облаяла… Первый диссонанс за весь день. И за какой долгий счастливый день!

4

Уже следующим вечером в нашем поселке вырубили свет. Что-то там стряслось. Где-то капитальный облом… И как же хорошо, как остроумно отправиться к кому-нибудь в гости, когда в твоем доме темень. Какое продуманное (где-то на небесах) совпадение обстоятельств!.. А ведь Гоша так и звал – запросто… запросто приходи – наскоро чай, наскоро закуска, а потом сидим и молча смотрим в экран. Чудо!.. Буду к нему приходящим. Пока не куплю телевизор. Так рассуждал я, шагая на следующий же вечер к платформе, чтобы ехать в большую Москву к старому дружку.

Однако в высокий строй мыслей непременно вмешается, вколется какая-нибудь заноза. Такой занозой, гвоздочком в ботинке стала моя подружка Лидуся. Она появилась из встречной электрички – только-только пришедшей из Москвы… На платформе свет. (Железная дорога в смысле освещения автономна.) И как было не заметить друг дружку. Лицом к лицу.

Я видел их, выходящих из вагона, узнавал, с кем-то здоровался. И чуть ли не первая среди них – Лидуся.

– Одна? – Это я сразу спросил.

– Надо же… Заметил!

И засмеялась с пониманием глубины моего вопроса (и моего внезапного волнения). Молодая!.. Захихикала!.. А я и точно взволновался. Давно заждался вечера, когда она будет одна.

– А где дачник?

– Остался в Москве. По делам… Но, – и опять засмеялась, – скоро вернется!

Что было отчасти приглашением на сегодня. (Или не было?..) Лидуся горделиво прошагала мимо. А я потерялся. Я даже не успел ей сообщить, что в поселке нет света…

Через пять минут сама поймет. Пересечет полоску деревьев, войдет в дачи и с ходу окунется в фантастический мрак. Свет у нас в поселке погас внезапно. Никто не ожидал – никто не предупредил. Даже свечки в доме ни у кого!.. Люди сталкивались. Когда я шел к платформе, пробирался почти на ощупь… Иной раз фонарик мазнет, пробежит по чьему-то забору – и опять тьма.

Когда подошла моя электричка на Москву, я, думая о хихикающей (и сегодня одинокой) Лидусе, уже сильно колебался, ехать ли мне к Гвоздёву. И пропустил.

Я пропустил и вторую электричку… Топтался на платформе… К Гоше я, конечно, никак не опаздывал – мог ехать и следующей электричкой. И еще, и еще следующей. Вечер долог! Я же знал, что там, на ТВ, лучшие передачи вечером.

Разброд – это когда две хорошие мысли гонят тебя в прямо противоположные стороны… В сторону вернувшейся сегодня Лидуси. Которая будет потеряна. Как только войду в поезд на Москву, как только ступлю в вагон… Не хотелось терять.

Зачем, собственно, мне сегодня одинокий Гоша, рассуждал я, едва только на путях возникал яркий глаз очередной набегающей электрички. Что, собственно, я у него в тот вечер нашел?.. Картинки! Известные еще с юности романтические и весьма раскрашенные картинки! Размалеванные биографии. Расцвеченные жития… Этот упоительный молчаливый просмотр чужих жизней – и какой для нас-то убогий финал. И для Гоши. И для меня. Это ведь когда человеку по жизни уже совсем некуда приткнуться. Ночлежка для бродяги… Что-то вроде.

Я был несправедлив. (Еще и неблагодарен.) А музыка! А квартетное письмо Бартока! А фильмы старенького, хитрящего со смертью Ингмара Бергмана… – рвалась мысль в обратную сторону. А музеи… А города… Ты стар, ты уже никуда, ни в какие страны не потащишься… Да и по окраинам России уже не набегаешься. Ведь никогда глазами… Никогда не увидишь вживую! – выговаривал я себе горькую правду, как только двери электропоезда с шипеньем уже закрывались. (Когда поезд ушел.) И вновь остро тянуло в Москву. Туда… К экрану, что у Гоши… К той пятой. (Когда поезд уже ушел.) К той его навечно зафиксированной, забитой пятой кнопке. Пригвоздённой… Гвоздёв – это совпало очень, очень точно.

Но двуликая мысль опять и тотчас же подло развернулась. И едва из темной дали (вечер… уже вечер) набегала следующая электричка, я уверял себя (надрывно, яростно уверял!), что этот летний вечер и эта летняя сегодняшняя ночь – они слишком живые, слишком теплые, чтобы променять их на Гошины посиделки… Да, да, распалял я себя, вчера у него я был, как изголодавшийся. Как бездомный… Я, как намерзшийся на ветру, нашел у Гоши четыре стены. Теплый угол. И, как бродяга, сразу в тепле возликовал. Пятый канал – духовная ночлежка.

Но с другой-то стороны – плохо ли переночевать в теплом углу, полном старых одеял, в свалке, в затхлости, а все-таки в стенах… Не на улице… В стенах былого дома, который был же когда-то богат и знаменит. Сейчас, по нынешним временам, дом ободран до голых стен… жалок… беден до горькой слезы. Но на стенах еще кой-где фреска. Кой-где лепнина… Кой-где и дух остался… В клоках тумана… Не всё же выветрилось через побитые окна. Да ведь в ночлежке – в порушенном и пусть бедном доме можно, скажем, и тарелку супца спросить… И глядишь – переночевать, жмясь друг к другу. От ветра. От мороза…

Мы же не просим – мы и хотеть уже не хотим. Всю свою картошку в мундирах мы съели. Мы же знаем, что супца все-таки дадут. И одеялко кинут. Пусть даже походя… С легкой насмешкой…

И еще один (на всякий случай) пропустил я поезд.

Там, где обычно останавливается последний вагон, разбитая, обгрызанная скамейка. Полскамейки… Место, куда приткнуть задницу, все же есть. Я сел… Никуда не поеду… На платформе пусто. Просто посижу. А вот и (для компании) какая-то собачонка появилась… Не поеду… Сам еще только-только вчера капавший восторженной слезой, я теперь отвергал честный экранный наркотик.

Напрыгавшийся (мысленно!) к Гоше и обратно… туда-сюда… сюда-туда… я по-тихому где-то на этих путях заблудился. Или потерялся. Мое «я» куда-то сместилось, ушло… И я легко видел себя со стороны. Видел старика на железнодорожной платформе… Старикашка на скамейке. Приставил руку к глазам… Вглядывается, нет ли поезда… Хотя что ему поезд, если он никуда не поедет. Вот старикашка встал. Замер, опять смотрит… Колени слегка трясутся…

А вот и появившаяся рядом со стариком собачонка. Без имени… Без рода и племени… Не лает.

Стариковское, сенильное сознание в минуту колебаний очень зависимо от всякого дернувшегося чувства. От всполоха. Старикашка (я) со злости на себя (на свою старость) точно бы уехал в ту собачью минуту, ей-ей уехал, но как раз этот поезд почему-то отменили. Я ждал… И еще ждал… Платформа пустым-пуста.

Старику много ли надо! Я опять устроился задом на битую скамейку. Сел там… Казалось бы, на минуту… Там на скамье и проснулся… ранним-ранним утром.

Проснулся я от грохота первого, тоже проснувшегося поутру, поезда. И от холодка тоже.

Вот как! Я спал, а к моей ноге пристроилась та собачонка. Безымянная. Кажется, Турковых. Да фиг с ней. Тоже спала!.. Собачонка пригрелась у живого человека. У ноги… Доверилась! Собачонки (если безымянные, не натасканные) верят в такую вот любовь с первого взгляда.

На раннюю эту электричку пришли трое наших поселковских, они работают в Москве. Притопали бодро на пустую платформу… Мужички задиристые. И чуть что – зубы скалят!

Конечно, спящий на скамейке старикан привлек внимание. Да и собачонка, поджавшая уши и боязливо жмущаяся к моей ноге, их поутру развеселила.

– Что, Петр Петрович?.. – смеялся первый. – Пса завел? Отличный пес!.. Тебе лунными ночами в помощь будет!

Второй подхватил:

– Как-кой пес! Н-ну, зверь!.. По-моему, выучен. Он профи: он взрывчатку вынюхивает!

Работяги поспешили в вагон. Электропоезд свистнул… Уехали.

Я тоже пошел от платформы прочь. Машинально пошел. Но, видно, что-то во мне за ночь определилось в сторону отказа… Не судьба к Гоше, уже решительно думал я. Пока что не судьба… И собачонка, борец со взрывчаткой, тоже думала вполне согласно со мной.

Бежала, бежала рядом, но потом, чуть прибавив, она затрусила в проулок. Любовь была короткой, одна ночь. Бывает и так.

5

Старики часто думают, что они и то, и это еще успеют. Я тоже так думал. Я не поехал к Гоше ни на другой день, ни позже. Меня удержала своевольная мысль. Мол, поживу сам. (В этой мысли было что-то от тех утренних, насмешливых работяг, нырнувших в вагон. Они как-то упростили. Они всё принизили.) Поживу, мол, сам… а к Гоше и к пятой кнопке еще успею. Кнопка пусть в запасе.

Я думал об этом, засыпая. (Намаявшийся на платформе ночью, я проспал весь следующий день, как мертвый.) А поздним вечером пошел к своей подружке Лидусе. Само собой и решилось.

Однако в поселке так и не дали свет. Ни зги… В кромешной тьме в ряду наших более или менее стандартных дач стариковская башка что-то напутала, а стариковские ноги знай шли. Я, свернув, где-то ошибся. Я ведь только-только протер глаза… Шел полусонный… На автопилоте. Вошел я привычно с веранды. Я и думать не думал, что ошибка. Женщина была в постели. Тоже сонная. (Не знаю, кого она ждала.)

Ситуация смягчалась тем, что старикашка и не подумал женщину разбудить. (Я не хотел ее будить – Лидуся любит поспать.) И, конечно, старикашка трогал ее очень бережно… Тих и нежен… Она ведь и сонная сладкая. Она и сонная ему мила!.. Правда, с какой-то минуты старикан уже чувствует, что это как бы не ее грудь. Лидуся или не Лидуся?.. Где же это он? С кем он?..

Заблудившийся ночью старикан вдруг вполне понимает, что он в чужой постели и что с ним никак не Лидуся… Ему на какой-то миг не по себе. Однако машинально он продолжает. Он не знает, как быть. Конечно, лучше молча… Лучше не дергаться. Принимать жизнь как есть. И потому в полной тьме старикашка (душой притаившись) мало-помалу вкушает. Ложка за ложкой, по-тихому. Пока не отгонят…

– Ч-чёрт! – вскрикивает женщина, вдруг ощупав его на второй или даже на третьей минуте. – Кто ж это?!

И столкнула его с себя. Разом… Резко.

Но как-никак старикан уже насторожился и приготовился… К воплю, к крику… Даже к удару!.. К чему угодно… Лишь бы не истеричные недоуменные ночные голошения!

– Ч-чёрт! – возмущается согласно с ней он. Мол, проклятущая тьма… Мол, неужели ошибся дачей?

И тут же ведет себя как джентльмен. (Не дать ей раскричаться.)

– Прошу извинить за ошибку… Извините меня… Если теперь это возможно… Я – Петр Петрович, а кто вы?

Она молчит. Она не раскричалась. Возможно, ошеломлена… но все-таки женщина не шарахнулась слишком в сторону и не завопила. Она не слишком потрясена?..

Ее будто бы даже успокоило то, что он представился лежа… Его имя… В ауре ее молчания недоумевающий старикан (было отодвинувшийся джентльмен) вновь мягко придвигается к ней… придвигается, а что еще делать ночью? Он ласков… Еще бы!.. Ее молодое тело так свежо и так спокойно.

Что?.. Примирение?.. Однако для полного примирения она как-то слишком холодна. Молчание ее никакое. Она просто лежит. Словно бы под гипнозом его неузнанных ночных ласк. Возможно, обдумывает… И ничего в помощь ему. Не была. Не участвовала. Не принадлежала. Ну хотя бы вздох…

Потаенность женщины?.. Но он-то себя назвал!.. Старик не знает, как и что. Она и выдала вздох. Наконец-то… Но и после он (правдивый по жизни) не поберег старое сердце, а еще и еще сколько-то трудился, усердствовал, пока тоже не взял свое. С негромким, деликатным вскриком – после чего тотчас свалился телом на сторону. Совсем без сил… И какая же немыслимая тьма! Ощущение было, что во тьме он долго-долго падал. Он падал с ее тела, как с пятого этажа.

Она все еще никакая. Ни шевеления… Ни слова… Отдыхает? Но вот она встает… наконец-то звуки голоса!.. ага!.. Неразборчиво мурлыча слова какой-то легкой, беспечной песенки, женщина зажигает свечу. И появляется. Она возникает. Как чудо!.. Черная ночь вдруг выдала из себя сметанно-белое тело. Старикан ахает. Рядом с ним такое! Большая, крупная и совсем молодая женщина… Грудь и плечи белейшие. Кустодиев!.. Бедра потрясают каким-то запредельным размахом. Это всё ночь, ночь! Обалденная ночь… ночь выдала ему сумасшедший приз за его сумасшедшую отвагу! А каким наплывом возникали из темноты ее плечи!.. Старикан почему-то силился представить ее в одежде… припомнить не мог – такой женщины здесь, на наших улицах, вроде бы не встречалось. Дачница?.. Кто она?.. Среди дня и в суете она, конечно, другая…

Она прочитывает его восхищенный взгляд:

– Любишь толстых? – Засмеялась. (А лучше б без слов. Молодежь всё приземляет.)

Она дает ему стакан молока, старик с жадностью выпивает. Она наполняет стакан снова и придвигает горбушку свежего хлеба. Он жует, ест, пьет молоко, не выпуская из глаз этого прекрасного и большого белого объема. Он в восторге от жизни… Такое может вдруг исчезнуть.

Улыбаясь, она говорит:

– Я сто раз слышала – придурок!.. Этот Петрович – ночной придурок! Чокнутый, мол… Лунатик… А я молодая, мне же интересно!

И с беспечным удивлением признавалась:

– Я всё прикидывала и думала: ну а почему, собственно?.. Почему придурок?!

В какую-нибудь дерганую вечернюю минуту я успокаиваю себя картинкой-видением. Мне видятся старики… старикашки… стариканы… Из разных районов Москвы. (К примеру, Гошины друзья.) Или такие же старики из питерских спальных районов… Или из Урюпинска… Из Орска… Не важно… Сейчас (в этот вечерний час) они все подсаживаются к «ящику». Там и тут. Слетаются, как воробьи.

Они все (а я вижу их со стороны) уже собрались к его величеству Прошлому – к ее высочеству Пятой кнопке. (Кнопка у них, конечно, на своем святом месте… Затвердела, ни за какие деньги не шевельнется в пошлость.) Старички интеллигентно плюются на мыльные сериалы. Морщатся на новости… Зато здесь, на пятой, подбирают сладкие крохи былого. Упершись глазами в «ящик», слушать и смотреть… смотреть и слушать… пуская слезу о Гете, таком, оказывается, несчастном и таком обделенном в первой своей любви… А буйные плясы «Весны священной»?.. А фото безумного Нижинского!

Один из таких старичков – это давний-давний мой приятель Гоша Гвоздёв. Сидящий в кресле перед телевизором… Впрыскивающий себе ежедневно (а то и ежечасно) ампулу-две былой культуры. Счастливчик!.. А рядом с Гошей и с его креслом стул. Пустой мой стул… Ждущий меня… Когда-нибудь он меня дождется. Я тоже скоро. Мне приятно об этом думать… Стул крепок. Он не старится. Он может ждать мою задницу год за годом.

Мы учились вместе – студентом Гоша Гвоздёв был крутой бунтарь. А став молодым специалистом, уже впрямую диссидентствовал. Был невероятно активен. (И был красив в то золотое свое время!) Получил шесть лет ссылки… Отбыл… Вернулся в Москву… Но вот в перестройку он вдруг стал пессимистом. В то самое время, когда все были полны надежд и иллюзий… Когда все ликовали!.. Он не верил.

И еще долгие-долгие годы он оставался пессимистом. Мрачный и настороженный – всюду подозревавший козни наших нелепых правителей. Козни, направленные против него лично. Развелся с женой из неких опасений… Подозревал он и слежку… За собой.

Одно время (и немалое время, лет пять) Гоша был на очень сильном взводе. Показывал мне на улице (жестом, не поднимая глаз) неких низколобых типов. Одного… Потом другого… Дух времени, говорил он. (Душок…) Гоша уверял меня, что он у них уже на крючке. Ему не уйти. Его уже ведут… вываживают, натягивая лесу всё крепче. Это длилось долго… Лет пять… Настоящая мания. (Но кто знает… Может быть, в его случае и не мания?)

Страхи так и оставались… Много страхов… И Гоша переборол их, только подсев на пятый канал. Именно так. Это было спасение. Теперь Гоша весь ожил, посветлел лицом… Я бы сказал – просветлел! Подлинный хеппи-энд!.. Что значит дожить до старости и не слишком много болеть.

Мои воровские ночи

Сползает по крыше старик Козлодоев…

Б. Гребенщиков

1

Разок-другой я споткнулся. Ни звезды… Ни огонька. Я готов сдаться. Готов вернуться назад… Но где, в какой стороне мой старенький домишко?.. Куда теперь – не знаю… Вокруг чернильно черно. Говорят, нас (и заодно еще с десяток поселков) на время обесточил стратегический кабель. Тянут кабель неподалеку, так говорят.

Однако поселковский люд уверен, что причиной тьмы малаховские воры. Ловкие чужаки, они присмотрели наш поселок и грабят ночами себе в удовольствие. Им чем темнее, тем ловчее. Тьму спровоцировали… Тьму заказали… Малаховское ворье, их почерк! Они вырубают свет напрочь, капитально, и в каком-то изысканном месте… нам не найти! Днем солнце, вечерами – свечечки.

Боясь ворья, люди во тьме хочешь не хочешь стали настороже, напуганы. (Любителю побродить – сплошные неудобства.) Вот и сейчас я в темноте потерялся… Где я?.. Сад (чей?.. я-то думал Лидусин) я срезал неуверенным шагом… Диагональю меж яблонь… Прошел мимо цветника. (Там знакомо подванивало поздними Лидусиными пионами.) Вроде бы так…

Однако, едва я к веранде – ого!.. – слышу вдруг из тьмы сухой странноватый щелчок. Клац-клац.

И ведь узнал, узнал! – расслышал и, слава богу, узнал знакомый (по детству) звук-звучок провинциального тира. Слом-сгиб и клацающее распрямление жиденького ствола… Помню, а?.. Надо же, сколько воды (и сколько воздуха) утекло… Воздушное ружьишко… Воздушка!

И следом за клац-клац женский голос… Из запасной двери, что с веранды сразу на кухню. Голос:

– Уходи – выстрелю.

Конечно, дачница… Моя ошибка.

Я тотчас и довольно быстро отвечаю на ее голос – я ошибся во тьме… Ошибся! Извините. Конечно, уйду.

Но губы мои растягиваются в улыбке… Немного забавно. И смешно… Потому что старикан, оказывается, не боится далекого детства. Старикан, пропахав столько десятилетий, уже не верит, что крохотная мелкая пулька попадет, угодит ему из детства точно в глаз. Молчу… Губы в улыбке. Легкая зыбь детских переживаний… Взволнован звуком!

– Я заплутал… Извините, – повторяю я и поворачиваю, чтобы пройти назад, к калитке.

– Понимаю. Понимаю.

В ее двояком «понимаю» сочувствие к заблудившемуся. Но и (на всяк случай) небольшая насмешка сильного над слабым.

Ухожу. Дачница (удерживая дистанцию, не сближаясь) идет за мной. Храбренькая!.. Я ее не вижу, но слышу во тьме ее легкие шаги.

Калитка у них проста… Задвижка… Всего лишь.

Уже закрывая за собой, шутливо ее спрашиваю:

– Женщина с ружьем, а?

Но она строга – и шутка ее строга:

– Сюда вход только с ружьями. Не знали?