Футболь. Записки футболиста

Болельщики во всех городах разные, но и в чем-то одинаковые. Слухов тогда ходило много. Когда «Арарат» стал чемпионом и вернулся домой из Москвы, то Симоняну, — конечно же, Никите Пальму, тренировавшему тогда «Арарат», — якобы выкатили к самолету новенькую «двадцать четверку» от болельщиков города, и якобы Никита Палыч сел за руль и нажал сигнал в честь победы, но сигнала не получилось. «А ты, Никита Палыч, разбери сигнал, может, мешает что?» — сказали ему араратовские фаны. И якобы он вскрыл крышку сигнала, а оттуда, как из раковины, засверкал изумрудный камень во много карат… Все это — байки, но почему бы и нет? Тогда, как и сейчас, все могло и может быть…

Тятя Фетя, Артур, Симонян и Генерал старели, болели, спивались, умирали… Но каждый день я до сих пор вижу их уже одичавшие фигуры на улицах моего родного города. Они все так же говорят о футболе, который уже не интересен никому. Тятю Фетю звали так из-за дефекта речи. Он вместо «Д» выговаривал «Т» во всех словах и поэтому был немногословен. Артура звали Артуром. Он был проводником пассажирского поезда. Симонян был ясно каким Симоняном. А вот Генерал… Кликуху по городу он получил не просто так. За его генеральством стоит история такая. Однажды перед игрой его любимой «Таврии», которую содержала железная дорога, с командой СКА (Одесса) Володя (так его звали) переоделся в генеральскую форму, со всеми звездами, и вошел в раздевалку армейцев. Он встал перед ошалевшими игроками и выдал устный приказ о проигрыше СКА «Таврии», в связи со всесоюзным днем железнодорожника. Под общий хохот его вытурили из раздевалки, но СКА (Одесса) в тот день действительно проиграл «Таврии», как ни старался оттянуть хотя бы очко. Но с того дня Володя получил имя — Генерал, и оно стало легендарным среди фанатов «Таврии».

Вообще для болельщика было престижно дружить с кем-нибудь из знаменитых игроков. Они встречали своих любимцев после игры, у выхода из раздевалки, перехватывали спортивную сумку и шли через весь город, разбирая прошедшую игру. Кстати, футболисты, к которым, увы, приходило забвение, очень ценили тех, кто помнил их как игроков. И это было обоюдно, ибо не в каждом новом поколении найдешь любимца — у каждого свое. Аркадий Арканов как-то рассказывал мне, что один из его друзей, заядлых фанатов футбола, однажды позвонил ему и пригласил встретить Новый год в тесной компании. «А кто будет?» — поинтересовался Аркадий. «Как кто? — с гордостью ответил ему фанат, — мама, я и Саша Медакин…» И это уже было, когда покойный нынче Медакин лет пятнадцать не играл за «Торпедо».

А вообще я любил болельщиков. Только настоящих. Это были своеобразные профи, не то, что сейчас — фанатики с плакатами «против» или «за» какую-нибудь команду, со сплошными оскорблениями. Мне не нравится это разжигание вражды между фанатами. Ведь футбол, если он хорош, то — вне зависимости от цвета футболки. Пора кончать с этим бредом межнациональной розни футбольных команд. Уж если мы отказались от того, что сборная СССР играла только в красном. Ведь итальянская сборная бело-голубая не в силу идеологии, а потому, что цвет неба и моря такой. Однако болельщики и в ту пору вели иногда «захватнические войны». Никогда не забуду случай, как в день игры «Динамо» (Тбилиси) с «Араратом» фаны «Динамо» пришли на свой родной стадион, а он уже был почти заполнен болельщиками «Арарата» — они скупили билеты заранее и с полудня заняли свои места. Билетов же для тбилиссцев в кассах попросту не было. Разразился скандал. Захватчики уехали домой, а игру перенесли. Но такие случаи были редки и продиктованы они были только одним — любовью.

Эдуард Стрельцов был мягким человеком и игроком, при всей видимой его тяжеловесности. Он никогда не отвечал на грубость опекавших его защитников, врезавших ему, несмотря на любовь и обожание. Обычно на следующий день после игры, в Центральных банях все избивавшие собирались вокруг него, потихоньку поддавали и извинялись, извинялись… Эдик был добродушен и зла не помнил. А у советского футбола система защиты была разрушительного характера, она сметала на своем пути всех, как, собственно, и вся система, не позволявшая инакомыслия. Любого, даже футбольного. Тем более, она не прощала тебе того, что ты — личность. Особенно такого масштаба, как Стрельцов. Опекуны следовали за тобой повсюду, мешая делать красивое в более широком смысле, это были своеобразные футбольные чекисты, «смерши на поле». «А если он пойдет на свою половину поля, что мне делать?» — спрашивал тупо у тренера такой. «Идти за ним», — отвечал тренер. «А если он возьмет и сядет на скамейку?» — «И ты с ним рядом», — невменяемо отвечал тренер, продолжая: «Даже если он побежит в раздевалку, и ты — за ним…»

Таков был общий принцип игры против. Особенно против Эдуарда Стрельцова. Только однажды, уже примерно за год до ухода из футбола, после уж больно насевшего на него опекуна, оттоптавшего ему все голеностопы, Эдик не выдержал и ответил. И тут же был выгнан с поля. Что тотчас же развезла советская пресса: «Как можно, какой пример для молодежи!!» СТК собралась сразу же и вызвала на заседание Виктора Марьенко. Были упреки, назидания (ни одного в адрес судей!).

Стрельцов был тоже вызван, сидел с опущенной головой и не проронил ни слова. После решения о дисквалификации на пять игр его отпустили домой, а Марьенко остался. Он сказал только одно: «Ну что вы от него хотите, после каждой игры у него в синяках не только ноги, у него яйца синие, я же это, в отличие от вас, вижу…» Повернулся и ушел.

Но Стрелец делал свое великое дело несмотря ни на что. Иногда он мог отстоять на поле под свист фанатов почти всю игру, но усыпив бдительность защитников, за десять - пятнадцать минут до конца совершал несколько гениальных ходов, и победа была за «Торпедо». Говорят, что он был простоват, не блистал славословием. Глупо требовать от футболиста, которому Бог дал быть Великим игроком, того, чтобы он был еще к тому же Сократом или Платоном. Энергия имеет ограниченное пространство, если она уходит на что-то лишнее, ее потом недостает в главном. Сколько я знал писателей, художников, спортсменов, начинавших здорово, а потом проболтавших свой талант, раскрутивших лишнее, и не в ту сторону. Эдику и не приходилось думать об этом. Он был таким, каким он был. Но как же все-таки определить величину того или иного игрока? Какие критерии? Есть определенные формулы, по которым можно приблизительно подсчитать значимость игрока. К примеру, Альф Рамсей, знаменитый англичанин, вывел тройную формулу скорости игрока и сказал, что если тот обладает этими тремя качествами сполна, то он велик. При этом исходил из того, что скорость классного футболиста складывается из скорости работы с мячом, физической скорости бега и скорости мышления, естественно, на поле. Эдик отвечал всем этим трем качествам, но было бы скучно пытаться вычислить его гениальность только таким способом. Его нужно было видеть. И еще — самое главное — необходимо побыть самому немного футболистом и потом сравнить с собой, и вот тогда… Я попробую это сделать. Игроком в общем, наверное, я был средним. Ну, были проблески, были подъемы, но все это ерунда. Пеле и Стрельцовым я не стал. Таковыми рождаются. Как-то мы с моим племянником обедали. Моя мама кормила нас. Племянник, игравший тогда за детскую «Таврию», что-то канючил и не ел борща. Я, шутя, бросил ему: «Эй, Саша, ешь борщ, Пеле на станешь, он очень любил украинский борщ». Племянник очень легко ответил мне: «А вот ты любишь борщ, а Пеле не стал». Вот так. Все правильно — можно любить шахматы и не стать Каспаровым. Можно любить футбол и не стать Стрельцовым. Но я немного отвлекся. Великий игрок проявляется в «минуты роковые», когда на карту ставится все на глазах ста тысяч болеющих, и вот именно в эти полтора часа он живет так — ни срыва, ни ошибки, хотя все держится на тонком нерве. Никогда не забуду, как Стрелец раздел знаменитых киевлян в их родном гнезде. Последняя игра. В Киеве уже было прохладно. Весь матч киевляне вели в счете, правда, всего — 1:0. В середине второго тайма случилось невероятное. Стрелец, и до этого игравший здорово, разыгрался еще больше. Он начал творить чудеса. Представьте, Эдик с трудом получает мяч в районе центрального круга и начинает двигаться к воротам киевлян. Он двигался всегда так мощно, что спустя секунды возникала опасность для ворот. На него пошел его опекун — передний защитник Круликовский. Эдик делает замах для удара и… паузу… Круликовский поднимает ногу, а Эдик засовывает мяч под его другую — опорную ногу, корпусом выходя вперед опекуна, вслед за мячом. Сделав такое, я бы уже бил в сторону ворот — попал — не попал (свои-то висты уже набрал, меня бы все хвалили и на разборе игры ставили в пример). Но великий об этом не думает, он ведет дело к завершению, как в Божественной комедии — она уже написана, ее нужно только исполнить. На Эдика (причем, происходит это все в считанные секунды) с его зверским подкатом выходит последний защитник Вадим Соснихин. Эдик опять замахивается, и Соснихин тоже поднимает ногу и получает между ног в падении, мяч выкатывается у него прямо из-под жопы, и Эдик, обойдя и его, опять может бить по воротам, как сделали бы тысячи других. Но и это — не для него. В этот момент перед ним, уже в штрафной, опять вырос восставший после крушения Круликовский, и Эдик в третий раз укладывает его на замахе, выходя один на один с Рудаковым. Крик на стадионе стих, возникла тихая паника. Эдик показал Рудакову в один угол, и тот дернулся туда, а Стрелец тихо покатил мяч в другой. Что творилось на трибунах! Это был великий игрок. И перед нами явилось его величие. Нельзя ведь было кричать, непонятно от чего. Второй гол Эдик забил в таком же стиле. Это было в середине шестидесятых.

К сожалению, мир так и не увидел сполна Стрельцова. Ведь даже когда ему уже разрешили играть в чемпионате страны, он был все равно невыездным. Первый свой матч за рубежом он сыграл в Италии, со сборной. Против Факетти, знаменитого «синьора катеначчо» Италии. Наша сборная тогда выиграла 1:0. Потом была Франция, Англия…

Однако судьба Стрельцова трагична. Он для меня так же трагичен, как в поэзии Есенин, Мандельштам, Маяковский. Футбол был тогда, как и литература, общественным явлением. Общество выделяло из глубоко талантливой массы народа своих гениев, а государство убивало их. Власть «отвратительная, как рука брадобрея» вмешивалась всюду, даже в постели влюбленных. И конечно же, не смогла пройти мимо футбола, так любимого ею, ибо там можно было показать свою силу. По-своему трагична судьба и другого гения — Григория Федотова. Такая же у Боброва, с его выбитыми по приказу свыше коленными чашечками. Но Стрельцов — это особенный случай. Его посадка и отлучение от футбола, в то время когда травили Пастернака и начали гонение на Синявского и Даниэля, затем уже и на Солженицына, Сахарова, свидетельствовали о приходе тоталитаризма. Пришел он и в советский футбол, о чем я буду говорить позже. Но почему же сейчас, когда уже стоят памятники Есенину и Высоцкому в центре Москвы, нам не поставить памятник великому поэту футбола нашего столетия — Эдуарду Стрельцову?

Помню, как в 69-м я снова попал в ЦИТО. Туда же, во второе отделение спортивной травмы, привезли Стрельцова. Он порвал себе ахилл. Миронова сделала ему пластику, и он мог бы еще играть. Он и поиграл, но поняв, что потяжелел после шести месяцев без тренировок, ушел из футбола. Запомнилось, что в день, когда Стрельцова прямо с поля привезли в ЦИТО, Игорь Численко, тогда еще игравший, вечером, когда ушли врачи, завез ящик коньяка в его палату и задвинул под кровать. И каждый день, если был не на выезде, заходил проведывать Стрельца.

Судьбы многих знаменитых футболистов того времени сложились трагично. Численко, Воронин,

Глотов… А что могла жизнь предложить им выше того, что у них уже было? Или они жизни? Ничего. Уклад нашей жизни таков, что для продвижения вперед нужно все перевернуть. Нужно быть Беккенбауэрами, чтобы после тех верхних нот жизни на футбольном поле взять снова верхнюю ноту тренерства, наставничества, или чего еще… Дело в том, что вообще, если уж рождаются футболистами, то футболистами живут и умирают, чем бы, кстати, потом они ни занимались — клеймо навсегда — а, этот — футболер!.. Ну как же, помним… Но люди не каменные, не железные, они имеют свойство ломаться, особенно если к этому располагают обстоятельства. Вот так и Стрелец. К счастью только, его семья, жена и дети смогли создать ему дом, дать ему тепло и никто до конца дней не бросил его. Это бывает довольно редко. Обычно великие и брошеные кончают так, как кончил Валерий Воронин. Или как тот же Число. «Таска», наркологический термин, ломка по великим годам их праздника жизни не пускала их в новый праздник жизни, ибо они понимали, что все другое будет и есть для них второй сорт — жизнь завершена в таком раннем возрасте. Сам Стрелец, умерший от рака легких в 53 года, умер, может быть, потому, что смысла жизни уже как бы не было. А к пониманию, что смысл Жизни именно в самом ее течении, в обыденности, приходят даже не многие философы. А жизнь ничем не смогла их успокоить, увлечь, дать возможность адаптироваться после буйства молодости и азарта к спокойствию и равновесию — ни психолога тебе, ни социолога, ни даже друга-советчика. Все бросают в один день. «Бабок», «сормака» нет? Выпить вместе и подурачиться не на что? Ну и х… с тобой — выкручивайся сам. Так жили и сходили на нет не только знаменитые футболисты — актеры, врачи, чего стоит судьба великого балеруна Мариса Лиепа? Это из того же ряда. Равных с Богом равняли с плебсом. Плебс был счастлив — и поделом, повыгребывался и хватит, и туда же со мной, в тюрю…

Как-то осенью, прогуливаясь по Подмосковью, я забрел на огромное картофельное поле. Стоял туманный, моросящий день, уже клонило к холоду, но впереди я различил шевелящиеся фигуры людей, копавших картошку. Это был десант москвичей от предприятий в помощь труженикам села. Там были студенты, кандидаты наук, врачи. Они лениво делали не свое дело, зная, что народному хозяйству от этого не станет легче. Вдруг я увидел знакомую, слегка сгорбленную фигуру, сидевшую на цинковом перевернутом ведре. Я увидел стеганую серую фуфайку, надетую поверх спортивного костюма, на ногах подвернутые кирзовые сапоги, а на голове синюю в белую полоску посередине, хлопчатобумажную спортивную шапочку. Фигура курила за сигаретой сигарету, покрывалась мелким дождем и туманом. Когда я подошел поближе, фигура обернулась на хлюп моих башмаков. Сердце мое вздрогнуло, и я замер. Это был Эдуард Стрельцов, великий футболист двадцатого столетия. Вероятно, страна, считавшая себя великой, могла остаться голодной без нескольких ведер картошки, накопанной ногами, творившими в свое время чудеса.

И я очутился в Тернополе. В то время — стотысячном, прекрасном городе, в ста километрах от Львова, с чистейшим озером в центре, с футбольной командой класса «Б» — «Авангард», с несколькими спиртовыми заводами вокруг и массой женщин польской красоты, обучавшихся в местном институте медицины. Бывший тренер «Таврии» — Володя Юлыгин позвал меня туда — «Хватит унижаться в дубле, здесь будешь королем и деньги хорошие, а там посмотрим. Я сам сюда ненадолго». Я был легок на подъем, собрал сумку, написал заявление об уходе и через три часа лёта оказался в райском местечке, откуда сразу же уехал играть в Дрогобыч, догоняя свою новую команду. Играть после высшей лиги в классе «Б», особенно пока не привыкнешь, легко, интересно и уважительно. Правда, пока идет масть. Первую игру я провел на подъеме — команда меня приняла прекрасно, тренер — понимал. Я играл на моем любимом месте — оттянутого, свободного нападающего. Сыграл, наверное, за Тернополь игр 14. Мы заняли четвертое место в зоне, и я стал своим в доску. Ребята были замечательные, тем более, если и пьешь с ними, и играешь на равных — никаких проблем.

В выходные дни тройная уха, спирт, река и, естественно, охота за красотками. Сразу же после первой игры меня посадили в черную «Волгу» и отвезли на три маленьких пригородных спиртовых завода. Там я написал заявление о принятии меня на работу в качестве дворника или еще кого-то… Естественно, никем я там не работал, но исправно на главной почте получал денежные переводы в общей сложности около 200 р. в месяц. Плюс еще зарплата в обществе «Авангард» — 140, ну, что-то подбрасывали и за выигрыши. В общем, играть можно было и нужно. Вратарь Шура Дегтярев, который потом стал вратарем «Черноморца», подружился со мной. Он был изумительным, я люблю его до сих пор. Единственное, чем он мучился, — не мог выбрать себе невесту и немного доставал меня с этой проблемой. Мы жили с ним всегда в одном номере, поддавали, вместе и получили приглашение в житомирский «Автомобилист» от Виктора Семеновича Жилина. Надо сказать, мы были молодыми, но отнюдь не детьми, ибо знали себе цену и знали, во что нас оценивают. Приглашали в команды по-разному — то телеграммой, то со специальным посыльным, то письмом. От Жилина я получил очень смешное письмо, которое начиналось так: «Александр, приглашаю тебя в «Автомобилист». Игра мне твоя нравится. Доплата — 300 и питание. Сообщи свое согласие». Для футболиста получать такие письма — одно приятствие — залог работы, денег, признание профессионализма. Но ни одного лишнего слова. Чтоб без зацепок там душевных — я тебя беру как лошадь, пока бежишь, а перестанешь, так же без сантиментов: «Александр, игра мне твоя не нравится и т.д.» Меня учили, что с тренерами дружить нельзя, если этот тренер не Борис Аркадьев, потому что в большинстве своем они слегка жуликоваты, льстивы, когда им это нужно, жестоки, когда ты им не нужен. Нужно играть и держать их на расстоянии: приблизил — все, тут же что-то потеряешь, ибо под видом надобности коллективу отберут у тебя, а дадут другому, хуже тебя, но только чтобы он не выступал. Это очень жестокие игры, но в них играют все, если, повторяю, они не Аркадьевы.

Так вот, с «Автомобилистом». Шура Дегтярев поехал в Житомир, там заиграл и его забрали навсегда в «Черноморец». Я же… Со мной — другая история. Где-то через месяца два я стал присматриваться к жизни в Тернополе, и поскольку местный обком тут же пообещал дать мне квартиру, то я понял, что, возможно, здесь придется остаться на всю жизнь. И я начал дуреть от этой мысли. Если не лето, то на улицах часов в семь — никого. Стадион, поддача, гулянки. Там же я подружился с прекрасным футболистом — Бобом Высоцким. Он почему-то тогда очень прилично «зажигал». Как-то мы разговорились. Он сказал, что поддает из-за того, что кто-то ему стукнул на его жену, мол, она в Питере заруливает с другим. Я спросил его прямо: «Слушай, Боб, ну а если бы ты был на ее месте и по полгода не видел мужа, что тогда, а гулял бы?» Боб посмотрел на меня очень грустно и честно сказал: «Не знаю, Санек, но натура-то у меня блядская…» Я долго успокаивал его, но все это бесполезно. Трудно попереть против самой жизни. Но я стал понимать, что Тернополь с моим футбольным успехом — это мой конец. Здесь я сопьюсь, здесь одна «конча и заспа» и превращусь в провинциального второго тренера моего друга первого, если к тому времени ему еще нужен буду. Я понял, что нужно делать отсюда ноги. Но как? Начальство и ребята поверили, что я приехал к ним навсегда. Но они не знали моего коварства.

К счастью, Володю Юлыгина почему-то невзлюбили местные начальники-пьяницы, которые устраивали приемы в лесных кущах со спиртом, семерной ухой и девочками для представителей федерации футбола Украины. В общем, вероятно, еще и потому, что он был москаль, что и в те времена не приветствовалось. Помню только, что ребята, любя его, устроили ему такие проводы, что мы внесли его на руках в проходящий поезд и бревном положили, наказав проводникам разбудить его перед Москвой. Так оно и было. А я остался один в этом прелестном скучном городе. Не хватало еще жениться на одной из медичек, ходивших голодными, ибо парней было в городе маловато, особенно с перспективой на квартиру. Но я держался. Вернувшись из отпуска, познакомился с новым тренером — бывшим игроком московского «Торпедо» Вацкевичем. Он что-то пронюхал о моем тайном желании смыться. Когда я пришел получать все мои зарплаты, доплаты и пр. — рублей 600-700, а это были тогда приличные деньги, то мне сказали: без записки Вацкевича — ни копейки. Я скрывался от него, от разговора, стреляя четвертаки у друзей. Наконец, в три часа ночи, завалившись в мой номер, Вацкевич уговорил меня остаться на год поиграть. Я проснулся с чувством предательства, совершенного против самого себя. На столе лежала записка на получение денег и с указанием места (г. Залещики), где уже проходили первые сборы. С паскудным настроением я собрал свою сумку и спустился в подъезд. Стояла черная «Волга», из нее вышел молодой человек инструкторского типа. «Александр Петрович, надо поехать в обком партии, с Вами хотят поговорить…» Ну что — поговорить, так поговорить. Там я узнал, какой я гениальный футболист, какая и где у меня будет квартира и в какое дерьмо меня могут превратить, если я не соглашусь. Я согласился, хотя точно знал — ни за что не останусь в этой чудной деревне. В кармане лежала телеграмма — вызов в город Владимир, куда уехал Юлыгин. Но как это сделать? Одно я знал точно — здесь не могу. «Ну вот, — сказали мне, — а теперь машина отвезет тебя на сборы». «Ну что вы, сказал я, — зачем гонять машину, уеду рейсовым автобусом. Они недоверчиво переглянулись и, помолчав, вдруг сказали: «Хорошо, вас проводит наш сотрудник, получите деньги, и он вас отправит автобусом». Это была их роковая ошибка. Мы обошли с провожатым все пять «денежных» мест. Когда мой карман значительно потяжелел, мне стало совсем тоскливо — продался! От провожатого не уйти, цепкий, собака, все… Я заговорил с ним черти о чем, чтобы думать свою думу — как смыться, что будет потом, не интересовало. Скорее отсюда, где тебя очень сильно хотят. Мы пришли на автобусную станцию, которая находилась на привокзальной площади. Я сказал провожатому: «Слушай, сегодня мне все равно уже не тренироваться, пойдем, я куплю билет до Залещиков и, может быть, шлепнем по коньячку?». Вечерело. «А что, давай, я тоже уже сегодня не пойду на работу, провожу тебя (он тут же перешел на «ты») и пойду спать спокойно…» Я взял билет на отходящий через минут пятнадцать автобус, затем в буфете взял бутылку коньяка, разлил на двоих, тогда так коньяк только и пили нормальные люди и, прошлепав через площадь к автобусу, сел на переднее сиденье. Мой провожающий захлопнул дверь «Икаруса», трогательно сделал мне ручкой, и мы медленно отплыли друг от друга. Я увидел, что провожатый потопал в сторону центра и уже почти скрылся. Как только автобус проехал квартал, я сказал водителю: «Шеф, гальмани, а? Я кое-что забыл…» «Я не могу ждать». «А вы не ждите», — сказал я и спрыгнул на брусчатку неродного мне города. Ровно через пять минут я был на вокзале. Стоял проходящий состав «Будапешт — Москва». Я спросил проводницу: «Возьмешь до Москвы за тридцатник?» «А что, прыгай!» Через сутки я был в Москве. Еще через день я уже тренировался в составе команды «Трактор» города Владимира…

Через несколько недель на имя команды — из федерации футбола России —- пришла телеграмма о том, что я дисквалифицирован на два года. К марту месяцу я уже твердо был в составе, и приближался чемпионат, хотя все еще был дисквалифицирован. На мою просьбу — прислать мне трудовую книжку — я получил фигу. Наш администратор десятки раз ездил в Москву со взятками, чтобы решить мою проблему. Деньги брали, обещали, но…

Пора уже было выходить на первые игры, а я все еще был вне закона. И вдруг прибегает ошалевший Иваныч (администратор). «С тебя бутылка, тебе разрешили играть…» Что же произошло? Потом я узнал от кого-то из федерации — один вратарь из российской команды рванул на Украину. Нас обменяли. Как шпионов. Бывало и такое. Через примерно год я получил в каком-то грязном конверте мою трудовую книжку. В графе дальнейших передвижений стояло гневное «Отчислить1» Тогда же в моей трудовой книжке появилась более замечательная запись, которую стоит процитировать в заключение моей украинско-российской эпопеи: «Зачислить игроком заводского комитета Владимирского тракторного завода». Вообще с этими записями в трудовых книжках был цирк, ибо официально у нас не было профессионального футбола. В моей трудовой книжке есть и почище перлы.

Допустим: «Освободить в связи с невозможностью дальнейшего использования». В качестве чего? Кого? Освободить от чего? И потом использовать ведь всегда можно… Или: «Зачислить в команду мастеров класса «А» «Зенит». Кем? В качестве кого?.. Маскировались. Не хотели произносить — футболистом. Игроком — пожалуйста. Но может быть, это и в шашки, и в шахматы, тем более, все завкомовцы целыми днями переставляли от безделья деревянные фигуры. Правда, моему покойному другу Валере Захарову влепили прямо в военный билет в графе «специальность» — футболист. Все смеялись над ним, а он переживал: «Да какая ж это профессия, это ж любовь». Кому-то потом пришло в голову, что у всех наших «профи» была одна на всех специальность — инструктор физкультуры, официально подпадающая под трудовое законодательство. А так, если вы посмотрите в трудовую книжку даже Олега Блохина, то узнаете, что не было такого футболиста, а был с такого-то по такое-то время инструктор физкультуры Олег Блохин. Вот так-то.

Войдя в комнату общаги для ИТР, я увидел в глубине ее кровать, на которой лежал человек, обтянутый простынею до самых губ. Он жевал простыню, едва различимо произнося: «Говорила мне бабка — Климушка, главное — это сормак, главное бабки…». Я остановился, ожидая приветствия, но человек, уткнувшись в потолок, продолжал: «Итак, завтра я получу зарплату, доплату… Надо еще выбить подъемные… итого у меня будет на книжке 6 тыс. четы…» Он увидел меня, вскочил и начал, поправляя свою прическу: «Саня, ты приехал? Как хорошо, мне говорили, что тебя не отпускали…» Это был Хача, Клим Хачатуров, бывший игрок «Локомотива» и харьковского «Авангарда», волею судеб оказавшийся во владимирском «Тракторе». «Ты знаешь, здесь неплохо, только холод советский замучил. Завтрак в 9 утра, первая тренировка в 11. Спим. А то завтра не будет советского рывка», — сказал Хача и залез под простыню с двумя одеялами. На тренировке я действительно увидел, что у Хачи адский рывок с места и классный дриблинг, видно, что на пятачке он мог творить чудеса. Правда, тяжеловат. Ему было 28, и год уже он нигде не играл. Да он и сам это понимал и иногда шутил: «Представляешь, иду на защитника с мячом, показываю влево, и он влево, показываю вправо, и он вправо, я опять влево, он на такт отстает от меня, и я могу проходить мимо него с мячом, но я показал и… остался…» Это «показал и остался» прицепилось за ним во всем. Он не очень выпивал и в компаниях часто пропускал. Ему тут же говорили хором: «Ну что, Клим, показал и остался?» Он нередко говорил о деньгах, все время что-то просчитывая, но я всегда думал, что он больше шутил. К примеру, я предлагал: «Хача, давай шлепнем грамм по сто коньячку?» Хача грустно отвечал: «Нет, я не буду, пей сам, мне дай деньгами». Или усмехался и говорил: «Я не пью, на хлеб мажу». От него я научился всяким словечкам, образным, помогающим в игре, в жизни. Хача просто сыпал новыми для меня тогда словами — «…советская, тварь, красавчик». Слова были не новые, но он так их смешивал, с такой интонацией, с таким мягким, легким армянским акцентом, что я влюбился в его хохмы, шутки. Ну, допустим, как можно не запомнить такое. Если кто-то плохо играл, то Хача говорил о нем: «Не играет, а рубль просит» или «Не играет, тачку возит». Одно и другое очень зримо и выразительно. Действительно, если тяжело бегаешь, то словно тачку перед собой возишь. Клим, Хача, как его ласково все называли, был моим настоящим футбольным другом. Всегда переживал, поддерживал, я тоже привязался к нему. Каждое воскресенье из Москвы к нему приезжала жена Таня и пятилетний сын Артурчик. Они были в разводе, но Хача любил сына, и вот как-то мы пошли в ресторан пообедать вместе, по-семейному. Накрыли нам в банкетном зале, официанты уважали футболеров. Мы тихо обедали, Хача как всегда шутил, а Артурчик ползал под столом. Вдруг он подошел к нам и в протянутой ладошке что-то показал отцу: «Папа, папа, посмотри, я нашел жучка». Хача посмотрел на Артурчика и, не глядя на жука, молвил: «Артурчик, всегда смотри внимательней, может быть это рубль?..» Я бы не стал описывать все его рублевые штучки, если бы не уверен был в том, что напишу о его отношении к деньгам в конце. Пока же Хача властвовал. Мы заходили в кафе перекусить, и Хача укладывал наповал подошедшую официантку набором взаимоисключающих слов: «Девушка, красавица (официантка краснела от комплимента и улыбалась), тварь советская (она смурнела, взрывалась, порывалась уйти), принесите, пожалуйста, милая» и т. д. К началу сезона Клим набрал хорошую форму. Володя Юлыгин проводил тренировки весело, умело, была хорошая конкуренция, и в конце концов каждый нашел свое место, а Хача — на своем любимом левом краю и требовал, чтобы я играл под ним, ибо я, долго сам игравший на краю, знал, как это важно — иметь под собой хава, который играет не для себя, а кормит мячами, то в ноги, то за спину своего крайнего. Он тогда виден. Бедный Хача, ему не суждено как следует заиграть в хорошей в общем-то команде «Трактор», которую сделал практически за два года Юлыгин. На одной из первых игр чемпионата России в Бресте, при полном стадионе и отличном газоне, первые минут двадцать он «раздевал» своего защитника и делал проходы с прострелами в центр.

В один из таких моментов Хача отскочил от защитника, я показал замахом ему за спину, защитник чуть качнулся назад и Хача получил мяч в ноги и пошел на защитника, качая его финтами и корпусом. Как только защитник упустил момент для подката, Хача рванулся в штрафную и резко послал под себя мяч набегавшему нападающему. Гола не было, а Хача, с криком проскользнув по траве несколько метров, был унесен с поля на носилках. Надрыв задней поверхности бедра. Это очень плохая штука. Лечение месяца полтора и еще гладкий бег столько же. Сочувствие всех и облегчение некоторых — может, попаду в состав. Увы, таковы эти жесткие игры. Хача попал на банку надолго. Он приезжал с нами на стадион и грустно сидел на солнышке, наблюдая за тренировкой. Мне было искренне жаль его, ибо мне это было так знакомо.

Слово «советский», которое Хача привнес в команду, привязалось ко всем и ко всему: «Климушек, передай-ка сметанку советскую», «Хача, в кино советское пойдем?», «этот мяч советский!» И так — ко всему. Ни злости, ни любви, просто привязалось вплоть до того, что старший тренер на весь стадион кричал на тренировках: «Ну-ка, кто сделает длинную передачку советскую?» И над полем стояло это слово во всех вариациях, соседствуя то с матерком, то с футбольными словечками — «ну-ка пасик советский», «куда в задницу суешь, сука советская», «ух ты, красавчик советский» и т.д. После одной из таких тренировок Хача пришел подавленный, долго молчал, потом сказал мне: «Все, Саня, мне каюк, меня посадят, я сегодня слушал со стороны, что творилось на поле, — мне ж пришьют антисоветчину». Я же, как мог, успокаивал его. Всем было наплевать, как мы говорили, лишь бы были голы и очки.

Хача тогда уже глубоко засел в запас, никак не мог привести ногу в порядок, потяжелел, комплексовал, думал уйти. Ревнив был до невероятности. Я в то время тайком начинал писать стихи, скрывал это ото всех — засмеяли бы — здоровый мужик, футболист и вдруг такая напасть — стихи. Слабак, баба да и только, и еще, интеллигент вонючий… Я боялся, что и Хача не поймет этого. Я начал ходить в свободное время в библиотеку, скрывая прежде всего от Хачи, он был ближе всего ко мне. Наступал вечер, мне надо было свалить, как от нелюбимой жены, к возлюбленным книгам. Я, как бы нехотя, бросал Хаче: «Ты знаешь, пройдусь, может, в кино, может, просто так…» И быстрым шагом — в библиотеку. Когда однажды вернулся, Хача, как жена, подловившая мужа, подло молчал, сопел, потом взорвался: «Зачем ты мне врешь, мы с тобой дружим, а ты меня обманываешь… Кино, кино… А я пошел за тобой и пришел в библиотеку. Это что еще такое?» Я не выдержал его натиска, пришлось расколоться, что я пишу стихи и мне надо самообразовываться. Хача отреагировал неординарно. Он спокойно подумал и с таинственностью в голосе сказал: «Саня, так это ж такой сормак, песню написал и живи, книгу выпустил, потом переиздал, и бабки, бабки…» Откуда он нахватался этой чуши? Даже я тогда не знал и не думал об этом. С той поры он стал тайно мне покровительствовать, гордясь этим. «Санек у нас вчера такую телку отхватил, пришел часа в два», — говорил он игрокам команды, покрывая мое отсутствие ну, допустим, на ужине. И в этот же момент его правая или левая рука почесывала глаз — тайный знак посвященных, что все было наоборот. До сих пор я пользуюсь этим знаком, чтобы использовать его в неблизком кругу, для посвященного, что надо, мол, валить, благодаря хозяев, что все о’кей, но посвященный понимал, что была лажа и отвечал тем же… Это, конечно, не цинизм, а хохма, хотя все мы немного циники, это не новость.

После одной из игр, на следующий день я зашел в областную газету. До этого, не под своим именем, я напечатал первое свое стихотворение. Главный редактор и Слава Юденич, зав. спортивным отделом, заволокли меня в кабинеты, сначала расспрашивали о делах команды, а потом, хлопнув себя по лбам, сказали: «Слушай, завтра восьмое марта, у нас дырка на полосе, напиши восемь строк, а?» «Не, — ответили, — не халтурю». «Да брось ты, подпишись любым именем, выручай, а?» Ну, я сочинил каких-то восемь строк, вполне приличных для газеты. Как бы подписать? Что-то меня стукнуло, и я поставил — К. Хачатуров. Так это и пошло. Утром следующего дня, Хача, как всегда изучавший газеты, подпрыгнул на кровати: «К.Хачатуров, стихотворение. Слушай, Санек, твои дела?» — «Да», — нехотя ответил я, боясь бурной отрицательной реакции. Но Хача был непредсказуем. Он вдруг замолчал, съежился, пожевал простыню и вдруг выдал: «Ты знаешь, это здорово, что ты сделал, потому что, когда меня будут отчислять из команды, я пойду в обком и покажу газету, а они почитают и скажут — так он не только футболист, но еще и поэт. И оставят в команде».

Бедный Хача, не знает он, что когда я в Крыму выпустил первую книжку и был принят в Союз писателей, то Секретарь обкома, узнав об этом, презрительно сказал: «Эх, футболистом был, человеком был, а сейчас — поэт, черт знает что…» Кто знает, может он и прав? После одной из игр мы пошли в кабак всей командой. Отметили победу, и я решил пройтись подышать. Стояла теплая звездная ночь, я здорово сыграл, до игры дня за три я смотался в Москву и приоделся — тогда модны были тиргалевые костюмы (скользкая сверкающая ткань), замшевые туфли, рубашка с галстуком — все в тон. Я пошел коротким путем, немного заблудился, поскользнулся и упал в лужу на дороге и начал засыпать. Надо мной вращались звезды, было тепло, я был счастлив. Ничто меня не беспокоило, в голове бродили идиотские мысли, что я засыпаю в центре

России и что так хорошо, что даже не страшно умереть. Дурак. Если бы проехала машина любая, вряд ли бы она меня заметила. Не помню ничего, помню, что проснулся я от того, что Хача лил на меня воду из чайника и приговаривал: «Вставай, пьянь советская, вот тварь, как игру дашь, так думаешь, что все, — король, через три дня опять игра, будешь тачку возить…» Я посмотрел на пол. Там лежали мои новые шмотки, пришедшие в полную негодность. «Хача, — сказал я, — уёбище дорогое, выброси все это в мусорный ящик». «Ты что, сдурел? Рубль — и все будет как до ресторана». «Три», — сказал я и отрубился. Через час я немного оклемался и пошел в рядом стоящую баню. Я зашел в отделение перед парной. Там стоял жуткий хохот. Голые мужики, отдраивая друг другу спины, смеялись непонятно отчего. Я ополоснулся и вошел в промежуток с душевыми. Там смеялись еще больше. Оказывается, Хача, надев на себя все мои грязные шмотки, вошел в баню и, пройдя через общее мужское, встал под душ с одежной щеткой и начал драить себя вместе с моим пижонским нарядом. Попарившись, в общаге я уснул мгновенно и до вечера. Когда я проснулся, мой костюмчик, рубашка и ботинки были отглажены, высушены. Хача доглаживал галстук, не зная, что исправить его уже невозможно.

Он ушел из команды сам, не дожидаясь отчисления. Предварительно он сговорился в Мурманске через футбольщиков о том, чтобы походить пару лет в рыбфлоте, и уехал туда.

Время от времени я получал от него открытки подобного рода: «Саня, дорогой, только что чуть не погиб, наш корабль обледенел и столкнулся с другим, будь проклята эта рыба советская, какой я дурак…»

Боже! И это Хача. Три года он ловил рыбу в Северном море. Я иногда заходил к его жене Тане на работу в магазин «Москва». С каждым разом она рассказывала все более и более потрясающие вещи. Когда Хача приходил из плавания, то собирал огромные компании в ресторанах и, не выходя оттуда, за 2-3 недели спускал все заработанное. Сыну, Артурчику, присылал подарки и большие деньги на его содержание. Так, прорыбачив три года и спустив все свое футбольное и рыбацкое состояние, он вернулся в Харьков, где у него была своя квартира. Что он делает сейчас — не знаю. Но есть у меня мечта — однажды, случайно или не случайно, встретить его, Клима Хачатурова. Нет, Хачу, Климушку, тварь советскую, красавца и игрочилу.

Деньги и футбол, футбол и деньги. С того момента, как я начал играть, у меня они водились. Это выгодно отличало меня от моих сверстников. Я мог запросто повести всех в ресторан, в отпуске увезти человек шесть моих любимых друзей в Ялту и там гужеваться с ними недельку, спокойно потратив на это удовольствие тысчонку. Деньги как приходили, так и уходили, но все-таки кое-что оставалось. Просто по сравнению со всеми бедными мы, конечно, казались, да и были, упакованными. Но богатство это было текущее, утекающее сквозь пальцы. Если кто-то из игроков за десять лет игры получал квартиру, покупал машину и еще имел кое-что в загашнике, то, считай, он сделал свое дело. А что? Ведь обыкновенному человеку нужна была на это вся жизнь, да и то… Откуда же брались эти деньги, пусть и небольшие по нынешним временам, а по тем вполне респектабельные? «Детишкам на молочишко», как говаривал кто-то из игроков, расписываясь в ведомости. Итак, прежде всего, каждая команда принадлежала какому-то спортивному обществу, в котором существовали ведомости штатов футбольных команд и каждый расписывался за официальную сумму. Ведомость так прямо и гласила: заработная плата футбольной команды мастеров такой-то за, допустим, июль месяц. Но это еще не все. Этот же бюджет пополнялся из средств предприятий, которые входили в спортивное общество. Делали также перечисления и часть составляли и деньги со сборов на стадионе. Но это были копейки, потому что стадионы были наполовину заполнены безбилетниками. Каждый контролер до сих пор имеет полгорода знакомых, которые ходят на футбол бесплатно. Да я сам, когда играл, проводил до десятка своих друзей, попробуй мне возрази. Даже пять лет спустя, после ухода из команды, и то я мог не то что сам пройти бесплатно, но еще и парочку корешей захватить. Никогда не забуду, как мы ехали на игру в Минске с «Динамо». Автобус продирался сквозь толпу, сквозь нашествие щелкающих семечки и держащих в правой руке увесистую газетку (там была бутылка водки) мужиков. И вот Валера Головкин, бывший нападающий «Локомотива», пошутил: «Глянь, Шурец, а? Рубли идут…» Как-то в Копенгагене мы пошли всей командой на матч сборных Дании и Швеции. Мы думали, нас проведут и усадят на лучшие места. Фиг. Хозяева, принимающая нас команда, выдала нам кроны для покупки жетонов. У входа на стадион, купив жетон, каждый из нас прошел через турникет, отщелкивающий вертушкой по одному человеку, не больше. Стадион был набит битком, и я уверен, что даже самые престижные члены правительства прошли через вертушку. Но это имеет смысл только там, где люди ходят на стадион, а у нас сейчас на лучший матч, если соберется от пяти до десяти тысяч зрителей, так это хорошо. Я имею в виду внутренний чемпионат. Одной из основных денежных составляющих тогда была у нас, игроков, доплата. Что это такое? Конечно, ни один приличный игрок не переедет в другую команду за «голый вассер», то есть за голую ставку. Вот обкомы и организовывали единицы доплат, чтобы платить приезжим и тем, кто играл в основном составе. У каждого приличного начальника команды было штук тридцать таких точек. И он, конечно же, с ведома обкомовского куратора, прикреплял игрока на точку. Во Владимире я получал доплату на военном заводе «Электроприбор» (денег было много и все — государственные). Я был приглашен в обком, очень долго сидел и ждал, пока партийный босс с кем-то созванивался. Наконец, он выдавал мне бумажку, где были все координаты. Я пришел на проходную, меня встретили и сказали: «Пиши заявление». Я написал и неделю проходил правила техники безопасности. Когда я закончил, то мне сказали: «Ну все, теперь ты автослесарь грузового цеха, 120 р., сюда больше не приходи, а в день зарплаты звони кассирше, и она будет тебе выносить ведомость с деньгами». Так оно и было. Так вот, эти доплаты были хорошим способом управлять игроками, да и сами обкомовцы поживлялись там неплохо. Самые высокие доплаты были в шахтерских командах — там опустили человечка под землю крепильщиком шестого разряда, вот тебе пятьсот-шестьсот сверх оклада, который при такой доплате ничего не значил. Приехал из «Шахтера» (Караганда) Гера Забелин в «Локомотив», да и загрустил надолго, единственное что — квартиру получил в Москве, чего и хотел. А Валентин Бубукин, в высшей лиге, катил за свои сто шестьдесят, плюс тридцать — за значок «ЗМС». Потом футболисты столичные даже немного роптать стали: как это мы в лучших командах играем и получаем гроши… После этого прошли небольшие разборки — кое-где накрутили хвосты местным обкомовцам, кое-где сделали доплаты и в Москве. В «Торпедо», в «Локомотиве», в «Спартаке». А федерация футбола ввела одинаковые ставки премиальных за выигрыш, вне зависимости от посещения болельщиками стадиона. А то, что ж получалось: игра «Пахтакора» и «Спартака» собирала в Ташкенте 80 тысяч зрителей, и победивший получал при полном сборе по 120 р. на каждого, а в Москве, в Лужниках, сто процентов сбора на «Пахтакор» не будет никогда… Но это все были мелочи. При той экономике любой начальник-фанат мог найти одну слепую ставку, чтобы поддерживать своего любимца, особенно, если это далеко от центра. И тогда же появились команды, где игроки получали несравнимо большие деньги, чем они получали в лучшие годы, в лучших командах. Была такая команда второй лиги «Политотдел» (Ташкентская область). Это была команда колхоза. Председателем был ярый болельщик, и он решил утереть нос всем. Команда, кстати, была хорошей. Еще бы — кто там из знаменитостей только не поиграл! И не зря.

Футболисты всегда жили в рыночной экономике, это был настоящий рынок, невольничий рынок. Невольничий, ибо не было ни контрактов, ни профсоюзов, ни страховки, то есть футбол был самым любимым, массовым, наипопулярнейшим нелегальным видом спорта. Отсюда и судьба футболиста — нелегальная. Никто за него не отвечал. Пока играет — да. Ушел — никто. Больной — лечись сам, в поликлиниках, а ведь травмы у футбольщиков были такие, что они требовали специальных клиник, куда мог попасть только действующий спортсмен. Подбирали нас, как негров в Африке, а мы и счастливы были, не зная, что будет потом. Отсюда и деньги ходили тоже нелегальные. Судей принять надо? Надо, чтобы в номере холодильник был полон, чтобы на базу за шмотками импортными свозить, билеты оплатить, да еще иногда и девочку в номер поставить… Что, за это платить по безналу? Конечно — из все тех же доплатных. Иногда игрока лишали доплаты за малую провинность на пару месяцев, чтобы пополнить черную кассу, но все это ерунда. У серьезного хозяина, я имею в виду секретаря обкома или директора завода, с этим проблем не было. А судьям такой прием был только за то, чтобы не подсуживали сопернику, и этого уже хватало. А если чего уж там поболее, так это совсем другой разговор. Знаю, что многие руководители федерации футбола Украины и России, судейские коллегии получали эти же доплаты в других городах, им просто привозили как оброк или как дань для того, чтобы решить те или иные проблемы. Ну, например, хорошее распределение судейских бригад, удобное расписание в календаре чемпионата, ну мало чего возникнет по ходу, заявить, к примеру, игрочка, которого где-то казнили. Лучше всего платили в военных командах — стабильно. В ЦСКА, «Динамо» игроки, помимо зарплат из штатного расписания, получали еще и за погоны. Попал в состав — ему звездочку повесили, заиграл — еще одну, хотя, надо сказать, что самая консервативная обстановка в этом смысле была именно там, особенно если приходил в команду гражданский тренер. Его, кроме футболистов, никто не слушал.

Но самым основным доходом, особенно в конце семидесятых и до 90-х годов были отчисления от колхозов. Этот приток денег в команды еще больше усугубил ситуацию с продажами игр. Даже команды, которые шли неплохо в турнирной таблице и хорошо играли, все равно имели деньги на те или иные траты, в случае, если где-то нужно было прихватить пару недостающих очков. Дело в том, что в колхозах высшим законодательным органом является собрание. Вот решили они на собрании подарить мне трактор, ну и подарят, и никто им не может этого запретить. Так вот, приедет команда мастеров хоть дублем, отстоит полтора часа на колхозном стадионе против деревенской команды, естественно забьет им пару мячей, а сверху — звоночек — да вы уж там премируйте их, чтобы они стали чемпионами. Ну, постановляли, голосовали или нет, но в сейфах команд было плюс 30-40 тыс. рублей на все про все, а колхозов-то в республике или в области — вон сколько, богатых, конечно. И в конечном итоге, концовки чемпионатов были в основном напряженными из-за двух слагаемых: класс игры и умение вовремя дать отдохнуть команде, прикупив очко или пару у тех, кому оно не нужно было. Профессионалу было видно, что игра сдается или покупается, и я объясню попозже, как это можно было распознать, но наше руководство кричало вовсю — такого не было и нет, и не может быть в советском футболе. Почему нет? Если существовали теневые деньги, то значит, могли быть и теневые сделки. Это раньше об этом и думать не могли, но постепенно власть денег разложила и этот самый чистый, на первый взгляд, вид спорта. Хотя порой эти сдачи игр и были оправданы, и я потом объясню, почему. Но в основном это, конечно, безнравственно — обманывать болельщиков, верящих в искренность драм на поле, а после понимающих, что их надули.

В середине шестидесятых этого еще не было, вернее не было так масштабно и наглядно. Вот мой покойный друг Валера Захаров рассказывал, как он участвовал в одной такой сделке в конце 1965 года. Так это же детский лепет по сравнению с тем, что будет. Дело в том, что СКА (Одесса) уже вылетел из высшей лиги. Последняя игра дома, в Одессе, с «Нефтяником» (Баку), который тоже был на вылете, но гарантированное очко с одесситами оставляло бакинцев в высшей лиге. Валерка, до этого игравший весь сезон в основе, эту игру не играл, и ему поручили получение денег в случае ничьей. Договаривались на уровне игроков (тренер, когда узнал, то обиделся… что ему не дали). Валере сказали: трибуна такая-то, ряд и место такие-то. Сиди весь матч и жди. Валерка рассказывал: «Последняя и фа, осень, пустой стадион, только на центральной трибуне немного фанатов, а я один на отшибе, вокруг меня на метров двести никого, сижу, игра идет — обе команды катают отвратительную ничью, думаю, ну где же, когда будет обещанное, ведь и так все ясно, чтобы пойти согреться… И вдруг в каком-то переполохе, за десять минут до конца, наши забивают гол. Началась суета со всех сторон, беготня одних игроков к другим, время игры идет к концу, ну все, думаю… И в это время наш центральный защитник поскользнулся в штрафной, сделал вид, что потянул ногу и нападающий «Нефтяника» забивает гол. Ничья, как и договорились. Свисток судьи. Я оглянулся и вдруг, откуда он взялся, ведь я сидел на огромной трибуне один-одинешенек, человек в кепке и… придвинулся ко мне. Рука достала из кармана сверток, и, как лопаточкой крупье, стала пододвигать его ко мне. Я взял его и сунул под пальто. «Кепка» также бесшумно исчезла. Очко всего за полторы штуки в такой критической ситуации. Трудно себе представить, сколько бы это стоило бакинцам лет так через восемь-десять?

Где-то в конце семидесятых — начале восьмидесятых я был в Кутаиси на Всесоюзных днях Маяковского. В Грузии тогда проводили эти праздники по-своему пышно, гостеприимно, этого у них никогда не отнять, а тем более, когда в республике царило благополучие. Секретарь парткома кутаисского автозавода, узнав, что я был футболистом, пригласил меня… почитать стихи перед рабочими в цехе. Затем был дружеский обед в тесном кругу. «Торпедо» (Кутаиси) шло на последнем месте в высшей лиге, был уже июль месяц, чемпионат перевалил экватор и медленно шел к финалу. Торпедчикам не светило остаться в высшей лиге. Для этого нужно было набрать 20 с лишним (!) очков. Это было невероятно сложной задачей, если… И я, как посвященный, спросил у парткомовцев: «Ну и что? Вы так и дадите вылететь вашей команде в первую лигу или что-то будете делать?» Меня правильно поняли и со всей большевистской прямотой сказали: «Александр, мы подсчитали, что нам нужно миллиона полтора рублей, чтобы купить недостающие очки. Сейчас мы не потянем, пусть они вылетают из высшей лиги в первую, нам вытащить их снова из первой в высшую будет намного дешевле».

Только, упаси Господь, вас, читатель, подумать, что рассказанное имело место лишь в Грузии. Смею вас уверить — практически повсюду.

Когда я слышал и слышу разговоры о том, что не было договорных игр, то просто смешно становится, ибо система розыгрыша, сама порочная аура чемпионатов — где делились амбиции, самолюбие боссов, где не учитывались интересы игроков, где зона футбольной команды любого ранга пахла пороком, не могла быть иной. И поэтому все было — были честные, кровавые битвы, были тихие предательские ничьи, были красивые закамуфлированные («в трудной, почти равной борьбе») сдачи игр, которые мог различить только профессионал. Не случайно тогда появилась новая фигура на играх первой и высшей лиг — комиссар матча. Он должен был следить за этим, но зачастую покупали и его, хотя, по правде говоря, он и сам не хотел докладывать о подозрениях или фактах — им все равно не верили, рапорты клали под сукно — в советском футболе такого быть не может. Только на западе, у капиталистов… Это было лицемерием, поскольку внутри все всё знали и понимали, и даже порой оправданно не могли обойтись без этого.

Я сам вывел несколько разновидностей сдачи игр по их причинной зависимости. Пожалуйста:

1. Игра сдается той или иной командой по указу с самого верха. Указание могло поступить — хоть из ЦК. Так партия разделяла и властвовала в футболе, дабы не обидеть республику или одного из партайгеносовцев.

2. По указанию Федерации футбола, дабы блюсти интересы любимых команд и придерживать бедных прорвавшихся «подкидышей», имея, конечно же, и свой интерес.

3. Сговоры на уровне тренеров, чаще всего это было примерно так:

— У тебя дела хорошо идут, у меня — из рук вон плохо, отдай два или очко в этом году, если в будущем у тебя будут проблемы, я помогу…

4. На уровне игроков, из-за материальной выгоды, нередко договорившись с тренером.

5. На местном уровне — указание обкома, исходившее из его партийно-стратегических целей и «великого» знания футбола.

6. Личностная сдача игры с целью выгоды; применялась реже всего, ибо распознается легче всего и расправа наступает немедленно.

7. Подпольный тотализатор. Об этом знаю меньше всего, но, возможно, он и существовал на каком-то уровне.

Вот, пожалуй, и все варианты, хотя по ходу могли быть и новые, непостоянные. В то время для экономического маневра с помощью любимой массами игры была запущена утка, что выигрыш команды сильно влиял на производительность труда в течение недели, до следующего матча. Допустим, строгает деталь на заводе строгальщик и строгает, и чего-то грустно становится ему, и он все медленней, медленней строгает… Но как вспомнит о том, что вчера наши-то о-го-го, так он как начнет эту деталь строгать, так и план перевыполнит. Забывали партейцы только одно: а что же надо делать рабочему и его любимцам со всей производительностью труда, если команда проиграла, и не раз, и не два, и не…

А вообще-то два очка, лежащие на поле перед игрой, кому они принадлежат? Ну, двум командам, которые будут биться за них, не жалея голеней и коленок, вкладывая весь психофизический опыт игроков, тренеров, администраторов и тех, кто тайно вкладывал в них деньги. И, конечно же, болельщикам, купившим билеты на игру. Так что, когда свершается футбольная сделка, то наказывается тот, ради которого играют, ибо без них, без болельщиков, футбол не футбол, это так, игра для себя, для здоровья, как дворовый футбол ветеранов и жителей высоток в хоккейной коробке. Так что, когда игра сдавалась, наивный фанат обкрадывался дважды — первый раз, когда огромные суммы циркулировали за его спиной, исходя из предприятий, колхозов и т.д. И второй — прямо здесь, перед ним, у него отнимался рупь или рупь пятьдесят… Хотя желание двух очков для своей команды иногда так припирает, что если бы у полной чаши стадиона спросили в самый нужный момент — ну не можем сегодня обыграть, а два очка нужны позарез, так что, покупаем? Уверен, честно говоря, что было бы громогласное — ДА! Настолько страсть к футболу порочна, что ли…

Кстати, наши стадионы очень плохи для болельщиков и футболистов. У нас почти нет чисто футбольных арен, разделение беговой дорожкой отчуждает достаточно сильно. Я бывал на западных чисто футбольных стадионах. Полная чаша трибун и футбольное поле с игроками врастают друг в друга. Это — как две критические массы — то сближаются в преддверии взрыва, то отодвигаются перед тишиной. Здесь существует какая-то страстная связь, быстродействующая, органичная, подвижная, когда игроки мгновенно заводятся от публики, публика от игроков. Здесь обмануть очень сложно, все видно, как на предметном стеклышке, и остаться равнодушным нельзя. Каждое движение игрока, верное или неверное, действует на зрителя подобно булавочному уколу на лягушку. Хотя отличить, когда профессионал сачкует, а когда действительно не может, на самом деле, очень трудно.

Были случаи курьезные, подобно тому, когда вратарь ЦСКА Леонид Шмуц на последних минутах поймал мяч на линии ворот и, стоя на этой же линии, стал вводить его в игру одной рукой. Отведя руку с мячом чуть назад для броска, он выронил мяч прямо в ворота. Игра была проиграна. Это было так случайно, ненаигранно, трагично, что никому и в голову не пришло обвинять его в чем-либо. И в то же время один из вратарей одной из одесских команд пропустил мяч в ворота так откровенно, что его в этот же день отчислили из состава. Да он, по-моему, и признался, что сдал игру за 500 рублей. Так что он еще раз подтвердил истину, что вратарь — это полкоманды. Знаю и более интересный случай, когда в те же (конец семидесятых) годы защитник армейской команды сдал игру «Днепру» за 20 тысяч. Но никто не заметил этого, ибо действительно в борьбе за мяч у своих ворот стоит только слегка отпустить корпус. И нападающий забивает. Для «продавца» же драматичным оказалось то, что на него вышла своя же контрразведка. Они его подозревали перед матчем, прослушали телефоны и взяли с поличным при передаче денег. На следующий же день он был изгнан из команды, лишен всех званий и пожизненно дисквалифицирован. Кстати, все это незаконно, ибо не было суда и не могло быть. Ибо, повторяю, — футбол был нелегальной игрой, у него не было статуса профессионального вида деятельности, и никаких договоренностей, кроме как с собственной совестью и совестью команды, он не нарушил. Кстати, он быстро это сообразил, написал письмо Главнокомандующему Устинову. Тот одним росчерком пера — «Такого с советским офицером и в советской команде не могло произойти» на донесении «контрразведчиков» — восстановил его во всех правах. И ему вернули назад и спортивные и военные звания; и он долго и хорошо потом еще играл.

Почему же футболисты шли на это, несмотря на риск? Да потому, что отлично соображали и знали, что такое отсутствие правового статуса, и компенсировали недооцененность их вложений в авторитеты команд. Именно поэтому в любой момент таким же росчерком пера их могли лишить всего и превратить в ничто. Как это, к примеру, случилось со знаменитым игроком киевского «Динамо» Виктором Каневским, любимцем публики, капитаном команды, отыгравшим за основу лет десять, немного поигравшим и в сборной. Да кто его не помнит? Так вот, он, отыграв за «хохлов», стал тренировать «Металлист», потом «Днепр». У него в составе был игрок, который решил уехать еще тогда в Израиль, что и сделал с успехом, переехав потом в Америку. И вот, через некоторое время Канева (как его называли фаны) получил приглашение в Штаты тренировать команду соккера. Ему, естественно, отказали, разъяснили, но выводов не сделали. Каневский настаивал. Ему отказывали. И вот его терпение лопнуло. Он поехал в Москву искать защиту своих прав, прав не футболиста, а человека. А в те годы советские, ох, как этого не любили! Канева пошел домой не к кому-нибудь, а к самому Андрею Дмитриевичу Сахарову. До двери он, конечно, не дошел. Топтуны, стукачи (это было накануне высылки Сахарова в Горький) тут же его взяли, он был, естественно, узнан, допрошен, отослан в Киев, лишен всех спортивных званий, возможности работать и, естественно, жить… Это длилось несколько лет, вплоть до перестройки, когда он смог все же уехать. Хорошо, что есть настоящие друзья, которые не бросают тебя никогда. Йожеф Сабо, работая тогда директором спорткомплекса «Динамо», говорят, устроил его под чужой фамилией рабочим и платил ему хоть какие-то деньги… Вот так. И это делали со всенародными любимцами, футболистами, а что уж говорить о простых людях? Так что система играла в свою жесткую игру, а футболисты в свою, иногда используя те же методы. Одного из славных футболистов одесского «Черноморца», Шепеле пригласили в киевское «Динамо. Говорят, он знал, что Лобановский хочет его, ну очень хочет взять в команду. И он поставил условия руководству киевлян — список из двадцати пунктов, начиная от 3-комнатной квартиры на Крещатике до защиты его тещей кандидатской диссертации. Все было выполнено сполна, но в Киеве он так и не заиграл, потому что в то время уже знаменитые игроки, чемпионы, не имели и части того, что он потребовал, будучи лучшим игроком первой лиги. Лобановский его ставил раз 16 в основу, и все игры он отыгрывал на «двойку». Просто на поле ему не давали мяч или давали то в «стык», то в борьбу «наверху». В общем, в конце концов, он засел сначала в дубле, а затем вопрос решился очень легко, но не для него. Дисквалифицировали на несколько лет, якобы за аферу с продажей машины. А как же еще, решили, — столько дали, а он не заиграл, так что лучше ни себе, ни другим. Он, конечно, уехал из Киева и всплыл в другой команде, которая в закулисной борьбе отвоевала его для себя у федерации футбола и киевского «Динамо». Но то, что он получил за переход в Киев, уже отобрать было невозможно. Вот так система получала ответные удары в своем же стиле.

В кожаном черном плаще, с прыгающей походкой и оттянутой вниз рукой с кейс-атташе, Администратор одним из последних подходил к трапу новенького «ТУ». Усевшись на свободное место в хвосте самолета, оглянувшись, он приоткрыл кейс, откуда на него посмотрели аккуратно сложенные пачки денег. Он успокоился и, зажав кейс между лодыжек бывших футбольных икр, задремал. Самолет, набирая высоту, начал пробираться в сторону Куйбышева…

«Крылышки» готовились к игре на загородной даче, в лесу. Еще утром на установке команда получила задание сыграть на… проигрыш. Для них игра ничего не решала: 12-е или 13-е место — это все равно. А вот команде Администратора было не все равно. В случае выигрыша москвичей они теряли золотые медали, хорошие премиальные и звания мастеров спорта по футболу для 16 человек. В случае выигрыша москвичей все это получали они — так уж сложился финиш чемпионата первой лиги. А в высшей лиге они уже точно — обе команды, оторвавшиеся еще за десять туров от всех остальных. Поэтому Федерация футбола России хорошо поработала с «Крылышками», и москвичи ехали в нынешнюю Самару с легкостью — последняя игра сезона, договоренность о благоприятном исходе, поэтому можно было уже расслабиться, отыграть, как говорят, на одной ноге… Полупустой стадион встретил обе команды без энтузиазма — всем все было ясно. Но с первых же минут семь игроков и вратарь «Крылышек» начали так пластаться против москвичей, что они оторопели, не успели собраться и к концу первого тайма уже проигрывали 0:2. Игрок по кличке Дурь стоял в центре поля и ничего не понимал — как же так обошли его, он не попал в расклад, значит, могут и отчислить? Он пытался подключиться к «великолепной семерке», но те играли свою игру, тем более что противник был сломлен неожиданным сопротивлением. «Палыч, как же так, — подбежал он к тренеру, — че делают?» «Играй, играй, как знаешь, борись», — крикнул тренер и посмотрел на лавочку гостей. Там все поняли и не реагировали. Только в перерыве тренер москвичей подошел к -тренеру «Крылышек» и сказал: «Ты что — не в курсе? Тебе что — не звонили? Не приезжали?» «Звонили, приезжали, но что я могу поделать, — пошла игра, масть пошла, приказать же не могу», — отведя глаза в сторону, ответил Палыч. Во втором тайме «Крылышки» забили еще один мяч. И все.

Этого не знал никто, только Дурь мог догадываться, что за несколько часов до игры Администратор, в лесочке, недалеко от спортбазы скупил семерых ключевых игроков, вратаря и тренера за очень хорошие бабки на корню. И была новая установка для восьмерых, и она была выполнена. Спрашивается — зачем это нужно было Администратору в черном кожаном плаще, прилетевшему из одного большого южного города? Все очень просто — его команда не хотела рисковать, ей нужно было, чтобы москвичи проиграли, а они — две украинские команды — уж точно сыграют то, что им нужно, тем более, что перекупщиков в лице команды из Москвы смешно было и ждать. Поэтому, пока в нынешней Самаре разыгрывалась трагедия, в огромном южном городе разыгрывалась комедия с принятием в почетные пионеры команды, уже попавшей в высшую лигу. Заметим, что это началось в одно и то же московское время, стоявшее тогда повсюду. Затем вдруг погасло освещение. По стадиону объявили о коротком замыкании и о том, что нужен небольшой ремонт. Вообще, когда позвонили в Самару и узнали о счете 3:0 в пользу «Крылышек», то можно было без риска начинать игру двух соседних областей. И все были довольны, кроме московского «Локомотива», Федерации футбола РСФСР и Дури, которого все же после игры отчислили из «Крылышек»…

Были вот такие многоходовые комбинации с участием третьей заинтересованной стороны, и я описал реальную ситуацию довольно деликатно, назвав только символы, образы команд, на месте которых могли бы быть и другие. Но сам принцип не менялся и, возможно, не изменится. Уже в 96-м году я заговорил с одним тренером о договорных играх, сейчас, когда клубам вроде бы и невыгодно терять деньги и очки. Вероятно, здесь вступает главный фактор футбола — в него играют люди, живые люди со всеми присущими им слабостями. Тренер сказал мне, что поскольку чемпионат построен так жестко и календарь расписан так, что играть придется практически через три дня на четвертый, то, очевидно, для того, чтобы дать передохнуть своим командам, особенно на финише, руководители клубов вынуждены будут договариваться. Особенно те команды, которые будут претендовать на лучшие места, либо те, которые вынуждены будут стартовать в низшие лиги.

Я хочу в подтверждение своих слов привести пример из не совсем далекого прошлого. Я присутствовал при этом и отвечаю за слова. В 1979 году «Таврия» вела изнурительную борьбу с «Днепром» за выход в высшую лигу и за первое место в первой лиге. Одна из последних игр — в Запорожье с «Металлургом». Ребята из «Таврии», с которыми я дружил, предложили мне проехаться с ними на игру. Я поехал с удовольствием хлебнуть свежего футбольного ветерка. Перед игрой, днем, были переговоры на уровне тренеров и игроков о том, чтобы сыграть ничью с целью дать отдохнуть «Таврии», которая играла на выигрыш от игры к игре и впереди предстояло то же самое. Причем «Таврия» была тогда в самом лучшем виде и могла обыграть кого угодно, что и делала. Но люди выдыхались, повторяю: через три дня на четвертый игра с перелетами через всю страну, с тренировками, и я сам видел, как ребята ломались, валились от усталости. Это бесчеловечный футбол, ненужный, кроме заказчиков, никому. «Таврия» просит «Металлург», естественно за гонорар, который уже приготовлен, тысяч тридцать, по-моему, сыграть красивую ничью, которая понравится и зрителю и обеим командам. «Хорошо, — сказали запорожцы, — скажем перед игрой». Перед игрой, к сожалению, игроки, неудобно переминаясь, сказали «Таврии» шепотом: «Не можем, приказано рвать и метать, но добить вас на нашем поле. Днепропетровский обком договорился с запорожским, так что, если будем сачковать, будут делать выводы…» «Играть? Ну что ж, будем играть», — сказала «Таврия». Вышла и разорвала в клочья «Металлург». Потому что она была сильней. Вообще одни деньги, сами по себе, никого никуда не выведут — нужна команда, которая стоит того, чтобы тянуть ее. И еще — есть уровни команд, областей, республик, заводов, которые определяют, какой команде и где играть от первенства республики до высшей лиги. «Таврия», к примеру, могла стать лучшей в первой лиге и год в высшей, но не больше — деньги не те, статус области не тот, нет крупной промышленности и крупного руководства. Крупного даже в смысле умения быть в тени, доверяться профессионалам. Многие спонсоры сейчас тоже лишены этих качеств, и им кажется, что деньги действительно решают все. Нет, не все. Иногда владение ими при амбициях, при снобизме может принести только разочарования. И в сущности ничего не изменилось, только раньше купюры доставались из одного кармана, теперь из другого. Но принцип руководства тот же: кто платит, тот и заказывает музыку. Помню, как «Таврия» уже в высшей лиге готовилась к игре с тбилисским «Динамо», которое только что выиграло Кубок кубков. Тбилисцы предложили «Таврии» скатать тихую ничью за 30 тысяч рублей. «Таврия» шла хорошо, но «Динамо» было впереди, в общем, ничья устраивала обе команды. Особенно «Таврию». Договорились. Но в командах всегда есть стукачи, как и всюду, пожалуй. Кто-то донес в обком, секретарь обкома вызвал старшего тренера и сказал: «Ничью? Сейчас, когда они пили, гуляли всю неделю, вчера купались целый день в море? Да их надо обыгрывать, тем более — на своем поле!» Тренер попытался объяснить, что тбилиссцы — команда такого класса, что «Таврию» обыграет и пьяной. «Нет, только два очка, никаких денег…» «Динамо», узнав об отказе играть ничью, вышло и во главе с Кипиани и Гуцаевым раскатало «Таврию» так, что, пожалуй, после этого проигрыша и начался цикл ее поражений, вернувший команду назад и навсегда в первую лигу. Вот так, а ведь хотелось-то секретарю обкома только одного — его тщеславие было бы удовлетворено — его команда обыграла бы одну из лучших команд Европы. Что помешает сейчас отдать такое указание, только по другому поводу новоиспеченным владельцам денежных вожжей? Да ничего. И будет это так же прямолинейно, но непрофессионально. Но, пожалуй, самый показательный случай тупой уверенности и амбициозности руководства футболом была игра «Таврии» и «Торпедо» из Кутаиси. Кутаисское руководство прилетело на игру с огромным мешком денег и сразу же договорилось на партийном уровне о сдаче игры. Это указание поступило в команду, и две партийных камарильи, уверенные в сделке, помчались в загородный дом обмывать два очка кутаиссцев. Они так расслабились, что даже не поехали на игру, прокиряв всю ночь. Это еще один из примеров, что все-таки в футболе все решается на поле и, пока не раздался финальный свисток, нельзя быть ни в чем уверенным. Когда игроки вышли на поле и началась игра, то кто-то что-то не так сказал, кто-то завелся, ах, мы-то должны сдавать, а денежки-то не у нас, а где-то, вдруг забивается дальним ударом нелепый гол, кутаиссцы останавливаются в непонимании момента, а «Таврия» забивает уже второй гол, кутаиссцы начинают лезть, начинаются стычки, да мы, да вы — и все: «Таврия» забила четыре гола и пропустила один. В утренний самолет погрузили партийное руководство, уверенное в успехе. Их встречали в аэропорту понурые сотоварищи. С трапа самолета раздались радостные крики: «Ура, два очка!» Снизу ответили: «Да какие два очка, «Маяк» в 12 ночи передал, что «Таврия» выиграла 4:1».

Самый удобный счет при договорных играх — это 2:1. Ведь при счете 1:1 можно было долгое время держать болельщиков в напряжении. Обычно первым забивал тот, кто должен проиграть, дабы выглядело все драматичней. Мол, 1:0 вели, но… Весь первый тайм, после гола, команда, которая потом выиграет, действительно проигрывает, а на последних минутах, когда внимание стадиона перед перерывом рассеяно (кто открывает бутылку, кто на бегу в туалет ширинку), мяч вдруг оказывается в сетке ворот как-то незаметно, такой тихий, несуразный гол, и счет становится 1:1. Зато второй тайм идет сеча, драматизм нарастает, наседают будущие победители. И действительно, в конце игры забивают победный гол. Так побеждает хозяин поля. Гость может выиграть при другом сценарии.

Сейчас, когда ситуация с деньгами повернулась на все 180 градусов, и даже завод Лихачева отказался содержать родное «Торпедо», то, казалось бы, какой резон существовать договорным играм вообще? Футболисты стали профессионалами, деньги принадлежат клубам. Но дело в том, что надо еще сказать, какими профессионалами. Да и клубы проходят период становления, когда не хватает культуры, цивилизованного вложения денег и их отдачи, то трудно себе представить наш футбол без «пережитков прошлого» и, возможно, начнется такое новое, что даст фору всему, что уже стало достоянием истории.

Футболисты всегда были авторитетами в своем роде. Для всех практически. Особенно знаменитые, районного или мирового масштаба. Даже друг перед другом, даже если играли в разных командах, биясь на поле бедрами, они срослись навсегда, и в любой толпе, обнюхавшись, будут своими — гласно или негласно.

Как-то затуманилось, приземлились, задремав на сетках с мячами в одном аэропорту сразу несколько команд. Самолеты не летали уже два дня, игры переносились, и от отчаяния все начали потихоньку поддавать. О, кто не изведал прелести поддачи в аэропорту, тот многое потерял! Все игрочки переплелись и пошла рассеянная тусовка с толковищем о смысле футбольного бытия. Через несколько часов прибегает ко мне Юра Зубков и баячит, мол, Валерку Захарова забрали в ментовку — совсем на бровях, надо выручать. Это святое. Всегда. Пошли в аэропортовское отделение милиции, а навстречу нам еще одна командочка во главе с Генрихом Федосовым. Он одно время тренировал вологодское «Динамо». Юра, игравший с ним немного в московском «Динамо», бросился навстречу к Федосу: «Геша, выручай…» Генриху не надо было ничего объяснять. «Старик, — сказывай свою коронную фразу, — я видел солнце», — и мы все вместе вошли в отделение милиции.

Валера сидел на стуле, опустив голову, совсем плохой, но увидев нас, ожил и протрезвел. Генрих Федосов, высокий черноволосый красавец, бывший динамовец, знаменитая «десятка» был узнаваем долгое время после ухода из футбола, особенно московской милицией. Менты сразу с ним уважительно поздоровались, а Генрих для дела начал гнать на Валеру (в первый раз видя его) такое: «Валера, как же тебе не стыдно? Опять сорвался, так здорово отыграл последних две игры и на тебе… Что же мне теперь целый автобус заказывать, чтобы везти тебя домой? Расселся тут… Самолеты ведь не летают вторые сутки, ты уже наверное всю техничку пропил…» Он говорил это так, подмигивая нам, стоявшим с такими трагическими лицами, что ни одному Эсхилу и Эврипиду не снилось. Говорил он это явно на публику, то есть на милиционеров, сразу как-то притихших, а бедный Валера, узнавший Федосова, но не знавший его отчества, быстро организовал в своем рту невразумительно-понятное и уважительное: «Генрих Федосыч, Генрих Федосыч, все, последний раз, ну сорвался, туман, накажите…» Генрих Александрович обратился к начальнику отделения: «Отдайте его мне, мы его на собрании разберем, на полставочки посадим, в дубль сошлем на пяток игр и все тут…» — «Ничего, ничего, забирайте, штраф только вот небольшой, а то он пытался что-то с фикусом изобразить…» Уплатив, по-моему, десятку, мы счастливые прямиком пошли в ресторан, где Валера заказал еще пару бутылок за освобождение и за знакомство с Генрихом Федосовым. К счастью, скоро туман рассеялся, и мы разлетелись в разные стороны. Но Валера еще долго не мог прийти в себя от досады. «Как же это я перед самим Федосовым и пьяный, да еще и отчество забыл…»

Футболисты были авторитетами и перед настоящими авторитетами, ибо те были болельщиками футбола и всегда, стоя отдельной группочкой, тихо наблюдали за ходом матча и после финального свистка так же тихо исчезали. Они не выражали никакого бурного восторга, но профессионалов уважали. Однажды воры, взяв квартиру знаменитого в городе игрока, оставили в полной пустоте на кровати записку: «Паша, не обижайся, ты еще наиграешь…»

Через года два после ухода из футбола я начал выпускать свою первую книгу стихов. И вот пришла, наконец, моя первая, набранная в типографии книга. Мы решили с моим редактором ее вычитать, а потом слегка обмыть. Пошли на знаменитый городской пятачок, где толкались с бутылками и стаканами самые разные люди — военные, студенты, просто алкаши, игровые, местные авторитеты. Все это было после шести часов вечера. Обстановка была расслабляющая. Кстати сказать, у авторитетов тогда была несколько иная позиция в обществе — они были менее агрессивные, более общительные, дружелюбные в отношениях со школьными друзьями, знаменитыми актерами, ну и, конечно, с футболистами. Так вот, мы с Виктором Георгиевичем уютненько устроились за мраморным столиком с двумя бутылками белого крымского портвейна, сжимая лодыжками наши интеллигентские портфели, Так, попивая портвейн, в гуле послерабочей части дня и полупьяного толковища, мы простояли до поздней южной темноты. Мой редактор был подслеповат, у него был сильный «минус». Когда он читал рукописи, то линзы его толстых очков ползали по строчкам, как утюги. Наконец, время, портвейн и наши мочевые пузыри приказали нам сходить в заведение. Виктор Георгиевич пошел первым, едва различая «М» и «Ж», двигаясь, конечно же, на запах. Это был, как теперь говорят, муниципальный туалет, где нужно было садиться на корточки, как бы в каменно-чугунные следы, если по-большому. А если по-маленькому, то можно было и стоя.

Через буквально несколько минут я услышал со стороны туалета надрывные, с акцентом крики: «Што исделаль, пилять, живая не будешь, зарэжу, что исделаль, сучара, меня написал, лисо, гилаза, попишу, пилять.Я бросился на крик и увидел моего бедного Алексеева (так была фамилия моего редактора) в лапах одного из авторитетов, трясшего его за душу, как тряпичную куклу. Вокруг собирались местные авторитеты, а в воздухе пахло разборкой и кровью. Я все понял. Несчастный Алексеев, открыв туалет в темноте, помочился прямо на лицо сидящего на очке, как орел на насесте, авторитета. Да, это была почти роковая ошибка. Я уже увидел в руках одного из них писку (обломок бритвы), а у другого что-то сжималось и играло в кармане. Круг сужался… Да, авторитеты были тогда не такие, как сейчас. Но не настолько же, чтобы отпустить человека, так оскорбившего вора в законе. Я быстро просек ситуацию — надо было спасать Алексеева. Я только-только отошел от футбола, но в родном городе меня знали все. Я прорвался к Алексееву, которого тряс Плюгавый (такая была кликуха у авторитета) и заорал: «Постойте, он же слепой, мы вместе пили, умоляю, не трожьте несчастного». «Ишель би ты на х…, ты кто такая, — завизжал на меня Плюгавый, — ах, пилять, што сделаль…» Утираясь одной рукой, другой он подтягивал пьяного Алексеева повыше, стараясь поставить его к стенке. Вдруг я услышал за спиной спасительное: «Да это же Шурик, из «Таврии», с корешем малость подкушали…» «Клюнуло», — промелькнуло у меня в голове. Я повторил свой вопль и вдруг увидел, как один из авторитетов начал что-то шептать на ухо оскорбленному. Обоссаному стало легче, он стал как-то потише, потом вдруг опустил на землю моего редактора, пнул ногой и обратился ко мне: «Тебе я знаю, пилять, панымаешь, как она меня оскорблять?» «Да-да, понимаю, — завопил я, — но прости его, он же слепой, ничего не видит, я отвечу…» «Выкупай его, Шурик», — кто-то сказал сзади весомо и со знанием дела. «На пять бутылок водяры с закусем, сармак у меня есть…» — ответил я Плюгавому. И он вдруг спросил, почему-то повеселев: «С мене будешь распивать? Как играль-макаль, игруля, говорить будешь? Без эта сучара?» — он показал глазами в сторону лежащего Алексеева. «А как же, конечно». Пришлось дать сольный концерт с хохмами и анекдотами. Перед этим я уложил Виктора Георгиевича на скамейку, выдал полтинник на водку с закуской и стал с ужасом ждать действия водки после портвейна. Потом я у кого-то еще занимал и… Кончилось все тем, что набравшись, мы разбрелись по городу, я запихнул Алексеева в такси и отвез домой. Сам же двое суток отходил от знаменитого «ерша», запаха туалета и лексики авторитетов.

Конечно же, футболисты — это определенная спортивная каста. И по оплате, и по отношению болеющих мужчин из высокопоставленных кругов, которые тогда могли при желании решать любые вопросы. Еще — родство по мировоззрению. Ведь футбол — это способ мышления, метод познания мира, это, в конце концов, стиль жизни, который заряжается в тебе с первого момента причастности к большому футболу , буквально с этого момента ты становишься очень взрослым, ибо тебе приходится решать проблемы, которыми интересуются простые фанаты на стадионе и члены правительств у экранов телевизоров.

Года три назад я улетал из Америки, из знаменитого аэропорта Кеннеди. Получилось так, что я приехал пораньше и начал сдавать свой багаж, когда еще было мало народу. Американская сотрудница «Аэрофлота» любезно приняла у меня багаж — тютелька в тютельку — доплачивать ничего не пришлось. Она открыла мой паспорт и узнала из моей визы, что я был в Бостоне на поэтических чтениях. «О, вы поэт, я тоже когда-то писала стихи». Мы разговорились, в этот момент хлынула толпа пассажиров, но я понял, что она меня запомнила. Когда все уже загрузились и выкрикивали последних пассажиров, я увидел невысокого мужика лет сорока пяти, мечущегося между людьми с огромной коробкой телевизора «Филипс». Что-то родное было в его колченогой фигуре. Я не понимал, что ему нужно было. Все ему отказывали. Наконец, в отчаяньи, к последнему он обратился ко мне: «Слушай, меня друзья привезли из Филадельфии, и тут же уехали, думая, что все будет в порядке. Но ты видишь, у меня остался на руках телевизор, а она (он показал в сторону моей недавней собеседницы) требует доплату за него еще 107 долларов, а у меня только 15. Что делать? Я отработал полгода в Филадельфии тренером, и вот… Попробуй что-нибудь сделать. Я отдам тебе эту пятнашку…» «А как ваша фамилия?» — спросил я. «Григорий Янец». Все. Я тут же сообразил, что нужно делать. Я сказал: «Гриша, давайте телевизор и делайте вид, что вы меня не знаете. Я попробую». Я поднял мизинцем коробку с телевизором и подошел к стойке регистрации и сдачи багажа. «Вы знаете, — сказал я, обращаясь к поэтессе, — я тут кое-что забыл сдать в багаж, мне довезли друзья…» «Что вы, что вы, сэр, для вас никаких проблем, давайте билет, я поставлю вам номер на эту коробку». Она улыбнулась и отправила по ускользающей в темноту ленте телевизор фирмы «Филипс» бывшего защитника московского «Торпедо» Григория Янца в чрево самолета на мое имя. Я пошел на посадку. Гриша подбежал ко мне совсем радостный, засовывая в мой карман 15 долларов. «Слушайте, Григорий, уберите, я вас знаю, и поэтому не нужно никаких денег, лучше возьмем бутылку виски и разопьем в самолете, я тоже на мели».

Признание футболиста футболистом — это всё. И навсегда. Весной такого-то года, 1 мая в Ялте собрались неожиданно самые крутые деятели нашей культуры и решили пойти в ресторан. Это были Александр Штейн, Алексей Арбузов, Геннадий Мамлин, Андрей Вознесенский. Мест нигде не было, как они ни старались. Вознесенский спросил меня: «Старик, может, ты…» Я наобум заглянул в первый попавшийся валютный ресторан, к директору. В кресле сидел Саша Луцкий, проигравший со мной в «Таврии» всего три года, давным-давно, Он вскочил. «Санек, дорогой, какие проблемы?» Я сказал, что нужно пообедать по очень высокому классу с одной очень высокой компанией. Тут же был выставлен запасной стол, шикарно сервирован, и Саша Луцкий, в тройке, сам разливал разомлевшим от славы, хорошей еды и южного солнца шампанское. Обед удался, как говорят, на славу. Рассчитываясь, Алексей Арбузов стал благодарить директора ресторана за то, что он так почитает культуру, уважает их имена, что его элегантность… ну и так далее. Саша Луцкий выслушал его до конца очень внимательно, а затем твердо и точно сказал: «Господа, мне совершенно все равно, кто вы такие, а вот с Сашкой Ткаченко мы играли в футбол в одной команде». При этом он так дружески хлопнул меня по плечу, что ни у кого и сомнений не возникло, что это было именно так.

Игрок выходит на поле и играет голый. В любом случае, если даже это и образ, то достаточно испытанный. Сколько раз я чувствовал себя действительно голым перед болельщиками, перед судьями, перед защитниками — больно… Вы видели, как одеваются на игру хоккеисты? Латы на плечи, щитки, шлем, на паховую область — чуть ли не алюминиевую пластину и т.д. Что же футболист? Тонкая футболочка, трусы с плавками да гетры с тонкой защитой голени — самого уязвимого места. Многие вообще предпочитали и предпочитают играть без щитков, ибо считается, что ноге так легче работать с мячом. И только тонкая грань — судейский свисток — отделяет игрока от игрока в жесткой борьбе за мяч. А если опоздал судья на долю секунды? Мяч вырывается вместе с ногой, стык заканчивается падением и травмой. Это — в игровой ситуации у нападающих против защитников. Один правый крайний, когда его особенно зажимал левый защитник, все время ходил по полю и бубнил ему на ухо: «Слушай, если не пропустишь, плюну в рожу, а у меня — открытая форма сифилиса…» Или — центральный защитник одной московской команды имел специальный прием для выведения из строя центральных нападающих. В момент окончания атаки и перехода игроков на сторону поля противника нападающий всегда немного запаздывает с выходом и остается за спиной у защитника. Судья и боковые судьи — все внимание на мяч, туда, где идет борьба за него, и никто не видит, как защитник, зная что у него за спиной нападающий, вдруг делает резкий шаг назад и задними, самыми высокими шипами врезается в стопу форварда. Всё. Стопа — это собрание тонких косточек, сухожилий и сосудов. Боль невероятная, он хватается, падая, за нее, а дело сделано. Двое запасных выносят игрока с поля. Вратарь может в борьбе за мяч врезать так, что мало не покажется, у него на это свои приемы, опять же — все внимание на мяч и поэтому одна рука тянется к нему, а вторая может воткнуться в живот или еще куда… Особенно доставалось в свое время от вратарей очень настырному Йожефу Сабо — он всегда шел на вратаря, ну и получал. Судьи почти не судили такие невидимые моменты. Это были внутренние разборки игроков. Самая ужасная травма для футболиста была и, вероятно, остается — это надрыв мениска. Вот поэтому с детства надо было укреплять колени, делая до двухсот-трехсот приседаний в день, но не в день игры, конечно. Лет тридцать назад операция по поводу мениска была весьма серьезной, ногу затем упаковывали в гипс и долго, после снятия его, разрабатывали. Но затем в Центральном институте травматологии Зоя Сергеевна Миронова довела эту операцию до совершенства — на третий день после нее она уже входила в палату и предлагала встать на ногу и медленно начинать движение. В течение месяца игрок становился в строй и мог играть, хотя уже не так уверенно. Но все забывается, если ты в общем был здоров и вырезанные мениски не мешали. Анатолий Бышовец, один из выдающихся нападающих советского периода, играя в киевском «Динамо», из-за особенной «любви» к нему защитников-головорезов оказался почти без менисков и сошел так рано — в двадцать семь.

Вообще есть травмы, с которыми можно играть. Например, потяжение голеностопного сустава — эластичный бинт, йодовая сетка и вперед! Но вот потяжение паха — это дело посерьезнее. Никогда не забуду, как один из игроков нашей команды ходил с теплой бутылкой воды, а ложась в постель, он укладывал ее в паховую область и грел. Бутылка по форме — самое удобное средство именно для этого места.

Хороший врач в команде очень много значит. Только советуясь с ним, профессиональный тренер решает проблему — ставить того или иного игрока на игру или нет. А в команде все время что-то происходит. То у одного температура поднялась, то у другого давление пошаливает из-за нервишек, бывает что-то и посерьезнее. Слово врача — последнее. К сожалению, зачастую его не слушают, просят играть, несмотря на боль, получив лишь укол новокаина. Потом все это сказывается, потом человек сыплется, полнеет, нет у него советчика, как привести себя в норму после огромного периода жизни, в общем-то ненормальной. И действительно, когда ты все время под нагрузкой, то у тебя все внутренние процессы (обмен веществ, выведение шлаков и т.д.) происходят на другой скорости. Закончил — все приостанавливается, но в мозгу-то уже укоренился динамический стереотип — давление должно то подниматься, то опускаться к норме, то же самое и с пульсом. Вот поэтому по ночам сошедшим футболистам долго еще снится, как они играют. И просыпаются они в поту, только в холодном. Врач, который хочет пользы для игрока, никогда не пойдет на поводу у интересов команды или начальства. Но сколько было случаев, когда его выгоняли за собственное мнение! А были и такие, кто всегда находился в сговоре с руководством и шел на преступления. Хорошо было только ему, ибо в случае победы он получал премиальные, но игрокам… Все это аукалось потом, когда они уже становились никому не нужными. Физическая кондиция футболиста — это, пожалуй, самое главное для профи, ибо никакая техника не поможет, если ты на пятнадцатой минуте уже готов — дыхание забито, мяч — не обработать, не ударить. При всех равных технических и тактических возможностях побеждает тот, кто перебегал своего соперника, и неважно — красиво это или нет. Так вот, были такие (и есть) доктора, которые покупали в обычных аптеках обычные лекарства, ведомые только им, повышающие работоспособность на определенный короткий промежуток, ну, допустим, на 30 минут. Нужно, к примеру, чтобы к середине второго тайма, к концу игры, когда обе команды будут уже измотаны друг другом, у «нашей» повысилась способность двигаться. Врач рассчитывает по времени, за сколько часов нужно принять таблетки. И вдруг на поле вы видите, как при ничейкиной, вымученной игре одна команда неожиданно начинает так бегать и носиться, что разрывает в пух и прах другую. Никто из тех, кто на трибуне, не поймет никогда, отчего это произошло. Только тренер, врач и игроки знают это. Преступление? Да. Но почему же тогда на это идут все вместе? Потому что футболист все отдает ради сегодняшней минуты, сегодняшней игры, понимая, что если не сегодня, то, может быть, никогда. Что будет потом? Это его не интересует. Он доверяет врачам, тренерам, а те…

Перед игрой ночь или две не спишь. Не можешь уснуть. В голове все время прокручивается картина будущей игры. «Вот я получаю мяч, сразу одним касанием обрабатываю себе на ход и, нет-нет, сразу же врезаюсь в защитника. А вот я получаю мяч, в одно касание обыгрываюсь с Палычем, выхожу один на один с последним защитником, показываю ему влево, а сам вправо с ударом. Нет-нет, получаю мяч спиной к воротам, защитник за мной, корпус влево — защитник влево, мяч обрабатываю касанием вправо и тут же сам ухожу вправо и делаю сильный прострел вдоль ворот. Нет-нет…» И так — до середины ночи, когда твой сосед уже посапывает и мешает тебе уснуть. Кое-как засыпаешь под утро, разбитый, на зарядке немного встряхнешься, после завтрака — опять в постель, поспать, но опять начинается прокрутка будущей игры, всех переберешь, со всеми перепасуешься. И вот вялый, сонливый выходишь на поле и вдруг после первого касания мяча чувствуешь легкость, уверенность, попадаешь в игру неожиданно, носишься по всему полю, да еще, если забьешь, все — класс, после игры, после душа, тебя поздравляют, идешь домой, думаешь только об одном — упасть, уснуть. Но только коснулся постели — в голове опять крутеж — как все было, всю игру пересмотришь за ночь снова, словно на видике возвращаясь к лучшим местам. Так и не спишь, пока нервное напряжение не спадет. Был такой защитник в «Локомотиве» — Валера Зайцев, он рассказывал мне, что после игры он даже и не ложился спать, зная, что не уснет. Он просто садился на балконе и всю ночь смотрел на улицу, на Москву, нервы были так напряжены, что только на следующий день он начинал восстанавливаться. Вообще это происходит непонятно почему. Иногда — все наоборот. И режимишь, и спишь хорошо, и легкость чувствуешь, а вышел на игру — такая тачка, такой тяжелый, и все невпопад. Так же и с поддачей. Однажды я в конце сезона не спал две ночи, да еще немного выпивал, я не собирался играть, а пришел на стадион, мне говорят, иди раздевайся, кто-то заболел, будешь играть. Я думал, что умру, но вышел, размялся, пот пошел, и я дал, может быть, свою лучшую игру. Многое непредсказуемо в ней. Иногда и классный игрок выйдет на поле и не пойдет у него игра, и так он затоскует, заблудится на поле, что и не различишь среди других, а после игры сядет на скамейку, голову опустит, руки свесит и не хочет раздеваться. «Что случилось?» — спрашивает тренер с ехидной рожей. А он сидит, не отвечает, потом бросит: «Да вот шип натирает до мозоли, не могу…» «Что? Шип? Да какой шип, игру сдали, а ты шип, енть…» И ведь никто не поверит, что именно поэтому он и скис, игрочила, мастер. Это может понять только тот, кто играл. Но спуску и он тренеру не даст, и скажет: «А ты чего, не видишь что ли? Меняй! Я за игру не держусь. Говорила. Ты лучше садись на самолет, пока мы прикатим автобусом, лети домой, иди в обком и души его… обком… енть… Доплаты нет, премий нет… а ты — играй… Лети и души обком… Обком души…» И уходит с этими словами в душевую, а тренер, он тоже подневольный, летит домой, идет в обком, душит его…

Надо сказать, что тренерская доля незавидная. Их как назначают, так и снимают неожиданно. Особенно, у руководства самодуров. Обычно решение принималось на уровне секретаря обкома, республики или города. Искать обоснованности решений не приходилось. Все принималось на уровне — «нравится — не нравится». Ни перед каким авторитетом не останавливались. Владимир Полосин, сделавший «Таврию» классной командой, выведший ее впервые в жизни в высшую лигу, из-за неуспехов первой половины сезона среди лучших команд был убран в течение одного дня, без объяснения, с унижающими мелочными счетами за телефонные разговоры вслед. А тренер и человек он был и есть — великолепный. Он сейчас работает в «Шиннике» и дай-то ему Бог! О, если бы только он один! За тридцать пять лет существования «Таврии» как команды мастеров старших тренеров поменялось около сорока. В среднем тренер не работал и года с командой. О каком качестве игры можно говорить? Правда, и среди тренеров были случайные, но это реже. Бывали и есть случаи, когда игроки, недовольные тренером, на тайной сходке решали убрать его. Два пути здесь: первый — игроки начинают сплавлять тренера игрой. Каждый игрок, вроде бы, в порядке, а все валится на тренера — через слухи, сплетни, которые доносятся в обком. Сама игра ухудшается настолько, что тренер не в силах повлиять на команду и его вызывают на ковер… В команде он больше не появляется. И игроки целы, и начальство довольно, что можно списать все на него одного. Второй вариант, когда группа игроков за спиной тренера идет сама на прием к кураторам в обком, райком и т.д. и ведет серьезный стук на тренера. Затем вызывается сам «провинившийся», и ему выкладывается все. Если он сумеет убедить начальство, что надо убрать из команды двух-трех инсургентов, и при этом гарантирует улучшение игры и высокое место в турнирной таблице, то идут на это, если не очень противен им он, тренер… Тогда тренер разбирается со стукачами, набирая новых игроков. Но все это, конечно же, не способствует футболу, успеху футболистов. Все это — гнусь, да и в принципе не новость, ибо — просто калька с жизни советских трудовых коллективов, нормы партийной и беспартийной жизни. Увы, в футболе, как и в искусстве, лучшие игроки— не есть лучшие люди. Чаще всего все человеческие пороки поселялись в самом талантливом, самом нужном игроке. Вот здесь существует до сих пор порочная советская система подхода — чем возиться с ним, пытаться приспособить игру команды к его индивидуальности, пытаясь выровнять и его личные качества, его просто напросто отчисляли, недолго помучавшись. Отсюда многие команды представляют собой собрание послушных середнячков, вместо одиннадцати строптивых, резвых игрочищ. Да, здесь нужно быть самому личностью, чтобы заставить их слушаться. Таким был Маслов в «Торпедо» и в киевском «Динамо», Якушин и Бесков — в «Динамо» московском и в «Спартаке», ну, конечно же, Аркадьев. В последующие годы — Лобановский, Иванов, Романцев, Газзаев, пожалуй, и Семин… Но этого — так мало для огромного футбола России, что становится проблемой весьма трагической.

Знаменитый игрок мадридского «Реала» Ди Стефано сказал как-то, когда его стали упрекать, что он мало бегает по полю: «Пусть рояль таскают те, кто не умеет на нем играть». Так что же футбол — тяжелый физический труд или искусство? Феномен этого явления находится как раз на переплетении этих двух понятий, однако, наблюдая все больше и больше нынешний футбол, я, к сожалению, вижу, что с течением времени именно элементы искусства уходят из него и он превращается в работу «без божества, без вдохновенья». Не случайно в 60-е годы, на мой взгляд, был взлет нашего футбола, было модно дружить с футболистами, как и футболисты любили появляться в местах «мирискусников». Жены многих известных футболистов были знаменитыми актрисами и наоборот. Нападающий московского «Торпедо» Володя Михайлов был женат на Татьяне Лавровой. У Константина Бескова, как известно, жена тоже из этого же мира. Женой Валерия Воронина была танцовщица из «Березки». Я помню, как во дворе дома на Велозаводской он степенно прохаживался с удивительной красавицей с удивительной фигурой танцовщицы с двумя очаровательными детками, и все выглядело солидно и респектабельно. Он был, как всегда, в темном костюме с точно подобранным галстуком, на голове был пробор, где каждый волосок лежал как надо. Господи, куда все это подевалось, когда после аварии он стал сходить и судьба его пошла по наклонной плоскости. Знаю, что погиб он в одиночестве и, вероятно, от одиночества. Футболисты были тогда на виду, и тренеры говорили нам: «Вас все знают в городе, тычут пальцами, так что, если поддали, не шляйтесь, не позорьте себя и команду, лучше напейтесь дома, под одеялом, чтобы расслабиться…»

В настоящее время мало кто из мальчиков хочет быть футболистом, а в то время мечтали буквально все. Круг интересов расширился — кто в хоккей, кто в попсу, кто в бизнес, раньше же только футбол мог дать мальчишке возможность выйти в люди, удовлетворив свой мужской комплекс — быть знаменитым, богатым, мотаться по разным странам, иметь успех у женщин. Дворы, вернее дворовый футбол, перестал быть кузницей настоящих футбольщиков. Там никто не учил, как надо играть, но стихия выдвигала мальчишку либо в лучшие, либо он вообще бросал играть, на всю жизнь оставляя в себе этот комплекс несостоявшегося игрока и любовь к футболу и футболистам. Удар, обводка, умение драться за мяч, способность решать мгновенные задачки — все это от дворового футбола. В дальнейшем профессиональные тренеры только «доделывали» игрока. Но, если с детства ты сам себе не поставил удар, то в 19 лет это уже делать поздно. У нас в юношеской команде был тренер, который перед тем, как давать нам большие мячи, высыпал из своего фибрового чемоданчика теннисные мячи, и всю работу по технике мы проводили именно с ними. Я мог набить теннисным мячом головой 100-200 раз и столько же отжонглировать ногами. Однажды я поспорил с одним теннисистом, уже будучи взрослым, что он будет играть ракеткой, а я ногами, но мне — только одно лишнее касание об землю. Я обыграл его, к удивлению болельщиков и самого теннисиста. Работа с маленьким мячом закладывает самое главное — подход к мячу, чувство центра мяча, что особенно важно при работе с ним. Не во многих командах мастеров, но в самых лучших, к примеру, как «Торпедо», был такой тест: на первой же тренировке, как только игрок выходил на поле, ему бросали мяч навстречу и говорили: «Останови-ка». Если игрок останавливал мяч так, что он после обработки не возвращался к нему с обратным вращением, то между собой говорили — «не тот класс». Для того, чтобы получался этот эффект, в момент остановки мяча нужно не просто подставлять ногу, а легонечко подбивать его чуть ниже центра для того, чтобы он отскакивал, а потом возвращался к тебе, вращаясь назад. Это умели делать те, кто понимал, что техника в футболе — это не все, но самое главное.

Я часто спрашиваю себя: «А куда подевались наши великие малыши? Какой Гулливер утащил их в сетке вместе с пресловутыми кораблями? Почему в нашем современном футболе нет игроков типа Хусайнова, Мамедова, Месхи, Метревели, Трояновского, Денисова, Маркарова, Гершковича? Что же произошло? С одной стороны, можно сказать, что скорость, на которой играют сейчас футболисты, уничтожила все видимые ранее искусные движения телом, ногами, головой, а, с другой стороны, этому, на мой взгляд, способствовал и так называемый «голландский фактор». Дело в том, что большому мальчику играть среди сверстников очень просто — он выигрывает за счет раннего атлетизма и ему не нужно заботиться о наращивании технического потенциала, футбольной хитрости в хорошем смысле. А вот малышам, чтобы удержаться в футболе, следует добиваться успеха во всем — в дриблинге, в скорости, в мышлении, наконец, в индивидуальных финтах и всех-всех прочих примочках, при которых они могут просочиться сквозь железобетонных защитников, «волжских защепок», итальянских «катеначчо» и просто дровосеков. Но великие малыши исчезли из футбола благодаря моде на голландских высокорослых длинноногих футболистов. Но то, что хорошо для одних, всегда заканчивается бедой для других. Итак, в нашем футболе появились плеяды так называемых «бройлерных» игроков. Но увы, хорошего они нашему футболу не принесли. Самый неинтересный футбол, на мой взгляд, был между 70-ми и 80-ми годами. За редким исключением киевского «Динамо» и «Динамо» Тбилиси. Дело в том, что когда голландцы выиграли чемпионат или стали вторыми, я уже не помню, просто тренеры детских футбольных команд перестали брать в школы подготовки маленьких мальчиков, и, естественно, это и привело к неоправданной «голландизации» нашего футбола. Тотальная страна, тотальный футбол, тотальная скука. А кто помнит, как неуклюжий, корявый, совершенно, казалось бы, неприспособленный для игры в футбол, меленький, с заячьей губой на выразительном лице, слегка прихрамывающий Валет Трояновский из киевского «Динамо» принимал мяч и двигался с ним по полю так, что никто не мог к нему подступиться? И он, и мяч — это было одно целое, это был какой-то необычный, живой механизм по передвижению на поле между противниками. Если бы его селекционировали так, как стали потом, то он никогда бы не стал великим футболистом. Но он им стал. И таких было много.

Жены футболистов — это, как говорится, «особ статья». Совсем недавно я пошел на «Локомотив» посмотреть их со спартачами. В ложе для гостей сидела группа жен футболистов «Локомотива». Они так же, как и болельщики, которые сидели рядом с ними и по всему стадиону, болели за своих. Но что меня поразило — они так же, как фанаты, свистели, кричали, переживая за своих мужей. Раньше как-то это не было принято. Хотя понятно, забота о хлебе насущном заставляет играть вдвоем, он — на поле, она — на трибуне. Но было что-то в этом для меня неприличное. Хотя, может быть, я ошибаюсь. Раньше жены сидели либо скромненько на отдаленной трибуне, либо дома у телевизора. Хотя сути это не меняло. Зачастую алчные, охочие только до славы и денег футболистов, они бросали их, когда наступали трудные времена. Но, повторяю, не все. По моим наблюдениям, исходит это от самой природы как футболистов, так и природы происхождения браков. Что делает футболист, приехав в новый город на игру? Бросив спортивную сумку в отеле, он идет погулять по городу и первое, особенно это было раньше, он, конечно, заходит в магазины для того, чтобы посмотреть, какие шмотки, особенно импортные, там есть. Естественно, знакомится с продавщицей. Зачастую это перерастает в брак. Недолгие обоюдные интересы на этой почве в дальнейшем приводят к тому, что они расстаются, потому что слишком материальный интерес к игроку, а не к человеку, приводит к разводу, когда человек играющий уже не способен соответствовать уровню ее интересов. И поэтому, пока он играет, жены подталкивают игроков к тому, чтобы они получили от футбола все, что можно, и даже то, что нельзя. Вероятно, это правильно, ибо, как известно, футбольная жизнь коротка. Были, конечно, и асы в этом роде. Так, жена одного очень известного футболиста из луганской «Зари», игрока сборной СССР, когда «их» пригласили играть в «Таврию», приехала первой в город, прошлась по базам, въехала в квартиру, обставила ее дефицитной в то время мебелью и сказала администратору: «Ну вот, а теперь мы, возможно, будем играть». Были, конечно, и такие, которые страшно, по-настоящему переживали за своих любимых вратарей, нападающих и в долгих разлуках начинали сами поддавать, спиваясь потом окончательно. А вообще жены футболистов — это своеобразные касты. Они и дружат между собой по принципу, кто дружит между собой в команде, и добиваются совместных благ от руководства команды. Интересно заметить, что несколько лет назад кем-то было подсчитано, что, если учесть, сколько получал футболист не в прямую, а опосредованно, через бесплатные квартиры (естественно, вне очереди), машины, бесплатное медицинское обслуживание, поездки за границу с хорошим отовариванием и фарцем здесь, и многое другое, то в среднем, если взять профессионального спортсмена на Западе и непрофессионального спортсмена в бывшем СССР, то получалось, что наш любитель зарабатывал гораздо больше. Может быть, это утка, сознательно запущенная идеологами, но подумать есть о чем. Естественно, жены тренеров футбольных команд, точно так же, как жены членов Политбюро, Президентов страны, имеют сильное влияние на то, что происходит в команде. И все по принципу: нравится — не нравится. Бывали и есть такие, которые диктовали составы на игру. Ничего не поделаешь — человек слаб и в постели трудно в чем-либо отказать. Вероятно, я что-то утрирую в силу того, что считаю, что в чисто мужские дела женщина не должна совать своего носа, но повторяю, это — мое личное убеждение. В конце концов, не каждый тренер находит себе достойного советчика, и если им оказывается родная жена, то почему бы и нет. Я это говорю, никого не осуждая, ибо сам по своей природе и породе — футболист и все, что заложено во мне футболом и хорошего, и плохого, во мне существует до сих пор. И я, так же, как тот футболист, о котором я говорил ранее, однажды приехал в Алма-Ату вместе с питерским «Зенитом» и, естественно, тут же поперся в универмаг напротив, и тут же познакомился с прекрасной продавщицей, договорившись, что вечером после игры она придет на свидание ко мне с двумя подругами. Мы сыграли вничью, я позвал Наума и Горбуна. Мы набрали шампанского и в жаркий алма-атинский апрельский вечер пошли в знаменитый парк и, рассевшись на скамейках, начали распивать с нашими знакомыми шампанское. Затем, как водится, когда совсем стемнело, все пошло по накатанному сценарию, и среди огромных деревьев стали раздаваться сладкие охи и ахи. В этот момент со всех сторон нас осветили острые фары сотрудников милиции. Нас взяли на месте преступления — мы распивали, да еще занимались любовью в общественном месте. Мы не сопротивлялись, нас погрузили в газик с решеткой, причем всех с недопитым шампанским. По дороге в отделение милиции казахские стражи порядка спросили, кто мы и откуда. Мы ответили: «Да футболисты мы». — «Какие еще футболисты?» — «Да из «Зенита» мы». — «Из какого еще «Зенита», это который у нас сегодня очко отобрал? Не верим». К счастью, тогда у всех футболистов, вероятно, как и сейчас, были так называемые билеты участников первенства страны по футболу с фотографией, печатью и названием команды. Мы показали эти зелененькие книжки, и вот здесь началось восточное гостеприимство. «Ребята, куда вас отвезти?» Мы сказали: «Ну мы же еще не допили, и недо…» В общем, они повезли нас на квартиру одной из наших знакомых, где под низким горячим звездным казахским небом мы продолжили пиршество. Ровно в четыре часа ночи они приехали за нами на милицейском бобике, погрузили нас, основательно поддавших, и привезли к гостинице «Казахстан». И какими-то тайными лестничными ходами провели в нумера и уложили спать. Утром, когда мы улетали, машина снова подъехала к гостинице, вышел капитан и спросил, нет ли у нас проблем. Мы весело ответили, мол, узнаем через три дня, если что, сообщим телеграммой. И улетели в Ташкент, и все сначала…

«Ловила», «кипер», «гольмен», «воротник», вратарь, «вратаришка» — так называли футболиста, который стоит в воротах и единственный из игроков имеет право брать мяч руками, да и то — в штрафной площадке. Это, пожалуй, самая ключевая фигура в футболе. Говорили — вратарь хороший — считай, подкоманды есть. Еще говорили уже им, вратарям, — бери все, что летит в руки, а то, что в «девятку» — пропускай, потому что в девятку бьют редко, а вот в руки…

Никогда не забуду, как я увидел первого своего любимого вратаря, с которым мы затем стали надолго друзьями. Он был старше меня, я подавал мячи за воротами. Эмма, Эммануил Анброх, вратарь «Таврии», выбегал одним из первых на разминку перед игрой, натягивал поглубже кепку-лондонку, затем чертил надетой на ногу бутсой линию от пенальти до центра ворот для ориентации, подбирал несколько камешков и выбрасывал их за ворота — ведь падать ему — и становился в «рамку» для разминки. Сначала кто-то из нападающих бил ему в руки, в одно касание для разминки корпуса, затем он падал влево и вправо, и после этого уже ему били с линии штрафной или ближе, или дальше. Затем, когда игра уже начиналась, он все время двигался, перемещаясь под движение мяча, иногда сплевывая опять же за ворота. Я был счастлив видеть его вблизи, и если он что-то бросал мне типа «скорей, мяч», я был еще более счастлив. Вратарь — фигура в футболе почти мистическая. Ведь он стоит между игрой и неигрой, между жизнью (взял) и смертью (гол). Что такое вообще гол?

Когда-то вообще, говорят, играли с мячом ногами без ворот, но потом поняли, что мяч, посланный в небо, возвращается — вероятно, что кто-то оттуда подыгрывает, — и решили пробиваться к нему через ворота: гол — это прорыв в другое пространство. Не случайно стадион взрывается: тот, кто забил, становится ближе к господу Богу, он почти наравне с ним, он — Творец невероятного. Жизнь, игра, судьба самого игрока — переход в иное состояние, это всегда происходит со взрывом, сначала накачиванием и сбросом энергии, затем — гол! И одни идут поникшие и понурые, другие — ликующие… Поэтому вратарь должен быть беспристрастен — он не должен пропустить ни для своей, ни для другой команды. Он не вратарь, он привратник у ворот господних. Отсюда — вся его жизнь наиболее трудная, нервная, он всегда или любим, или ненавистен. Нервы его на пределе, иногда в него из неудач вселяется дьявол, который и губит его. Был такой вратарь Владимир Лисицын. Прекрасный был вратарь, но слишком совестливый, переживавший до сумасшествия свои ошибки. Однажды на варшавском стадионе, стоя на воротах сборной страны, он запустил две таких «пенки» (из-за чего команда и проиграла), что друзья следили за ним, чтобы он что не сделал с собой. Так-таки через некоторое время он не выдержал, сорвался и ушел из жизни по своей воле. Ужасно. Это еще сопровождалось теми идеологическими накачками, свойственными партийной игре, издевательством, напоминанием, и уж какие нервы выдержат, а какие нет. А вратарь был прекрасный — с реакцией, прыгучий, мог тянуть такие мячи, что трактором не вытащишь, но вот сдавали нервишки, и мог пропустить легкий мяч, за что и казнил себя и так трагически кончил…