Комната Дэжейкоба

Есть люди, которые могут проследить за каждым шагом пути, да еще в конце сделать маленький, хотя бы шестидюймовый шажок самостоятельно, другие же всю жизнь только наблюдают за внешними проявлениями.

Уставятся на кочергу, правая рука берет кочергу, поднимает, медленно ее поворачивает, а затем очень аккуратно ставит на место. Левая рука, лежащая на колене, играет какой-то величавый, но прерывающийся марш. Глубокий вдох, и воздух, никак не использованный, улетучивается. Кошка ступает по коврику у камина. На нее никто не смотрит.

— Вот примерно так я это себе представляю, — заключил Даррант.

Следующую минуту стоит гробовое молчание.

— Значит… — сказал Джейкоб.

Затем последовала только половина фразы, но эти половины фраз как сигнальные флажки на крышах зданий для того, кто, стоя внизу, наблюдает за внешними событиями. И что такое корнуолльское побережье с его запахом фиалок, и знаками траура, и безмятежным благочестием — оно всего лишь фон, случайно оказавшийся сзади, от которого оттолкнулся ум.

— Значит… — сказал Джейкоб.

— Да, — ответил Тимми подумав, — это так.

Тут Джейкоб принялся нырять, отчасти чтобы поразмяться, отчасти, вне всякого сомнения, просто от радости, потому что, когда он сворачивал парус и вытирал тарелки, с его губ слетали весьма странные звуки — хриплые, немузыкальные, — некое подобие победной песни, потому что он нашел такой замечательный довод и вышел победителем — загорелый, небритый, способный к тому же отправиться в кругосветное путешествие на десятитонной яхте, что, очень может быть, он вскоре и сделает, вместо того чтобы засесть в какой-нибудь юридической конторе и носить коротенькие гетры.

— Наш друг Мэшем, — сказал Тимми Даррант, — не хотел бы, чтобы его кто-нибудь застал в нашем обществе, когда мы в таком виде.

У него отлетели все пуговицы.

— Ты знаешь тетку Мэшема? — спросил Джейкоб.

— Никогда не слыхал, что у него есть тетка, — ответил Тимми.

— У Мэшема миллион теток, — сказал Джейкоб.

— Мэшем есть в «Книге Страшного суда», — сказал Тимми.

— Вместе со своими тетками, — добавил Джейкоб.

— Его сестра, — проговорил Тимми, — очень хорошенькая девочка.

— Вот что тебя ждет, Тимми, — сказал Джейкоб.

— Тебя первого, — ответил Тимми.

— Но эта женщина, о которой я тебе рассказываю, тетка Мэшема…

— Ну, так что же? — спросил Тимми, потому что Джейкоб от хохота не мог вымолвить ни слова.

— Тетка Мэшема…

Теперь Тимми не мог говорить от хохота.

— Тетка Мэшема…

— И что в этом Мэшеме такого, отчего делается так смешно? — еле выговорил Тимми.

— Да ну его — человек, который проглотил булавку от галстука, — сказал Джейкоб.

— Он к пятидесяти годам будет лордом-канцлером, — заявил Тимми.

— Он — джентльмен, — согласился Джейкоб.

— Герцог Веллингтонский — вот был джентльмен, — сказал Тимми.

— А Китс — нет.

— А лорд Солсбери — да.

— А как насчет Господа Бога? — спросил Джейкоб.

Сейчас казалось, что на острова Силли указывает золотой палец, выходящий из облака, а кому не известно, что это необыкновенное зрелище и что эти широкие лучи, светят ли они на острова Силли или на гробницы крестоносцев в соборах, всегда сотрясают самые основы скептицизма и ведут к шуточкам по поводу Господа.

Со много будь; Вечернею порой Ложатся тени; Боже, будь со мной,—

пропел Тимми Даррант.

— А у нас был гимн, который начинался:

Господь, что вижу я, что слышу? —

сказал Джейкоб.

Чайки, легонько раскачиваясь, сидели на волнах по две и по три совсем рядом с лодкой; баклан, будто устремившись за своей длинной шеей, вытянувшейся от вечных поисков, перелетел, почти задевая воду, к соседней скале, а издалека доносилось гудение прилива в пещерах, похожее на тихий монотонный голос, разговаривающий сам с собой.

О, Иисус, скала веков, Дай в Тебе сыскать мне кров,—

пропел Джейкоб.

Словно тупой зуб какого-нибудь чудовища, скала рассекала поверхность моря, вся коричневая, затопляемая неиссякаемыми водопадами.

О, Иисус,—

пел Джейкоб, лежа на спине, глядя в полуденное небо, с которого исчезли последние клочья облаков, как будто отдернули занавеску и выставили его, наконец, для постоянного обозрения.

К шести часам подул ветерок с ледников; к семи вода стала скорее лиловой, чем синей, а к половине восьмого пространство вокруг островов Силли сделалось похоже на шершавую кожу золотобойца, и лицо Дарранта, который сидел у руля, было цвета красной лаковой коробочки, отполированной на века. К девяти все пламя и волнение на небе улеглось, оставив только ярко-зеленые клинышки и бледно-желтые залысины, а к десяти на волнах, то распластывающихся, то горбящихся, задрожали, вытягиваясь и сжимаясь, разноцветные пятна от фонарей с лодки. Луч маяка быстро пробежал по воде. На расстоянии бесчисленных миллионов миль поблескивали рассыпанные звезды, а волны шлепались о лодку и, грохоча, с размеренной и жуткой торжественностью обрушивались на скалы.

Хотя, вероятно, можно постучаться в домик и попросить стакан молока, однако лишь сильная жажда способна подвигнуть на вторжение. А миссис Паско, пожалуй, была бы ему только рада. Летний день, наверное, тянется медленно. Стирая у себя в судомойне, она, должно быть, слышит дешевые часики, стоящие на полке над камином, тик-так, тик-так, тик-так… Она одна в доме. Муж пошел помогать фермеру Хоскену, дочка замужем и живет в Америке. У старшего сына тоже семья, но с его женой у нее нелады. Однажды пришел священник-методист и увел с собой младшего. Она одна в доме. Пароход, очевидно направляющийся в Кардифф, сейчас пересекает горизонт, а совсем рядом раскачивается туда-сюда колокольчик наперстянки, в котором вместо языка гудит шмель.

Эти белые корнуолльские домики построены на краю утеса, земля здесь охотнее растит можжевельник, чем капусту, а вместо изгороди какой-то первобытный человек накидал кучу валунов. В одном из них, предназначенном, как полагают историки, для крови жертвы, было выдолблено углубление, которое в наши дни смиренно служит сиденьем для туристов, жаждущих найти ничем не заслоненный вид на Голову Морского Петуха. Разумеется, синее ситцевое платье и белый передник в саду никому не мешают.

— Смотри, воду ей приходится носить из колодца.

— Зимой здесь, должно быть, страшно одиноко, ветер гуляет по холмам, волны бьются о скалы.

Даже в летний день слышен их плеск.

Набрав воды, миссис Паско пошла в дом. Туристы пожалели, что не захватили бинокля, а то можно было бы прочесть название проходящего мимо случайного парохода. Вообще, в столь ясный день казалось, нет ничего такого, что нельзя разглядеть в обыкновенный полевой бинокль. Два рыбачьих судна, скорей всего из залива Сент-Айвз, удалялись от парохода, а дно моря становилось то отчетливо различимым, то матовым. Шмель, насосавшись вдоволь меду, перелетел на ворсянку, а оттуда прямиком на участок миссис Паско, что заставило туристов еще раз посмотреть на старухино ситцевое платье и белый передник, потому что она вышла на порог своего дома и стояла там.

Она стояла, заслонив глаза от солнца рукой, и глядела на море.

В миллионный раз, наверное, она глядела на море. Бабочка «павлиний глаз» распласталась на ворсянке, яркая и только что появившаяся на свет, о чем свидетельствовали синие и шоколадные пятнышки на крыльях. Миссис Паско зашла в дом, взяла там кружку из-под сливок, вышла и принялась ее отдраивать. Лицо ее, безусловно, не было ласковым, чувственным или порочным, но скорее жестким, мудрым, здоровым, и в комнате, полной разных утонченных людей, символизировало бы плоть и кровь жизни. Конечно, лгать ей случалось не реже, чем говорить правду. За нею на стене висел большой высушенный скат. А в маленькой гостиной в глубине дома хранилось самое дорогое — коврики, фарфоровые кружки и фотографии, хотя от соленых ветров эта обшарпанная комнатка защищена лишь одним слоем кирпичей, и сквозь кружевные занавески видно, как камнем летит вниз баклан, а когда штормит, трепещущие чайки рассекают воздух и огни пароходов оказываются то высоко, то низко. Унылые звуки раздаются здесь зимними вечерами.

По воскресеньям приносят газеты с картинками, и она долго изучает венчанье леди Цинтии в Вестминстерском аббатстве. Ей тоже хотелось бы ездить в карете на рессорах. Нежные быстрые переливы культурной речи заставляют ее стыдиться своего грубого выговора. Да и слушать всю ночь напролет, как скрежещет о скалы Атлантический океан, вместо перестука двухколесных экипажей и свиста швейцаров, подзывающих автомобили… Так, наверное, она размышляет, отдраивая кружку из-под сливок. Но все разговорчивые и сообразительные люди давно уехали в город. А она, как скупец, прячет свои чувства в груди. За все эти годы она не разменяла ни монетки, и завистливому взгляду кажется, что внутри у нее чистое золото.

Мудрая старая женщина пристально посмотрела на море и снова ушла в дом. Туристы решили, что пора двигаться к Голове Морского Петуха.

Спустя три секунды в дверь постучала миссис Даррант.

— Миссис Паско? — позвала она.

Она проводила туристов, бредущих по тропинке через поле, довольно высокомерным взглядом. Она была из племени шотландских горцев, знаменитого своими вождями.

Появилась миссис Паско.

— Как мне у вас нравится этот куст! — зоскликнула миссис Даррант, указывая зонтиком, которым она только что стучала в дверь, на растущий у порога красивый куст зверобоя. Миссис Паско посмотрела на него неодобрительно.

— У меня вот-вот сын приезжает, — сказала миссис Даррант, — Плывет с приятелем на лодочке из Фалмута. А от Лиззи есть какие-нибудь вести, миссис Паско?

В двадцати ярдах от дома на дороге, прядая ушами, стояли ее длиннохвостые пони. Мальчик, Керноу, время от времени отгонял от них мух. Он видел, как его хозяйка проследовала в дом, вышла и — если судить по движениям рук, что-то оживленно говоря — обошла огород перед домом. Миссис Паско приходилась ему теткой. Обе женщины внимательно осмотрели кустарник. Миссис Даррант наклонилась и отломила веточку. Потом (движения ее были повелительными, держалась она очень прямо) показала на картошку. Листья были больны. В тот год картофель болел у всех. Миссис Даррант продемонстрировала миссис Паско, как далеко зашла болезнь у нее на участке. Миссис Даррант оживленно говорила, миссис Паско покорно слушала. Мальчик Керноу знал, что миссис Даррант объясняет, что это очень просто — разводишь порошок в пяти литрах воды.

— Я у себя в огороде сама это сделала, — объясняла миссис Даррант.

— Иначе у вас ни одной картофелины не останется — ни одной, — проговорила миссис Даррант со свойственным ей напором, когда они подошли к калитке. Мальчик Керноу замер.

Миссис Даррант взяла вожжи в руки и уселась на место кучера.

— Лечите свою ногу, а то я вам доктора пришлю, — крикнула она через плечо, тронула пони, и повозка двинулась. Мальчик Керноу едва успел взобраться, зацепившись носком ботинка. Сидя посередине заднего сиденья, он оглядывался на свою тетку.

Миссис Паско стояла у калитки, глядя им вслед, стояла и после того, как двуколка исчезла за поворотом, стояла у калитки и смотрела то в одну сторону, то в другую, затем пошла обратно в дом.

Вскоре старательные ноги пони принялись одолевать ухабистую, поросшую вереском дорогу. Миссис Даррант опустила вожжи и откинулась назад. Оживление ее покинуло. Тонкий ястребиный нос напоминал бесцветную, почти просвечивающую кость. Руки, придерживавшие вожжи на коленях, казались твердыми, даже когда ничего не делали. Верхняя губа, очень короткая и вздернутая, открывала передние зубы в каком-то подобии усмешки. Если ум миссис Паско не выходил за пределы ее одинокого участка, ум миссис Даррант парил над пространством. Он парил над пространством, в то время как пони взбирались на холм. Взад и вперед посылала она свой ум, как будто бы домики без крыш, груды шлака и сады, поросшие наперстянкой и куманикой, отбрасывали на него тень. Поднявшись на вершину, она остановила повозку. Ее окружали бледные холмы, сплошь усеянные древними камнями; внизу было море, изменчивое как на юге; сама она сидела, переводя взгляд с холмов на море, прямая, с орлиным профилем, застывшая в шатком равновесии между тоской и весельем. Внезапно она стегнула пони, и мальчику Керноу пришлось взбираться, цепляясь носком ботинка.

Грачи уселись, грачи поднялись. Деревьев, которых они касались так капризно, очевидно, не хватало, чтобы всех разместить. Верхушки пели на ветру, ветки громко трещали и то и дело, хотя стояла середина лета, роняли какую-то шелуху и прутики. Грачи взмывали вверх и снова опускались, и каждый раз их подымалось все меньше и меньше, ибо более мудрые птицы устраивались на ночлег, потому что вечер был уже на исходе и в лесу почти совсем стемнело. Мох был очень мягкий, стволы деревьев — призрачны. За ними лежал серебряный луг. Пампасная трава поднимала свои оперенные стрелы из зеленых курганов на краю луга. Поблескивала полоска воды. Уже вьюнковый мотылек кружился над цветами. Оранжевые и лиловые настурции и гелиотропы тонули в сумерках, но табак и страстоцвет, над которыми кружил большой мотылек, оставались фарфорово-белыми. Грачи в верхушках деревьев скрипуче складывали крылья и собирались спать, когда вдалеке встрепенулся и задрожал знакомый звук — все громче, громче, — и, оглушительно гудя в ушах, заставил сонные крылья в испуге снова подняться в воздух — в доме звучал гонг к ужину.

После шести дней соленого ветра, дождя и солнца Джейкоб Фландерс надел смокинг. Этот аккуратный черный предмет появлялся время от времени в лодке среди консервных банок, солений, заготовленного впрок мяса, и чем дольше длилось путешествие, тем более он казался неуместным, почти нереальным. Но теперь, при свете свечей, в мире, обретшем устойчивость, смокинг один защищал его. Он был ему безмерно благодарен. Шея, запястья, лицо все равно торчали без прикрытия, а сам он, хоть и был прикрыт, до того пылал и трепетал, что и черная ткань представлялась недостаточно надежным покровом. Он убрал со скатерти свою огромную красную руку. Украдкой она сжимала тонкие бокалы и изогнутые серебряные вилки. Косточки в отбивных были одеты в розовые бумажные оборки, а как он обгрызал свинину с кости еще вчера! Напротив него располагались туманные, полупрозрачные желтые и голубые фигуры. За ними опять виднелся серо-зеленый сад, и среди грушевидных листьев эскаллонии, казалось, повисли, застряв, рыбачьи лодки. Парусник медленно тащился за спинами женщин. Несколько раз в сумерках кто-то поспешно пересек террасу. Дверь открывалась и закрывалась. Ничто не успокаивалось, не оставалось целым. Как весла, гребущие то с той стороны, то с этой, фразы ззучали то оттуда, то отсюда, с обеих сторон стола.

— Ах, Клара, Клара! — воскликнула миссис Даррант, и когда еще Тимоти Даррант добавил «Клара, Клара», Джейкоб назвал фигуру в желтой кисее Кларой, сестрой Тимоти. Она сидела улыбающаяся, раскрасневшаяся. Глаза были темные, как у брата, но она выглядела неопределеннее, мягче. Когда смех затих, она сказала:

— Но, мама, так и было. Он сам это говорил. И мисс Элиот с нами согласилась…

Но мисс Элиот, высокая, седая, пододвигала в это время свой стул, чтобы дать место возле себя старику, который вошел с террасы. Этот ужин никогда не кончится, подумал Джейкоб, но ему и не хотелось, чтобы он кончался, хотя корабль переплыл пространство от одного угла оконной рамы до другого и зажегся огонь, показывавший, где конец пирса. Он увидел, что миссис Даррант смотрит на огонь. Она повернулась к нему.

— Кто был командиром, вы или Тимоти? — спросила она. — Простите, что я вас зову Джейкобом. Я столько о вас слышала. — Глаза ее снова обратились к морю. Они казались стеклянными, когда она смотрела в окно.

— Раньше это была маленькая деревушка, — сказала она, — а теперь разрослась, — Она поднялась и, не выпуская салфетки из рук, подошла к окну.

— А вы не ссорились с Тимоти? — застенчиво спросила Клара. — Я думаю, я бы ссорилась.

Миссис Даррант вернулась от окна.

— С каждым днем все позднее и позднее, — произнесла она, сидя очень прямо и оглядывая стол. — Вам должно быть стыдно — вам всем. Мистер Клаттербак, вам должно быть стыдно. — Она повысила голос, потому что мистер Клаттербак был глуховат.

— Нам стыдно, — сказала какая-то девушка. Но старик с бородой продолжал есть пирог со сливами. Миссис Даррант засмеялась и откинулась в кресле, как будто прощая его.

— Мы взываем к вам, миссис Даррант, — сказал рыжеусый молодой человек в очках с очень толстыми стеклами. — Я утверждаю, что условия были выполнены. Она должна мне золотой.

— Не до рыбы, а с рыбой, миссис Даррант, — уточнила Шарлотта Уайлдинг.

— Да, такое было пари, с рыбой, — серьезно подтвердила Клара. — Мама, это про бегонии. Он обещал съесть их с рыбой.

— О, господи! — сказала миссис Даррант.

— Шарлотта вам не заплатит, — вставил Тимоти.

— Как ты смеешь! — закричала Шарлотта.

— Предоставьте эту возможность мне, — сказал галантный мистер Уэртли, доставая серебряную коробочку, набитую золотыми, и бросая монету на стол. Затем миссис Даррант поднялась и двинулась к выходу, держась очень прямо, за ней последовали девушки в желтой, голубой, серебряной кисее, и немолодая мисс Элиот в бархате, и маленькая женщина в розовом, замешкавшаяся в дверях, чистенькая, безупречная, наверное, гувернантка. Все вышли в открытую дверь.

— Когда тебе будет столько лет, сколько мне, Шарлотта… — говорила миссис Даррант, взяв девушку под руку и прогуливаясь вместе с ней взад и вперед по террасе.

— А почему вы так печальны? — вырвалось у Шарлотты.

— Я кажусь тебе печальной? Неужели? — сказала миссис Даррант.

— Нет, вот только сейчас. Вам ведь не так много лет.

— Достаточно, чтобы быть матерью Тимоти. — Они остановились.

В углу террасы мисс Элиот смотрела в телескоп мистера Клаттербака. Глухой старик стоял рядом с ней, поглаживая бороду и называя имена созвездий:

— Андромеда, Волопас, Сидония, Кассиопея…

— Андромеда, — прошептала мисс Элиот, слегка поворачивая телескоп.