Помоги проекту - поделись книгой:
Эфраим Кишон
Козлы отпущения
О романе Эфраима Кишона «Козлы отпущения»
Все великие идеи спасения как человечества в целом, так и отдельных народов просты и понятны широким массам:
«Взять все и поделить!», «Бей жидов, спасай Россию!», «Экспроприация экспроприаторов!», «От каждого по способностям, каждому — по потребностям», «Германии необходимо жизненное пространство на Востоке», «Железной рукой загоним человечество к счастью».
К сожалению, реализация прекрасных идей на практике сталкивается с определенными трудностями и не всегда приводит к желаемым результатам.
Два героя романа Кишона — отъявленные негодяи и мошенники — эмпирическим путем пришли к выводу, что во всех бедах их страны виноваты… лысые. Столь простая, понятная и наглядная идея неожиданно для самих организаторов получила широкий отклик в народных массах. Как и в романе «Лиса в курятнике», Кишон разрабатывает некую социальную модель, почти математическую по четкости, с формулировкой теоремы и ее доказательством.
Постсоветскому читателю не нужно долго объяснять символику романа, достаточно вспомнить «дело врачей».
Роман называется «Саир, ле азазел». Азазел — это знакомый нам по Булгакову черт, саир — козел. Получается «Козел для черта», а в устоявшемся русском переводе — «Козел отпущения».
Автор поставил запятую в заголовке. Получилось что-то вроде «Козел, пошел к черту!» Однако лагерно-блатные коннотации слова «козел» в современном русском языке не позволили сохранить эту игру в заголовке.
Роман «Козлы отпущения» впервые переводится на русский язык.
Часть I
Начало пути
1
Кто бы мог подумать, что все это начнется именно с Пулицера? Есть люди, судьба которых отражается на их суровом лице, несчастья написаны у них на лбу. Это люди, личность которых отбрасывает тень приближающейся трагедии.
Александр Пулицер был не из таких. Он был всего-навсего рядовым гражданином, волосы которого осыпались ему на плечи с головокружительной быстротой. В повседневной жизни он торговал второсортным сырьем — ткани, резина и т. д. Я не хочу сказать, что рядовой лысый торговец ширпотребом переменил мою судьбу. Я всего-навсего утверждаю, что никто бы не подумал, что он изменит судьбы мира одним пинком ноги. Поэтому я немало удивился, когда узнал, что через относительно короткое время он сыграл важную роль в истории.
Ровно месяц тому назад я приступил к работе в фирме Пулицера — как из-за того, что вынужден был считаться с материальными условиями, царившими в моих карманах, так и покоряясь дарвиновскому инстинкту выживания, заложенному во мне. Тогда мне исполнилось тридцать пять, но я не мог похвастаться значительными успехами в какой бы то ни было области. Я пытался привить себе любовь к здоровой пище и в силу этого питался сухофруктами и орешками.
О людях моего типа обычно пишут после безвременной кончины, что они работали в цирке шпагоглотателями, виртуозами губной гармошки, лесорубами, дипломатами, университетскими профессорами и отлавливателями собак в Копенгагене, но я никогда не пробовал заниматься чем-либо подобным. Напротив, мне почти удалось получить свидетельство о полном среднем образовании, фигура моя была стройной, а лицо всегда излучало подобие дружелюбия, покоряющего сердца, что внушало людям симпатию ко мне с самого момента знакомства. Кроме того, стоило мне захотеть, и взгляд мой становился на удивление прямым и открытым, а речь — намного интеллигентней, чем позволяли мои возможности. Причиной тому была моя многолетняя служба на дипломатическом поприще в качестве официанта.
Несмотря на это, я всю жизнь не имел почвы под ногами, прозябая вдали от успехов, подобно бесцветному избирательному бюллетеню, пока не приземлился на письменный стол Пулицера вследствие краткого объявления в газете, обращенного к широкой публике:
«Торг. баланс, зн. англ., бухг., из первых, Пулиц.».
С тех пор прошел месяц. В то утро я притащился в контору, на цыпочках занял свое место за конторским столом и затылком почувствовал, что Пулицер в своем кабинете оттачивает ругательные выражения для прочистки горла.
И действительно, спустя некоторое время дверь конторы отворилась. Мици, хорошенькая машинистка Пулицера, вышла из его кабинета и прошептала мне:
— Гидеон, босс хочет тебя видеть.
Я упруго подскочил и с присущей мне дружелюбной улыбкой направился к шефу. Пулицер ожидал меня в царской позе, соответствующей его статусу. Часы над столом угрожающе тикали, и я заметил хорошо знакомое постукивание пальцами по столу и садистское трепетание ноздрей шефа, соответствующее ситуации.
— Господин Пинто, можно спросить — почему вы опоздали сегодня на полчаса?
Этот вопрос поразил меня, как молния посреди бури, которую ждешь с минуты на минуту. Я глубоко проанализировал ситуацию: по правде говоря, в то утро я опоздал, в порядке исключения, из-за того, что автобус застрял посреди шоссе и полчаса никак не мог сдвинуться с места. Разумеется, этот факт невозможно было предъявить в качестве оправдания почти совершенно лысому боссу, ибо правда была бы воспринята как ложь. Поэтому гораздо разумнее мне казалось выдвинуть некую правдоподобную версию, которая могла бы быть принята начальством. Что делать — такова жизнь.
— Мою сестру увезли на рассвете в больницу из-за фурункула в левом ухе, — сказал я с максимальной приятностью, — бедняжка живет одна, и все легло на меня. У меня не было другого выхода.
Пулицер разгневался и взревел:
— Дружочек Пинто, эту отговорку я принять не могу. Я попросил бы вашу сестру иметь фурункул в левом ухе вечером, после окончания рабочего дня.
Собственно, другой реакции от такого типа я и не ожидал. Тот, у кого нет сестры, ни за что не поймет душу человека, связанного со своей сестрой узами любви и готового отдать ради нее душу.
— Если бы вы мне сказали, что ваш автобус застрял посреди шоссе, может, я бы с этим и согласился, это бы меня устроило. Но фурункул в левом ухе?!
Я уверен, что старик своим хулиганским инстинктом, присущим работодателям, сразу же узнал, что я опоздал из-за автобуса, и лишь развлекался за мой счет. По правде, все ненавидят своих боссов, даже те, кто питают к ним любовь. К тому же я чувствовал в себе накопившийся гнев по отношению к Пулицеру. Я чувствовал, что дни мои здесь сочтены. В ту минуту я был готов из-за гнева на все, кроме, пожалуй, составления торгового баланса. Замечу, кстати, что я не специалист и по английскому, скорее даже наоборот. Да и мой опыт в бухгалтерии был приобретен здесь, в фирме А. Пулицера, в процессе этой работы.
Наши взгляды скрестились, как стальные клинки, однако мой взгляд помрачнел и стал бегающим или как там это называется.
— Гидеон Пинто, — изрек Пулицер, — ваш испытательный срок закончен. Вы уволены. Я был рад с вами познакомиться.
Я забрал свою зарплату за испытательный срок, которая составила всего лишь четыреста форинтов. Я постарался, чтобы моя гневная реакция отразилась в моем энергичном голосе:
— Невозможно, господин, взять и уволить человека просто так.
— Возможно, — сказал мой, теперь уже бывший, босс, — вы умеете делать торговый баланс, как я — сальто в воздухе. Вы, Пинто, разбираетесь в бухгалтерии как младенец, что только вчера родился, и вы опаздываете больше, чем старинные стенные часы.
Разумеется, эту фразу, преисполненную дешевого «остроумия», Пулицер разучил дома перед зеркалом. Гнев мой из-за этой унижающей клеветы достиг небес. В эту минуту я был способен размозжить лысую голову начальника:
— Каждый человек, обладающий элементарным человеческим сочувствием, посчитался бы с тем, что если у любимой сестры — фурункул в левом ухе…
— У вас вообще нет сестры.
То есть этот тип меня выслеживал! Фу, как стыдно! Я выпрямился во весь свой рост и врезал ему:
— Вы — лысая уродина, Пулицер!
Это критическое замечание я любовно вынашивал в себе уже давно. Я знал, что для Пулицера его лысина, увеличивающаяся не по дням, а по часам, является глубокой неизлечимой травмой. Возможно, я наступил ему на больное место слишком демонстративно, ибо за дверью послышался звонкий смех Мици, тогда как Пулицер, пораженный в свою ахиллесову пяту, воспламенился до того, что с силой схватил меня и вышвырнул из своей конторы, что, как мы уже говорили выше, автоматически определило его дальнейшую судьбу.
* * *
Легким шагом я покинул фирму Александра Пулицера. Выходя, я успел перехватить взгляд Мици, взгляд, в котором читалось восхищение моим бесстрашием по отношению к ее презренному работодателю, отличавшемуся беспрецедентным отсутствием волос. Похоже, это было слишком сильное переживание для маленькой наложницы, что рабски трудилась в конторе, не смея повысить голос. Лысая, как бильярдный шар, голова шефа, конечно же, раздражала и ее, и она могла бы разразиться по этому поводу язвительными замечаниями, в особенности когда лысый нападал на нее за якобы допущенные ошибки в перепечатываемом тексте. Но она никогда не могла набраться смелости, чтобы бросить слова разоблачения в лицо лысому диктатору. Я могу представить себе, как, когда ей будет восемьдесят, она наберется сил подняться с постели и прошептать сухими губами из последних сил: «Пулицер… лысый…», а затем рухнет на кровать, возвращая свою душу Творцу. Кстати, раз уж речь зашла о постели, должен заметить, что эта девочка мне очень нравилась.
* * *
Мой лучший друг Пепи сидел в сломанном кресле в жалкой комнате, которую я снимал. Он принял мое паническое приглашение безотлагательно несмотря на то, что был уже хорошенько под мухой.
Пепи имеет обыкновение прикладываться к разного рода напиткам, ибо он убежден, что это расширяет кругозор. Но если не принимать этого в расчет, то Пепи — хороший парень. Вначале его даже считали интеллигентом и неплохим вышибалой. Что же касается меня, то я его всегда терпеть не мог. В определенной степени он причинял мне беспокойство, ибо я боялся его задеть, запирая в своем доме все шкафы перед его визитом. Однако из личного опыта я знал, что он имеет обыкновение брать без спросу дорогие вещи. Возникало противоречие, которому я не мог найти решения. Эта черта характера моего лучшего друга отбрасывала тень на наши теплые отношения.
Мы познакомились два года назад, в каком-то кафе, где он работал «подсадным» в отделении покера. Игрок удостаивался высокой чести — Пепи садился рядом с ним, давал советы и всячески болел за него, вследствие чего сосед Пепи мог быть уверенным, что будет проигрывать каждый вечер.
Игроки в конце концов раскрыли секрет, обнаружив, что Пепи подает сигналы руками, и однажды лунной ночью дали ему пинка под зад и вышвырнули из заведения. Пепи отчаянно сопротивлялся этому бесчестному, по его понятиям, поступку. Позже он признался мне, что чувствует себя несчастным и гнусно оболганным, ибо он никогда не подавал знаков руками. Он на такую подлость просто не способен. Лишь легкими движениями бровей он сигнализировал своему партнеру, а эти жесты заметить невозможно.
Со времени этого трагического происшествия прошло два года, и за этот период Пепи был уволен с должностей шпагоглотателя и преподавателя университета. На самом деле он ничего не делал, а просто жил как перекати-поле, подобно мне. Сказать по правде, недавно ему удалось получить хорошую ставку — подменным запасным «на аварийный случай» к известному журналисту в семейной газете «Утренний вестник». Он должен был придумывать подписи — сенсационные и в то же время правдоподобные — для газетных фотографий. Фото тарелки макарон он сопроводил следующей подписью:
«Эта куча кабелей была обнаружена замурованной в стену спальни одного из министров предыдущего правительства».
Никто, разумеется, ничего не понял, однако Пепи удостоился похвалы от редакционного начальства за «сенсационное раскрытие темы»; впрочем, зарплату ему все же не подняли. Причиной этому был Шимон Гузлицер, один из владельцев газеты, который решил, что повышение зарплаты — акция совершенно излишняя.
Внешне Пепи напоминал маленького петуха с маленьким растрепанным хохолком, всегда готового к бою. Глаза его сверкали, щеки были выбриты с продуманной небрежностью — такой вид вошел в моду лишь некоторое время спустя.
— Ты снова пил, — констатировал я, когда мой друг посетил меня в моем жилище.
— Ну, пил. А тебя с работы выгнали.
— Откуда ты знаешь?
— Ведь сегодня закончился твой испытательный срок.
Он вовсе не дурак, мой друг Пепи, он жизнь знает. Я уселся рядом с ним и слегка встряхнул его, чтобы он стал способен переварить информацию, которую я собирался до него донести. После чего я описал ему в подробностях мучительный путь, который мне пришлось пройти из-за этого лысого.
— Пулицер — самая большая сволочь в истории человечества, — процедил я сквозь зубы свой приговор. — Заявить, что я разбираюсь в бухгалтерии, как младенец, что я каждый день опаздываю…
— Насколько я тебя знаю, это вещь не из невозможных.
Я упал со стула от раскатистого хохота:
— Ты бы видел этого Пулицера, его смешную лысину. У него даже дюжины волосков на голове не осталось на развод….
Вдова Шик постучала в дверь:
— Эй, потише! — крикнула она.
Вдова была на редкость неприятной особой. Она числилась ответственной квартиросъемщицей и пыталась заставить меня выполнять всякую унизительную работу, хотя эта квартира мне не принадлежала. Что касается меня, пусть стучит себе, если ей не стыдно. Я оставался к этому совершенно безучастен и не реагировал. После того как мы с Пепи прикончили две бутылки абрикосовой, я ощутил на себе благословенное воздействие алкоголя. Пепи качало, его нельзя было назвать прочно стоящим на почве действительности.
Сказать по правде, Пепи редко оказывался в таком шатком положении, ибо его многолетний опыт по этой части сделал его совершенно невосприимчивым к воздействию алкоголя.
— Может, ты захочешь послужить истине и справедливости, — спросил я его со смехом, — и пригвоздить этого негодяя к позорному столбу на страницах своей газеты? Пулицер каждый день покупает «Утренний вестник», и я получу огромное удовольствие, если его разорвет на куски от злости. Я буду твоим должником и, разумеется, при случае щедро компенсирую твое добросердечие.
— Что значит «пригвоздить к позорному столбу»?
— Нет ничего проще. Найди фотку какой-нибудь уродливой лысой рожи и подпиши:
«Эта двуногая скотина с головой, как бильярдный шар, ищет себе нового бухгалтера, потому что два прежних умерли со смеху при виде ее голого черепа».
Пепи вскочил, затем снова плюхнулся в кресло, которое собиралось развалиться, как и вся квартира.
— Ты с ума сошел? — закричал он. — Невозможно опубликовать такой идиотизм. Я могу написать — но и это под вопросом, — что ты многодетный отец и Пулицер вышвырнул всю твою семью на улицу накануне лютой зимы только лишь потому, что ты как дипломированный бухгалтер отказался завизировать его махинации с выплатой налогов…
— Нет, это не то. Зачем же врать, если можно написать правду? Ты можешь, между прочим, заметить, что Пулицер лыс, как яйцо, снесенное в субботу. Это можно доказать. Проще всего идти прямым, честным путем. Кроме того, как я уже упоминал, я получил большую компенсацию при увольнении.
Мой хороший вкус победил. Пепи постепенно, можно даже сказать — быстро успокоился. Он потребовал литр яичного ликера, а также половину моей компенсации за атаку на Пулицера. Я тут же согласился на эти условия, ибо сердце мое грызло отчаяние, да и количество алкоголя в моем организме играло свою роль.
Пепи записал в блокноте кривым почерком: «Лысый Пулицер. Гидеон. Месть. 200 форинтов наличными».
— Вот только выпью еще, — сказал он, направляясь к двери, — а потом быстренько напишу еще до того, как протрезвею. Кстати, если меня вышвырнут с работы, ты будешь меня содержать?
— Ну конечно, ты будешь жить за мой счет. Можешь быть в этом уверен.
Половина компенсации еще лежала в моем кармане. Денег хватит. Главное — дать Пулицеру хорошенького пинка под зад.
Пепи посчитал деньги и направился к двери:
— Это будет статья на четыре колонки, набранная курсивом. Да смилуется Всевышний над нашими несчастными душами.
Лишь потом я обратил внимание, что друг спер у меня две сигареты из трех, которые я оставил на черный день. Он взял их из моей тумбочки. Да, весьма острые противоречия, которым нелегко найти решение.
* * *
Назавтра я очнулся после глубокого сна и почувствовал, что мой гнев в значительной степени угас. Учение о всепрощении поселилось во всех моих органах. На первый план вышли совершенно новые, гуманитарные аспекты моего увольнения. Я в значительной мере понял Пулицера, этого маленького человечка, сопротивляющегося наступающей старости и выпадению волос. Он не был внутренне готов терпеть рядом с собой такого парня, как я — молодого и преуспевающего, не знающего бухгалтерии и опаздывающего на работу с пунктуальностью стенных часов, но зато безо всяких усилий покоряющего сердце его персонала, то есть Мици.
Я потянулся и прикинул свои планы на будущее. Я решил простить Пулицера. Ведь он всего-навсего человек, вызывающий жалость, как говорится, «человек, сотворенный для греха». В грядущем мире он получит свое наказание. Какую же пакость я могу ему сотворить?
Через часок я припомнил Пепи и его безумные идеи, которые могут быть опубликованы в газете курсивом на четыре колонки. Вдруг он действительно что-нибудь такое ляпнул в своей газете? У нас еще могут быть неприятности из-за этой дурацкой истории. Я ему не прощу, если он пропечатал имя Пулицера. К сожалению, мною вчера овладел гнев, а Пепи совсем потерял рассудок из-за выпитого. Я надеялся всей душой, что в газете нашелся трезвомыслящий редактор, который не пропустил глупости Пепи. Эти журналисты могут доставить кучу неприятностей.
К полудню я выскочил в киоск, купил «Утренний вестник», пролистал его и, дойдя до последней страницы, почувствовал, что сердце мое сбилось. Вот она, статья на четыре колонки курсивом:
Бессильная ярость палила меня адским огнем. Пепи без всякой причины изволит называть себя Шумкоти. Этот человек готов на любую подлость ради чистогана и горячительных напитков.
Еще до того, как я начал читать, меня прошиб озноб — сколько же ерунды напихал этот идиот в свою дурацкую статью? Что можно написать о лысых, не поступаясь своим достоинством?
Поделиться книгой: