Джек и Фасолька

— Позвоните мне, мистер Хоуп, как только что-нибудь придумаете, — сказал он и положил трубку.

Естественно, я не собирался ему звонить.

Глава 2

Мне казалось невероятным, чтобы двадцатилетний Джек Мак-Кинни написал завещание. Хотя бы потому, что в двадцать лет меньше всего думают о смерти, в двадцать все бессмертны. Но даже если предположить, что он не исключал возможность смерти, поскольку был обладателем по меньшей мере сорока тысяч долларов, то к какому адвокату он обратился бы? Если какой-то другой адвокат действительно составлял ему завещание, то почему он не обратился к нему с делом о недвижимости, а пришел ко мне? Он, конечно, мог написать завещание сам, как это многие делают, но в этом случае у него должны быть свидетели, а до сих пор никто не сделал заявления о завещании.

По законам штата Флорида, хранящий у себя завещание должен заявить о нем в течение десяти дней после извещения о смерти. Этот кто-то наверняка видел бы заголовки газет, слышал сообщения по местному радио и телевидению, но когда я 19 августа позвонил в суд по наследственным делам, мне сказали, что о завещании никто не заявлял. Получив эту информацию утром в половине десятого, я немедленно позвонил Гарри Лумису. Он вернулся с рыбалки на Мэйне в прошедшее воскресенье и с тех пор, как приступил к работе пятнадцатого числа, ежедневно звонил мне. Я сказал ему, что теперь совершенно уверен в отсутствии завещания и хотел бы выяснить у ближайших родственников Мак-Кинни, известно ли им что-нибудь об имуществе убитого. По мнению Лумиса, должно остаться по меньшей мере тридцать шесть тысяч долларов, так как Мак-Кинни собирался расплачиваться наличными при подписании документов. Я сказал, что должен буду обсудить это с наследниками. Лумис передал мне, что его клиент надеется поскорее завершить дело и проклянет все на свете, если ему придется подать в суд иск об имуществе. Я пообещал связаться с ним и повесил трубку, подумав про себя, что этот Мак-Кинни нужен мне как дырка в голове.

Настоящая дырка в моей голове зажила, правда, еще остался шрам, но я уже обходился без пластыря. Мои глаза выглядели вполне нормально, особенно при свете заходящего солнца. Прошло одиннадцать дней с тех пор, как Чарли и Джеф избили меня почти до потери сознания, а от Дейл не было ни слова. Однажды я попытался позвонить ей, но когда в доме на Виспер-Кей к телефону подошел мужчина, я сказал, что ошибся номером, и положил трубку. Я не разговаривал с Блумом с того утра после убийства и решил, что прошло достаточно времени, чтобы получить необходимые сведения о родственниках убитого. Я набрал номер управления охраны общественного порядка Калузы, так здесь называют департамент полиции, и попросил детектива Блума. Меня тотчас соединили с его конторой.

— Как дела? — спросил он. — Когда начнем наши уроки по уличным дракам?

— В любое время, как только скажешь.

— Ты действительно серьезно, а? Давай как-нибудь на следующей неделе.

— Дай мне знать когда.

— Принеси в контору спортивный костюм и тапочки, я позвоню тебе. Мы можем пойти в спортзал прямо с работы, это как раз в соседнем доме, в подвале тюрьмы. А может, нам взять несколько уроков, они могут пригодиться, а? Там знают все о выбивании глаз. Что я могу сделать для тебя, Мэтью?

— Я только что снова звонил в суд по наследственным делам, чтобы проверить, получили ли они что-нибудь о завещании Мак-Кинни. У них еще ничего нет, Мори, а вчера был последний срок для заявления. Я знаю, ты изучал дело…

— Холодное как макрель, — сказал Блум.

— Печально слышать.

— Но мы еще занимаемся им, а также теми хулиганами, которые устроили тебе баню. Рано или поздно они попадутся, не волнуйся. Сколько Чарли и Джефов может быть в окрестностях Калузы? Кстати, мы до сих пор не нашли ту огромную сумму, которая, как предполагают, была у Мак-Кинни для оплаты сделки. Прочесали его квартиру — и ничего. Проверили все банки в Калузе, а заодно в Брейдентоне и Сарасоте, посмотрели, есть ли у него сбережения, чековый счет или страховые взносы, — ничего. Может быть, он зарыл деньги где-нибудь на пляже? Как пират? Кто знает? Итак, что ты хотел узнать? Кто его ближайшие родственники?

— Точно.

— Его отец умер два года назад, сразу после Четвертого июля. Его звали Дрю Мак-Кинни. Между прочим, он не оставил сыну ни цента, поэтому наследство как источник сорока тысяч отпадает. Мать Мак-Кинни еще жива — леди зовут Вероника, у нее скотоводческое ранчо по дороге на Ананбург, она живет там с сестрой юнца, настоящей красавицей, которой двадцать три года. Так вот, обе они законные наследницы. Я забыл имя сестры, кажется, Патти. Если хочешь, я могу посмотреть.

— Нет, не стоит. Мать больше подходит быть распорядителем имущества.

— Мы разговаривали с обеими до посинения. У них бесспорное алиби. Знаешь, мы всегда начинаем поиск с семьи. Не обращай внимания на то, что читаешь в детективных романах. Там все убийства выглядят так, будто их готовили его лет и осуществили с талантом везучего человека. Бред собачий. Большинство убийств — это сведение семейных счетов. Сын убивает отца или наоборот. Парень убивает топором жену или ее любовника. Жена убивает подружку старика. Что-нибудь такое. Во всяком случае, здесь обе чисты. Мать… Такого рода материал тебя интересует?

— Ты же знаешь, что интересует.

— Да, ну ведь никогда не знаешь. Мать была дома и смотрела телевизор вместе с ветеринаром, который приехал к ней осмотреть больную корову. Мать пригласила его остаться на обед, и они сели смотреть телевизор. Ветеринар подтверждает, что был с ней в девять часов — примерно в это время Мак-Кинни был убит. Итак, старая леди отпадает.

— А где была сестра?

— В постели со своим дружком. Нам удалось это вытянуть из нее после массы охов и вздохов. Никто не любит говорить о таких вещах, пока не поймет, что речь всерьез идет об убийстве. Ее дружка зовут Джеки Кроуэл — еще один Джек. Это очень распространенное имя. Только в моей семье нет Джеков — есть Сидней, Берни, Мэрвин, Ирвинг и Эйб. Во всяком случае, Кроуэл подтверждает, что провел с ней ночь у себя дома. Пригласил на обед в «Макдональдс»…

— Большой транжира, — заметил я.

— Да, ну ют, ему всего восемнадцать лет, девушке двадцать три, и она настоящая красавица. Итак, она встречается с восемнадцатилетним прыщавым прохвостом, и они идут прямо к нему — ты бы видел его жилище, это настоящая свалка. Парень работает грузчиком апельсинов в городском супермаркете, в тот день он возвратился с работы около восьми. И Патти, или Салли, или черт знает, как ее зовут, сразу же отправляется к нему.

— Ты достал адрес ранчо? — спросил я.

— Оно называется ранчо «М. К.». Полагаю, это означает Мак-Кинни, как ты думаешь? Итак, поедешь на юг по сорок первой, затем на восток на Тимукуэн-Пойнт, это где-то на полпути до Маканавы. Там с правой стороны дороги большой указатель, ты не можешь не заметить его.

— У тебя есть номер телефона миссис Мак-Кинни?

— Да, секундочку, дай мне взять дело.

Я подождал. Он почти сразу же вернулся к телефону и дал мне номер. Я записал и уже был готов поблагодарить его, когда он сказал:

— А, вот здесь имеется имя сестры. Откуда я взял Патти? Она Санни, через «а», Санни Мак-Кинни. Я не узнал, это уменьшительное имя или полное, скажешь мне об этом после, а? — И он резко положил трубку.

Мне не особенно хотелось разговаривать с моей бывшей женой Сьюзен, но сегодня пятница, и прошло уже две недели с моей последней встречи с дочерью. Согласно договору о разводе Джоанна должна была провести этот уик-энд со мной. Я хотел узнать, к какому времени она будет готова. Почему-то многие разведенные женщины продают недвижимость. Я нисколько не сомневаюсь, что именно этим занималась Сьюзен в последнее время. Я позвонил в «Ридли и Нельсон» и попросил к телефону Сьюзен Хоуп. Имя, как всегда, застряло у меня в горле. Ее девичье имя было Сьюзен Фич, очень респектабельное, на сто процентов американское на Среднем Западе. Не могу понять, почему она не взяла его снова после развода, так же как не могу понять, почему я никогда больше не называл ее «Сью». Теперь она всегда была «Сьюзен». После четырнадцати лет совместной жизни «Сью» не звучало бы слишком фамильярно, и все же мои губы никогда не могли произнести это уменьшительное имя.

Я не имел ни малейшего желания разговаривать со Сьюзен Фич-Хоуп по телефону, потому что никогда не знал, кто будет приветствовать меня в этот день. Я никогда не называл жену шизофреничкой, это обвинение она успешно опровергла бы в любом суде, дойди дело до этого. Однако в разговорах со мной она играла множество ролей — и две из них четко, почти клинически, изображали диаметрально противоположные по психологии личности. Ожидая, когда она подойдет к телефону, я прикидывал, с кем буду говорить в это утро — со Сьюзен-Ведьмой или со Сьюзен-Сироткой.

— Мэтью! — сказала она, будто наслаждаясь каждым звуком моего библейского имени. — Я так рада, что ты позвонил. — Сиротка! — Как живешь, Мэтью?

— Спасибо, отлично, — это более или менее соответствовало истине, — а ты?

— О, ты знаешь, — ответила она.

Это было произнесено тоном человека, жалеющего самого себя и всех окружающих. Такой тон означал, что она собиралась поведать мне о своих аллергиях. Когда мы перебрались во Флориду, Сьюзен почти сразу же обнаружила, что практически все растущее здесь вызывает у нее аллергию. Когда Сьюзен начинала говорить о своих аллергиях — она делала это, как правило, в роли Сиротки, — ее голос звучал как у смертельно больной. Мне не хотелось в очередной раз слышать о ее аллергиях или о ее сексуальных проблемах. Хотя об этих проблемах рассказывала обычно Ведьма, поэтому сегодня, я полагал, это должно было миновать меня.

— Мэтью, я знаю, ты, должно быть, очень занят, — сказала она, — и я обещаю, что не отниму у тебя ни минуты больше, чем необходимо.

Хитрая Тихоня-Сиротка. Но, по крайней мере, она, видимо, не будет сегодня рассказывать, как дикие деревья вызывают у нее насморк.

— Ну что ты, Сьюзен, — успокоил я ее. — Мы поговорим столько, сколько нужно.

За годы после развода я понял, что есть только один способ поладить с Маленькой Сироткой — взять на себя роль терпеливого Папочки. Лучше Сиротка, чем Ведьма, с Ведьмой вообще невозможно было говорить на человеческом языке.

— У меня серьезные трудности, — начала она.

Я ждал.

— Это связано с Джоанной, — продолжала она.

— В чем дело? — Я сразу же забеспокоился. И Сиротка и Ведьма абсолютно точно знали, какую кнопку нажать, чтобы пробудить во мне отцовские чувства.

— Ничего, ничего, с ней все в порядке, — успокоила меня Сьюзен. — Она должна была встретиться с тобой на этой неделе…

— Именно поэтому я и звоню…

— Прошло две недели, я знаю, — сказала Сьюзен нежно, — и в договоре указан каждый второй уик-энд.

— Да, это так, — подтвердил я со смутными подозрениями.

— Мэтью, — спросила она, — ты помнишь моего брата?

— Конечно, я помню твоего брата.

Сьюзен, наверное, считала, что развод действует на мужчину как-то по-особенному, вызывая преждевременную старость и, как следствие, потерю памяти. Она всегда спрашивала, знаю ли я людей, с которыми мы были знакомы многие годы. Я ожидал, что в один прекрасный день она спросит, помню ли я свою дочь. Я, естественно, помнил этого сукина сына Джерри Фича. Он отказался сказать моей теще, которую я очень любил, что она умирает от рака. Она так и не узнала, что умирает, потому что все доктора по указанию Джерри скрывали это от нее. Этим они лишили ее того достоинства, с которым она могла бы встретить свой конец, вместо этого она мучилась в неведении. Она запомнилась мне именно такой — умирающей в неведении. Как я не любил Джерри тогда, так не люблю и теперь и чрезвычайно благодарен судьбе за то, что он больше не является частью моей жизни.

— Он здесь, в Калузе, — сказала Сьюзен.

— Чудесно, — ответил я, про себя желая, чтобы его проглотил крокодил.

— Он всегда так любил Джоанну, — пропела она нежно.

Я ждал.

— Он приехал только на уик-энд, — продолжала она.

Я ждал.

— Я помню, что ты не виделся с Джоанной с семнадцатого числа, и я знаю, что этот уик-энд твой, Мэтью, но ты всегда был таким благородным человеком — я удивлюсь, если ты не позволишь Джоанне остаться со мной на этот уик-энд, ей очень хочется увидеться с дядей. Он проделал такой длинный путь от Чикаго, Мэтью, он будет так расстроен, если не увидит…

— Согласен.

Не знаю, почему я так легко согласился. Думаю, потому что мне не хотелось объяснять Джоанне появление синяков вокруг глаз, а главное, потому что не хотелось говорить о разрыве с Дейл. Самое трудное было сказать ей об этом.

— При условии, что я смогу видеть ее следующие два уик-энда подряд.

— О, конечно. Ты ведь не думаешь, что я хочу лишить тебя свиданий с ней, нет?

Я ничего не ответил. Сиротка не отказала бы мне ни в чем, Ведьма не дала бы и глотка воды в центре Сахары.

— Тогда договорились? — спросила Сьюзен. — Значит, на этот раз она останется дома?

Меня возмутило, что Сьюзен называет свое жилище «домом», даже притом, что это было законное место жительства моей дочери. Я хотел бы думать, что, когда Джоанна была со мной, именно мой дом был для нее настоящим «домом».

— За мной будет следующая неделя и еще одна, — предупредил я.

— Согласна, — не возражала Сьюзен. — О Мэтью, я так тебе признательна. Я передам Джерри от тебя привет.

Этого я не собирался делать.

— Передай Джоанне, что я позвоню ей на будущей неделе.

— Передам. И, Мэтью… — Ее голос звучал почти обольстительно. — Спасибо тебе, Мэтью, действительно спасибо.

Я зримо представил себе, как она аккуратно кладет трубку на место, хотя щелчок прозвучал так, будто трубку швырнули. Я вздохнул — по-моему, я всегда вздыхал после разговора со Сьюзен — и набрал номер ранчо Мак-Кинни, который дал мне Блум.

Если вы не знаете, что такое сорок первая федеральная дорога, вы не жили в Соединенных Штатах Америки и не знаете, что такое скоростная автострада, которая красной линией пересекает страну и отравляет все вокруг. Такой была Тамайами-Трейл: грязная дорога врезалась в пальметто[1] и пальмы, и их дни ушли навсегда. Сегодня сорок первая магистраль — это четырех-, а местами шестирядная железобетонная дорога, протянувшаяся на много-много миль, с универмагами самообслуживания, магазинами подарков, мойками автомобилей, заправочными станциями, пиццериями, мебельными складами, детскими комнатами, аукционными залами, автомобильными торговцами, торговыми аллеями, передвижными театрами и разными мелкими магазинами, торгующими гипсовыми статуэтками, цитрусовыми, всевозможной одеждой, плетеными столиками и садовым инструментом, сигаретами и пивом (со скидкой, если вы берете ящик), стереосистемами, лампами, пылесосами, пишущими машинками, сторожевыми устройствами, бассейнами для плавания, играми, литературой и… товарами для секса. Короче, сорок первая дорога — типичный американский базар вдоль скоростной автострады, безобразный, ревущий и безвкусный. Зимой к этому шуму и беспорядку добавлялся рев автомобилей, ездящих без государственной лицензии. Исконные жители Флориды (то есть те, кто живет здесь круглый год) всегда с нетерпением ждут Пасхи. В августе автомагистраль сравнительно пустеет. Я добрался из центра Калузы до Тимукуэн-Пойнт-роуд за десять минут.

На восток от сорок первой дороги пейзаж резко меняется. К Ананбургу ведет двухрядная асфальтированная дорога. Она проходит мимо разбросанных строительных площадок со скромными домиками на маленьких участках, а затем мимо бывших фермерских земель, ставших теперь государственной собственностью. Превращение в государственную собственность выразилось в том, что осушили большое озеро, продали землю вокруг него по пять тысяч долларов за акр и построили роскошные дома по двести пятьдесят тысяч долларов. Проехав всего шесть миль на восток от сорок первой автострады, вы попадете в настоящую сельскую местность, остаток того, чем была Калуза всего тридцать-сорок лет назад.

Я оказался среди цитрусовых деревьев, отъехав всего на восемь миль от шума и суеты сорок первой федеральной дороги, среди фермерских угодий. В пятнадцати милях от центра Калузы неожиданно появились коровы, пасущиеся на пастбищах по обеим сторонам дороги, трава за пальметто, казалось, простирается бесконечно до слияния с небосводом. Небо уже становилось серым, предвещая дождь в ближайшее время, который действительно пошел чуть позже. Я чуть не пропустил деревянные столбы с перекладиной, откуда свешивалась красная вывеска с черной надписью «Ранчо „М. К.“», резко затормозил, с опозданием взглянув в зеркало заднего обзора, и направил «гайа» в открытые ворота по узкой подъездной грунтовой дороге. Я проехал уже около полумили, когда увидел движущийся навстречу красный грузовой пикап. Я остановил «гайа», пикап тоже замедлил движение и замер. Сбоку машины были видны черные буквы «М. К.». Дверца у сиденья водителя открылась, и мужчина с ружьем в руках спрыгнул на дорогу. Он представлял собой нечто среднее между Чарли и Джефом. Немного выше шести футов, широкоплечий, с тонкой талией, в поношенных джинсах, красной клетчатой рубашке и грязных ботинках; соломенная шляпа сползла на затылок, открыв прилипшую ко лбу прядь темных волос. Черные усы и темные глаза под цвет им, черные брови, кожа, обожженная солнцем до коричневого цвета. Ремень украшала большая вычурная латунная пряжка, из левого кармана рубашки свешивалась бечевка от сигаретного ящика.

— Помочь вам, мистер? — Он направил на меня ружье.

— Мое имя Мэтью Хоуп. — Я оторопел от такого приема. — У меня назначена встреча с миссис Мак-Кинни.

Он ничего не ответил.

— Я звонил ей сегодня утром. Мы договорились встретиться в час. — Я посмотрел на часы. — Сейчас около этого.

Он все еще не произнес ни слова.

— Поднимите, пожалуйста, вверх ваше ружье, — попросил я.

Он не пошевелился.

— Я адвокат, — пояснил я, — и должен встретиться с ней по поводу ее сына.

Он все еще не убрал ружье.

— Джека Мак-Кинни, — добавил я.

Он смотрел на меня, жуя жвачку. Челюсти работали, глаза рассматривали меня, ружье целилось прямо мне в грудь.

— Я вел его дело о недвижимости.

Не отвечая мне, он вернулся в пикап, взял лежавшее на переднем сиденье переговорное устройство, сказал что-то, послушал, еще что-то сказал и снова послушал. Внезапно я обратил внимание на мух, бесшумно летавших вокруг: где скот, там и мухи. Он снова выпрыгнул из пикапа, ружье теперь свободно болталось справа.

— Миссис Мак-Кинни сейчас на Крукед-Три, но Санни разрешила вас впустить.

— Спасибо, — поблагодарил я.

— Советую быть поосторожней в наше время. — Таким образом он извинился за вооруженную встречу.

Я просто кивнул ему и снова завел машину.

— Она в большом доме, — крикнул он мне вдогонку, — то есть Санни. Большое белое здание слева в конце дороги.

Я покатил по узкой грунтовой колее туда, где большой белый, обшитый досками дом возвышался над расположенным рядом домом поменьше, тоже выкрашенным в белый цвет. Тут же находился сарай красного цвета и передвижной дом-прицеп, не крашенный со времен великого потопа. Большой дом располагался под сенью высоких старых дубов. Другие постройки были разбросаны вперемешку с пальметто и капустными пальмами. Насколько видел глаз, нигде не было типичных для этих мест тропических растений: африканские тюльпаны не радовали глаз своими ворсистыми кремовыми цветами, не было розовых или пурпурных бугенвиллей или стелющихся лантанов. Если не считать тонкокожих капустных пальм и пальметто, это ранчо вполне могло находиться в Техасе или Колорадо. Я поставил машину около двух ржавеющих газовых баллонов, на одном из которых было написано «Освинцованный», а на другом — «Неосвинцованный», и пошел к большому дому. Над входом был портик, к нему вела небольшая лесенка. Деревянная дверь позади решетчатой была открыта. Я постучал.

— Войдите, — прозвучал голос.

Я отворил решетчатую дверь.

— Я здесь, — сказала девушка.

«Здесь» оказалось оранжереей, расположенной позади постройки. Убожество естественной растительности снаружи с избытком возмещалось тем, что росло в оранжерее. Куда бы я ни посмотрел, везде было буйное цветение красок: розовые орхидеи соперничали с африканскими фиалками, красные глоксинии торжествовали над желтыми хризантемами, бело-желтые солнышки маргариток склонялись под закатными лучами пламенеющих фиалок. Когда я вошел, светловолосая девушка в обрезанных джинсах и фиолетовой майке-топ опрыскивала одну из орхидей, стоя спиной ко мне. Не оборачиваясь, она сказала:

— Привет, — и пошла направо, сжимая красный резиновый баллончик.