Джек и Фасолька

Эд Макбейн

Джек и Фасолька

Элейн Перри

Глава 1

Японские фонарики, развешенные в парке Ка Де'Пед, казалось, только усиливали душно-влажный зной августовской ночи. Огромная гасиенда Ка Де’Пед была музеем искусств Калузы. Она приобрела этот статус, когда Флорида еще принадлежала Испании. В 1927 году там были произведены восстановительные и реставрационные работы, и тогда же изначальное название — Каза Дон Педро — было сокращено до нынешнего Ка Де'Пед. Уроженцы Калузы называют гасиенду просто «Пед», а мой компаньон Фрэнк и вовсе — «Капот».

Вечером восьмого августа в музее был устроен официальный прием в честь художников, постоянно живущих в Калузе. В летние месяцы это означало белые смокинги и черные галстуки для мужчин, длинные платья для женщин. Жена Фрэнка была одета в изящное черное творение художника-модельера с вырезом до талии, являвшим миру то, что Фрэнк гордо именовал «фамильными драгоценностями». Подобно фокуснику перед толпой Леона дерзко выставляла в вырезе платья то одно, то другое из своих рано развившихся сокровищ, не подозревая, по-видимому, как опасно близко она подходила к непристойности.

Фрэнк, как и я, был адвокатом, но, кроме того, он был переселенцем из Нью-Йорка, а ничего хуже этого быть не может. Когда житель Нью-Йорка приезжает в Калифорнию, он в конце концов перестает читать «Нью-Йорк таймс» и после короткого периода ностальгической грусти начинает считать Нью-Йорк «отдаленным Востоком», как если бы это был, к примеру, Китай. Большинство приезжающих во Флориду называют Нью-Йорк (или Чикаго, или Детройт, или Питтсбург, или другое место, откуда они прибыли) «Север», но только не мой компаньон Фрэнк. Нью-Йорк для него это всегда Нью-Йорк, и ничего равного ему в мире нет. Любой другой город, страна или даже континент — лишь слабое отражение того блистающего города, о котором Фрэнк все еще думает как о своем доме. Воскресный номер «Нью-Йорк таймс» обходится ему здесь в два с половиной доллара, но он с радостью отдал бы за него и весь свой месячный заработок. Фрэнк невозможный шовинист, но он хороший адвокат, и мы уже много лет работаем бок о бок. Фрэнк очень милый человек, когда не сравнивает Калузу с большой деревней. А как раз об этом он и разглагольствовал сегодня вечером, стоя рядом с хранителем музея, который, я убежден, не был в восторге, слыша нелестные отзывы о Ка Де'Пед. Я пытался заставить Фрэнка замолчать, когда он добрался до претензий Калузы на культуру, но он сел на своего конька, и остановить его было невозможно.

— Если Калуза была жирным банкиром…

— Была бы, — поправила Леона.

— Была бы жирным банкиром, — сказал Фрэнк и бросил взгляд в вырез платья жены, словно открывая для себя что-то неизвестное, — и если бы все ее писатели, скульпторы и художники были его любовницами, они упаковали бы свое барахлишко и уехали бы куда глаза глядят. Но так как их нигде не ждут, приходится пестовать местные таланты, что служит хоть каким-то оправданием этому городу.

— Фрэнк уроженец Нью-Йорка, — обратилась Леона к Дейл, как будто очевидное нуждалось в объяснении и подтверждении.

Я должен пояснить, что Дейл О'Брайен — это женщина. Многие из тех, кто звонит по телефону в ее контору, спрашивают мистера О'Брайена, полагая, что адвокат, носящий имя Дейл О'Брайен, обязательно должен быть мужчиной. А это женщина, обаятельная женщина, ростом пять футов девять дюймов, с рыжими волосами, которые она предпочитает называть красновато-коричневыми, болотно-зелеными глазами и удивительно пропорциональной фигурой, облаченной сегодня вечером в блестящее зеленое платье под цвет глаз. Правда, сейчас ее глаза выглядели пустыми и скучающими. Возможно, она не в первый раз слышала высказывания Фрэнка, а возможно, была разочарована безвкусным белым вином, которым музей потчевал своих «почетных» художников, или, возможно, жара и влажность подействовали на нее, потому как тропическая погода просто изматывает вас в Калузе в августе.

— Я знаю одного драматурга, — продолжал Фрэнк, — полагаю, Мэтью, ты тоже его знаешь. В расцвете своего творчества он был удостоен награды общества критиков драматургии. Так вот он не мог получить забронированного места на Хелен Готтлиб. Можете представить? Человек, который посещал любой театр Нью-Йорка и занимал места в центре шестого ряда на самом нашумевшем спектакле, здесь не мог пробиться на какое-то устаревшее гастрольное представление. Часто устраивались благотворительные приемы, но никто и не думал второй раз пригласить его выступить. То же относится к художникам. Предположим, Капот решил отдать предпочтение местным художникам и скульпторам. Хорошо! Но в какое время устраивается в их честь необыкновенно щедрый прием? В августе, в понедельник вечером! В августе вы не найдете в городе самой паршивой игуаны! Однако стоит Матервеллу, или Варолу, или кому-нибудь из заезжих прибыть сюда в январе, ему тотчас организуют торжественную встречу. И могу держать пари, что на том приеме не будут подавать теплое белое вино. Знаете, что я думаю об этом? Знаете, почему это действительно так?

— Потому что это не Нью-Йорк, — сказала Леона.

— Да, конечно, это не Нью-Йорк, — подтвердил Фрэнк. — Но дело даже не в этом. Дело в том, что в самой глубине души Калуза знает, что большинство ее художников дилетанты. Здесь ведь как? Вырвите с корнем любой кактус и в песчаной ямке вы непременно увидите самозваного писателя, художника или скульптора. Мой друг говорит, что он боится называть себя здесь драматургом, так как не исключено, что любой дантист, с которым он разговорится на приеме, может сказать вдруг: «Вот здорово. А я тоже драматург!» Этот город имеет наглость называть себя Афинами Флориды, что просто невообразимо с точки зрения окружающего мира.

— Пойдем, Мэтью, — сказала Дейл.

Я взглянул на нее.

— Пожалуйста, — не унималась она.

Ее резкое требование, казалось, вовсе не раздосадовало Фрэнка. Он повернулся к Леоне и продолжал свои сентенции, как будто старался произвести впечатление на новую в городе девушку. Его глаза непрерывно обращались к груди, которую он знал так же хорошо, как свод законов штата Флорида. Мы распрощались, поблагодарили хранителя за прекрасную выставку и пошли туда, где я припарковал «кармэнн-гайа». Дейл была необычно тихой.

— Фрэнк действует тебе на нервы? — спросил я.

— Нет, — ответила она.

«Кармэнн-гайа» по размерам и дизайну, возможно, не самое лучшее средство передвижения для длинноногой женщины в вечернем платье. Дейл ерзала на сиденье позади меня, пытаясь устроиться поудобнее. Кондиционер не работал. Когда я развелся с женой, ей достался «мерседес-бенц» с работающим кондиционером, а мне — «кармэнн-гайа». Она также получила опеку над дочерью, с которой теперь я вижусь только каждый второй уик-энд и на каникулах. Моя дочь обожает Дейл и постоянно спрашивает, когда мы поженимся. Хотя сегодняшние подростки относятся к сексу без предрассудков, им трудно представить себе взрослых, делящих постель без церковного благословения. Постель, которую мы делим с Дейл, на самом деле одна из двух постелей: ее — на Виспер-Кей и моя — на материке, в зависимости от того, в какую сторону дует ветер. Сегодня вечером ветер, кажется, дует с юга; значит, в доме Дейл на заливе будет прохладнее, чем в моем на материке. Я сделал правый поворот на сорок первую федеральную дорогу и немедленно оказался в дорожной пробке, такой грандиозной, которую мог бы придумать только Феллини.

— Проклятье, — выругалась Дейл.

Было странно обнаружить такое большое скопление машин на Тамайами-Трейл в десять часов знойного августовского вечера. В августе кокаинисты и туристы устремлялись на север, где они составляли единое целое. Сейчас им еще рано думать о возвращении. Обычно в это время дороги пусты, рестораны свободны, нет очередей в кинотеатры. Те, кто живет здесь круглый год, как Дейл и я, бывают благодарны передышке, но не забывают о причине тишины и спокойствия: как выразился Фрэнк, даже паршивая игуана не считает Калузу пригодной для жизни в летние месяцы. Вопреки тому, что говорит календарь, лето в Калузе начиналось в начале мая и часто продолжалось еще в октябре. Многие уроженцы Калузы настаивают на том, что эти два месяца чудеснейшие в году, и забывают, что май и октябрь чудесны везде в Соединенных Штатах. Они также, кстати, забывают, что и в мае здесь могут свариться мозги, если не носить шляпу. Но август был просто невыносимым. И все-таки дорожная пробка в августе? Вечером в понедельник?

— Что теперь? — спросила Дейл раздраженно.

С опозданием мне пришло в голову, что она весь вечер была чем-то раздражена. Когда я пришел к ней, она злилась по поводу платья, которое вначале собиралась надеть. После чистки на нем сохранилось пятно. Потом она рассердилась на то, что зеленое платье, которое наконец выбрала и которое сейчас было на ней, слишком ее обтягивало, так что выделялись трусики. Когда я предложил ей совсем отказаться от трусиков — идея, которую в другое время она сочла бы весьма интересной, — она развернулась и убежала в спальню, оставив меня в гостиной дожидаться лучшей участи в течение получаса, после чего появилась в триумфальном великолепии, но жалуясь, что выглядит как фаршированная сосиска. Она казалась раздосадованной тем, что мы едем в Ка Де'Пед, а потом тем, что приходится его покинуть. Теперь, когда я вышел из машины посмотреть, что случилось впереди, она нетерпеливо покачивала блестящей вечерней туфлей-лодочкой.

Затор впереди образовался из-за грузовика с прицепом, который развернулся поперек дороги, врезавшись при этом в два автомобиля. Полицейский, к которому я обратился, сказал, что может пройти больше часа, прежде чем «скорая помощь» и аварийная бригада расчистят дорогу. Он посоветовал мне вернуться в машину и послушать по радио хорошую музыку. Вместо этого Дейл предложила заехать в тупик справа и пройти в кафе, носящее имя «Капитан Блад», о чем яркими буквами оповещала неоновая вывеска прямо над дорогой. Никто из нас не бывал раньше в этой исключительно мокрой дыре, но хорошая порция холодной выпивки — это то, что надо при такой жаре. Следует отметить, что в Калузе мест отдыха, носящих имя того или другого капитана, больше, чем апельсиновых деревьев. Город обращен к Мексиканскому заливу и расположен на берегу бухты Калуза. «Капитан Блад» снаружи походил на любого другого капитана, плывущего по сорок первой дороге. Вблизи главного входа был припаркован синий грузовой пикап. Оранжевый и синий неон мерцал на барабане пулемета, установленного на подставке внутри кафе возле окна.

Внутреннее убранство было точно таким, как и ожидалось. Шпангоуты и канаты, рыболовные сети, красные и зеленые ходовые огни, огромный латунный телеграф машинного отделения сразу за входной дверью. Старик в парусиновой кепке одиноко сидел за стойкой справа. О нашем приходе оповестил звук колокольчика на входной двери, официантка с улыбкой вышла к нам навстречу.

— Вас двое? — спросила она и провела нас в пустое заднее помещение с автоматическим проигрывателем. Здесь было не менее дюжины кабинетов, образованных деревянными скамейками с высокими спинками и полированными столами. Мы расположились в кабинете, самом дальнем от проигрывателя, который орал западную народную песню. Дейл села по одну сторону стола, я по другую. Она заказала джин с тоником, я — «Доэр» со льдом.

Именно сейчас, я думаю, уместно вспомнить, что последний раз я дрался, когда мне было четырнадцать лет. А теперь мне тридцать восемь и я предположительно стал умнее, несомненно крупнее и, возможно, сильнее, чем тогда, когда парень по имени Хэнк из старших классов посоветовал мне держаться подальше от его подружки Банни Капловиц. До тех пор я всегда считал, что имя Хэнк дают исключительным личностям. Так вот Хэнк сказал мне: «Держись подальше от нее, понял?» — или что-то в этом роде. Я ответил Хэнку, что он слабоумное дерьмо. Я помню эти слова ясно и четко. Они вытравлены кислотой на зубных протезах, вставленных мне доктором Мордехаем Симоном в городе Чикаго, где я жил в то время. Не успел я произнести эти памятные слова, как Хэнк ослепил меня ударом в челюсть и выбил коренной зуб. Под наркозом в кабинете доктора Симона я поклялся в вечной преданности полицейскому Ганди, увековеченному для целого поколения в фильме, где он главный герой.

Тогда цель борьбы состояла в защите «своей» территории. Все настоящие мужчины носили джинсы «Калвин Клейн», уважали свободу и смелость, и властелином был сильнейший. Предметом спора в том давнишнем случае была очаровательная подружка Хэнка.

Предметом спора сегодня вечером должна была стать тридцатидвухлетняя женщина по имени Дейл О'Брайен. Я это предчувствовал. Дейл и я — оба рассудительные зрелые юристы, члены суда, присягнувшие законам государства и народу; наши респектабельные родители выложили кругленькую сумму ради наших юридических степеней, и именно на этом поприще нам следовало бы добиваться известности, но по каким-то необъяснимым законам джунглей мы вдруг снова стали: она — «предметом спора», а я — «защитником территории». Это произошло ровно в десять пятьдесят. Я помню, что взглянул на часы, установленные на корабельном штурвале в другом конце комнаты.

Катастрофа предстала перед нами в облике двух молодых ковбоев, в возрасте около двадцати пяти лет, которые неторопливо вышли из подсобной комнаты. На них не было фирмы: джинсы вылиняли, обувь изношена. На обоих ковбойские рубашки с вышивкой на клапанах карманов, маленькие перламутровые пуговицы на клапанах и манжетах. Они носили очень большие шляпы, нависавшие над обожженными солнцем лицами, на шеях косынки, у блондина с усами — голубая, у парня с черной бородой — красная. Встретить заезжего ковбоя в Калузе было делом обычным. Штат Флорида считается скотоводческим, и не нужно уезжать далеко от города, чтобы увидеть ковбоя. Среди главных источников дохода населения скотоводство занимает пятое место после наркотиков, туризма, промышленности и земледелия.

Оба парня выглядели так, будто они дома запросто поднимают на крепкие плечи тысячепудовых быков. Блондин был, по крайней мере, четыре на шесть, с устрашающей массой бицепсов, а другой, чернобородый, был высок, с сильным худым мускулистым телом, какие бывают у тех, кто начал заниматься тяжелым физическим трудом в раннем возрасте, возможно, в каком-нибудь исправительном заведении. Готов держать пари, что у него татуировка на обеих руках. Они прошли к проигрывателю, засыпали в него не меньше сотни долларов мелкой монетой и стали нажимать на все кнопки, которые попадались им на глаза. Комнату заполнила та же западная народная песня, что звучала, когда мы вошли. Дейл закатила глаза и произнесла со вздохом:

— О нет, не нужно снова.

И блондин немедленно отреагировал:

— В чем дело, леди? — Он мог бы получить приз за лучший слух, так как грохот проигрывателя должен был заглушить все, кроме самого громкого крика.

Дейл, естественно, не ответила ему.

Стоя у проигрывателя, улыбаясь, держа теперь руки на бедрах, он вновь спросил:

— Так в чем дело, леди?

И опять она ему не ответила.

Он направился к нашему столу. Его друг с черной бородой все еще стоял у проигрывателя. Дейл (я уже говорил об этом) была одета в длинное зеленое платье, которое плотно ее облегало. Я не помню, решила ли она надеть трусики или нет, но я твердо помню, что бюстгальтера на ней не было. И хоть вырез горловины ее платья никоим образом не мог конкурировать с чрезвычайно глубоким декольте Леоны, тем не менее она была обнажена больше, чем это допустимо в грязном маленьком придорожном кафе. На мне был белый смокинг и черный галстук-бабочка, который я с большим трудом повязал сегодня вечером перед выходом из дома.

Хочу добавить, что до драки у меня были карие глаза, темные волосы и лицо, которое мой компаньон Фрэнк относил к разряду «лисьих» (у него самого, по его же системе, было «свинячье» лицо). Я был ростом ровно шесть футов, весил сто девяносто фунтов и этим влажным вечером был насквозь пропитан выпивкой. После драки мои глаза стали черно-синими, волосы порыжели, по крайней мере в том месте, по которому меня били, а лицо в целом выглядело гораздо более свинским, чем раньше. К тому же я стал ниже ростом.

— Вы не любите музыку, леди? — сказал, ухмыляясь, белозубый голубоглазый блондин.

— Чудесная музыка, — произнесла Дейл, не глядя на него.

— Вам она, кажется, не очень по нраву, — сказал он извиняющимся тоном.

— Она чудесна, — сказала Дейл.

— Эй, Чарли! — обернулся он к проигрывателю. — Леди нравится наша музыка!

Чарли подошел к нам.

— Правда? — Он тоже ухмылялся, его зубы белели на фоне черной бороды. — О, мне очень приятно, мадам. Вы тоже любите музыку? — спросил он с кривой ухмылкой, резко повернувшись ко мне.

Я сразу почувствовал, что они абсолютно пьяны, и решил, что лучше всего и мне выпить пару глотков. Улыбаясь, я сказал:

— Все в порядке, обычная музыка.

— Всего лишь обычная? — Чарли вытаращил глаза. — Он считает, что это всего лишь обычная музыка, Джеф.

— Леди считает ее чудесной, — с обидой откликнулся Джеф.

— Леди права, — сказал я миролюбиво, все еще улыбаясь. — Почему бы вам не пойти к себе за столик и не послушать музыку?

— Вы просите нас уйти? — удивился Чарли.

— Нам хотелось бы побыть одним, если не возражаете.

— Ему хочется побыть одному, — снова ухмыльнулся Чарли.

— Да, я слышал, — усмехнулся Джеф.

— Я не упрекаю его в этом, — промолвил Чарли.

— Его никто не упрекает. — Джеф бросил взгляд на Дейл.

Как взрослый, воспитывающий молодых озорников, — а в мои тридцать восемь лет они мне такими и казались, — я сказал:

— Ребята, ведите себя прилично, вернитесь к своему столику.

Тотчас стало ясно, что именно этого и не следовало говорить. В тот же миг улыбки исчезли с лиц обоих. Джеф оперся о стол и наклонился ко мне. Кусок картофельного чипса застрял в его белых усах, от него несло алкоголем.

— У нас нет столика, — сказал он.

— Мы стояли за стойкой в баре, — пояснил Чарли.

— Ну, тогда вернитесь в бар, — предложил я.

— Нам нравится здесь.

— Ну ладно, давайте без проблем. Моя подруга и я…

— У кого проблемы? — спросил Чарли. — Джеф, у тебя есть проблемы?

— Вовсе нет, — откликнулся Джеф. — Может, у мистера в шутовском наряде есть проблемы?

— Ты говоришь о сеньоре в вечернем костюме? — издевался Чарли.

Дейл вздохнула.

— Пойдем, Мэтью. — Она встала.

— Сядьте, леди. — Чарли положил руки ей на плечи.

Дейл тут же их сбросила, ее глаза вспыхнули.

— Пойдем, — повторила она.

— Это вы мне, леди? — осведомился Джеф. — Куда желаете пойти?

— Пойдем, куда вы пожелаете, — добавил Чарли.

— Мэтью… — произнесла Дейл.

— Мэтью сейчас не хочет идти, — заявил Чарли, — не правда ли, Мэтью? Мэтью наслаждается беседой.

— Мэтью любит поговорить.

— Мэтью великий болтун.

— Ладно, ребята, довольно, — строго объявил я.

— Довольно — чего? — поинтересовался Чарли.

— Леди сказала, что ей нравится эта музыка, Мэтью сказал, что довольно.

— Как прогулка? — Чарли был доволен своей шуткой и горел желанием повторить ее еще раз. — Хорошо прогулялись?

— Какая музыка звучала на прогулке?

— Вы много танцевали?

— Разрешите пригласить вас на танец, леди? — галантно предложил Джеф.

— Разрешите вызвать полицию, — резанул я.

— Пока вы будете ходить к телефону, мы с леди потанцуем.

Джеф схватил Дейл за запястье и потащил из кабинета. Чарли посторонился, давая им пройти. Я хотел подняться, но Чарли с его мускулатурой штангиста легонько ударил меня наотмашь и усадил на деревянную скамейку с высокой спинкой. Я подумал: это не наяву. Это не может быть наяву. Неожиданная встреча с двумя белыми батраками-ковбоями в маленьком захудалом кафе была столь же нереальна, как охота на слонов в черной Африке. Но тем не менее Джеф, парень с куском картофельного чипса в усах, тащил Дейл на танцевальную площадку у проигрывателя. Дейл обзывала его сукиным сыном и старалась освободиться от его ручищ, Чарли — чернобородый штангист — стоял спиной ко мне и к кабинету, развязно держа руки на бедрах, и закатывался от смеха.

Наконец я очнулся: нет, это наяву. Оттолкнув Чарли, я выскочил из кабинета и попытался добраться туда, где Джеф, этот танцующий громила, гладил здоровенной ручищей спину Дейл. Дейл пронзительно визжала и пыталась вырваться. В это время Чарли как молотком ударил меня по затылку сцепленными вместе руками.

Я качнулся вперед, раскинув руки, выпучив глаза и раскрыв рот. Когда я, пошатываясь, дошел до Джефа, он только на мгновенье оторвал свою руку от Дейл и метко ударил меня кулаком в лицо. Мне хотелось бы думать, что в последующей короткой драке я нанес хотя бы один стоящий удар, но этого не было. Когда я очутился на полу, то увидел, как Дейл подняла ногу и сняла блестящую туфлю-лодочку. Она целилась в голову Чарли, но он просто отвел ее руку и затем, решив, что так будет по-джентльменски, ударил ее изо всей силы кулаком в грудь. Дейл пронзительно визжала, когда они поволокли меня в кабинет и начали колотить головой об стол. Официантка тоже кричала, прибежал бармен и тоже завопил. Кто-то, кажется старик в парусиновой кепке, кинулся к висящему на стене телефону.

Когда наконец прибыла полиция Калузы, я вытирал затылок носовым платком с монограммой «М. Х.», а Чарли и Джеф были уже далеко. Я сказал полицейскому, что не знаю, как их зовут, и что только видел у входа синий пикап, но не обратил внимания ни на марку, ни на номер. Я также сказал, что лично знаком с детективом Морисом Блумом из департамента полиции Калузы, но полицейский, кажется, не обратил никакого внимания на эту информацию. Бармен предложил вызвать «скорую помощь», я отказался:

— Нет, «скорая» не нужна.

Полицейский настаивал, чтобы я отправился в больницу, и Дейл сказала, что отвезет меня к Добрым Самаритянам. Кто-то еще, вроде бы старик в кепке, заметил, что мой великолепный белый смокинг весь в крови. Последнее, что я слышал перед тем, как покинуть место происшествия, были слова официантки:

— Всего наилучшего!