Венецианская маска. Книга 2

— Может, вы будете настолько любезны, что просто передадите моему мужу, что видели меня? Он был бы вам очень благодарен за это.

Взгляд капитана посуровел.

— Никаких благодарностей от предателя мне не надо. С ним запрещено разговаривать. Таковы мои убеждения.

— Я верю, что мой муж — невиновен! — отпарировала Мариэтта. — И если вы ничего не желаете сделать для него, то укажите мне хотя бы окно его камеры.

— Нет у него в камере никаких окон.

Мариэтта уставилась на него свирепым взглядом, в ее глазах стояли слезы.

— Лучше бы я с вами вообще не разговаривала на эту тему! Обрадовали меня, нечего сказать — нет окон!

Он долго смотрел ей вслед когда она торопливо пошла вдоль набережной. Огонь, да и только. Характер под стать цвету ее волос — и это не было проявлением иронии с его стороны.

Мариэтта не надеялась больше увидеть капитана Зено у себя в лавке, вряд ли его соблазнила перспектива заполучить бесплатно новую маску. Но он, однако, появился, причем не один, а в сопровождении всех трех дочерей. Она весьма холодно встретила его, но с девочками была очень любезна и приветлива, Когда она помогала примерить маску младшей из них, он без обиняков обратился к ней и, понизив голос, спросил:

— Вы бы не могли поручить их на время кому-нибудь из продавцов? Мне бы хотелось переговорить с вами с глазу на глаз.

Мариэтта очень внимательно посмотрела на него и жестом пригласила пройти за прилавок, туда, где находилась конторка. Войдя в маленькую комнатку, капитан Зено, не дожидаясь приглашения, уселся в кресло. Мариэтта подвинула кресло и тоже последовала его примеру.

— Я слушаю вас, — сдержанно, стараясь не выдать охватившего ее волнения, произнесла она.

Он наклонился к ней.

— Я вчера заявил вам, что я никаких благодарностей от предателей не принимаю, но я согласен сделать кое-что для вас лично. Например, дать вам возможность побеседовать несколько минут с… одним заключенным, скажем так. И за это, — добавил он, секунду помедлив, — я попрошу вас об одной услуге.

— Сколько? — Мариэтта смотрела ему прямо в глаза. Нет, она не станет с ним торговаться.

Казалось, он даже опешил от такой прямоты и тут же нахмурился.

— Вы меня не так поняли, синьора, — сердито проворчал он. — Я — человек неподкупный. Мне от вас не деньги нужны.

Теперь настала очередь Мариэтты опешить.

— А чего же, в таком случае? — недоуменно спросила она.

— У моей старшей дочери есть к пению талант, но ей нужно поставить голос. Конечно, я бы с удовольствием оплатил бы ее учебу в Оспедале, но она ведь не сирота, вы же понимаете. О чем я вас хочу попросить, так это чтобы именно вы, «Пиетийский огонь», стали бы ее учительницей пения.

— А встречи с мужем будут проходить регулярно? Это возможно? — вопросом на вопрос ответила Мариэтта, желая выяснить, насколько сильно ему хотелось сделать из своей дочери примадонну, и если действительно сильно, то следовало бы поторговаться, прежде чем просто соглашаться без всяких оговорок.

— Нет, это невозможно. Я и так Бог знает, как рискую. Что я могу обещать и выполнять буду постоянно, так это раз в месяц передать ему письмецо.

— А как насчет того, чтобы и он мне их передавал?

— Раз в год.

— А если чаще? — Мариэтта была непреклонна.

Поколебавшись, он кивнул.

— А чаще — это значит, дважды в год.

Теперь она была готова согласиться.

— Обещаю вам, что сделаю из вашей дочери настоящую певицу, если только у нее голос и вправду хороший, как вы говорите, — ответила Мариэтта. — Но в обмен за это я должна остаться с мужем на целую ночь, причем охрана должна находиться в это время подальше. Кроме того, если у вас появится хоть малейшая возможность организовать повторный такой визит, вы даете мне слово, что вы и его организуете. Далее, если он когда-нибудь заболеет, вы мне обеспечиваете возможность ухаживать за ним.

По виду капитана Зено нетрудно было заключить, что он вот-вот взорвется, поскольку его лицо в мгновение ока уподобилось бураку.

— Нет, это невозможно! Это может стоить мне жизни! А у меня жена и семеро детей, синьора! И я должен их кормить и поить! Не заставляйте меня класть голову на плаху по вашей милости! Я и так страшно рискую.

Резко сдвинув кресло, он поднялся и уже собирался уйти, но Мариэтта не пошевелилась и так и осталась сидеть. Ее сердце отчаянно колотилось при мысли о том, что сейчас было поставлено на карту.

— Я очень опытная преподавательница, — изо всех сил стараясь, чтобы это прозвучало как можно более равнодушно, ответила она. — И дня вашей дочери вы вряд ли найдете лучшего учителя.

Тяжело дыша, он снова уселся в кресло.

— Если заключенный болен, — выдавил он с неохотой, — вы будете об этом извещены и сможете передать ему необходимые лекарства. Большего я сделать не в состоянии.

Мариэтта видела, что большего ей, действительно, вряд ли удастся добиться от этого человека.

— Завтра вечером после закрытия магазина приведите вашу дочь ко мне. Тогда и скажете мне, когда я смогу прийти к нему в камеру и переночевать там.

После того как Зено ушел, Мариэтта обессилено опустила голову и, сжав ладонями виски, застыла в оцепенении. Этот разговор измотал ее, и она даже не помнила, сколько так просидела. Боже! Она снова увидит Доменико! Это представлялось настолько невероятным, что Мариэтта даже боялась и думать об этом.

Дочери капитана Зено Лукреции исполнилось четырнадцать лет, это была очень красивая девочка с иссиня-черными волосами и огромными карими глазами, точь-в-точь такими, как у ее отца. Голос ее, совершенно не ведавший даже попыток культивирования, внушал надежду. Свое мнение Мариэтта без утайки изложила капитану.

— Лукреции понадобится достаточно много занятий, кроме того, ей необходимо будет упражняться и самостоятельно. Я готова даже взять ее к себе в магазин помощницей продавца — это даст мне возможность заниматься с ней, как только будет появляться свободное время.

И отец, и дочь с восторгом приняли это предложение Мариэтты. У Лукреции будет своя комната, и несколько часов она будет работать в магазине.

— Благодарю вас, синьора, — сказал капитан Зено, вкладывая в ладонь Мариэтты сложенную записку, когда они вместе с дочерью собирались уходить. Развернув листок, Мариэтта увидела, что на нем стояла дата и время, а также указание быть в маске. В следующий вторник в десять часов вечера ей предстояло быть у тюрьмы.

Мариэтта тут же сообщила об этом Себастьяно.

— Вы добились того, чего никому бы ни за что не суметь, — было видно, что Себастьяно искренне рад за нее. — Не забудьте передать Доменико, что его друзья не покинули его и продолжают то, что когда-то он начинал.

— Обязательно.

— Я провожу вас до тюрьмы во вторник и встречу утром на следующий день.

— В этом нет надобности, — ответила она, хотя ей была очень, приятна эта его забота.

— Ничего, ничего, это самое малое, что я для вас могу сделать, Мариэтта. Для вас и Доменико.

Стояла бархатная звездная ночь, когда Себастьяно сопроводил Мариэтту к тюрьме. Дождавшись, пока ее впустят, он отправился домой.

Капитан Зено уже ждал Мариэтту. После того как они обменялись приветствиями, он повел ее вверх по крутой и плохо освещенной каменной лестнице.

— Мой муж попал сюда уже при вас, капитан? — поинтересовалась Мариэтта, поднимаясь по ступеням.

— Да, я здесь несу службу уже несколько лет. Именно я вызвал ему тюремного врача, когда он прихворнул. Никак не позволяю крысам съедать его рацион. Предатель голодать не должен, иначе умрет и все тут. А с меня потом учинят спрос за это.

Ее ужаснула мысль о том, в каких же нечеловеческих условиях находился Доменико все эти жуткие месяцы, и тут же ее охватила злость на капитана за его слова, и Мариэтта внезапно остановилась.

— Никогда больше, слышите, никогда не называйте моего мужа предателем! Я этого терпеть не стану!

Помолчав, он довольно жестко посмотрел на нее.

— Знаете, а ведь мне ничего не стоит и изменить свое решение о том, чтобы допустить вас к нему.

— Так же, как и мне в отношении занятий и дальнейшей судьбы вашей дочери, — тут же отпарировала она.

Помолчав секунду или две, он внезапно улыбнулся, и улыбка эта была даже с оттенком уважительности.

— А язычок-то у вас острый, не дай Бог. Ну ладно, у меня тоже. Но я вам обещаю, что придержу его в следующий раз.

Он зашагал по ступеням, а Мариэтта, догнав его, заглянула ему в лицо.

— Вы говорили, что у него только рацион здесь. А что, разве мой муж не получает ничего из того, что я ему передаю?

— Здесь никаких и ни для кого привилегий нет. Я даже вот что вам скажу — вообще-то, охрана все себе забирает, но поскольку Торризи перевели повыше, то ему кое-что достается. Даже почти все.

— Почти все?

— Да, вино, видите ли, иногда исчезает.

Она поняла, что он имеет в виду.

— В будущем я всегда буду одну бутылку передавать для стражи, а другую тому, кому она предназначена.

— Похвальная предусмотрительность.

Они проходили через какую-то путаницу коридоров, минуя небольшие квадратные помещения, где сидевшие стражники играли в карты, либо заканчивали свой ужин. На нее смотрели во все глаза. Каждый раз, когда они с капитаном проходили вблизи зарешеченных проемов, погруженных в темноту, оттуда доносился храп их обитателей, было слышно, как кто-то вскрикивал и подбегал к решетке, желая убедиться, не к нему ли это пришли. Раздавались проклятия, призывы о помощи. Как только в темноте сидевшие в камерах заключенные почувствовали аромат ее духов, они на мгновение смолкли, словно по команде, а затем в один голос дружно взревели, потом ее ухо уловило сдавленные рыдания. Сердце Мариэтты готово было сочувствовать всем им, независимо от того, за что они сюда попали. Смертный приговор был бы еще, наверное, проявлением милосердия по сравнению с пребыванием в этом земном аду.

— А сейчас у моего мужа осталось хоть что-нибудь от той мебели или какие-нибудь книги из того, что я присылала ему, когда он находился еще во Дворце дожей? — поинтересовалась она, заметив, что большинство камер не имели вообще никакой мебели, разве что исписанные деревянные панели стен — знаки пребывания здесь сотен их обитателей, да соломенные тюфяки на каменных кубах, служивших кроватями, ну, может быть, иногда ветхий стол или какой-нибудь шаткий стул.

— Нет, не осталось. Но доктор настоял, что заключенный такого происхождения, как Торризи, должен иметь все, что необходимо ему для чтения, а также пуховую перину и простыни. Кроме того, ему оставлена его одежда. Я бы не сказал, что ваш муж — тяжелый заключенный. Он спокойный, тихий, он не утратил самоуважения, нет такого дня, чтобы он не обратился к страже с просьбой дать ему бритву. Нет, он мало похож на остальных, да и политических здесь, как правило, не бывает. — Они подошли к одной из дверей, такой же из бесконечной серии запертых и незапертых, которые им встречались на протяжении их пути сюда. Капитан еще раз потянулся к ключу, висевшему у него в связке на поясе. — Вот мы и пришли. Когда вы зайдете в камеру, я вас опять запру. Здесь только один вход в эту секцию, и никто сюда не войдет. Завтра утром ровно в шесть я приду за вами, так что вы уж там как-нибудь до того попрощайтесь и будьте готовы тут же уйти, как только я появлюсь.

— А мой муж знает, что я должна прийти?

— А меня никто не обязывал сообщать ему об этом. Все, что я делаю, я делаю для вас, как мы и договаривались.

Мариэтте казалось, что она застанет Доменико спящим, но, когда капитан отпер дверь, сквозь решетки она увидела пламя крохотной свечи и сразу же заметила Доменико. Он уже, судя по всему, собирался ложиться и даже переоделся в заношенный бархатный халат, но присел ненадолго за столик и взял перо в руки. Он даже не поднял головы, когда открылась дверь. Его темные волосы, слегка посеребренные сединой на висках, на затылке были стянуты черной лентой. Камера имела окно, выходившее в коридор, что давало возможность днем проникать сюда самому слабому свету. Но что в этой полутьме можно было разобрать? Весь ужас одиночества, переживаемый ее супругом в этих застенках, она ощутила, словно удар, способный вызвать физическую боль.

Капитан Зено, пройдя вперед, принял у нее мантилью и маску. Заслышав шуршание шелка, Доменико изумленно поднял голову, и перо выпало из его пальцев, перевернув маленькую чернильницу. Он мгновенно побелел, видимо подумав, что его стали преследовать галлюцинации. Но уже в следующее мгновение его лицо осветилось радостью и он, вскочив со скамейки, бросился обнимать ее и никто из них уже даже не услышал, как лязгнул замок запираемой двери.

Они целовались и плакали, потом снова целовались, разглядывая друг друга, словно желая убедиться, происходит ли все это на самом деле или только снится им. Она не успевала отвечать на хлынувшие на нее, подобно водопаду, расспросы о Елизавете, о ней самой, о том, как она сейчас делает маски, словом обо всем, обо всем, обо всем…

Доменико, заглянув в ее глаза, обнял ее и увлек к скамейке, где они уселись, прижавшись друг к другу.

— Сколько тебе позволено находиться здесь, Мариэтта? — он не мог отпустить ее от себя, вдыхая запах ее духов и от наслаждения закрыв глаза, покрывал ее щеки поцелуями и гладил ее волосы. — Сколько? Пять минут? Десять? А может быть, мне даже можно рассчитывать и на целую четверть часа?

Она улыбнулась и провела пальцем по его щеке, с сожалением отметив про себя, как он осунулся, даже исхудал, его тени под глазами.

— У нас с тобой вся ночь впереди, любимый мой.

После этих слов он даже застонал и уткнулся лицом в ее волосы. Просидев так несколько мгновений, он внезапно отстранил ее и снова заглянул ей в глаза. Его пальцы нежно поглаживали кожу у нее на затылке.

— У тебя, оказывается, новая прическа. И она так тебе идет.

Она улыбнулась, невольно затеребив один из своих локонов.

— Я ведь хотела понравиться тебе, — ответила она, чуть наклонив голову.

Потом Мариэтта стала расспрашивать его, как он справляется с тяготами своего заключения, чем он болел, но ему совсем не хотелось рассуждать обо всех этих бедах, да и лихорадка, от которой он пролежал пластом несколько дней, давно уже миновала. Зато из него просто, как горох, сыпались вопросы. Он хотел знать о ней и Елизавете все. Мариэтта вдруг вспомнила, что в кармане плаща у нее лежали рисунки Елизаветы и несколько маленьких подарков от нее самой — она решила сохранить все письма, которые пришли для него на ее имя от Антонио и двух других братьев, которые теперь были в Америке и Англии.

— Ладно, обо всем об этом позже, — вдруг произнес он неожиданно хриплым голосом и устремив на нее пристальный взгляд своих серых глаз.

— Ладно, позже, — не стала протестовать она. Доменико дрожащими пальцами стал расстегивать ее корсет. Мариэтта, мягко отстранив его руку, принялась освобождаться от него сама.

— Нет, дай мне это сделать, — тихо прошептал он.

И они вскоре отдались желанию, снедавшему их все эти годы, так и не находя удовлетворения. И эта любовь на узкой тюремной постели показалась Мариэтте самой сладостной и прекрасной из всего, что ей довелось с ним пережить. Они любили друг друга исступленно, намертво сплетаясь, казалось, были готовы задушить друг друга в объятиях, и чрево ее в экстазе отверзлось, и она в ту ночь зачала от него…

Свеча, которую они не пожелали затушить, и без того почти огарок, догорела до самого основания, и Доменико поднялся, чтобы зажечь новую. Когда он вернулся и снова лег, Мариэтта, повернувшись набок и подперев ладонью щеку, стала расспрашивать его о том, как до него доходили присылаемые ею припасы и что ему еще нужно.

— Мне удалось продать здесь несколько моих сюртуков, несколько пар перчаток и туфель. Стражники готовы купить что угодно, в особенности, если это вещи более-менее добротные, да цены здесь не такие, как там, — он многозначительно показал рукой туда, где лежала ночная Венеция. — Во всяком случае, пока у меня есть немного денег, и этого мне пока хватит на мытье, бритье и свечи.

— Я принесла тебе два мешка золотых монет. Это выручка за одно из колец.

— Целых два? Один можешь забрать обратно, как мне кажется. А вот один мне ох как пригодится. Мне этих денег очень надолго хватит.

Мариэтта положила руку ему на плечо.

— Кто знает, может твою невиновность удастся доказать еще до того, как ты потратишь и четвертую часть из них.

— Я ведь уже пытался доказать ее, привлекая тех, кто готов был выступить за меня, но ведь этих лжесвидетелей, купленных Челано, было столько, что они все же сумели опрокинуть защиту. Кто бы мог подумать, что здесь, в Венеции, где каждый гражданин имеет право на бесплатную и объективную защиту, я, один из тех, кто обязан был заботиться о том, чтобы это право неукоснительно соблюдалось, сам стану жертвой беззакония и коррумпированности?

Ее успокоило, что он не утратил чувства здоровой озлобленности, что, несмотря на все муки, через которые ему было суждено пройти, он все же не утратил способности объективно воспринимать положение вещей.

— Себастьяно просил меня передать тебе, что, как только времена хотя бы на самую малость изменятся, он непременно направит петицию от твоего имени дожу Венеции с подписями очень многих из тех, кого ты хорошо знал.

— Передай ему, что я очень тронут этим проявлением его заботы, но, к сожалению, питать иллюзий на этот счет просто не в силах.

— Но ведь дож принадлежал к числу друзей вашего дома! Он несомненно…

— В его глазах я — человек, выступивший против него самого и против Республики. Изменник. Но я всегда, пока жив, буду делать для Республики то, что делал, и нисколько не сожалею о том, что это привело меня сюда.