Председатель

Вздохнув, Раменков идет к мотоциклу. Трубников следует за ним.

— Бабушка, — на ходу обращается он к скотнице Прасковье, — мы по-быстрому съездим, а ты тем временем собери народ.

Они садятся на мотоцикл. Трубников вцепляется своей калеченой рукой в пояс курточки Раменкова, и мотоцикл мчится прочь в голубых клубах дыма.

— Егор Иванович, — поворачивается к Трубникову Раменков, — вы когда будете выступать, то покороче… Так, в общих чертах о международной обстановке, о задачах на сегодняшний день… а то пойдут вопросы, то да се не выкрутишься. — Он резко поворачивает руль, чтобы разъехаться со встречной подводой.

— А ну как провалят? — усмехается Трубников.

— Да что вы! — искренне удивлен его наивностью Раменков. — Мы таких охламонов проводили… А вы — это вы! Только предоставьте все мне.

— Вон как! — иронически приподнял брови Трубников.

Мелькнул колхозный двор, кузня, возле которой свалены поковки, однолемешные плуги, старые бороны.

Пожилой, в прожженном фартуке кузнец, отставив молот, поглядел вслед Трубникову и задумчиво погладил опаленные волосы.

— Ширяев… — повернув голову к Трубникову, говорит о кузнеце Раменков. — Единственный тут член партии.

— А ну-ка остановите!

Трубников соскакивает с мотоцикла и идет к кузнецу.

— Товарищ Ширяев, будем знакомы — Трубников.

— Да я ж тебя пацаненком помню, — отвечает кузнец.

— Тогда, дядя Миша, я тебя как коммуниста прошу: обеспечь, чтоб все трудоспособные колхозники пришли на собрание. Не «кворум» формальности ради, а действительно все.

— Будет сделано, — спокойно отвечает Ширяев, наклонив кудлатую голову.

Трубников возвращается к Раменкову. Унылый звук гонга разносится над деревней. Мотоцикл скрывается вдали.

Маленькое, тесно набитое помещение конторы. За колченогим столом, крытым кумачовыми полосами — сквозь тонкую ткань можно различить перевернутые буквы каких-то лозунгов, — сидят Трубников и кузнец Ширяев. Раменков стоя держит речь. Собрание состоит сплошь из женщин, если не считать парня на деревяшке и двух-трех подростков.

— Товарищ Трубников ваш односельчанин. С юных лет связал свою судьбу с Красной Армией, — говорит Раменков. — Он участник боев в Маньчжурии, под Хасаном и Халхин-Голом, штурма линии Маннергейма, участник Великой Отечественной войны…

В дверях появляется дедушка Шурик и делает Трубникову какие-то знаки.

Трубников машет рукой, встает из-за стола и пробирается к выходу.

— Товарищ Трубников награжден четырьмя боевыми орденами и пятью медалями! Инвалид Великой Отечественной войны, пенсионер, он по собственному желанию поехал на работу в деревню! — с пафосом продолжает Раменков. Неожиданно он умолкает, глядя в сторону Трубникова.

Трубников вытаскивает из бокового кармана пол-литра и дает дедушке Шурику, тот радостно кивает.

— Первач… — шепчет с завистью парень на деревяшке.

— А ведь ты, дед, меня на жалейке играть учил, — говорит Трубников дедушке Шурику.

— Разве всех упомнишь, — равнодушно бормочет старик

— …Товарищ Трубников член Коммунистической партии с 1921 года… снова продолжает Раменков.

— Надо же, какой человек, — слышится насмешливый женский голос. — Вот и кончились наши страдания!.. — Это Полина Коршикова, средних лет, но еще миловидная женщина.

По собранию прокатывается невеселый смешок. Трубников, возвращаясь на свое место, тоже странно, медленно усмехается.

— Слово предоставляется товарищу Трубникову, — говорит Ширяев.

Тот повернулся к собранию лицом и вдруг увидел, что в дверях появилась женщина в белом платке. Они сталкиваются взглядами, и по-давешнему вспыхивают свежие скулы женщины.

По собранию проходит нетерпеливый шум — Трубников слишком затянул паузу.

— Я сперва отвечу Поле Коршиковой, — говорит Трубников тихим, спокойным голосом.

— Неужто узнал? — насмешливо и смущенно вскинулась Поля.

— Узнал… Ты всегда побузить любила. Так вот, Полина крикнула, что кончились, мол, ваши страдания… Нет, товарищи колхозники, ваши страдания только начинаются. Вы развратились в нужде и безделье, с этим будет покончено. Десятичасовой рабочий день в полеводстве, двенадцатичасовой — на фермах…

Раменков что-то торопливо пишет на бумажке и подвигает Трубникову. Тот читает. «Не то. Зачем запугивать?»

— Вам будет трудно, — продолжает Трубников. — Особенно поначалу. Ничего не поделаешь, спасение одно: воинская дисциплина. Дружная семья и у Бога крадет!

— Товарищ Трубников, конечно, преувеличивает… — с неловкой усмешкой начал Раменков, но осекся под тяжелым взглядом Трубникова Он смешался, нагнул голову.

— Вот чего я хочу, — продолжает Трубников. — Сделать колхоз экономически выгодным и для государства и для самих колхозников. Нечего врать, что это легко. Семь шкур сползет, семь потов стечет, пока мы этого достигнем. Первая и ближайшая задача: колхозник должен получать за свой труд столько, чтобы он мог на это жить — конечно, с помощью приусадебного участка и личной коровы.

— Постой, милок! — крикнула старая колхозница Самохина. — Ври, да не завирайся. Ты где это личных коров видел?

— Во сне, бабка, мне приснилось, что через год у всех коровы будут, а мои сны сбываются.

— Вопросы можно задавать? — спрашивает молоденькая сероглазая бабенка Мотя Постникова.

— Валяйте.

— Вы, товарищ орденоносец, в сельском хозяйстве чего понимаете?

— Да! Знаю, на чем колбаса растет, отчего у свиньи хвостик вьется и почему булки с неба падают. Хватит?

Снова по собранию прокатывается невеселый смешок.

— Вы холостой или женатый, товарищ председатель? — кричит та же сероглазая бабенка.

— Товарищи, это к делу не относится! — пробует вмешаться Раменков.

— Почему же? — прерывает его Трубников. — Женатый.

— А чего вы жену с собой не взяли?

— Я-то брал, да она не поехала.

— Это отчего же? — интересуется Мотя.

— Охота ей бросать Москву, отдельную квартиру и ехать сюда навоз месить!

— Вы-то поехали! — это сказала женщина в белом платке.

— Я как был дураком, так дураком и умру.

Раменков схватился за голову, а по собранию прокатился негромкий добрый смешок.

— Нешто это семья: муж в деревне, жена в городе? — спрашивает Полина Коршикова.

— Нет! — с силой произносит Трубников и смотрит на нее. Вот я и считаю, что потерял семью, и глядите, товарищи женщины, как бы многим из вас не оказаться замужними вдовами. Война кончилась два года назад, а где ваши мужики?

— С плотницкими артелями ходят! — кричит скотница Прасковья.

— Аж до Сибири добрались! — добавляет парень на деревяшке.

— Полинкин Василий вовсе в райцентре дворником! — едко замечает Самохина.

— А твой помойщиком! — огрызнулась Полина.

— Ври больше! Он в конторе утильсырья! — с достоинством парирует Самохина.

Трубников поглядел на женщину в вязаном платке… Но та не принимает участия в споре, эти дела ее не касаются.

— Тише! — Трубников хлопнул по столу рукой, — У кого мужья на стороне рубль ищут, отзывайте домой, дело всем найдется, и заработки будут, аванс гарантирую в ближайшее время.

— Это верно!.. Давно пора!.. Избалуются мужики! — слышится со всех сторон.

И снова Трубников, давно уже ставший единовластным хозяином собрания, наводит тишину.

— Вот что, товарищи, всего сразу не переговоришь, завтра вставать рано. Ставлю на голосование свою кандидатуру. Кто «за» — поднимите руки…

— Ты что, спишь, бабка?

Бабка встрепенулась, подняла руку.

— Так. Против?.. Нет. Воздержавшихся?.. Нету… Теперь пеняйте на себя.

Семен ест пшенник из алюминиевой миски, запивая молоком. За столом сидит и старший сын Семена, Алешка.

Прислонившись к печке, стоит Трубников. Похоже, что его не пригласили к столу.

— Раз у Доньки грудняки, не имеешь права ее на работу гнать, прежде ясли построй, — говорит Семен, снимая с ложки волос.

— Придет время — построим.

Входит Доня с охапкой березовых чурок и сваливает их у печки, чуть не на ногу Егору. Снова выходит.

— А тебе тоже младенцев титькой кормить? — спрашивает Семена Трубников.

Рука Семена задрожала, выбив дробь по краю миски. Семен отложил ложку и стал торопливо расстегивать нагрудный карман старого френча.

— Як тяжелой работе не способный. Меня потому и в армию не взяли. Могу справки предъявить…

— Калымить и барахолить ты здоров, а в поле работать больной? Ладно, найдем тебе работу полегче.

— Не буду я работать, — тихо говорит Семен.

— Будешь! Иначе пеняй на себя.

Трубников сказал это негромко, обычным голосом, и сразу после его слов в избу ворвалась Доня с красным, перекошенным злобой лицом — знать, подслушивала в сенях.

— Так-то вы за хлеб-соль благодарите! Спасибо, Егор Иванович, уважили! Спасибо! — говорит она, отвешивая Трубникову поясные поклоны. — От детишек, племянничков ваших, спасибо!

— Хватит дурочку строить, — холодно говорит Трубников. — Какая тебя работа устраивает? — спрашивает он Семена.

Семен молчит, потупив голову.

— Может, нам и дом прикажете освободить? — ядовито-вкрадчиво спрашивает Доня.

— Дом тут ни при чем, — поморщился Егор. — Никто на него не претендует.

— Я в ночные сторожа пойду, — разбитым голосом говорит Семен.

— Ладно, будешь сторожем. По твоим преклонным годам самая подходящая должность.

— Ты насчет дома правду сказал? — тем же больным голосом спрашивает Семен.

— Конечно, — пожимает плечами Трубников.

— Тогда, — глаза Семена окровенились бешенством, — катись отсюдова к чертовой матери, чтобы духу твоего поганого не было!

— Ловко, братуша, — одобряет Трубников, — молодцом! — Он берет с лавки вещевой мешок. — Племянник мой старший пусть завтра вовремя на работу выйдет, иначе штраф. — И захлопывает за собой дверь.

На улице темно, но не так, как в прошлую ночь, когда Трубников впервые ступил в Коньково. На западе дотлевает закат, небо в еле видных звездах еще не набрало черноты.

Трубников медленно бредет по улице. Отделившись от плетня, с придавленным нутряным рычанием на него кинулась собака. Но вдруг, слышно поведя носом, завиляла хвостом.

— Неужто признала? — ласково говорит ей Трубников. Он идет дальше. Собака, будто привязанная, тоже идет за ним.

Во всех уцелевших домах горят коптилки, керосиновые лампы, люди ужинают.

Трубников неуверенно поглядывает на освещенные окна. С мятым, ржавым листом железа под мышкой ковыляет парень на деревяшке.

— Слушай, кавалер, это ты замочным делом промышляешь? — осененный внезапной идеей, спрашивает Трубников.