Основы Науки думать. Кн.1. Рассуждение

Но если в нем отсутствует раздел, который бы учил думать, значит, такой дисциплины наша психология не знает. Хотя она учит, как проводить естественнонаучные эксперименты, вроде физиологических, биологических, химических или статистических. Как делать естественную науку, психолог знать должен, а вот как думать…

Филатов очень точен и добросовестен. Его книга — лучшее пособие по нашей общей психологии, потому что оно не перегружает сознание студентов лишним, оно точно и красиво пересказывает то, что сами психологи считают сердцем своей науки.

Рубинштейн гораздо словообильней и размазанней. Но качественно остается в той же рамке.

Филатов затратил на эту тему три страницы карманно-шпаргалочного формата, Рубинштейн восемь огромных. Но можно ли по его «операциям» научиться думать?

Филатов — это пример из самой гущи нашей профессиональной психологии, это то, чем живут наши психфаки, обучая новых членов сообщества. Другой пример — это классик, академик, человек, творивший психологию — А. Н.Леонтьев. «Лекции по общей психологии», отчитанные им незадолго до смерти. Как последователь Выготского, он старался говорить не как Рубинштейн. Удавалось это плохо.

Леонтьев о мышлении писал много. Естественно, в сочетании с речью, что является визитной карточкой всех выготцев. Но, говоря об общей психологии, надо давать определения, и Леонтьев пытался.

Это не очень ему удавалось, настолько «не очень», что даже студенты заваливали его возмущенными записками, усматривая противоречия в его «теории опосредования». Тем не менее, вкратце перескажу суть взглядов Леонтьева. Она, если честно, совсем немного отличается от взглядов Рубинштейна.

Во-первых, и для него мышление оставалось «проблемой» и «процессом». Последнее кажется бесспорным, пока не поймешь, что имел в виду под процессом психолог. И для него оно было познанием: «Восприятие и мышление — два уровня познания, две формы познания» (Леонтьев, с. 332). К тому же он по-прежнему «настаивает» на «истине», вместо того, чтобы ее искать:

«"Ничего нет в интеллекте, — когда-то говорил Ф. Бэкон, которого цитирует Выготский и ряд других авторов, — чего не было бы раньше в чувствах". Всякий материалист настаивает на этой точке зрения» (Там же).

Вопросы, которые пришли в записках студентов после первой же лекции Леонтьева, относятся как раз к попытке определения мышления и одновременно могли бы вывести к рассудку:

«Одна из записок гласит: "Вы дали следующее определение мышлению: мыишение — это процесс, с помощью которого мы можем опосредованно судить о том, что скрыто от нашего чувственного восприятия. Нет ли, — спрашивает товарищ, — в этом определении порочного круга? «Мыслить» и «судить» — термины, определяемые друг через друга. Нет ли в этом определении формальной логической ошибки: определение неизвестного через неизвестное?"» (Там же, с. 338).

Можно ли с помощью процесса судить? Что понимается под словом «процесс»? Это просто обозначение того, что некое действие длится, или же «процесс» незаметно превратился для наших психологов в некое существительное, вещь или, точнее, орудие, заменяющее само мышление? С помощью руки можно брать или щупать. С помощью рассудка — судить. С помощью процесса нельзя ничего. С помощью слова «процесс», правда, можно обозначить длительность и постоянность действия.

Когда наши психологи говорят, что мышление — это процесс, они явно что-то прячут то ли в этом простонаучном словечке, то ли в рукаве.

Что же касается порочного круга между мыслить и судить, то круг этот, похоже, возникает именно тогда, когда запретили рассудок в психологии. Если нет рассудка, то и судить, и рассуждать, и умозаключать, и делать выводы — это все мыслить! Что называется, за что боролись…

И вот Леонтьев долго-долго оправдывается, чтобы прийти вот к такому хитрому решению: «можно здесь слово «судить» заменить словами "переходить от воспринимаемого к тому, что скрыто от восприятия, ощущения". Здесь ударение не на слове «судить», а на "опосредованности"» (Там же, с. 341).

Вот это ответил! Что называется, заткнул все споры на корню.

По крайней мере, я не знаю, куда еще можно двигаться после такого ответа, да еще с довеском: «Поэтому можно мое определение считать правильным» (Там же).

Вот так и жила советская психология от Москвы до самых до окраин…

Однако это не значит, что психология уж совсем не исследовала саму способность рассуждать. По какому ведомству проводили эти исследования советские психологи, я не знаю, а за рубежом их пытались делать в рамках когнитивной психологии, то есть все той же психологии познания. И надо отдать должное нашим психологам, они давали агрессорам вполне достойный отпор.

Один из таких споров разгорелся в самом конце прошлого века и был опубликован в «Психологическом журнале» за 1998 год. Журнал этот возглавляет А. В. Брушлинский — один из учеников и последователей Рубинштейна. Так что понятно, что мнение журнала высказывается от лица рубинштейновцев.

Некто Слуцкий В. М., похоже, из бывших русских, совместно с двумя американцами — Моррисом и Айноном — предложил журналу опубликовать статью с совершенно научным названием, но посвященную рассуждению: «Когнитивные механизмы дедуктивного рассуждения…» Брушлинский, человек, безусловно, острого ума, передал статью для отзыва доктору психологических наук М.А. Холодной. Холодная отозвалась о статье настолько прохладно, что Слуцкий обиделся аж из США:

«Профессор Холодная высказывает два критических замечания в отношении нашей статьи. Во-первых, по мнению рецензента, работа имеет ограниченную актуальность — авторы "ломятся в открытую дверь", защищая позицию, которая и без того хорошо известна читателям журнала. Во-вторых, как считает рецензент, наши эксперименты имеют сомнительную экологическую валидность: методика весьма отдаленно напоминает те задачи, с которыми человеку приходится сталкиваться в своей реальной жизни» (Слуцкий, с. 154).

Из этого ответа может сложиться впечатление, что в Российской психологии все так хорошо с наукой рассуждения, что статья американских психологов была просто неинтересна или устарела еще до написания. Иными словами, либо наших ведущих психологов — Брушлинского и Холодную — не удовлетворил уровень научности статьи, либо нашим психологам все написанное в ней и так давно известно. В общем, спор чисто научный.

Это не так. С научностью у американцев все в порядке. И это следует из отзыва Холодной:

«Психологические механизмы способности рассуждать и психологические механизмы способности строить логически верные умозаключения — конечно же, не тождественные проблемы. Статья посвящена еще более частному вопросу, касающемуся механизмов дедуктивного рассуждения.

Весь материал статьи (теоретическое введение, описание выборок, план эксперимента, результаты и заключение) представлен в очень грамотной, общепринятой для научной статьи форме» (Холодная, с. 153).

Если вопрос не в научности, то, может быть, в исчерпанности этой темы для нашей психологии? Но вот Холодная приводит список работ, посвященный предмету спора. Просто вчитайтесь в названия и попробуйте понять, догадались бы вы взять работу с таким названием, если хотите научиться рассуждать:

«Первое мое сомнение связано с актуальностью данной работы.

Возможно, в западной психологии идея об изначальной рациональности познавательных процессов человека, либо идея о формальнологической основе человеческого рассуждения действительно являются широко распространенными. Для советской психологии (а ныне — для российской) характерна традиция изучения познавательной деятельности «снизу», через реальные характеристики реально функционирующего мыишения.

В частности, были описаны роль невербальных смыслов и эмоциональной активации в процессе поиска решения (O.K. Тихомиров, 1969), предметный, операциональный, рефлексивный и личностный уровни регуляции мыслительного процесса (И.Н.Семенов, 1990), взаимосвязь логического и психологического в мышлении (А.В. Брушлинский, 1996).

С точки зрения полученных в этих исследованиях фактов ясно, что человек крайне редко думает (рассуждает) в режиме требований формальной логики — и, тем не менее, находит правильные решения и в нормальных, и в творческих задачах» (Холодная, с. 154).

Более всего меня из перечисленных работ пугает сочинение Брушлинского. Впрочем, я допускаю, что оно глубоко и содержательно. Просто он обладает даром писать только для докторов психологических наук. Тем не менее, как бы Холодная ни размахивала щитом из этих трех работ, не пустить американцев на наш рынок из-за обилия своих исследований было бы неверно.

Жидковато у нас с исследованиями рассуждения. Значит, причина была не в этом.

Я подозреваю, что она в том, что уподобление рассуждения логике оказалось тупиком для психологии, и талантливые психологи наконец-то начали это чувствовать. Не научно, а нюхом, чутьем, даром каким-то, науке неведомым.

И это видно во втором замечании Холодной:

«Как правило, в когнитивных исследованиях фигурирует настолько специальный и искусственный по содержанию и форме стимульный материал, что возникает вопрос о действительном смысле полученных результатов. Содержание силлогизмов, использованных в экспериментальной части исследования, может ошеломить любого нормального испытуемого, поэтому неясно, что, собственно говоря, делали испытуемые в этих условиях: действительно рассуждали, либо «отделывались» от чудака-экспериментатора» (Там же).

О чем это она? Вы читали названия тех работ, что Холодная приводит в качестве примера настоящей научности, — они сами по себе способны ошеломить психически здорового человека. Что может быть хуже? Ну, только не язык американских собратьев.

С языком у наших психологов, слава богу, и у самих хуже некуда.

Их возмутили вот такие примеры исследований:

«В ряде исследований нами было предложено одно из таких заданий, которое вызывает большое число ошибок рассуждения. Задание сформулировано следующим образом.

Считайте, что первые два утверждения (выделенные жирным шрифтом) истинны. Сделайте заключение, используя оба допущения (выберите 1, 2, 3 или 4).

Все композитные числа делятся на 8 без остатка. 26 — композитное число.

Таким образом:

1) должно быть, 26 — не композитное число

2) 26 — исключение из правила

3) Вероятно, композитные числа не делятся на 8

4) 26 делится на 8

Испытуемые не знали, что означает термин «композитное» эмпирический статус посылок был неясен, а логически верное заключение (26 делится на 8) — эмпирически ложным» (Слуцкий и др., с. 144).

Представляю, как билась в этой ловушке из бреда наша М.А. Холодная. И как она не выдержала и просто рубанула гордиев узел наукообразности мечом своего разума: рассуждать надо, а не бредить о когнитивных процессах!

И ведь не права, хотя и умница!

Неправа потому, что уже забыла, чем мучают наших студентов на всех психфаках, заставляя заполнять бредовые тесты, переведенные с американского, решать вот такие задачи, не имеющие никакого отношения к жизни, резать и бить током обезглавленных лягушек. Забыла, где дверь в первый класс!..

Но ведь умница! Не стала сдерживаться и просто и разумно ответила, в сущности, что истину надо искать, а не публикации плодить. И как ни странно это для меня, но, устроив дискуссию, то же самое заявил и Брушлинский. Тем самым подведя своеобразный итог рубинштейновской науке о мышлении.

Правда, ответ этот неуслышанным утонул в море того копошения вокруг тела науки, в котором бесчисленные ее труженики переваривают выделения великана. Утонул, утопленный ядовитым откликом обиженного американского коллеги, который просто показал, что этикет требует не правду-матку резать, а говорить прилично, то есть как принято в обществе собравшихся за обеденным столом воспитанных людей. И показал на «особо простом» примере, так сказать, для тех, кто сложнее не понимает:

«Не можем согласиться с тем, что дискуссия о рациональности познавательных процессов актуальна лишь для западной, но не для российской психологической мысли. Начну с простого примера.

Допустим, учитель в разговоре с учеником говорит: "Кто правильно решит задачу, тот получит пятерку". Ученик правильно решил задачу. Что он будет ждать от учителя? Ожидания ученика ясны. Результаты многочисленных исследований говорят о том, что более 97 % испытуемых, независимо от содержания задания, делают правильное умозаключение по схеме modus ponens (Если А, то В, то В. А. Следовательно В)…» (Там же, с. 154).

И еще много умных слов о том, что если в некоторых случаях ответы у всех одинаковы, значит, что-то такое есть в рассудке, что это обеспечивает… Например, устройство.

Холодная по поводу таких открытий заметила: «Степень актуальности этого вывода примерно та же, что и в заключении типа "темнота происходит преимущественно от недостатка света"».

Я же скажу: верная мысль, в корень зрит американец. Вот только бы сказал об этом просто, без когнитивных схем и модусов. Может быть, это стало бы полезным многим, хотя и не дотянуло бы до научного открытия.

Но нельзя просто, потому что если это сказать просто, то окажется, что есть не только мышление, но и рассудок. И хуже того: а в рассудке есть нечто врожденное, что не должен принимать ни один материалист. На этом они по-прежнему настаивают.

Глава 8. Мышление Выготского

Другой наш великий психолог — Лев Семенович Выготский (1896–1934) — славен именно тем, что, как кажется, кроме мышления ничем больше и не занимался. Разве что педологией, то есть тем, как через это мышление воздействовать на поведение школьников.

Однако мышление Выготского — довольно-таки странная вещь. Дело в том, что он всячески избегал давать определение этому понятию. Возможно, в этом проявлялась его научная добросовестность — дать определение не исходно, а по итогам исследований. Но даже в завершающей его жизненный путь работе 1934 года «Мышление и речь», он использует понятие «мышление» так, как завещал Введенский — как кучу мусора для всего, что может быть названо мыслью.

Более того, читая название «Мышление и речь», невольно ожидаешь, что рассказ пойдет о мышлении и о речи. Но тут фокус, детский прикол, вроде: А, И, Б сидели на трубе. А упало, Б пропало, кто остался на трубе?

В работе «Мышление и речь» не говорится о мышлении или речи, в ней говорится об И! То есть о том, как связаны между собой речь и мышление. Это прекрасная тема для исследования, это действительно важный предмет для продвинутого психологического исследования, но только в том случае, если определены исходные составляющие всего рассуждения. Если же они оставлены смутными, простите, такое исследование превращается в шарлатанство, способное обмануть и запутать своей наукообразностью многих…

Это чувствовали все крупные психологи той поры и спорили с Выготским. Я уже показывал это на примере Рубинштейна.

Павел Блонский уже в 1935 году издает работу «Память и мышление», где оспаривает положения Выготского. К сожалению, и сам не дает определения исходных понятий, играя со связующим их И.

Возможно, не умри Выготский преждевременно, именно он написал бы основной учебник психологии Советского Союза.

Он любил игры с методологией, что явно видно в тех его работах, где он пишет о других психологах или психологическом кризисе, развившемся из-за перехода психологии в естественнонаучность.

Но быть сильным в критике других еще не означает, что ты так же силен в создании своего. Хоть последователи Выготского и называли его «Моцартом психологии», но трудолюбивый «Сальери психологии», Рубинштейн, обладал даром, которого Выготский, возможно, был лишен. Рубинштейн был основателен.

Выготский скакал по верхушкам, спеша догонять и перегонять тех, кто прославился. Поэтому он не старался сделать себя ясным, а ясным рассуждение может быть только в том случае, если ясны основания, из которых оно развивается. Основания Выготского — довольно мутная водица. Поэтому даже его ученик Эльконин писал: «…при чтении и перечитывании работ Льва Семеновича у меня всегда возникает ощущение, что чего-то я в них до конца не понимаю» (Цит. по: Веракса, с. 5).

Сам себя Выготский объявлял сторонником диалектического метода в психологии, но в отношении мышления он, безусловно, был последователем Введенского, знаменитую работу которого — «Психология без всякой метафизики» — не только читал и цитировал в 1927 году в своей главной методологической работе «Исторический смысл психологического кризиса». Он исходил из нее, когда утверждал, что «созрела потребность в общей психологии, а отчасти наметились границы и приблизительное содержание этого понятия» (Выготский, Психология, с. 17).

«А.И. Введенский полагал, что общую психологию "гораздо вернее было бы называть основной психологией, потому что эта часть лежит в основе всей психологии"» (Там же, с. 18).

Мысль, в общем-то, бесспорная, вопрос только в том, что в нее вкладывать. Сам Выготский выделяет три предмета, которые в его время стремились занять место общей психологии:

«Что же наиболее общего у всех явлений, изучаемых психологией, что делает психологическими фактами самые разнообразные явления — от выделения слюны у собаки и до наслаждения трагедией, что есть общего в бреде сумасшедшего и строжайших выкладках математика?

Традиционная психология отвечает: общее — то, что все это суть психологические явления, непространственные и доступные только восприятию самого переживающего субъекта» (Там же, с. 19).

Упоминание непространственности и доступности лишь субъекту явно показывает, что Выготский в этом рассуждении остается зависим от Введенского, то есть бьется за психологию без метафизики. Замена же душевных явлений на психологические — это легкая подтасовка, в которой он показывает, что психология должна быть естественнонаучной, то есть частью биологии. В этом он следует за «Философией зоологии» Ламарка, которого поминает чуть дальше.

Еще два предмета, которые выделяет как возможные основы для общей психологии Выготский, это предметы рефлексологии и психоанализа, которые оказываются для него поведением и бессознательным.

Вывод этот странный и разрушительный для облика великого психолога. Рефлексология могла сколько угодно заявлять, что через рефлексы она изучает поведение, но от рефлексов животных до действительного поведения человека она никогда не добралась. Не видеть это может только слепой психолог. Точно так же и бессознательное является лишь торговой маркой психоанализа, лишь тем, за что платят, как за самое интересное. Но и для психоанализа бессознательное является возможным лишь в том случае, если есть сознание.

Выготский просто не вышел в 1927 году на уровень разговора об общей психологии. Почему и не создает определения общих понятий, из которых исходит в собственных исследованиях.

Он размазан и расплывчат. В середине пятой главы он заявляет:

«Перейдем, наконец, к положительному определению общей науки» (Там же, с. 33). А затем начинает десятую со слов: «Мы переходим к положительным формулировкам» (Там же, с. 71).

Сорок страниц большого формата мути! И снова целая глава критики других философов, чтобы в одиннадцатой главе помянуть Ланге с его «психологией без души» и Введенского с «психологией без метафизики», как примеры отрицательного определения общей психологии, и снова задаться вопросом о «положительном смысле» психологии. А в 12-й главе он вдруг объясняет нам, что существуют две психологии — одна описательная, другая эмпирическая, и я понимаю, что он и не собирался давать собственное, «положительное» определение той науки, которой будет заниматься…

Далее он долго бьется с Франком, который в 1917 году горько сетовал, что у психологии украли имя, подменив науку о душе на физиологию, и с Челпановым, который «приводит справку, что в эпоху французской революции термин «психология» был заменен термином "идеология", так как психология для той эпохи — наука о душе; идеология же — часть зоологии и делится на физиологическую и рациональную» (Там же, с. 115).

В ответ на все посягательства защитников души Выготский твердо заявляет: да, мы украли имя психология, но мы — материалисты и марксисты — венец прогресса, а значит, имеем право на любые имена, поскольку завершаем собой предшествующее развитие! Мы просто наследуем все, что хотим, поскольку прежние хозяева не выжили:

«Психологии как науки о душе, в смысле Франка, в точном старом смысле этого слова, нет; это вынужден констатировать и он, когда с изумлением и почти отчаянием убеждается, что такой литературы вообще почти не существует» (Там же, с. 113).

Выготский явно отрицает все предыдущие школы психологии и утверждает строго отрицательно: наша психология — не такая!

Но какая? Марксистская. Объективная. Научная. И даже единственная и подлинно научная!

«Как мы будем называть естественнонаучную психологию? Ее теперь называют часто объективной, новой, марксистской, научной, наукой о поведении. Конечно, мы сохраним за ней имя психологии. Но какой?» (Там же, с. 116).

В обшем, марксистской. А что это значит, догадывайтесь сами.

В нее должны были войти части:

«…мы будем говорить об общей и детской, зоо- и патопсихологии, дифференциальной и сравнительной» (Там же, с. 120).

На этом сочинение завершалось, а последователи усмотрели общую психологию в работах Выготского, посвященных поведению и реакциям… То есть общей психологией для Выготского была рефлексология, которая каким-то образом и связывалась для него с поведением.

В 1926 году Выготский, вероятно, впервые заговаривает о мышлении в «Педагогической психологии». Начинает он с того, что «мышление принадлежит к числу самых трудных и малоразработанных психологических проблем» (Цт. по: Выготский, Психология, с. 187). В ней мышление оказалось для него «особо сложной формой поведения». Пишет он, как всегда, мутно: «Прежде всего для нынешнего психолога совершенно ясна та сторона мышления, которой оно входит в систему поведения как совокупность двигательных реакций организма» (Там же).

В сущности, это исходное упоминание мышления в главе, названной «Мышление как особо сложная форма поведения».

Можно ли назвать его определением? Зато можно составить себе мнение о том, как этот Моцарт делал, точнее, уделывал психологию. Он посвящает главу мышлению, а пишет о движении и двигательных реакциях, пытаясь дать отличие реакций от мыслей…

Ладно, спишем на то, что маэстро был еще молод в психологии.

В 1932 году он читает лекции по психологии. Начало узнаваемо: «Сегодня у нас на очереди проблема мышления» (Выготский, Лекции, с. 46). Мышление всегда было для Выготского и всей советской психологии проблемой.

Естественно, никакого собственного определения мышления Выготский не дает. Он посвящает первую часть лекции разбору того, что о мышлении говорили другие, а во второй прямо от Пиаже заявляет:

«Позвольте мне во второй части лекции, как мы обычно делаем, перейти от общего рассмотрения теоретических вопросов к изложению фактического материала и попыток решения той проблемы, которая стоит в центре всех путей исследования. Эта проблема может иметь, мне думается, центральное значение для современных исследований детского мышления. Это проблема смысла, или разумности детской речи» (Там же, с. 61).

Кому до чего, а вшивому до речи!..