Помоги проекту - поделись книгой:
Близ Оперы, на авеню Оперы (в доме № 32), размещался в 20-е годы русский дом моды ТАО, основанный княгиней М. С. Трубецкой, где модельерами была М. М. Анненкова и княгиня Л. П. Оболенская, а моделью (как тогда выражались – «манаканом»), прелестная графиня Мария Белевская-Жуковская. На площадь выходит знаменитый «Гранд-Отель», тот самый, в котором в 1916-м голландская танцовщица и немецкая шпионка Мата Хари ласкала капитана русского экспедиционного корпуса Вадима Маслова. Счастливец вырвался на несколько дней с фронта в Париж, в увольнение. Позднее она навещала его в прифронтовой полосе, в результате чего молодому герою, в то время уже раненному, пришлось объясняться перед Военным советом во время процесса Мата Хари. 15 октября 1917 года обольстительница была расстреляна на военном полигоне в Венсеннском лесу. Бедный Вадим по окончании войны постригся в монахи. А всему виной – овышенная требовательность… С. Дягилева, который в свое время отказался зачислить голландскую чаровницу в свою труппу: стояла бы где-нибудь в кордебалете у задника, дрыгала ножкой и, может, была бы целей…
В доме № 8 по бульвару Капуцинок (уже после площади Оперы) в 1880 году скончался один из прославленных кумиров Больших бульваров – композитор Жак Оффенбах. Впрочем, от тогдашнего великолепного дома в новом уцелел только вестибюль с колоннами. Ну а в доме № 2 был раньше театр «Водевиль»… Театры, театры
Бульвар Итальянцев, где размещался Театр Итальянцев (позднее «Опера-Комик»), уже с XVIII века (до самого 1914 года) был центром элегантности, искусств и моды. Это здесь (в доме № 22) находилось кафе-мороженое «Тортони», а в угловом доме № 1 (по улице Тэтбу) – «Парижское кафе» (Cafe de Paris), а чуть дальше – кафе «Риш», украшенное мозаиками Форэна (дом № 16 по бульвару Итальянцев). Ну а список тех, кто тут лакомился, похож будет на словарь Ларусс, сплошные знаменитости! И, конечно, по обе стороны бульвара поднимались дворцы. Скажем, на углу улиц Мишодьер и Луи-ле-Гранд был дворец Ановр, построенный для маршала Ришелье в 1758 году (ныне перенесен в парк Со, за город). На улице Лаффит (о ней не грех будет поговорить особо) на месте знаменитого кафе «Арди» выстроен был в 1839 году «Золоченый дом» (la Maison Doree), где проходила последняя выставка импрессионистов и где бывали и Давид Анжерский, и Дюма-отец.
Что же до главного здешнего заведения – «Опера-Комик», то после пожаров 1838 и 1887 годов театр был снова отстроен в 1898-м архитектором Бернье. Ну а поблизости от театра, как известно, родился Дюма-сын (площадь Буальдье, № 1, дом еще стоит). Не доходя до перекрестка Ришелье-Дрюо (дом № 5-бис), можно увидеть пассаж Принцев, но пассажи Парижа, и в частности пассажи Больших бульваров, – это особая тема, мы не пройдем мимо, да и вы не обойдите их на своей прогулке.
Бульвар Монмартр, который следует за бульваром Итальянцев, с самой своей застройки в 1676 году и на протяжении чуть не двух веков оставался одним из средоточий парижской моды, так что чуть ли не каждый из стоящих здесь старинных домов был свидетелем и былой суеты, и былой славы. Скажем, вот в этом доме на улице Ришелье, той самой, что приютила, в частности, и Национальную библиотеку Франции, размещалось знаменитое кафе «Фраскати». На антресолях дома жил портной Бюиссон, прославленный Бальзаком. В доме, что напротив, на улице Дрюо (отель де Лааж), размещался с 1836 года знаменитейший Жокей-клуб. В доме № 12 – пассаж Жофруа, где под сенью часов, с которых символом торгового процветания свисают тяжкие гроздья винограда, до сих пор продают игрушки, книги о кино и театре, восточные товары. Здесь же находится Музей Гревена: не только знаменитый музей восковых фигур, но и сохранившийся образчик архитектуры 1900 года – Театр Жоли с барельефом Бурделя, зеркальными стенами, занавесом, расписанным Шере. И если восковые покойники оставят вас равнодушными (мне они показались примитивными и довольно мерзкими, но на людей чувствительных, вроде Сергея Эйзенштейна, они производили огромное впечатление), то световой спектакль с зеркалами времен Всемирной выставки удивительно красив, прямо-таки фантастичен. Музей Гревена имеет теперь филиалы по всей Франции, его посещает до полумиллиона человек в год, и это нехитрое нововведение карикатуриста Альфреда Гревена (музей был открыт в 1882 году) приносит три миллиона франков чистого дохода ежегодно, несмотря на то что Диснейленд отбил у музея часть отечественной и иностранной публики.
В доме № 17 по бульвару Монмартр и ныне еще открыт театр «Варьете», хотя он уже не столь популярен, как, скажем, в 1816 году, когда бывший в Париже с визитом граф Федор Ростопчин (тот самый, что оказался московским градоначальником в год вступления Наполеона в Москву, а позднее подарил Франции популярнейшую детскую писательницу Сегюр) каждый вечер наслаждался исключительно спектаклями этого театра. «Артистический вход» в театр позднее стал выходить прямо в пассаж Панорам, о котором мы еще расскажем особо. Пассаж, как и театр, размещался напротив Музея Гревена…
С бульвара Монмартр самые выносливые из моих спутников перейдут за мной на бульвар Пуасоньер, где сохранилось еще немало старинных домов с коваными железными решетками и прочими украшениями. В доме № 32 размещалось в былые годы кафе «Бребант», где братья Гонкур устраивали знаменитые литературные Спартанские обеды, а глава «натуральной школы» Эмиль Золя собирал своих сторонников на Обеды с натуральной говядиной. В доме № 27 жил в 1831-1832 гг. прославленный Шопен. Он был, может быть, самой крупной звездой «романтического века» Парижа, и о его парижской жизни нам не грех будет рассказать (а вам прочитать) особо. В доме № 23 (отель де Монтолон) разместила некогда свой знаменитый салон мадам Адам, основательница журнала «Нувель ревю». В доме № 20 и ныне находится «Театр новинок», открытый в 1920 году.
Уходившие на север от бульвара «слободские» улицы были полны магазинов. По улице Фобур-Пуасоньер, к примеру, идет и нынче целая вереница меховых лавок, где я однажды купил по случаю меховой полушубок, о котором (наподобие Савельича из «Капитанской дочки») все время напоминаю любимой младшей сестричке.
В доме № 1 и поныне размещается еще старинный кинотеатр «Рекс», истинный храм новой музы. Их было несколько, таких храмов на Больших бульварах, но в 1972-м разломали великолепный «Гомон-Палас», а «Рекс» еще цел, спешите его увидеть. Кинотеатр открыт был на Рождество 1932 года. Поначалу полиция запретила неоновую рекламу над входом (чтобы не рассеивалось внимание у шоферов – нынче-то их внимание сосредоточено на телефонных переговорах с любимыми, к рекламе они привыкли к любой). Конечно, не все великолепие испано-античных интерьеров роскошного храма кино дошло до наших дней (закрыли ясли и парикмахерские при кино), однако на Рождество в зале еще резвятся фонтаны, загляните…
От следующего бульвара, от Бон-Нувель (то бишь Благовещенского бульвара), самые бойкие торговые улицы лежат не к северу, а к югу (там расположен уже знакомый нам квартал Сантье). В доме № 38 по бульвару Бон-Нувель полтораста лет тому назад был открыт на месте старинного кладбища театр «Жимназ», в котором царили три знаменитых драматурга – рожденный неподалеку от этих мест Александр Дюма-сын, Викториен Сарду и Эжен Скриб. Последний сыграл очень заметную роль в театральной истории бульваров. Он написал 350 пьес (на всех хватило), и чего там только среди них не было – и мелодрамы, и фарсы, и балетные либретто, и оперы… Скриб предвосхитил на французском драматургическом поприще (но отнюдь не романном, где уже вовсю шуровали тогда литературные «негры») голливудскую постановку дела. Среди его наемников введено было строгое разделение труда: один поделыцик выуживал там-сям старо-новый сюжет, другой писал диалог, третий придумывал хохму (очень продуктивно, помню, даже в былом московском «Крокодиле» нанимали «темачей»)… Мэтр Скриб сам все сплавлял и лудил воедино. В центре его пьес стояло денежное преуспеяние, которым так неохотно занималась русская драматургия до Островского. 350 пьес! Самому Радзинскому такое было бы не под силу. Понятно, что папаша Скриб подорвал здоровье. Он умер от апоплексического удара в самый разгар творческих работ над либретто для Мейербера. Франция чтит память этого героя труда…
Когда король-Солнце великий Людовик XIV приказал разобрать былые укрепления на линии нынешнего бульвара Сен-Дени, ему пришла в голову свежая мысль соорудить на этой границе города целых две триумфальные арки, которые прославляли бы его великие военные подвиги. Придворные восхищенными возгласами встретили это предложение, и арки были построены: в устье улицы Сен-Дени, на одноименном бульваре, – арка Сен-Дени, на бульваре Сен-Мартен, рядышком, – арка Сен-Мартен. Арки и ныне там, несколько неуместные и не лепые в толчее бульваров, а все же арки. Скульпторы старательно размазали в вечных барельефах немногочисленные подвиги суверена. Скажем, на северном фасаде арки Сен-Дени (обращенном к центру, в более близкой перспективе – к секс-шопам и к девушкам нескромного поведения) изображено взятие французскими войсками голландского города Маастрихта, который с тех пор успел стать символом европейского единства и родиной моей внучатой племянницы Ривы. Сооружал эту арку архитектор Франсуа Блондель, подаривший свое гордое имя близлежащей улице. Не вина архитектора, что улица эта была сперва застроена борделями, а позднее облюбована рядовыми работницами панели.
Что касается самого бульвара Сен-Дени, то на нем в доме № 14 открыт был в 1887 году Свободный театр господина Андре Антуана, бывшего служащего Газовой компании и горячего приверженца принципов «натурализма» в искусстве, провозглашенных славным Эмилем Золя (чтобы все было как в натуре и по натуре). Создав свой театр натурализма, бывший газовщик (он не имел отношения к Газпрому, но и не был совсем уж беден) Андре Антуан произвел настоящую революцию в театральном искусстве. Актеры вели себя на сцене его театра так, словно они находились в четырех стенах своей комнаты и жили обычной, натуральной жизнью. Мало того что актер здесь не обращался с декламацией к публике, он вообще мог по ходу действия вдруг повернуться спиной к зрителям, помолчать и как бы даже задуматься (понарошку, конечно, но все равно революция, неслыханное новшество и хамство). Актеры должны были как бы жить на сцене (ну про это вы уже наслышаны из более поздних источников). Более того, на сцене стояла самая настоящая мебель, театр изыскивал для спектакля настоящие костюмы эпохи, на сцене мог бить самый настоящий фонтан и функционировать настоящая мясная лавка. Вас-то этим не удивишь (я недавно видел в Питере спектакль по Андрею Платонову, так там наиболее физически развитые актеры и вовсе все время плавали в какой-то канаве), а в конце XIX века зрители просто балдели от всех этих открытий. Более того, в театре Антуана появилась новая должность – режиссер (впоследствии она затмила собой все прочие должности). Фанатик точности, Антуан колесил по стране в поисках костюмов и декораций, рылся в старых документах – в общем, этот газовщик оказался настоящим фанатиком натурализма. Почти сорок лет (до 1984 года) директрисой и постановщицей в этом театре была мадам Берио, которая среди прочих своих открытий особо гордилась открытием Драматурга Жан-Поля Сартра, который в свою очередь открыл, как приятно бывает жить на партийной советской госдаче (скажем, в Пицунде, рядом с Хрущевым и любимой переводчицей, и притом совершенно бесплатно, надо только все время говорить слово «уи», выражающее всестороннюю поддержку).
От триумфальной арки Сен-Мартен, где надписи на чистейшем латинском языке воспевают беспримерные боевые подвиги короля Людовика XIV, тянется в направлении площади Республики бульвар Сен-Мартен, еще более насыщенный театральным искусством, чем предыдущий. Когда в 1781 году сгорела размещавшаяся в Пале-Руайяль парижская Опера (театры горели часто, хитрое ли дело упасть свече на кружевную накидку?), императрица Мария- Антуанетта приказала архитектору Ленуару в срочном порядке соорудить новое здание на нынешнем бульваре Сен-Мартен (дом № 16), и здание соорудили всего за 75 дней. Пик своей славы этот театр пережил уже после гибели королевы, в 1830 году. На сцене его блистали Фредерик Леметр, Мари Дорваль, мадемуазель Жорж. Здесь ставили такие шедевры романтического театра, как «Нельская башня» Дюма, «Марион Делорм» Гюго, «Сирано де Бержерак» Ростана. Сара Бернар играла здесь «даму с камелиями», Тоску, Жанну д'Арк.
А в 1873 году на руинах знаменитого кафе «Дюфьо» архитектором Лаландом был построен «Ренессансный театр», который с 1893 по 1899 год возглавляла сама Сара Бернар. Здесь ставили пьесы Гюго, Сарду, Мюссе, Дюма-сына.
На углу бульвара и нынешней улицы Рене Буланже с 1828 года сиял огнями театр «Амбигю», построенный Хитторфом и Лекуантром. Здесь с большим размахом ставили мелодрамы. Среди самых знаменитых спектаклей были «Три мушкетера» Дюма и спектакли по пьесам Золя. Маленькая площадь близ театра украшена ныне бюстом композитора Иоганна Штрауса, сотворившего среди всего прочего оперетту «Летучая мышь». Очень в стиле Бульваров…
Скромный некогда перекресток бульвара Сен-Мартен, рю дю Тампль и улицы Фобур-дю-Тампль с годами был расширен до такой степени, что превратился в великолепную площадь с фонтаном, который был в конце концов заменен тяжелой бронзовой статуей Республики, давшей нынешнёе название всей площади. Раньше здесь было просто продолжение обсаженного деревьями бульвара дю Тампль (Храмового бульвара). Ближняя часть бульвара дю Тампль называлась бульваром Преступлений (Boulevard du Crime). Оживленное и веселое было место. Люди побогаче тут «гуляли» в колясках, люд попроще – пешком (оно и лучше для здоровья). В конце XVIII века парижский прево приказал всем городским «увеселителям» и «затейникам» переезжать в эту часть бульвара дю Тампль. Один за другим стали здесь открываться театры, балаганы, цирки. Особый декрет 1791 года предоставил им полную свободу строиться и «представлять». Открылись здесь театр «Варьете Амюзант», Театр мадам Саки, театр «Ле Фюнамбуль» с мимом Лебуро (это его изображал позднее Жан-Луи Барро в знаменитом фильме «Дети райка»), театр «Ле Фоли драматик», «Исторический театр» Дюма, а также «Олимпийский цирк» с дрессированными лошадьми. В 1830 году в местных театрах беспрекословно царила мелодрама, и бульвар обливался слезами. Конец слезам и веселью положил османовский запретительный декрет 1862 года (французы считают, что русское слово «указ» намного ужаснее, чем французское «декрет», но по-русски и «декрет» звучит достаточно противно). Театры и «увеселители» были изгнаны с бульвара и по большей части разорены. Кое-кто уцелел, но все без исключения ностальгически вспоминали ту эпоху, когда здесь царило веселье и слон из зимнего цирка забрел однажды ненароком в кафе на бульваре Бомарше, получившее с того дня новое название – «Слон»…
Среди немногих театров, уцелевших от той поры на бульваре Преступлений, держался еще долгое время Театр Дежазе, где изящная Виржини Дежазе играла в легких пьесах проказливых мальчишек. Легкий отзвук ее изящества сохранил доныне французский язык, в котором для обозначения подобных ролей появилось слово «дежазе»… А говорят, что прошлое Больших бульваров растаяло в воздухе без следа.
УЛИЦА ЛАФФИТ
Улица эта, которая, начавшись от бульвара Итальянцев, выходит к улице Шатоден и церкви Нотр-Дам де Лорет, не слишком длинна и не слишком ныне известна в Париже, тем более среди приезжих и туристов. А между тем эта улица IX округа Парижа видела много славных лиц и событий. Начинать рассказ следует, конечно с прекрасной дамы, тем более что дама эта имела королевское достоинство. Ее называли королевой Гортензией, а в девичестве она была Гортензия де Богарне, хотя никем не доказано, что отцом ее был именно бедняга генерал Александр де Богарне, кончивший свои дни под ножом гильотины. Сам генерал именно внеурочное рождение Гортензии привел в качестве самого убедительного доказательства неверности своей жены Жозефины, объявив последней о намерении расторгнуть с ней брак. В зрелые годы Гортензия была весьма обольстительной дамой, к которой нежно относились и удочеривший ее император Наполеон Бонапарт, и с победой вошедший в Париж русский император Александр I. И того и другого имела счастье лицезреть скромно прилепившаяся к бульвару Итальянцев улица Лаффит, тогдашняя рю Серути. Именно на этой улице в доме № 17, во дворце Сен-Жюльен, прошли самые блистательные годы салона тридцатилетней голландской королевы Гортензии, в котором бывал «весь Париж». Ее матерью, как вы уже, наверное, догадались, была пылкая креолка с острова Мартиники Жозефина де Богарне, урожденная Жозефина Ташер де ла Пажери, во втором браке – предпоследняя супруга Первого консула Франции, вместе с ним взошедшая на трон Первой империи. Жозефина умерла в майские дни 1814 года, в самый разгар пылкого романа своей любвеобильной дочери и русского императора. Она сгорела за несколько дней, простудившись на прогулке с русским императором в замковом парке дочери в Сен-Лье. Не помог даже медик, присланный Александром I, – медицина была в те дни еще так слаба, так слаба. Ведь и у самой королевы Гортензии из троих детей выжил только один, маленький Шарль-Луи. Зато, когда этот их сынок Шарль-Луи (во всяком случае, ее сын, ибо в причастности ее мужа к зачатию знаменитого младенца есть основания сомневаться) вырос, он стал французским императором Наполеоном III, усердно радевшим об украшении города Парижа. Супруг Гортензии король Голландии был из небогатых корсиканских дворян, но зато приходился родным братом (младшим) известному выдвиженцу Наполеону Бонапарту, который и посадил его на голландский трон. Да ведь и сама Гортензия, как вы помните, не являлась дочерью генерала де Богарне. Впрочем, что нам думать об этом: слава дающим жизнь и спасающим жизнь! Вот королева Гортензия сумела в 1831 году спасти сына от австрийского эшафота и подарить Франции отнюдь не худшего из ее императоров.
А что до ее креольского темперамента и тогдашних нравов – что с ними поделать, с ушедшими поколениями? За нынешними углядеть бы красавицами. Историки сообщают, что, усевшись на мужнином троне в Стране тюльпанов, молодая Гортензия дала шороху, ну а в пору процветания ее салона на рю Лаффит (это было в 1810-1815 годах, обратите внимание на даты – великая война, лихолетье, победы, поражения, перемены власти!) она переживала бурный роман с внебрачным сыном Талейрана графом Флао, от какового романа у нее в 1811 году родился премилый мальчик, который позднее прославился как герцог де Морни. Да и как было ему не прославиться, когда у него был такой дедушка, а вдобавок единоутробный брат его стал во Франции императором! Так что этот внебрачный сын Гортензии с молодых лет занимал всякие очень высокие должности , вплоть до министра внутренних дел и президента законодательного корпуса, строил козни, устраивал путчи, совмещал депутатство с бизнесом и разнообразными махинациями (одной из которых он, кстати, втянул Францию в военную мексиканскую экспедицию). Ему довелось быть французским послом в Петербурге, где он и женился на дочери князя Трубецкого, так что первая герцогиня де Морни слыла в Париже не французской, а русской красавицей, это уже классом выше. Я рассказываю об этом развитии линий судьбы, ибо, как выразился очень любивший француженок поэт Некрасов, «всему начало здесь», то бишь на рю Лаффит, мимо которой вы, попав в Париж, можете пройти ненароком, а будет жаль.
Но вернемся к хозяйке салона на рю Лаффит королеве Гортензии. Несмотря на отказ императора Наполеона разрешить брату Луи и его супруге Гортензии развод (Наполеон и сам в ту пору затеял развод с Жозефиной, а второй в семье развод, как он намекнул, ему будет некстати), супруги жили раздельно. Новая попытка Гортензии вернуться в мрачный амстердамский дворец мужа, где она целыми днями читала черные романы Анны Рэдклиф, не увенчалась успехом. Вот она и возвращается на улицу Лаффит, которая носит еще в ту пору имя Серути, держит салон и крутит роман с молодым графом Флао, а на Пасху 1814 года в Париж входят союзные армии, ведомые красавцем императором Александром I. С трудом дотянув до окончания поста, русский император, движимый любопытством и пасхальным всепрощающим настроем, едет в Мальмезон к бывшей императрице Жозефине. Там-то он и знакомится с Гортензией. Это был бурный весенний роман (как уже было сказано, случайно стоивший жизни бывшей императрице). В те-то славные времена улица Серути (будущая рю Лаффит) и видела победоносного русского императора. Преодолев сопротивление упрямого Людовика XVIII, русский император истребовал для Гортензии герцогский титул и замок Сен-Лье… Ну а потом Александр уехал, проведя, впрочем, перед отъездом две ночи в замке Гортензии, после чего Наполеон бежал с Эльбы и при криках парижского ликования (не менее пылких, чем при недавнем вступлении в Париж Александра) вернулся в столицу. Гортензия приехала с ним повидаться и даже вышла с ним на балкон перед толпой. Она написала потом длинное оправдательное письмо Александру, где пыталась отвести обвинения в сговоре с Наполеоном, но русский император, вероятно, даже не стал читать это письмо, а русский посол лишь осведомился у нового короля, «какие меры приняты против семьи Бонапарта». Для прекрасной королевы с улицы Серути (некогда голландской королевы), попавшей в жернова интриг и политики, наступили годы изгнания…
Ну а на улицу Серути пришли новые времена. Самым видным обитателем этого квартала до Великой революции был богатый откупщик Лаборд. В славном 1794-м ему, как человеку состоятельному, отрубили голову во имя свободы, равенства и братства, а нынешнюю улицу Лаффит и нынешний бульвар Итальянцев в самый разгар революции переименовали в улицу и бульвар Серути, ибо умер в то время такой депутат ассамблеи, член первой Парижской коммуны (продлившейся шесть лет, с 1789-го по 1795-й, и тоже наломавшей немало дров) Антуан Серути. Конечно, сам гражданин Серути, проживи он чуть дольше, тоже не избежал бы гильотины, но он благополучно скончался в 1792-м, и посмертно его осыпали почестями. До революции он служил священником, но был низложен, издавал «Деревенский листок» и занимался политикой. После революции он был так прочно забыт, что никто не возражал против переименования улицы Серути в улицу Лаффит и возвращения бульвару Итальянцев его исконного названия. Серути же, имени которого не найдешь ныне ни в одном французском справочнике, обитал во дворце, который числился под № 1 и 3. Полвека спустя в одной из комнат дома № 1 жил Александр Дюма-отец. Этот буйный денди небрежно сообщал знакомым шикарный адрес: «Золоченый дом. Дюма». На самом деле это в доме напротив размещался знаменитый ресторан «Золоченый дом», а Дюма устроился на четвертом этаже дома N s 1, что был напротив ресторана, и открыл в тесном помещении редакцию своей новой газеты – «Мушкетер». Мысль о новом предприятии возникла у Дюма вследствие бешеного успеха написанного им в соавторстве со скромным учителем Маке (скорей всего, Дюма лишь слегка подправил текст старательного «негра» Маке) романа «Три мушкетера». Цель начинания была самая благородная и вполне понятная – заработать как можно больше денег. Как и его менее удачливый собрат Бальзак, Дюма всегда мечтал о «золоченом доме» или о замке (отсюда и пошлый ресторанный адрес), и в конце концов он построил замок, названный «Монте-Кристо», когда новый роман пролил на него золотой дождь… Пока же, сидя за дубовым столом у себя в тесной редакции, он размашисто строчил «Мемуары», а для деловых разговоров у него всегда ресторан был напротив…
Когда все забыли о Серути, переименование улицы стало почти неизбежным, однако, к сожалению, она была переименована не в честь Дюма, а в честь взбудоражившего покой улицы политика, банкира и сочинителя месье Жака Лаффита. Это был человек неукротимой дерзости и энергии. Он купил здесь дом и участок у откупщика Лаборда и обставил его с подобающей роскошью, но начинал он не с этого. В начале Великой французской революции 32-летний Жак Лаффит был все еще скромным служащим в банке Перего, а до того и вовсе корпел в качестве писца в конторе нотариуса. Однако к 1804 году Лаффит уже встал во главе банка Перего, а еще через пять лет сделался регентом Банка Франции, президентом которого его назначило временное французское правительство в 1814-м. Во время наполеоновских Ста дней он являлся членом палаты представителей, а в 1816-м и в 1827-м заседал в парламенте как депутат от либералов, и был, надо сказать, не из последних деятелей в этом шумном гнезде политиков. С 1830 года Лаффит давал деньги на газету «Ле Насьональ», основанную им вместе с Тьером. Газета была в эпоху Реставрации органом конституционной либеральной оппозиции и среди прочего выступала за восстановление на троне Орлеанской ветви монархии. В том же 1830 году во Франции, как известно, разразилась очередная революция, и при описании ее событий во французских курсах истории имя Жака Лаффита соседствует с именем самого Лафайета. Либералы создали Временную муниципальную комиссию, в которой и верховодили банкиры вроде Лаффита и Казимира Перье. Именно в эти дни особняк на нынешней рю Лаффит стал центром этих знакомых всякому французу событий (дотошно изучаемых в их кратком курсе революций). Романтическое описание лаффитовского особняка тех революционных времен неизменно приводится в солидных книгах по истории. Вот оно:
«Отель Лаффит стал местом сборища патриотов, местом, откуда исходили указания и куда поступали все новости о том, что происходит в разных частях Парижа, известия и смутные и противоречивые. Особняк являл собой невиданное зрелище – по роскошным апартаментам, набитым дорогой мебелью и драгоценностями, стоящими миллионы, бродила толпа каких-то незнакомых людей – рабочих, солдат, богатые и бедные равно толпились тут денно и нощно в эти смутные дни распада общества, здесь были люди без гроша в кармане, и притом ни одна чайная ложечка, которая могла бы стать для них состоянием, не пропала… Народ, истинный народ, тот, который на баррикадах, так себя не ведет…»
Король Луи-Филипп, усевшись на троне, дает Жаку Лаффиту сперва пост министра без портфеля, а потом министра финансов и президента Совета. Французские историки считают, что внутренняя политика Лаффита была отмечена избытком демагогии, а внешняя – избытком авантюризма. Он был истинным либералом и всегда ратовал за свободу в чужих странах – скажем, в Италии или Польше. В 1831 году он подал в отставку, а в последующие годы и финансовые его дела пришли в упадок. Деньги таяли, как редкий парижский снег, и так же быстро росли долги. Разорившись, он был вынужден покинуть свой особняк. Вся Франция собирала ему деньги по подписке, чтобы он смог раздать долги и кончить свой век в особняке на нынешней улице Лаффит, с которой связаны были самые бурные дни его жизни. Здесь он и отдал Богу душу в 1844 году, на 78-м году своей бурной жизни.
ПАРИЖСКИЕ ПАССАЖИ
В конце XVIII – первой половине XIX века в правобережном Париже по преимуществу в I и II его округах появились многочисленные пассажи. Поначалу это были просто удобные, сокращавшие расстояние узкие пешеходные проходы, соединявшие бульвары и улицы. Их мало-помалу обживали торговцы, ремесленники, поставщики сомнительных городских удовольствий, разнообразные мастера, граверы, ювелиры, художники, люди редких профессий. Иные из этих пассажей становились крытыми торговыми галереями, истинными храмами изящной торговли и парижской моды, где толпилась так называемая чистая публика. Понятно, что богатые торговцы, обосновавшись в каком-нибудь пассаже, наперебой старались придать ему привлекательный и элегантный вид. А в конце XVIII века появились крытые пассажи, которые в 20-30-е годы XIX века стали называться галереями. Некоторые из них проектировались знаменитыми архитекторами и украшались с отменным вкусом. Сеть галерей и пассажей стала особым миром правобережного Парижа, городом в городе. Иные утверждали даже, что без пассажей Париж не был бы Парижем. Революционер урбанизма барон Осман был, вероятно, другого мнения, а скорей всего, вообще не успел составить себе мнение по поводу столь ничтожного предмета, как пассажи. Не исключено, что, как все революционеры, он считал, что лес рубят – щепки летят (упаси, Боже, нас, хрупких, от революционных лесоповалов!). Так или иначе, из ста сорока парижских пассажей, процветавших в первой половине XIX века, после османовского преобразования Парижа уцелело едва ли три десятка. Однако они, как и прежде, представляют особый мир, дают приют неожиданным промыслам, погружают нас в некую ностальгическую атмосферу и уже потому заслуживают нашего внимания, тем более что торопливые гиды и могучие туравтобусы спешат мимо, мимо – к Эйфелевой башне, к Центру Помпиду… Ну а мы с вами, как люди неторопливые, отправимся на прогулку по открытым и крытым пассажам Парижа и начнем с воспоминаний об их расцвете.
Знаменитый журналист и знаток Парижа Кермель писал в 1831 году: «Не предоставит ли нам пассаж обозрение и квинтэссенцию целого города?.. Изучая реальный облик пассажей, мы получим подробный обзор его нравов. Возьмите галерею Оперы и пассаж «Бради», две полярные его точки, и вы методом дедукции придете к познанию всего города». (Любопытно, что, как и полтора с лишним столетия назад, пассаж «Бради» и ныне являет собой признаки «иного Парижа», иного мира, одного из многих миров французской столицы.)
Понятно, что эта экзотическая – то парниковая, то салонная, то иноземная – атмосфера пассажей, их подмеченные старинным журналистом «квинтэссенция» и «обзорность» не могли не привлекать французских писателей. У Бальзака в его «Утраченных иллюзиях» вы найдете подробное описание двух первых (и по возрасту, и по значению) парижских галерей – «Галери де Буа» и «Галери дю Пале-Руайяль». Зато именно по пассажу Панорам (что на Больших бульварах) нервно расхаживает в ожидании главной героини романа «Нана» (Э. Золя) поклонник этой дамы граф Мюфа. Героиня другого романа Золя, Тереза Ракен, держит лавчонку в тускло освещенном пассаже Понт-Неф. В пассаже «Сомон» размещаются, прибыв из провинции, герои романа Альфонса Доде «Нума Руместан». Пассажу Оперы посвятил одно из первых своих произведений («Парижский крестьянин») молодой сюрреалист Луи Арагон, будущий коммунист. А будущий фашист Луи Селин посвятил пассажу «Шуазель», где прошло его детство, незабываемые страницы в книгах «Путешествие на край ночи» и «Смерть в кредит».
Попытаемся представить себе, что являл собой пассаж для парижанина первой половины XIX века… На улице льет дождь (что, увы, не редкость в «сером» Париже), улицы утопают в грязи и во мраке (не было ведь еще ни асфальта, ни тротуаров, ни нормального уличного освещения). И вот, стряхивая влагу со шляпы, тогдашний щеголь входит в пассаж. Навстречу ему веет духами из парикмахерской, где приведут его в порядок, а заодно и вычистят плащ и ботинки, выгладят брюки. Здесь же открыты роскошные бани, что отнюдь не лишнее, ибо душа и ванных в домах еще не было. Открыт туалет, ой, наконец-то! Да и вообще все в пассаже открыто – магазины открыты допоздна, а хозяева кафе и вовсе непонятно когда спят. Приободрившись, почистив перышки, месье может пойти в кафе, в книжный магазин и «кабинет чтения», некое подобие уютного читального зала, может пойти на бал (бальные залы размещались тут же), может пойти в оперетку, а может, наконец, уединиться в шикарном кабинете с дамой, приятной во всех отношениях (таких дам в любом пассаже было хоть пруд пруди). В 1828 году на парижской сцене шла даже одноактная пьеска тогдашних мастеров водевильного жанра господ Дюмерсана, Бразье и Габриэля, посвященная состязанию пассажей и улиц. В ней победоносные пассажи распевали следующие, вполне в духе жанра стишата:
Пусть на дворе хоть ветер, дождь и град, Дадим вам место для прогулки мы, У нас месье красотку встретить рад, Ах, как прекрасно здесь среди зимы…
Так вот, этих галерей, былых приютов роскоши и удовольствий, еще уцелело на сегодняшний день в Париже несколько десятков, а иные из них и ныне великолепны. Впрочем, есть еще и другие, похуже сохранившиеся, менее шикарные, но не менее интересные и экзотические. Так что в дорогу, мой спутник!
Знаменитая галерея «Кольбер» размещается близ Национальной библиотеки Франции и принадлежит библиотеке с начала 80-х годов XX века. Библиотека, получив от города галерею, начала с того, что за свой счет великолепно ее отреставрировала и разместила в ней некоторые свои службы. Как раз в это время я стал подолгу жить в Париже и познакомился с внучкой знаменитого философа Николая Лосского, заведующей славянским отделом Национальной библиотеки. Я часто в ту пору приходил в библиотеку и звонил снизу Марии Борисовне, чтобы она провела меня мимо бдительной охраны в свой отдел. Мария Борисовна спускалась вниз, одна или с совсем еще бодрым в ту пору своим отцом Борисом Николаевичем Лосским, сыном философа, приезжавшим в свои восемьдесят с лишним повидаться со мной и с дочкой из Мелена. Дожидаясь их появления, я гулял по этой поразительной галерее «Кольбер» и восхищался ее благородными пропорциями, ее круглой ротондой, росписями «под Помпею», ее полихромной отделкой. И я рад был, обнаружив однажды в книжке, изданной 160 лет назад в Штутгарте, созвучные моим чувствам восторги старинного автора: «У меня слабость к пассажу «Кольбер», – писал Амедей Кельмер, – я обожаю пассаж «Кольбер». Меня приводят в экстаз элегантные пропорции его архитектуры, сочетающей ионический и дорический ордер, величественность его. Меня восхищают эти линии хрустальных шаров, излучающих живой и мягкий свет и похожих на кометы, которые построились в ряд, чтобы, дождавшись боевого сигнала, сняться с места и уплыть в космос».
Конечно же, старинный автор пишет о ротонде галереи и о знаменитом здешнем светильнике… Несмотря на пылкое свое пристрастие к пассажу «Кольбер», не забыл он сказать и о замечательном пассаже «Вивьен», этом примыкающем к пассажу «Кольбер» вечном его (с самого 1826 года) конкуренте. Пассаж «Вивьен» был всегда оживленнее пассажа «Кольбер», здесь текла толпа, здесь бойко торговали предметами моды. Ныне все вернулось на круги своя. В пассаже «Кольбер» выставлены эстампы, здесь продают открытки и книги, здесь разместились музей Национальной фонотеки и выдержанное в стиле 1900 года «Гран кафе». А в пассаже Вивьен уже с 60-х годов нашего века утвердился стилист моды Кензо, здесь же торгует потрясатель основ и законодатель моды Жан-Поль Готье, торгуют Йоки Тори, Кабалерос и другие. Два этих пассажа перетекают один в другой, оба они великолепны, и, пожалуйста, не забудьте посетить их, когда попадете в Париж.
Чуть западнее пассажа «Кольбер» на той же самой стороне рю де Пети-Шан, на уровне дома № 40, можно и ныне без труда отыскать почтенный пассаж «Шуазель», построенный в конце 20-х годов XIX века, примерно в то же время, что и пассажи «Кольбер» и «Вивьен». Постройка его была приурочена к открытию «Опера-КоМик», с вестибюлем которой он был связан подземным переходом, так что в антракте зрители прогуливались по этому пассажу, как по вестибюлю, обсуждали спектакль и лакомились экзотическими фруктами, которые были тогда в моде в Париже, а в пассаже «Шуазель» продавались в большом количестве (впрочем, чего там только не продавали, в этом пассаже!). Запах апельсинов, по свидетельству современников, заполнял пассаж (нетрудно предположить, что фрукты были тогда ароматнее, чем в нашу эпоху супермаркетов и химии). Одним из этих современников был поэт Поль Верлен, вспоминавший:
А в пассаже «Шуазелъ» по-тогдашнему пахло Апельсинами, и пергаментом, и бельем…
Для Верлена, как и для всех поэтов-парнасцев, обживавших эти места, пассаж «Шуазель» был хорошо знакомым местом. В пассаже находилась лавчонка Альфреда Лемерра, опубликовавшего поэтов-парнасцев и ставшего первым издателем стихов Верлена. В пассаже находились и книжная лавка Персепье, и излюбленное кафе молодых поэтов, за стеклом которого можно было часто видеть Теофиля Готье, Леконта де Лиля, Эредиа… Позднее в своих тюремных воспоминаниях Верлен ностальгически писал о зиме 1866 года, когда он и де Лиль были республиканцами, сидели в пассажах, а до тюремной подстилки ему было еще далеко.
Этим литературные связи пассажа «Шуазель» не исчерпываются. За год до начала нашего века в пассажном доме № 64 поселились супруги Дестуш с единственным своим сыном Луи-Фердинандом. Маргарита Дестуш открыла здесь антикварную лавочку. Сын лавочницы позднее стал писателем и прославился под псевдонимом Луи Селин.
Как и другие пассажи, пассаж «Шуазель» имел свой, так сказать, придворный театр (а может, напротив, это театр «Опера-Комик» использовал пассаж в качестве удобного дополнительного вестибюля). Это был некогда очень популярный театр (впрочем, ведь все театры при пассажах пользовались популярностью). Расцвет популярности этого театра относится к временам Второй империи, когда директором его был знаменитый композитор Жак Оффенбах, чьи оперетты и ставил подведомственный ему театр.
Надо признать, что не только книжные лавки, читальни, театры или магазины моды привлекали в парижские пассажи такую тьму посетителей – парижан, провинциалов и иностранцев. Пассажи сулили и менее возвышенное времяпрепровождение. Начнем, впрочем, с самого невинного – с прогулок «фланера». «Фланер» – это не просто прохожий или бродяга, не просто уличный зевака, это настоящий адепт прогулок и созерцатель уличной толпы. Описанию парижского «фланера» посвятили немало страниц Бальзак, Жерар де Нерваль, Бодлер и другие литераторы. Конечно, многие из них должны были честно признать, что этот поэт городской толпы выискивает в ее толще прежде всего хорошенькие женские лица и блестящие глазки. Но все отмечали, что нигде так хорошо не чувствует себя «фланер», как в тихом и теплом, освещенном и безопасном пространстве парижских пассажей, в которых, как всем было известно, на ловца и зверь бежит. Прелестные парижанки всех рангов, охотно, хотя и не бесплатно, уступавшие свою благосклонность пылким кавалерам, тоже предпочитали пассажи неуютной, то пыльной, то грязной и топкой, то слишком холодной, то слишком жаркой улице. Описание декольтированных красоток, нарочито медленным шагом дефилирующих перед толпой заинтересованных мужчин в пестром интерьере деревянной галереи «Пале- Руайяль», вы найдете в романе Бальзака «Утраченные иллюзии». Менее художественное, но более проницательное описание уловок промысла содержится в труде «Старинные дома Парижа», вышедшем в свет в 1875 году:
«В номере 26 галереи «Кольбер» под видом продавщицы перчаток обретается блистающая красой и доступностью девица, хорошо умеющая считать свои деньги, но, может, по причине молодых лет, совсем не экономящая чужих…»
Еще более профессиональное описание промысла, который процветал в пассажах и который люди грубые называют попросту проституцией, попалось нам в относящемся к 30-м годам XIX века циркуляре префекта полиции Беро, озаботившегося усилением полицейского контроля над представительницами древнейшей профессии. «Я запрещаю, – объявляет в своем циркуляре префект Беро, – работу магазинов и лавок, в которых публичные девки водворяются в качестве модисток, галантерейщиц, продавщиц парфюмерии и тому подобное. Женщины, утвердившиеся в этих магазинах и лавках, оставляют приоткрытыми двери и окна, дабы подавать знаки прохожим… Есть и другие, еще более хитроумные, которые держат двери и окна закрытыми, но подают знаки в щель между шторами или в квадрат окошка… Иные стучат по стеклу, когда проходит мужчина, а когда он обернется, подают ему знак самым скандальным образом…
Эти магазины моды предоставляют любителю и другие возможности. Вы выбираете розовую, зеленую, желтую, лиловую шляпку или шляпку из шотландки, вы сговариваетесь о цене и даете свой адрес, а назавтра в условленный час к вам прибывает та самая девица, что, примеряя эту шляпку в магазине, поглаживала нежным пальчиком и ткань, и вуальку, и ленточку, и все эти помпончики, что так нравятся дамам».
Не правда ли, чтение этого циркуляра наводит на мысль, что агенты господина префекта не зря ели хлеб и что сам господин префект, излагая свои служебные соображения, не злоупотреблял дубовым казенным стилем?
Впрочем, не одни неравнодушные к дамскому полу парижане (ах, куда они все делись, что с ними стало ныне?) стекались в элегантные пассажи. Как утверждают многие авторы, пассажи и галереи служили вместилищем всех человеческих слабостей и пороков. В эпоху Империи Деревянная галерея, например, превратилась в настоящий игорный дом. Сперва там проигрывало свое жалованье доблестное наполеоновское воинство, потом играли напропалую солдаты союзных войск. Злые языки утверждали, что суммы, оставленные союзниками в парижских игорных домах и притонах, намного превышают суммы военной контрибуции, наложенной на побежденную Францию. Современники описывают мрачные игорные притоны всех видов, разместившиеся в галереях «Монтескье» и в «Кафе слепых», которое процветало в северо-восточной части «Пале-Руайяль». Мрачным этим названием кафе обязано самым настоящим слепцам-музыкантам из богадельни «Пятнадцать двадцаток», с шести вечера до часу ночи наполнявшим это кафе оглушительной музыкой. Анонимный автор середины прошлого века называл это кафе мрачным базаром удовольствий, который был со временем позабыт, как знаменитые лупанарии Геркуланума…
Пассажи служили также ареной биржевой игры. Даже когда построена была нынешняя биржа, возбужденные биржевики долго еще продолжали свои операции в привычных кафе пассажей, а иные и вовсе не покидали их ради биржи…
Известны, конечно, более шикарные, более пристойные кафе пассажей. И, конечно, памятны были незабываемые пассажные балы, игравшие такую важную роль в парижской жизни XIX века. На весь Париж славился бал Идали в пассаже Оперы, бал Сомон в пассаже «Сомон» и бал Варьете в театре «Варьете», в пассаже Панорам. На одних балах бедный чиновник или художник мог познакомиться с юной гризеткой, на других – буржуа мог выбрать себе лоретку по вкусу. Ну а сколько любовных связей, воспетых поэтами, возникало здесь под звуки бала! И как было позднее забыть стареющему парижанину той эпохи свою молодость, и балы, и галереи, и пассажи!..
Гуляя по уцелевшим (и поныне еще целым) пассажам «Каир», «Пети-Пэр», «Божоле», «Фейдо», «Сент-Авуа», «Прадо», «Кольбер», «Вивьен», «Жуфруа», «Путо», «Сент-Анн», «Гравийе», «Вердо» и еще и еще, как было не вспомнить веселый доосмановский Париж!
В не меньшей степени, чем с Пале-Руайяль, жизнь важных тогдашних пассажей и галерей связана была с Большими бульварами. Конечно, многих из тех пассажей и галерей, что были некогда украшением Парижа, нет больше близ Больших бульваров. Сравнительно недавно исчезли, например, галереи Оперы, связанные с историей сюрреалистов и театра «Модерн». Однако до сих пор цел е Ще на бульваре Монмартр (на нечетной его стороне) выходящий также на рю Сен-Марк пассаж Панорам. Он был очень знаменит, и в 20-е годы XIX века уступал по своей популярности разве только пассажу «Пале-Руайяль», зато в 30-е, а потом и в 60-е годы обрел еще большую славу. Пассаж этот – один из старейших в Париже. Построен он был на рубеже XVIII и XIX вв. архитектором Гризаром на месте дворцового двора маршала Монморанси, герцога Люксембургского. По двум сторонам пассажа стояли в ту пору круглые башни, где и представлены были панорамы, принесшие пассажу особую популярность в 20-е годы. В этих башнях в центре круглой ротонды, окруженной балюстрадой, помещались зрители, созерцавшие «панорамную живопись», шедшую по кругу. Используя уловки перспективы и особой подсветки, панорамы создавали у зрителя ощущение объемности изображения и, как выражаются иногда, «жизненности». Глядя на эту живопись, зритель без труда воображал, что он смотрит вниз на Париж с воздушного шара или, скажем, видит бегство англичан из Тулона в 1793 году, созерцает панораму Афин, Рима, Неаполя, Иерусалима. Зрители были в восторге, и притом не детишки или простолюдины какие, а взрослые, искушенные зрители. «Иллюзия была полной, – восхищался Шатобриан. – С первого взгляда опознал я все памятники, все места, вплоть до дворика, куда выходили окна моей комнаты в монастыре Спасителя…»
Журналисты наперебой восхищались панорамой Парижа, утверждали, что не надо больше лазить на башни Нотр-Дам, чтобы сверху полюбоваться городом, не уставали восхвалять Фултона, который обогатил Париж этой английской выдумкой. Толпа текла из одного конца пассажа в другой, от панорамы к панораме, и, вдохновленная успехом соседки, галерея «Вивьен» немедленно открыла у себя «Жеораму», галерея «Кольбер» – «Космораму», а пассаж Оперы – «Еврораму». Но и пассаж Панорам не остановился на достигнутом, и, когда панорамы поднадоели, знаменитый фотограф Дагер, отец дагерротипа, создал в том же пассаже «Диораму», о которой Бальзак писал восхищенно: «Это одно из чудес света, истинная победа человечества». Надо сказать, искусник Дагер и впрямь придумал немало занимательных фокусов, скажем смену дня и ночи на глазах у изумленной публики или сочетание фотографии с реальными предметами, с потоками воды и даже с живыми тварями. В романе Бальзака «Отец Горио» в разговоре обитателей пансиона Вокье все эти новомодные «рамы» (а корень этот и нынче обыгрывают так и этак французские торговцы – «брикорама», «конфорама» и т.п.) дают пищу для диалога, отмеченного типично французским упоением каламбурами и вполне маяковскими неологизмами, оставляющими, надо сказать, русского читателя, как правило, вполне равнодушным.
В 1806 году к пассажу Панорам прилепился театр «Варьете». А в 1834-м, когда появились в округе новые галереи и конкуренция стала ощутимей, пассаж Панорам был расширен и продолжен галереями «Сен-Марк», «Монмартр», «Варьете» и «Фейдо». Тогда же театр «Варьете» вывел на галерею «Варьете» «артистический вход». Ну а в 60-е годы прошлого века театр «Варьете» (а с ним, понятное дело, и пассаж Панорам) пережил годы своей самой громкой славы. Здесь тогда ставили Оффенбаха – «Периколу», «Прекрасную Елену», «Герцогиню Герольштейнскую», – а в главных ролях блистала любимица Оффенбаха мадемуазель Гортензия Шнайдер. Слава о ней распространилась далеко за пределы Франции, и многие царственные особы, имевшие доступ к настоящим герцогиням, все же пылали желанием увидеть переодетую в герцогиню мадемуазель Шнайдер – увидеть ее, услышать и даже по возможности (а у великих людей великие возможности) потрогать. Как это ни обидно нашему монархическому и патриотическому чувству, невольно вспоминается, что и русский «царь-освободитель», нежный воспитанник романтического Жуковского император Александр II, отправляясь в 1867 году в Париж в обществе сыновей, чтобы увидеть Всемирную выставку (и свою возлюбленную юную Катю Долгорукую), из всех парижских чудес прежде всего пожелал увидеть мадемуазель Шнайдер и заранее телеграммой заказал себе ложу на представление «Герцогини Герольштейнской», куда и явился инкогнито 1 июня упомянутого выше года. Как сообщает в первом томе своих мемуаров Петр Дмитриевич Боборыкин, после спектакля государь, осуществив свою мечту, поужинал с мадемуазель Шнайдер тет-а-тет (в связи с подобными свиданиями и «саму актрису, – как пишет П. Боборыкин, – довольно жестоко называли «пассажем Принцев» по имени одноименного пассажа, выходящего на бульвар Итальянцев»), и известно даже, что мадемуазель Шнайдер потом выражала неудовольствие тем, что государь забыли ей сделать подарочек, как водилось у них в закулисной, а также у них в пассажной жизни. Отзвуки этих обычаев вы найдете и в романе Золя «Нана», в котором граф Мюфа, подстерегая неверную возлюбленную у «артистического входа» из театра «Варьете», успевает полюбоваться всеми витринами пассажа, а потом пытается оторвать искомую девицу от притягательных витрин ювелиров.
Пассаж Панорам, как и те, что были оборудованы в середине двадцатых годов (галереи «Вивьен» и «Кольбер»), почитались всегда за образцы столичного шика, тогда как, скажем, с оборудованной поблизости галереей «Бради» ни тогда, сто семьдесят лет назад, ни, тем более, нынче, когда она так явно нуждается в ремонте, никто никаких представлений о роскоши не связывал. Что до меня, то я, впервые попав в эту галерею «Бради» лет десять тому назад, влюбился в нее бесповоротно. Может, оттого, что она не была похожа на утомительные парижские базары роскоши, которые я переношу с трудом, а может, оттого, что дохнуло вдруг на меня в этом пассаже «Бради» таким ароматом дальнего и труднодоступного ныне странствия за Анзобский или Шахристанский перевал, что и уходить оттуда не хотелось. Я, собственно, и попал в пассаж «Бради» на предмет странствия, но не слишком дальнего и по возможности недорогого. Я собирался в Марсель и изыскивал способ добраться туда подешевле, а в пассаже «Бради» размещалась единственная в Париже контора автостопа или, точнее сказать, совместного, удешевленного странствия, контора под названием «Алло-стоп». В каком-нибудь большом немецком городе таких контор много, а в Париже такая одна. Контора эта подыскивала вам частника, который едет в вашем направлении, вы давали ему вполне скромную сумму на бензин и мчались в его машине, мирно беседуя – вдвое дешевле и гораздо интересней, чем на поезде. Вот по этим делам я и пришел впервые в пассаж «Бради», но, нырнув в ворота на уровне дома № 46 по имеющий ныне некий североафриканский колорит улице Фобур-Сен-Дени, я оторопел. В пассаже пахло Индией. Лавчонки торговали неведомыми овощами, фруктами, одуряюще пахнущими специями и курениями, жареными бананами, имбирем и жевательным табаком. Индийские рестораны и индийские парикмахерские тянулись по сторонам, и темнолицые люди с блестящими черными глазами и блестящими белыми зубами говорили о чем-то своем, непонятном – индийском, цейлонском, пакистанском… Я съел тогда очень вкусную и недорогую самосу, в которой сразу признал среднеазиатскую самбусу, закусил лепешкой чапати, запил все это ласси, похожим на айран, и вступил в неторопливую и по-восточному дружелюбную беседу с женщиной, закутанной в фиолетовое сари. Она рассказала мне, что нынешний, индийский период старинного пассажа «Бради» начался каких-нибудь четверть века назад, когда отец этой дамы Антуан Понусами открыл здесь первый индийский ресторан. Он был родом из Пондишери, служил поваром у французского посла, уехал вслед за ним во Францию сорок лет назад, сперва готовил пищу в частной клинике, потом торговал в кулинарии, а потом открыл тут ресторан. За ним в пассаж потянулись иммигранты из Пондишери, из Дели, с Цейлона, из Пакистана…
Когда я вернулся позже, чтобы съесть еще две-три самосы, мне удалось потолковать заодно с хозяином забегаловки «Пужа», которого звали Умеш. Он работал когда-то в гостинице «Шератон» в Нью-Дели, потом в шикарном парижском ресторане «Аннапурна» на рю де Берри близ Елисейских полей, а теперь вот открыл свое дело. Он пожаловался, что в отличие от англичан французы мало что смыслят в индийской кухне, и я обещал ему, что буду непременно ездить с друзьями в этот северный уголок Парижа, как только найдется время. Однако я заметил, что среди посетителей этой забегаловки были не одни индийцы, заходили туда и молодые французы. Может, их, как и меня, волновала тут не только вкусная и дешевая пища, но и ошеломляющая экзотика Индии, которая вдруг обрушивалась на тебя всеми цветами и запахами, едва ты свернешь с улицы в пассаж. Но это ведь и вообще признак пассажа, любого пассажа, – резкий переход в другой, непохожий на окружавший нас только что мир…
ПО ПАРИЖСКИМ СЛЕДАМ ШОПЕНА
Когда Фредерик Шопен приехал в Париж из Польши, бывшей в то время частью Российской империи, ему было двадцать лет. Остаток жизни он прожил в основном во Франции и в Париже. Век его был, увы, недолгим, и все же можно насчитать восемнадцать лет парижской жизни Шопена, а за ними – уже больше полутора веков шопеновского Парижа…
Отец композитора Никола Шопен был француз, родом из Лотарингии, но сам Фредерик родился, вырос, учился, стал блестящим музыкантом и композитором в Польше и считал себя настоящим поляком. Но, конечно, ни родина отца Франция, ни французский язык никогда не были для великого музыканта совсем уж чужими.
…Итак, 1831 год, Большие бульвары, бульвар Пуасоньер, № 27. Здесь и поселился элегантный юноша, варшавский пианист- виртуоз и композитор, добравшись наконец через Вену, Дрезден и другие города Европы в Париж. Уже вскоре он сообщал своим, в Варшаву:
«Что за любопытный город!.. Я доволен, что я здесь – лучшие музыканты здесь и лучшая Опера в мире. Без сомнения, я пробуду здесь больше, чем рассчитывал…»
Он думал пробыть здесь год, два, три, а пробыл до конца своих дней. В первых его письмах – озадаченное любопытство, изумление: какое смешение блеска и нищеты, роскоши и крайней скромности и как он интересен, этот огромный, неисчерпаемый мир Парижа. При том, что и нынешний-то Париж весьма невелик по сравнению с Москвой или с Лондоном, ну а тогдашний был ведь намного меньше нынешнего. Достаточно сказать, что на западе Париж кончался тогда на площади Конкорд – не многие (вроде молодого Гюго или Бальзака) решались селиться западнее этой площади. Но ведь и простое путешествие по Большим бульварам, на которых поселился Шопен, было тогда целым приключением. Выйди из дому и взгляни на тротуар напротив – там знаменитое кафе «Фромантен», а также кафе «Вашет», где по субботам Гаварни и Сент-Бёв собирают артистов на свои «Обеды Маньи», и прославленное «Кафе Де Жарден Тюрк» («Турецкий сад»), и музей восковых фигур, и китайские тени, и театр канатоходцев, и Театр Пети-Ладзари, и Театр Тэте, и театр «Амбигю» – и еще театры, театры, театры, вдобавок кафе «Тортони», кафе «Англе» и, конечно, знаменитое «Кафе де Пари», еще хранящее декор былых демидовских апартаментов, где бывают и директор Оперы, и господин Александр Дюма, и знатные аристократы. Шопен без конца ходит в Оперу, он в восторге от певицы Малибран, у него появляются первые знакомства – и Россини, и Лист, который всего на год его моложе, и Паганини, и множество поляков: Валентин Радзивилл, мадам Потоцкая – какие всё звучные имена!
В феврале 1832 года Шопен дает первый концерт в зале Плейель, в том, что на улице Фобур-Сент- Оноре. Первый концерт Шопена проходит с большим успехом, в зале композитору аплодируют Лист и Мендельсон, восторженную статью о нем пишет Шуман, и, хотя концерт не сделал больших сборов, Шопен получил после него много новых приглашений. К тому же у него теперь много славных учеников, которые берут у него недешевые фортепьянные уроки, и еще больше славных учениц, вроде княгини Шимэ, графини Потоцкой, графини Эстерхази, мадемуазель де Ноай, баронессы де Ротшильд, княгини Марселины Чарторыйской. Он становится завсегдатаем великосветских салонов, и особенно покровительствуют ему Чарторыйские, Дельфина Потоцкая, барон Джеймс де Ротшильд. Переселившись в Париж после Польского восстания 1831 года, князь Адам Чарторыйский покупает на острове Сен-Луи дворец Ламбер, который становится центром польской эмиграции в Париже. Шопен часто бывает у Чарторыйских, и романтический остров Сен-Луи по сию пору хранит память о парижской эмигрантской Полонии, о национальных торжествах, о музыке, о Шопене. В старинном доме № б на Орлеанской набережной, где ныне Музей Мицкевича и польская библиотека, есть салон памяти Шопена. Для иных из парижан и туристов Сен-Луи – это вообще шопеновский остров…
Польская революция застала Шопена уже на пути в Париж, и, конечно же, он разделял боль польской интеллигенции и ее свободолюбивые устремления. Поэтому, когда русский посол в Париже, корсиканец и давний враг Бонапарта граф Поццо ди Борго, предложил Шопену титул пианиста русского императорского двора, Шопен отклонил эту честь, сказав:
«Если я и не принимал участия в революции 1830 года, сердцем я был с теми, кто ее поднял. Поэтому я считаю себя здесь на положении ссыльного изгнанника и в этом звании не могу позволить себе никакого другого…»
Квартира самого Шопена находилась в то время уже в доме № 38 на престижной улице Шоссе д'Антен, и молодой Лист оставил восторженные описания этой квартиры, где в прихожей «фонтан Людовика XV», в салоне и спальной – великолепные рояли, бесплатно предоставленные Шопену фирмой «Плейель», на стенах – прекрасные картины и гравюры. Шопен устраивал здесь иногда приемы и концерты для друзей. Так, 13 декабря 1836 года у него собрались Мицкевич, Генрих Гейне, Эжен Сю, Мейербер, Делакруа, Жорж Санд, маркиз де Кюстин, Потоцкие и еще несколько польских друзей. Лист и Шопен играли в четыре руки сонату. Жорж Санд, которая оделась в тот вечер в цвета национального польского флага, оставила растроганное описание этого концерта. Сердце знаменитой писательницы уже склонилось в то время к великому музыканту, и это значило, что она непременно завоюет этого странного, хрупкого, не слишком опытного мужчину. У нее были большой жизненный и любовный опыт, энергия, напор и чисто мужская решительность. Вскоре все произошло так, как она хотела, и она увезла Шопена на Майорку. Ныне в маленькую прелестную Вальдемозу в монастырь, где жили тогда любовники, стекаются паломники со всего света. (Когда я спрашиваю дочку, что она помнит о нашей с ней сказочной зимней Майорке, она говорит: «Шопен… Монастырь…», и глаза ее туманятся…)
Роман Жорж Санд и Шопена длился добрых восемь лет. Шопен (как некогда Тургенев от сестры великой Малибран Полины Виардо) получил от лихой писательницы взамен свободы семью (и даже среднего возраста детей), быт, уход, уют. Он помогал этой даме (которую предпочитал все же не звать Жоржем, а звать ее настоящим именем – Аврора или даже по-польски – Ютшенка) растить ее детей. Почти полгода он проводил теперь в Черной Долине, в ее замке Ноан, где собиралось всегда немало звезд французского романтизма. В Париже Шопен и Жорж Санд снимали одно время вместе квартиру на улице Пигаль на севере Парижа. Позднее, в 1842 году, они нашли неподалеку, чуть южнее, два соседних особняка на тихой, еще тенистой в ту пору Орлеанской площади. Это тоже шопеновский уголок Парижа. Место своеобразное. Свернув с улицы Тэтбу у дома № 80, попадаешь на маленькую площадь, которую английский архитектор Крези, вдохновленный лондонскими строениями Нэша, превратил в некий почти британский островок Парижа. В ту пору жил на этой площади писатель Поль Виардо, женившийся на сестре прославленной певицы Малибран Полине Гарсии-Виардо (чье имя, может, даже больше знакомо любителям русской литературы, чем знатокам музыкальной истории). Поль Виардо вспоминал о тех временах:
Поделиться книгой: