Помоги проекту - поделись книгой:
«Я получил твою, милый друг, телеграмму по поводу нашего общего горя… Теперь то, что было Тургеневым, лежит в склепе русской церкви и через несколько дней повезется в Петербург, где положится около Белинского, по его желанию. Он хотел, чтобы его положили «у ног Пушкина», но боялся, что назовут это "претензией"».
Между тем, надо признать, в этом желании Тургенева не было «претензии», а было лишь преклонение перед тургеневским «идолом», перед его «учителем» и «недосягаемым образцом» – Пушкиным. Молодой Отто разделял этот восторг. Мир его замыкался между благородным Тургеневым, добрым покровителем и защитником Пушкина Жуковским и самим гением Пушкиным. Но был он уже не только почитатель и изучатель, а был он в 38 лет существом особого рода – был он «коллекционер». Об этом свидетельствует письмо, написанное после смерти Тургенева (11 сентября 1883 года) все тому же Павлу Жуковскому:
«Прошу тебя, милый, собирать для меня все немецкое о Тургеше, как бы ничтожно оно ни казалось. Мне это будет нужно. Также и портреты, особенно давнишние… Господи, какое горе!.. Вообще, что можешь, то и собирай… Помоги, друг».
Странное, взволнованное, поразительное письмо! Умер близкий, почитаемый человек – «Господи, какое горе!», – но известно уже и спасение от смерти, от его смерти, от своей собственной и всех близких – собирательство, коллекционерство. Так, может, оно и придает смысл жизни?
И круг интересов коллекционера уже очерчен – русские писатели. Они не живут долго, Тургенев в шестьдесят три – долгожитель. Как их удержать в памяти? И самому как жить в этом неустойчивом, убегающем из-под ног мире? Собирать «все связанное»… Зов в письме другу почти что отчаянный – «Помоги, друг». Как мог добряк Павел, сын добряка Василия Андреевича, на такой призыв не откликнуться? Конечно, он откликнулся – да еще как! Отклик его перевернул все течение жизни Александра Отто, наметил прямую, неизменную линию его жизни чуть не на полвека, до гробовой доски, да и после смерти все, что осталось нам от Отто-Онегина, что лежит в основе его памяти, – все это идет из того 1883 года, проистекает из щедрого, царственного, человечного жеста Павла Жуковского, достойного сына щедрого и человечного Василия Жуковского.
Откликнувшись на вопль души друга отроческих лет, Павел Жуковский прислал ему в подарок целое собрание хранившихся у его отца рукописей… Пушкина: 75 рукописей Пушкина, среди которых были рукописи пяти законченных, но никогда за истекшие со смерти поэта полвека не печатавшихся стихотворений, черновых вариантов великих поэм, никому не знакомых кусков пушкинской прозы и еще и еще – бумаги с пометами посмертного жандармского обыска в квартире Пушкина и без помет… Все это Жуковский завещал своему пятилетнему сыну, а добряк сын (отнюдь не самый богатый в России человек) подарил другу школьных лет Саше…
Так возник на парижской улице Мариньян Пушкинский музей, тягаться с которым мог только Пушкинский Дом, Институт русской литературы в Петербурге-Ленинграде. Через год-два Павел Жуковский вручил школьному другу еще один бесценный подарок – оставленные отцом бумаги, имевшие отношение к последним дням жизни, к дуэли и смерти Пушкина, к посмертному изданию его сочинений, к делам Опеки над детьми и имуществом Пушкина. Вряд ли какой ни то иностранец, проходивший по улице Мариньян в конце восьмидесятых годов прошлого века, смог бы оценить всю огромность клада, вот так, запросто, сложенного в частном собрании месье Онегина в доме № 25. И вряд ли кто из русских не затрепетал бы, узнав о тайных, никому еще не знакомых записях, которые сделал (для себя, на память) потрясенный Жуковский в роковые для всей России дни гибели Пушкина, записях о его последних земных делах:
«Встал весело в 8 часов, после чаю много писал – часу до 11 – го. С 11 обед. – Ходил по комнате необыкновенно весело, пел песни. Потом увидел в окно Данзаса, в дверях встретил радостно.
Взошли в кабинет, запер дверь. – Через несколько минут послал за пистолетами…»
В 1879 году Павел Жуковский продал часть отцовской библиотеки только что учрежденному Томскому университету. (Мне однажды довелось провести полдня у полок этого собрания, и я даже наткнулся случайно на карандаш, заложенный в книгу Жуковским больше ста лет тому назад.)
Оставшиеся же у Павла 600 томов отцовской библиотеки – книги с автографами и прижизненные издания – тоже отдал Саше. Легко представить, чьи там были автографы и пометки, на листах этих книг (Гоголя, Дельвига, Баратынского, Языкова, самого Жуковского…). А еще были автографы и Гёте, и Байрона, и Шумана, и Мицкевича…
Незадолго до своей смерти Павел начал передавать другу Саше и личный архив отца – письма, дневники, черновики. Павел знал, что Онегин все будет беречь пуще жизни, во всем разберется…
У Онегина собрался, таким образом, настоящий музей Жуковского, а в добавленье к нему и музей Тургенева: письма, записки, книги с автографами…
Конечно, последующие чуть ли не полвека своей некороткой жизни провел Онегин в трудах собирательства, пополнения коллекции (собирал все, что касалось Пушкина, вплоть до спичечных коробков и конфетных оберток), хранения вверенного ему сокровища, в хлопотах о будущем своей коллекции, о достойном, грамотном и солидном издании неизданного.
Он жил все в той же квартире на рю Мариньян, где из-за полок, шкафов да ящиков немного оставалось места для него самого. Да много ли ему было надо? Он даже из пенсии своей ухитрялся деньги откладывать на черный день.
Русские (и даже иные из французов) в этот таинственный уголок Парижа забредали не раз. Иные замирали при виде клочка бумаги со словами, набросанными пушкинской рукой, ощущали здесь незримое присутствие самого Пушкина, что и запечатлел, скажем, в своей альбомной записи Анатоль Франс или в своих стихах поэт Вячеслав Иванов:
Серьезные ученые, вроде Сакулина или Щеголева, благодарили Онегина за бесценную консультацию. Иные, вроде Вересаева
или Брюсова, жаловались на старика, что не спешит он передать все свои тайны и сокровища ему, посетителю, или «народу».
Молоденький студент-юрист, позднее ставший видным театроведом, А. Дерман посетил в Париже в 1911 году онегинский музей и потом рассказывал, как этот угрюмый Плюшкин долго разглядывал его через железную решетку прежде, чем пустить в свою неказистую квартиру:
«Когда я, войдя, представился и затем спросил у выжидательно глядевшего на меня хозяина, с какого места начинается собственно музей, он ответил, указав пальцем на простую железную койку в углу:
– Вот кровать, на которой я сплю, – это не музей, а прочее – все музей».
«Как ни был я молод тогда и неопытен, – пишет Дерман, – мне сразу стало ясно, что передо мной сидит очень, в сущности, одинокий человек. По виду он был горд, речь его дышала независимостью, в осанке его сквозило даже нечто надменное. Но сквозь все это пробивалось какое-то застарелое и едкое чувство неоплаченной обиды. С уверенностью я не знаю до сих пор, в чем она заключалась, но проявлялась она, так сказать, универсально. В частности, Онегин, по-видимому, чувствовал себя обойденным как знаток творчества Пушкина».
Русские журналисты и до и после революции немало злобствовали по поводу алчного парижского Плюшкина, которому академия обещает пенсию. Ученые, напротив, умели ценить парижского отшельника. Академик М. Алексеев писал об Онегине:
«Взамен родины, взамен семьи, которой у него не было, он создал себе в самом центре Парижа свой особый мир, мир русской литературы во главе с Пушкиным…»
В этом мире были прекрасные женщины – Машенька Протасова-Мойер, Наталья Гончарова-Пушкина-Ланская, Александра Гончарова-Фризенгоф, Александра Россет-Смирнова и Александра Арапова… Они не были для него призраками минувшего: он жил среди них до самого 1925 года, когда окончательно присоединился к их сонму восьмидесяти лет от роду. В последние полтора десятка лет его жизни до него доходили иногда вести, что он давно умер. При случае он их опровергал. В 1910-м на собрании эмигрантов в Париже академик М. М. Ковалевский упомянул как-то, что прототипом тургеневского Нежданова был некий Отто-Онегин. После доклада Онегин подошел к докладчику с толковыми поправками и дополнениями. Потом представился. Академик был изумлен:
– Батенька! А я-то думал, вы давно померли!
Конечно, и он умер в конце концов: 25 марта 1925 года, не дожив ни до почестей, ни до выставок, ему посвященных, ни до благодарных слов неторопливой на похвалы родины. Когда вскрыли его завещание, оказалось, что он завещал России и Пушкинскому Дому не только все свое имущество, но и весь свой капитал – сэкономленные им 600 000 франков. Себя он велел похоронить подешевле, по «шестому разряду», тело сжечь, а пепел не сохранять. В загробное будущее и дальнейшую свою судьбу не верил. Вот и напрасно…
ФОБУР-СЕНТ-ОНОРЕ
Как вы уже убедились во время странствия по кварталу, прилегающему с севера к Елисейским полям, – это очень богатый, элегантный район, всегда тяготевший к славе и роскоши Елисейских полей и Лувра да и нынче сохраняющий все нервные центры власти и богатства (и президентский дворец здесь, и резиденция правительства, и МВД, и полиция, и банки, и дома моды). Позвоночным хребтом квартала, как любят выражаться с прозекторской лихостью французские авторы, является длинная и весьма знаменитая улица Фобур-Сент-Оноре. Слово «фобур» (faubourg) значит «слобода», оно присутствует в названии многих французских улиц, точнее – той их части, которая, перешагнув за былую оборонительную стену или былую заставу, продолжалась в пригородной слободе. Улица Сент- Оноре, протянувшись от Лувра параллельно саду Тюильри, обретала за нынешней площадью Согласия свое загородное, «слободское» достоинство и становилась улицей Фобур-Сент-Оноре. Собственно, поначалу никакой улицы не было, была дорога, ее называли Рульской дорогой, или Рульским шоссе, потому что дорога эта соединяла маленький тогдашний Париж с пригородной деревушкой Руль. Нынешний западный участок улицы, от церкви Сен-Филипп- дю-Руль до нынешней площади Терн (через скрещение с нынешней авеню Ош), был просто деревенской улицей, которая по традиции называлась Большой, или Главной, улицей. Ну а в 1722 году деревня стала предместьем Парижа, слободой, и дорога эта, весьма извилистая из-за бесплановой застройки, стала слободской улицей, Фобур- Сент-Оноре (это уже барон Осман включил все эти слободы в черту города, одним махом увеличив диаметр Парижа до десяти километров, как Хрущев – диаметр Москвы до сорока). На Фобур-Сент- Оноре парижская знать строила на протяжении всего XVIII века великолепные дворцы-отели, вроде отелей Шарост, Эвре, Аржансон, Дюрас, а также все эти безумной роскоши дачи, где можно было поодаль от двора и города предаваться веселью, искусству и распутству с друзьями и милыми дамами. Они так и назывались, эти загородные особняки-усадьбы, – «фоли» (folie), что означает также «сумасбродство», «безумие», «шалость», «дурачество», «страсть»: не сомневайтесь, что все это имело место на здешних с безумной роскошью и причудами построенных дворцах-дачах (иные, впрочем, утверждают, что первоначально название этих дач шло от слов «лист», «листва», так сказать, дом в зелени, что тоже возможно). Самой знаменитой из них была в этих местах усадьба богача Божона, на остатках которой позднее возникли парк аттракционов братьев Руджиери и «французские горки» (некое подобие того, что в Европе называли «русские горки», а в России – «американские горки»). Остаток одного из этих приютов безумства и роскоши купил перед самой смертью транжир и мот Оноре де Бальзак, которому так и не удалось насладиться вожделенной роскошью. Среди наиболее солидных здешних сооружений того времени были конюшни графа д'Артуа, которому и принадлежали близлежащие земли.
Первые кварталы улицы Фобур-Сент-Оноре особенно богаты старинными отелями и особенно густо населены воспоминаниями. Одна из первых перекрестных улиц, улица Анжу, уходит вправо на север – к бульварам Мальзерб и Осман. Улица эта еще в XVI веке была известна, но под именем улицы Морфондю. Здесь в доме № 8, в отеле, построенном Мазеном, обитал некогда Лафайет. Позднее в этом же доме жили три русские красавицы аристократки, разбившие немало французских сердец. Александр Дюма-сын был влюблен сперва в одну из них, потом во вторую. Первая была вынуждена вернуться в Россию, но на второй Дюма женился, о чем мы расскажем чуть дальше. Многие из дворцов, выходящих на улицу Фобур-Сент-Оноре, позднее были перестроены, частично или полностью. Так, бывший отель Марбеф, купленный японским правительством, сохранил фасад, но был перестроен внутри. Дом № 33 одно время занимало русское посольство, а позднее этот дом был куплен бароном Натаниэлем де Ротшильдом. В отеле Шарост (дом № 39) с 1903-го до 1814-го хозяйничала сестра Наполеона Полина Боргезе, супруга Камиля Боргезе, который до 1814-го был губернатором Пьемонта. В 1814-м, как известно, власть переменилась, и Веллингтон устроил во дворце британское посольство. Оно и поныне там. Великолепный отель барона Понтальба, построенный Висконти, был после смерти хозяина продан барону Эдмону де Ротшильду, который все здание, за исключением крыла, выходящего на улицу, перестроил. В 1948 году отель этот купило правительство США, а богатейшие художественные коллекции барона переместились во французские музеи. Под номерами 55 и 57 числится на улице Фобур-Сент-Оноре знаменитый Елисейский дворец, построенный в 1718 году архитектором Молле для графа Эвре.
Строительство дворца завершил Ж.-М. Александр Ардуен- Мансар, отель был куплен мадам де Помпадур, которая передала его королю Людовику XV, позднее богач Божон выкупил его для Людовика XVI, а тот передал герцогине Бурбонской. Во время Революции тут была размещена типография, в пору Директории устраивали танцы, с 1805-го здесь жил неаполитанский король маршал Мюрат с женой, которая приходилась родною сестрой Наполеону I, живали также императрица Жозефина (еще до своей отставки, понятное дело) и сам император-корсиканец, пока не был изгнан из Парижа в 1814 году.
Вот тогда-то и поселился в Енисейском дворце русский царь- победитель Александр I: это был его звездный час. Красавец победитель дружил с Жозефиной и осыпал благодеяниями ее дочь, голландскую королеву Гортензию, которая не могла не ответить взаимностью этому великодушному рыцарю. Потом Александр отлучился, Наполеон вернулся на сто дней для нового кровопролития, королева Гортензия неблагоразумно афишировала свою поддержку Наполеона, и вернувшийся в Париж Александр больше не хотел о ней слышать. Уезжая, он забыл под подушкой дареный альбом с ее романсами. Альбом продолжал лежать под подушкой и остался, как выражаются нынче, невостребованным. Кстати, в июне 1815 года в Серебряном салоне дворца Наполеон I вынужден был подписать акт отречения от престола. В июле 1815 года русский император снова поселился в Елисейском дворце.
Надо сказать, что за год отсутствия Александра в его жизни произошли существенные перемены. «Ищи женщину», – подскажет француз, и будет не так уж не прав. Впрочем, искать следует не среди блистательных женщин, которыми увлекался император в упомянутый период отсутствия (принцесса Лихтенштейнская, вдова героя княгиня Багратион, Вильгельмина де Саган…).
Внимание наше должно привлечь знакомство с некой баронессой Юлией Крюденер, имевшее место на постоялом дворе в Хейльбронне. Эта немолодая уже вдова русского посла после всех грехов бурной молодости готова была нынче вести за собой грешников к раскаянию. Считают, что это она убедила императора склониться окончательно перед волей Христа, принять на себя роль «белого ангела», побуждающего народы к заключению священного союза и т.д. и т.п. Баронесса приехала в Париж вослед императору, поселилась в доме № 35 на той же улице Фобур-Сент-Оноре (нынче в этом дворце службы британского посольства), и Александр I пешком ходил по вечерам через сад на медитацию и проповеди к этой новой пророчице. На сеансы заглядывали и самые любопытные из французов – Шатобриан, Бенжамен Констан, мадам Рекамье, герцог де ла Тремуай и прочие. Лишь скептик Меттерних удержался от соблазна приобщиться к светской мистике и так объяснял позднее причины своего отказа:
«В то время царь Александр охвачен был мистицизмом. И поверите, когда он проводил вечер у мадам де Крюденер, то после того, как завершалась проповедь этой дамы, ставили четыре прибора – не только для царя, мадам де Крюденер и г. Бергасса, но еще и четвертый – для Христа. Меня пригласили туда однажды на ужин, но я отказался, сказав, что я слишком глубоко верующий для того, чтобы верить, что я достоин занять за столом пятое место, рядом с нашим Господом».
Не надо думать, что духовное перерождение императора было мгновенным и окончательным. Французская полиция, внимательно наблюдавшая за елисейской жизнью русского монарха, оставила для потомства донесение тех дней:
«В целях отдыха император много времени отводит удовольствиям, особенно по части женщин. Часто приходят и новенькие, которые допущены бывают в личные покои. Вчера вот снова граф Потоцкий привел ему одну, очень красивую, которая у него оставалась более полутора часов. Она вышла в состоянии некоторой растрепанности и с румянцем, каковые позволяли без труда судить о том, что происходило во время этой аудиенции. После этого император, который пришел в веселое состояние духа, повелел звать двух барабанщиков своей английской охраны и приказал им играть в саду марши…»
После отъезда императора английская охрана еще долго несла свою службу во дворце – сперва при русском госсекретаре графе Каподистрия, потом при жившем здесь Веллингтоне, под командой у которого было полтораста тысяч союзников. Новый русский император поселился в Елисейском дворце более полувека спустя – в июне 1867 года.
Французов, мало знавших о том, какое великолепное воспитание получали русские наследники престола, поразили спартанские замашки Александра II. «Когда он прибыл в Елисейский дворец, – пишет французская мемуаристка, – ему показали комнату и гигантское ложе, ему предназначенное. Александр рассмеялся, а вечером все с удивлением увидели мужика, который принес и скромненько установил близ императорского ложа железную койку, низкую, совсем простую и жесткую, и шириной, Бог ты мой, не больше восьмидесяти сантиметров». Впрочем, дожив до пятидесяти, император не мог не растерять значительную часть заветов сурового папеньки и благородного своего воспитателя-поэта. К приезду в Париж он вызвал на свидание из ее неаполитанской ссылки свою возлюбленную юную Катю Долгорукую. Со своей улицы Бассэ-дю-Рампар она приходила ко дворцу поздно вечером и проникала внутрь через калитку, что была в решетке на углу улицы Габриэль и авеню Мариньи. Елисейский дворец был свидетелем последней большой любви царя-освободителя.
Позднее в жизни Европы произошли крупные социальные сдвиги, так что в марте 1960 года в Енисейском дворце завтракал и ужинал с генералом де Голлем партийный выдвиженец Никита Хрущев. Два месяца спустя он же громил здесь в своей речи американскую агрессию.
В 1977 году здесь ужинал с президентом Жискар д'Эстеном Леонид Брежнев. В 1985-м и 1989-м в Енисейском дворце проходили пресс-конференции бесконечно знаменитого тогда, а ныне полузабытого Горбачева, который несвязно объяснял публике, что никакого кризиса коммунизма или даже его ослабления нет и в помине, а просто происходит его обновление и укрепление.
Вообще за последнее столетие стенам этого дворца (без сомнения, имеющим уши) пришлось выслушать немало всякой демагогии, ибо с 1873 года дворец стал официальной резиденцией главы Французского государства и в его стенах сменилось два десятка президентов Республики (от Мак-Магона и Греви до Ширака). С 1978 года по золоченым залам дворца стали раз в год (в День культурного наследия) водить экскурсии трудящихся. Первую экскурсию в праздничный день 14 июля 1978 года вел сам президент д'Эстен. С тех пор ежегодно перед дворцом с раннего утра выстраиваются терпеливые очереди любопытствующих, фотографии которых назавтра помещают газеты. О чем думают простые французы, гуляя с детишками среди золоченой лепнины, на фоне которой так демократично позируют весь год фотографам их избранники? Может, они просто солидаризируются с русскими экскурсантами, попадающими в сходные интерьеры («Возглас первый: «Хорошо жили, стервы!» – свидетельствует Маяковский)? А может, думают о том, что власть растлевает человека? Или о том, что добраться до вершины власти может только человек растленный? Во всяком случае, материал для опровержения этих простеньких мыслей жизнь обитателей дворца им бы вряд ли представила.
К тому времени, когда я стал подолгу жить во Франции, во дворце уже поселился (на добрых 14 лет) президент-социалист Миттеран. Французские авторы и энциклопедии сообщали о нем только самое прекрасное. И лишь когда стало ясно, что силы его слабеют и президентом ему больше не быть (примерно за год-два До его смерти), странные стали появляться в статьях и даже книгах подробности из его жизни. Выяснилось, что вообще-то он был не столько участником Сопротивления, сколько поклонником Петена и вишистом, поклонником вермахта и писателей-коллаборационистов. Что окружение его составляли подхалимы, жулики, люди нечистоплотные, иногда даже палачи и коллаборационисты. Об этом до сих пор робкая французская пресса пишет с большой осторожностью (ибо у власти все еще сотрудники Миттерана), однако невозможно было скрыть и то, что правосудие раньше или позже добиралось почти до каждого из его ближайших помощников и любимцев (которые своевременно, обычно накануне первого допроса, «кончали самоубийством», иногда прямо здесь же, под золоченой лепниной Елисейского дворца, – вот где загадка для любителей детектива), что президент был интриган, лжец, многоженец и бабник (а для охраны своей репутации он создал в Елисейском дворце мини-КГБ и группу подслушивания), воображал себя то всесильным монархом, то шекспировским злодеем. Выяснилось заодно, что демократию и свободу прессы в робкой Франции легко подмять под себя человеку ловкому…
Грустно, мальчики… И все же эта малоутешительная экскурсия по раззолоченным елисейским кулуарам не должна приводить нас в полное отчаянье. Как любят повторять французы, демократия была бы худшим из видов правления, если бы другие не были еще хуже. За 14 лет миттерановского полновластия хитрому президенту не удалось все же ни ликвидировать оппозицию, ни покрыть страну сетью лагерей, ни повергнуть ее в оцепенение страха, ни разорить. И Гитлеру, и Ленину, и Сталину, и Мао, и Каддафи хватило на это и половины срока – благодаря антидемократической диктатуре (конечно же, «пролетариата»)…
Наискосок от Елисейского дворца на ту же улицу Фобур- Сент-Оноре выходит аккуратная круглая площадь Бово, а на ней стоит XVIII века дворец графа де Бово, в котором размещается Министерство внутренних дел Франции. В дворцовом дворике почета можно увидеть на стене мемориальную доску в память министра Жоржа Манделя, сотрудника Клемансо. Он был противником позорного перемирия с нацистами в 1940 году, а в 1944-м был убит французской полицией в лесу Фонтенбло.
Следуя по той же улице на запад, можно увидеть по правую руку церковь Сен-Филипп-дю-Руль, построенную в 1784 году. В интерьере церкви – несколько великолепных произведений французской религиозной живописи середины XIX века. В этой церкви отпевали Бальзака, который провел лишь последние месяцы жизни в своем новом доме, стоявшем тут же рядом, на улице, которая носит ныне его имя.
На уровне дома № 190 в сторону авеню Фридланд уходит коротенькая улица Берриер, на которой привлекает внимание построенный в 1878 году и соседствующий с бывшим садом Бальзака дворец Соломона де Ротшильда (отсюда еще можно видеть сохранившуюся от бальзаковской усадьбы часовню Святого Николая).
Баронесса де Ротшильд завещала дворец государству, и ныне в нем Национальный центр фотографии. Ротшильдовские коллекции разошлись по музеям (в частности, многое попало в Музей декоративного искусства). Межвоенной русской колонии Парижа, да и многим французам тоже, дворец этот памятен кровавой трагедией, которая разыгралась у его парадного крыльца 6 мая 1932 года. В тот день во дворце проводили очередной благотворительный базар в пользу писателей – участников войны, который открывал президент Франции старенький Поль Думер, потерявший на этой войне четверых сыновей. И вот в разгар церемонии какой-то человек приблизился к президенту и смертельно ранил его выстрелами из пистолета. Назавтра стало известно, что убийцей был русский эмигрант Павел Горгулов, сочинявший под псевдонимом Павел Бред какие-то и впрямь вполне бредовые и бездарные опусы. Русская колония Парижа обмерла от страха и отчаяния. Шел тяжелый кризисный год, и беспаспортным русским приходилось во Франции без работы еще трудней, чем французам, и вдруг такая беда. Что будет? Ждали худшего, ждали любых репрессий. Рассказывают, что в эти дни паники какой-то корнет Дмитриев выбросился из окна, оставив записку: «Умираю за Францию». 78 русских эмигрантских ассоциаций направили письмо президенту Совета, отрекаясь от убийцы, объявляя его чужаком. Общее мнение было, что руку Горгулова (даже если с головой у него было не все в порядке) направляли советские органы, довольно смело тогда орудовавшие в Париже. Такое предположение высказал и президент Чехословакии Масарик. Тайна эта не раскрыта по сей день. В разнообразных статьях и манифестах, которые Горгулов печатал в Париже, содержались обвинения в адрес эмигрантской среды, бездушного века машины, а главное – Франции, которая не спасла Россию от большевизма. Даже если предположить, что вся эта безграмотная горгуловская публицистика была хитрой подготовкой к будущему суду, нетрудно заметить, что похожие обвинения часто слышались в эмигрантской массе. Против этой идейной «горгуловщины» выступил тогда журнал Фондаминского, Степуна и Федотова «Новый град», в передовой статье анализировавший эту навязчивую русскую идею о том, что кто-то всегда должен спасать Россию – спасать от всех политических и экономических бедствий, спасать от войн, от голода, спасать от большевиков, которых она так решительно поддерживала, спасать от нее самой. Авторы видели в этой идее свидетельство безнадежной незрелости и выражали надежду, что, созрев, Россия сама освободится от большевиков, от нищеты, от застарелой ксенофобии, от вечных претензий к Западу, от зависти и ненависти… Авторы статьи были, как видите, оптимисты и люди верующие. Они звали к очищению, к осознанию своего человеческого долга. Когда пробил страшный час новой войны и оккупации, это из окружения Фондаминского (сам он погиб в нацистском лагере), из его «Нового града» и его «Круга» вышли такие русские герои, как мать Мария, как Борис Вильде…
После пересечения улицы Фобур-Сент-Оноре с авеню Ош по правой стороне улицы расположено здание (дом № 252) со знакомой всякому здешнему любителю музыки надписью – Плейель. Ученик Гайдна австрийский композитор Игнаций Плейель поселился в Париже в конце XVIII века, а в 1807 году он основал свое знаменитое предприятие, издававшее музыкальную литературу, а также фортепьянную фабрику, продукция которой прославилась во всем мире. Прославилась и невестка композитора французская пианистка Мари-Фелисите Плейель, подруга и вдохновительница Жерара де Нерваля. Ну а без страниц, которые вписали в жизнь Парижа залы Плейеля, история не только французской, но и русской эмигрантской культуры была бы намного беднее. Скажем, в зале Дебюсси-Плейель в конце 20-х годов проходили литературные дискуссии русской «Зеленой лампы», Георгий Адамович рассказывал о Тютчеве, Зинаида Гиппиус – о Блоке, Георгий Иванов – о Пушкине, Мережковский – о Лермонтове, Оцуп – о Некрасове. Год спустя в том же зале слушали выступления Георгия Иванова, Бунина, Тэффи, Зайцева… Бунин читал после войны по возвращении из Граца свои новые рассказы.
В зале Плейель Стравинский открыл сезон 1928 года «Весной священной». В 1933 году Рахманинов играл на большом благотворительном концерте, посвященном его 60-летию и 40-летию его музыкальной деятельности. Весной 1937-го в фойе зала открылась выставка, посвященная 100-летию со дня смерти Пушкина.
Впрочем, в том же зале иногда разыгрывали и представления по пьесам, написанным в Москве. Так, в 1949 году в зале этом проходил Конгресс защитников мира. Известный французский ученый и друг советского атомного шпионажа, как его представил недавно миру генерал Судоплатов, Фредерик Жолио-Кюри сообщил собравшимся, что буржуазия рвется по следам Деникина, Врангеля и Гитлера к советским рубежам. Выступили в те дни, конечно, и лица столь независимые и бескорыстные, как Эренбург, Фадеев и митрополит Николай. Позднее, разобравшись в происходившем, один из чешских диссидентов написал удивленно: «Истинным организатором конгресса была Москва. Вероятно, каждый десятый из присутствующих не знал все же, что его используют как агента воинственного коммунистического интернационала и вооруженных до зубов евроазиатских армий». Может, один из десяти не знал чего- либо (потому что не желал знать), но уж Эренбург-то с Фадеевым наверняка знали, кто заказывает и оплачивает это хоровое пение в зале Плейель.
Впрочем, в более мягкие времена здесь звучала и вполне беспартийная музыка. В 1980-м Святослав Рихтер давал здесь концерт (сонаты Бетховена) в пользу Тургеневского музея в Буживале. В 1986-м Мстислав Ростропович дирижировал оркестром, исполнявшим оперу Прокофьева «Война и мир». Две недели спустя, сменив дирижерскую палочку на виолончель, Ростропович исполнял здесь прокофьевскую Концертную симфонию для виолончели и оркестра…
Напротив Плейеля, в доме № 217 (вход со двора) размещается редакция парижской газеты «Русская мысль». С начала оккупации Парижа в 1940-м в городе закрыты были все русские газеты. Сразу после войны открылись просоветские, контролируемые Москвой и разведкой (их было даже три). Поскольку других русских газет не издавалось и другой литературной работы найти было негде, многие эмигрантские литераторы пошли в них работать. К тому же иные из них считали себя тогда «советскими патриотами» и сквозь пальцы смотрели на пропагандистский надрыв этих газет и скудость информации в них. А весной 1947 года открылась антикоммунистическая «Русская мысль» (редакторами ее были Лазаревский, Водов, Шаховская, Иловайская). Конечно, она, как любая газета, тоже не была совершенно независимой, но ей было выгоднее писать правду о русской жизни, чем просоветским газетам. Одной из корреспонденток газеты была в те годы Нина Берберова, освещавшая в 1949 году знаменитый «процесс Кравченко». В газете работал Борис Зайцев…
Если, миновав Плейель, свернуть направо за угол на улицу Дарю (бывшую в старину улицей Рульского Креста), то попадешь в настоящий русский заповедник Парижа. Под номером 12 числится парижский кафедральный собор Святого Александра Невского. Сбор средств на его постройку был начат по инициативе отца Иосифа Васильева еще в 1856 году, освящение же собора состоялось осенью 1861 года. Пятиглавый собор, имеющий форму креста, построен по проекту проф. Кузьмина (строительством руководил архитектор И. Штром) в стиле, который называют и византийским, и русско-византийским, и даже византийско-московским. Золотые купола поднимают к парижскому небу свои кресты, точно пламя свечей, возженных во славу Божию (хотя иные предпочитают называть эти купола «луковицами»). Большой купол вздымается на высоту 48 метров. Фрески и стенопись выполнены Евграфом Сорокиным. Приведенный в храм Репиным в 1873 году художник Поленов восхищался религиозными картинами художника Боголюбова в абсиде («Проповедь Христа на Тивериадском озере» и «Христос, идущий по водам»). В крипте собора установлен иконостас из былой русской посольской церкви на рю Берри, а стенопись выполнена Альбертом и Маргаритой Бенуа.
За свои почти полтора века существования собор успел повидать в своих стенах многое – рождения и смерти, слезы радости и горя, раскаяние и умиление…
7 июня 1867 года, чудом избежав гибели от пули террориста в Булонском лесу, император Александр II отстоял здесь благодарственный молебен в присутствии французского императора Наполеона III, императрицы Евгении и прусского короля. В порыве чувств сыновья Александра бросились тут же, в храме, в объятия отца. Император принес в дар храму икону Вознесения (она и нынче на колонне, слева от алтаря).
А четырнадцать лет спустя Александр II был убит в Петербурге террористами, и Тургенев отстоял 21 марта поминальную службу в соборе, чтобы его революционным друзьям было ясно, что русскому писателю не по пути с террором. Однако два года спустя на панихиде самого Тургенева в том же соборе нигилисты во главе с Лавровым все же возложили венок на гроб своего благородного друга.
В октябре 1896 года в храме молились император Николай II и императрица Александра Федоровна. В 1908 году здесь отпевали великого князя Алексея Александровича, прежде чем поезд увез гроб в Петербург с парижского Северного вокзала.
Видел собор и счастливые лица, слышал венчальные клятвы. В 1915 году здесь венчались замечательные русские актеры Людмила и Георгий Питоевы, в 1918-м Пабло Пикассо обвенчался здесь с Русской балериной Ольгой Хохловой (шаферами жениха были его прославленные ныне друзья Гийом Аполлинер, Жан Кокто и Макс Жакоб).
В 1922 году на рю Дарю надолго водворился замечательный пастырь митрополит Евлогий. Эмиграция переживала тогда истинный ренессанс православной веры, и по праздничным дням даже и во дворе собора яблоку было негде упасть. После службы многие прихожане, а иные и во время нее, надолго задерживались в окружавших собор русских кафе и ресторанах, обсуждали новости («Говорят, к весне большевиков прогонят, осталось продержаться еще одну зиму…»), жаловались на тяготы жизни… В округе и нынче еще несколько русских ресторанов и русский книжный магазин Сияльских…
Александро-Невский собор провожал в последний путь многих русских изгнанников XX века. В 1938 году в соборе отпевали Федора Шаляпина, в 1943-м – великого князя Бориса Владимировича, в 1944-м – художника Василия Кандинского, в 1953-м – Ивана Бунина, в 1955-м – великого князя Гавриила Константиновича, в 1956-м – великого князя Андрея Владимировича (мужа М. Ф. Кшесинской), в 1986-м – Сергея Лифаря, в 1987-м – писателя Виктора Некрасова и кинорежиссера Андрея Тарковского. Вдова В. Высоцкого французская актриса Марина Влади вспоминала эти последние похороны:
«Были все друзья. Мстислав Ростропович, сидя на верхней ступеньке на паперти кафедрального собора на рю Дарю, излил свое и наше всеобщее горе в рвущихся из самой души горестных звуках виолончели».
На похоронах этих говорил писатель Владимир Максимов. Несколько лет спустя и его отпели в соборе на рю Дарю… Мне довелось быть тут и на других панихидах. Отпевали юного сына моего переводчика, погибшего от «овердоза». Боже, как многолико горе даже в прекрасной, мирной стране…
В последний раз стояли мы здесь в ночь на Рождество 2000 года. Молили Господа, чтобы век XXI был не так жесток к нашей родине, как роковой XX…
ВОКРУГ МАДЛЕН
Двинувшись к северу по Королевской улице (рю Руайяль) от площади, некогда тоже Королевской, а после того, как она стала площадью цареубийства, названной площадью Согласия (плас де ла Конкорд), мы очень скоро выйдем на площадь Мадлен, то бишь площадь Магдалины. Церковь Святой Марии Магдалины, которую парижане называют попросту Ла Мадлен, является одним из самых знаменитых сооружений города. Знаменитое – это еще не значит выдающееся, да вы уже и без подсказок, наверное, заметили, что самыми знаменитыми в Париже далеко не всегда являются истинные шедевры высокого и древнего искусства. Что же до церкви Святой Марии Магдалины, то она выделяется не только своими внушительными размерами (108 метров в длину, 43 – в ширину и 30 – в высоту, вдобавок полсотни колонн коринфского ордера), не только странностью своего вида (по виду языческий, античный храм, какой-нибудь храм Посейдона, ни тебе креста, ни купола, точно и не крестили еще галлов святители), не только исключительностью своего положения (в перспективе видны рю Руайяль и площадь Согласия), но и превратностями своей судьбы, несколько сближающими ее в этом плане с несостоявшимся храмом Святой Женевьевы, нынешним Пантеоном, ее ровесником. Последнее объясняется и тем, что храм Святой Марии Магдалины еще не был достроен, когда грянули во Франции «мгновенья роковые» истории, которые так жаждал пережить наш Федор Иванович Тютчев, не знавший на своем веку ни революций, ни войн, ни коллективизации, ни «чисток», ни даже «приватизации».
Первый камень этого храма, спроектированного Пьером Контан д'Иври, на месте бывших епископских владений, заложили в 1764 году. После смерти архитектора план был изменен Гийомом Кутюром, но тут пришла революция, и зданию стали придумывать новое назначение – разместить ли в нем Народное собрание, или биржу, или библиотеку… Наполеон решил, что это будет храм славы, и повелел Бартелеми Виньону завершить постройку. В пору Реставрации решили, что странное это здание останется все-таки католическим храмом, и тогда в украшении его приняли участие такие видные мастера, как скульпторы Франсуа Рюд, Прадье, Бари, Бозио, мозаичник Л амер. В храме был установлен орган одного из величайших органных мастеров Франции Кавайе-Коля. Храм был освящен в 1845 году. В нем и ныне совершаются пышные богослужения и престижные брачные церемонии. Он поражает своим объемом и тем величественным видом, который открывается со ступеней его воистину голливудской лестницы на площадь Согласия и на Бурбонский дворец.
Мало-помалу застроились и площадь вокруг церкви Ла Мадлен, и весь квартал – короче, застроена была вся территория бывшего епископского городка.
У восточной стены храма еще в начале 30-х годов прошлого века возник цветочный рынок, на северо-запад, к бульвару Осман, ушел бульвар Мальзерб, к северо-востоку, в сторону Оперы, – бульвар Мадлен, а между ними, к северу, – улица Тронше, носящая имя адвоката, защищавшего на судебном процессе несчастного Людовика XVI, память о котором все еще хранят в этом квартале. К западу от храма построен был один из самых известных торговых пассажей правого берега (их ведь тут множество). На углу бульвара Мальзерб знаменитым Шарпантье был построен большой дом, украшенный скульптурами Клагманна. В этом доме прошло детство Марселя Пруста. На первом этаже в помещении старинного ресторана Картона сохраняется и ныне интерьер с резьбой по дереву. В доме напротив восточной стены храма было агентство Кука и знаменитый ресторан Дюрана, а на углу бульвара Мадлен – знаменитый старый магазин «Три квартала», куда еще, бывало, бегала за покупками жившая тут же, на бульваре Мадлен, Мари-Альфонсин Дюплесси, послужившая прототипом для «Дамы с камелиями». Наискосок от ее квартиры в доме № 32 был салон самой что ни на есть мадам Рекамье.
Но наиболее живописные магазины размещаются, конечно, и нынче на северной стороне площади Мадлен. Это, выражаясь по- российски, продмаги. Но, Боже милостивый, что там за продмаги, на этой площади Мадлен, если даже обитателей этого города, где продовольственная проблема давно решена, они приводят в небывалое возбуждение, особенно под праздник, скажем под Рождество! В такие дни на площади за собором терпеливо дремлют дорогие автомобили, а владельцы их локтями прокладывают себе путь к прилавку в магазине Фошона (20 000 видов продукции, все фрукты подлунного мира – и какого качества! А цены какие, кошмар!) или в гастрономе Едияра (варенье, пирожные, а также вишни и клубника-в конце декабря). Лучшие трюфели здесь можно купить в Доме трюфелей и там же – знаменитые соленья Роделя; в магазине «Маркиза де Севинье» – знаменитейшие сорта шоколада; лучшие сыры у Крепе-Брюссоля; ну и конечно, икра в магазине «Икра Каспия» (тут, слышал я, чуть дешевле, чем у Фошона, но все равно дух захватывает от этих цен). Вот тут «приличные люди» и покупают рождественский подарок для любимых – изящно упакованная корзина с яствами за 5-6 тысяч долларов или бутылочка «шато-икем» за тысячу. Но, может, это все же не слишком приличные люди, те, кто швыряется тут деньгами: ведь снаружи-то стоит как-никак очередь в благотворительный «ресторан сердца» за тарелкой бесплатного супа, а люди из Фошона… неизвестно еще, подадут ли они пятак бедному, как требуют «приличия»…
Впрочем, оторвемся от этих сказочной красоты витрин, вспомним, что мы уже обедали нынче и просто глаза жаднее брюха, так что прогуляемся по округе, для начала по улице Тронше, где жили Альфред де Мюссе и Шопен, мимо дворца Пурталес (в салоне у Мелани Пурталес бывал Проспер Мериме), специально построенного Дюбаном для знаменитого коллекционера, развесившего на этих стенах своих Гольбейнов, своего Гвидо Рени, Мурильо, Давида… Собственно, Мюссе вряд ли постоянно обитал на рю Тронше, но он снимал в доме № 9 две комнаты на антресолях, чтобы принимать там возлюбленную – Эме д'Альтон. (Ах, эти старые письма, в которых оживают былые романы: «…Моя милая нимфа, не придешь ли ты на улицу Тронше, что за Мадлен? Я нашел в доме 9 две комнаты на антресолях… Совсем новенькие… Люблю».) С улицы Тронше мы выйдем на улицу Матюрен, где еще в XIX веке любили селиться литераторы, где жила, в частности, мадам де Сталь (Шатобриан и мадам Рекамье обедали у нее в мае 1817 года, за два месяца до смерти хозяйки). Здесь расположен и театр «Матюрен», построенный знаменитым актером Люсьеном Гитри. Не менее знаменитым актером и драматургом был его сын Саша, родившийся в Санкт-Петербурге. На стене этого дона – две мемориальных доски с датами смерти Георгия и Людмилы Питоевых, замечательных актеров русского происхождения, чьим талантом восхищался Париж в двадцатые и тридцатые годы минувшего века.
С улицы Матюрен можно увидеть сонный скверик, разбитый на месте былого епископского кладбища, а на нем – часовню Искупления, построенную Фонтеном по велению короля Людовика XVIII в память о казненных Людовике XVI и Марии-Антуанетте. Здесь похоронено немало людей, казненных во время Великой революции, в том числе король и королева, мадам дю Барри, Шарлотта Корде, Камиль Демулен, Дантон, Фабр, Лавуазье, Барнав… Алтарь часовни приходится как раз на то место, где были захоронены король и королева. В январе 1815 года их тела были перенесены в собор Сен-Дени, где покоятся чуть не все французские короли, а в здешней часовне можно увидеть памятники Шарлотте Корде и герцогу Филиппу Орлеанскому. Мраморные группы в часовне (дар герцогини Ангулемской, дочери Людовика XVI) представляют короля (работа скульптора Бозио) и королеву (скульптура работы Корто). На пьедестале памятника Марии-Антуанетте – текст прекрасного письма, написанного королевой в день ее казни 1 б октября 1793 года…
Гул недалекого бульвара Осман не в силах нарушить покой этого крошечного скверика, стынущего от неизбывной печали и ужаса перед жестокостью всех революций, какие бы пышные эпитеты ни прицепляли к ним беспечные и бездумные потомки…
Поделиться книгой: