Помоги проекту - поделись книгой:
Дмитрий Быков
Статьи из газеты «Вечерний клуб»
Эдуард Лимонов: «В жизни народа много скуки и подавленного зверства»
— Эдуард Вениаминович, в последнее время с самых высоких трибун говорят о семейных, моральных и иных ценностях. Должно ли государство вообще заботиться о морали?
— Любое государство по своей природе аморальнее всякого серийного убийцы. Но власть в России выглядит особенно цинично, когда начинает регламентировать мораль своих граждан: достаточно зайти в любую российскую тюрьму. Наши тюрьмы страшнее турецких, всегда служивших эталоном дикости. Я не говорю о кошмарах русской бюрократии. Российская государственность больше, чем любая другая, топчет частного человека. Это все компенсация собственных тайных комплексов. Мораль и разговоры о ней вообще чрезвычайно удобны для имитации государственной политики.
— Спросим иначе: государственная идеология должна существовать или нет?
— Как нечто искусственно насаждаемое и преподаваемое в школе — нет, не думаю. Но у руководителей государства должны быть свои четкие представления — в том числе и о морали, которая при желании может трактоваться как часть идеологии. Что такое пребывание у власти людей без каких-либо взглядов, мы уже видели.
— И как вам в этом смысле Путин?
— Путин — вовсе не такая тайна, как о нем принято говорить. Для писателя, привыкшего судить о людях по деталям их поведения, он довольно прозрачен. По тому, как он говорит, как ходит, как держит свою папочку, — вполне очевидно, что это классический чиновник, четкий, исполнительный и призванный сводить концы с концами. Жириновский, которого иногда посещают удивительные прозрения, сказал точно: мы вступаем в скучное время.
— А чеченская война, с точки зрения морали, какие у вас вызывает чувства?
— Я не чеченолюб, хотя и не чеченофоб. Вполне разделяя чувства русских, которые, наконец, отомщены за великое национальное унижение, — я все-таки испытываю некую брезгливость в отношении этой войны. Она слишком явно приурочена к выборам. И это как-то… противно.
— Сейчас Путину адресуют бесчисленные народные письма с требованием навести порядок. Не знаю, кем они инспирированы, но выглядят пугающе. Один тульский завод — пять тысяч подписей, если не больше, — всем коллективом потребовал убрать с телеэкрана секс и насилие и ввести нравственную цензуру…
— Народу вообще надо бы хорошо дать в лоб за такие инициативы. Прямым ударом. Отвечать на это надо четко: пусть сначала этот народ уберет из своей жизни все те зверства, которые ему так больно видеть на экране. Пусть они не рубят топорами своих жен, пусть не насилуют самыми зверскими способами собственных дочерей и племянниц, пусть не пьют плохую водку в таком количестве — тогда, возможно, и чужая нравственность на телеэкране станет волновать их несколько меньше… Я считаю себя патриотом. Но патриот не обязан стоять на коленях перед народом. Никаких иллюзий насчет его жизни и взглядов я не питаю и другим не советую.
— А как вы относитесь к нравственной цензуре на ТВ?
— Нравственная цензура омерзительна, а вот против эстетического ценза я бы не возражал. Я терпеть не могу американских боевиков с разливанными морями поддельной крови. Но не думаю, что авторы народных писем о морали оперируют какими-то эстетическими категориями.
— Во многих ваших поздних книгах утверждается, что женщина безнравственна по своей природе. Вы и теперь так думаете?
— Я не столько пишу об этом сам, сколько цитирую Эволу. И потом, не забывайте, что мои герои — как правило, архетипические мужчина и женщина. Женщина тянется к сильному самцу, поскольку заинтересована в деторождении. Но и самый сильный самец не может удержать ее надолго. Мужчина — это долг, олицетворение последовательности (опять-таки в идеале). С архетипической женщиной говорить о морали бессмысленно. Но большинство живущих в России отнюдь не беспримесные образцы. Это усредненные типажи, в чьей жизни много скуки и подавленного зверства. Кроме того, страна вот уже больше десяти лет не живет, а выживает. А выживанием личность подавляется, мужское и женское поневоле нивелируется…
— Вы сейчас пишете что-то?
— Я обещал больше не писать — по крайней мере, довольно долго. Отошел сейчас даже от газеты, отдал ее молодым. Иногда мне хочется сесть за стол и начать книгу, несколько таких начал скопилось. Есть специальная папка, в которую складываются только начала, первые строчки или абзацы, камертоны будущих книг. Но вернусь ли я к литературе — не знаю: «Анатомия героя» задумывалась как последняя книга. Сейчас я занят делами партии. И докажу всем, что умею это ничуть не хуже, чем все остальное. Когда-то я доказывал пролетариям, что могу работать не хуже них. Потом доказывал писателям, что могу писать лучше многих из них. Сейчас докажу политикам, что возглавляемая мной партия рано или поздно заставит считаться с собой.
Алтурин и кружевные перчатки
(Дмитрий Быков и Ирина Лукьянова)
У культового писателя Харитона Алтурина пропал его лучший роман. Он пропал не один, а вместе с компьютером, тоже лучшим и столь же новым. Алтурин купил этот навороченный, изящный ноутбук на гонорар за свое предпоследнее сочинение в серии «Гимназический детектив». В новом романе — «Антропос и кружевные перчатки» — сквозной персонаж серии, школьный учитель Беликов по кличке Антропос, которого за скрытность называли также человеком в футляре, разыскивал аптекаря-маньяка. Маньяк отравил губернаторшу при посредстве белых кружевных перчаток, пропитанных ядом кураре. Именно такие перчатки Алтурин недавно купил в подарок жене, но ей они оказались малы и она подарила их дочери — пускай играет…
На самом деле Алтурина звали не Харитоном, да и фамилия его была другая, кавказская. В мире академической науки он был известен как редактор солидного литературного журнала, автор книги «Творец и конец», в которой исследовались насильственные смерти сотни крупных литераторов. В издательстве «УФО» («Уникальные Филологические Откровения») книга вышла трехтысячным тиражом и была нарасхват. Еду же для себя и семьи Алтурин добывал при посредстве филологических детективов, в которые стаскивал по крупице все, что помнил из мировой классики. Он написал продолжение «Войны и мира», в котором Пьер Безухов раскрывал международный масонский заговор, и серию книг о лучших делах Порфирия Петровича (первым романом серии было сильно сокращенное и гораздо более остроумно изложенное «Преступление и наказание»), Алтурин стал культовой фигурой, раздавал интервью о своих кулинарных пристрастиях и вообще не жаловался на жизнь. Его интригующие фотографии с лицом, закрытым руками, или в черном плаще, спиною к зрителю, — обошли все издания от изысканно-эротичного журнала «Уй» до радикального клубного ежемесячника «Глюк».
Теперь любимец интеллектуалов в полной растерянности стоял перед своим письменным столом, на котором от великолепного миниатюрного «Пентиума» (между прочим, с модемом и си-ди-ромом) только и остался жалкий коврик, на котором беспомощно, кверху шариком, лежала бесполезная мышь. Писатель хотел было в отчаянии швырнуть ее об стену, но вспомнил по собственной прозе, что на месте преступления ничего трогать нельзя.
А потрогать было что: на роковом столе, за которым Алтурин только вчера поставил последнюю точку в «Антропосе и кружевных перчатках», стояли два хрустальных бокала с прозрачной жидкостью внутри. Жидкость по виду и запаху напоминала белое вино. На прозрачных бокалах с изысканным узором (цветочки, птички) не просматривалось никаких отпечатков. Писатель в отчаянии обвел взглядом комнату: ничего другого из нее не пропало. Черт же его дернул задержаться в родной редакции! Ведь с утра и компьютер был тут как тут, и никаких бокалов… Третий из набора, кстати, валялся на полу, разбитый вдребезги. Похититель, судя по всему, нервничал. Алтурин не имел привычки копировать свои сочинения на дискету, пока они не закончены: невинный ритуал… Обычно на роман уходил месяц напряженного труда. Теперь все ухнуло, а завтра подходил срок сдачи рукописи (точнее, дискеты) в издательство «Хазаров», где Алтурин получил — и уже проотдыхал с семьей в Греции — немалый аванс! Тьфу ты, черт… сапожник без сапог… Порфирия бы мне сюда или на худой конец Беликова! Писатель заглянул в детскую (в его скромной квартире было по-прежнему две комнаты, плотно уставленных книгами и японскими сувенирами). Его семилетняя дочь Соня Мармеладова, прозванная так за сонливость и сластолюбие (на самом деле ее звали Лизой), гуляла с няней. Мать прохлаждалась в салоне у визажиста. В детской было тихо и уютно от множества прелестных вещиц: Алтурин обвел рассеянным взором столик для занятий, стоящую на нем коробочку с иголками и нитками, начатую неумелую вышивку, огромную коробку с куклами, новую — видимо, только что купленную — импортную кукольную постельку, двуспальную, с крышкой, со множеством подушечек и одеялец… Жена не жалела денег на игрушки: над кроваткой был укреплен полог. Писатель и не помнил, когда у дочери появилось все это… Взгляд его упал на детскую железную дорогу: здрассте, совершенно избаловали девку! Пока он тут пишет, они тут… Ничего, голубушки, подумал он со злорадством. Придет теперь конец вашему роскошеству. Творец и конец. Как я перепишу книгу? В другой раз так не напишешь… Писатель вспомнил сцену, в которой Беликов в неизменных черных очках на цыпочках крался в будуар губернаторши, схватился за голову и завыл.
Однако воем делу не поможешь — надо было звонить Хазарову. Он тут же прибыл — толстый, красный мужчина, страдающий от августовской жары, весь в поту и горестном негодовании.
— Я знаю, — пропыхтел он с порога. — Это «Виагрус», их рука, их почерк… Они давеча у «Уйма-пресс» ровно таким же способом выкрали новый роман Наценке — «Бешенство бешеного»…
— Поймали?
— Где там — поймали… За три часа сверстали и выпустили, доказывай теперь! — Хазаров в отчаянии махнул рукой. — А этого… Орбитмана… вообще пытали три дня, прежде чем он им не продиктовал наизусть новый роман Бурского «Иметь президента»… Короче, наше издательское дело становится опасным. И знаете — я бы не советовал вам обращаться в милицию. У «Виагруса» схвачено все. С тех пор, как они издали автобиографию этого… нашего… ну, помните — «По первое число»… в общем, я бы посоветовал разбираться своими силами. Сейчас вызову одного нашего человека…
Одним нашим человеком оказалась Анастасия Павловна Знаменская, дочь небезызвестного Пал Палыча и судмедэксперта Алексеевой. Знаменской было чуть за тридцать. Ей вот уже лет шесть было чуть за тридцать. У нее было бледное, одутловатое лицо, неопределенно-мутные глаза, бесформенная фигура и бесцветные брови. Чувствовалось, однако, что если прислонить ее в тихом месте к теплой стенке и около часу поработать над ее универсальной внешностью, из нее вполне может получиться как минимум Елена Яковлева. Знаменская немедленно потребовала кофе, без которого не функционировала, и закурила, не спросясь. Тут же у нее в сумке затрезвонил мобильник.
— Да, — сказала она досадливо, — слушаю… Опять ты, Леша? Да не забуду, не забуду, — она достала из сумки какую-то таблетку и поспешно проглотила. — Да, обедала… Да, схожу… Нет, не болит… Да, обязательно помажу… Не следи ты так за мной, честное слово, я же не маленькая! Что? Нет, не постирала… Ты постирал их? Спасибо, Лешик… Высморкаться? Да не забуду я высморкаться! — И Знаменская с остервенением отключилась. После она долго терла лоб.
— Скажите, — обратилась она к писателю, — я видела у вас на двери следы взлома. Это не может иметь отношения к делу?
— Нет, — стыдливо потупился писатель. — Наверное, нет… Видите ли, я возвращался вчера домой… ну, позволил себе в редакции, с друзьями, глоток-другой шартреза… И неправильно вставил ключ в замок. Пришлось выколачивать отверткой. Но там все работает, можете проверить…
— Это я проверю, — устало отмахнулась Знаменская. Голос ее становился все тише, глуше, глаза анемически закатывались. — А вот бокалы… вы что, и за работой пьете… свой шартрез?
— Никогда! — горячо воскликнул писатель. — В моем исследовании «Творец и конец» как дважды два доказано, что это ведет к стремительной деградации!
— Ну, все мы с годами не улучшаемся, — добавила Знаменская. Слова ее были уже почти неразличимы. — Можно еще кофе? И булочку, пожалуйста…
Чувствовалось, что основным занятием и топливом этой женщины было непрестанное кофепитие, поскольку ничего другого от нее как аналитика и не требовалось.
— Как назывался ваш роман? — спросила она после очередной порции спасительного напитка.
— «Антропос и кружевные перчатки», — выдавил Алтурин.
— Перчатки, перчатки… Что-то мне это напоминает… Обратите внимание, на бокалах нет отпечатков. Это ваши бокалы?
— Мои, — кивнул писатель.
— И вино ваше?
— Да, у меня в баре стояла бутылка мартини, теперь она открыта и ополовинена…
— Хм, — хмыкнула Знаменская, закуривая. — Отпечатков тоже нет… Явно кто-то в перчатках. Это не мог сделать кто-нибудь из ваших героев?
— Загнули, матушка, — сочно рассмеялся Алтурин. — Герои оживают только в детективах.
— Тогда вы находитесь под гипнозом, — тихо, но решительно сказала Знаменская. — Можно еще кофе? Так вот: некий специально обученный сотрудник КГБ… строго засекреченный… обладающий редким даром гипноза… получает приказ устранить вас, писателя, потому что вы в своих детективах точно угадали фабулу будущего покушения на президента. Сотрудник по кличке Бизон зазомбировал вас в автобусе… вы ездите в автобусе?
— У меня «семерка», — признался писатель.
— Значит, он зазомбировал вас в «семерке», — не смутилась Знаменская. Попал он туда сквозь дверь, незаметно для вас. Их там этому учат. Как вам такая версия?
Алтурин понял, что работа в издательстве и профессия матушки наложили на Знаменскую несмываемый отпечаток. Дождавшись, когда после очередной кофейной инъекции она снова обретет способность шевелиться, он сослался на дела и выпроводил хазаровскую следовательницу. Через полчаса по его звонку явился рыжеусый, высокий и неуместно веселый лейтенант милиции.
— Пингвинов, — представился он. — Что пропало?
— Все пропало, — вздохнул Алтурин и рассказал свою историю.
Пингвинов долго и придирчиво изучал бокалы.
— Отпечатков губ нет, — сказал он с усмешкой. — Только наливали, но не пили. И руки дрожали — то ли перепугали вы их своим романом, то ли бутылка тяжелая…
— Обычное «мартини», ноль семьдесят пять, — вздохнул писатель.
Его жена давно вернулась от визажиста, дочь пришла с прогулки и теперь наряжалась перед зеркалом в материнскую белую кружевную ночную рубашку, купленную во время семейного отдыха в Греции. Вот пустозвонка растет, подумал писатель. Вся в мать, одни наряды и шоколад на уме…
— Харитон! — воскликнула жена Алтурина, открывая свой платяной шкаф. — Смотри, у меня тоже все перерыто!
Пингвинов легко вскочил с места, вежливо спросил: «Вы позволите?» — и отодвинул хозяйку в сторону. После того, как дверца была открыта, смятые вещи большими комками повалились с полок: похоже, их сначала вывалили на пол, затем спешно, кучей затолкали обратно. Полировка двери хранила на себе большую и давнюю коллекцию хозяйских отпечатков — взрослых повыше и детских пониже; похоже, мебель давно не чистили. Пингвинов был уверен, что ничего не найдет, но на всякий случай снял отпечатки.
Затем была призвана няня Света. Двадцатитрехлетняя выпускница иняза, хлопая длинными ресницами и нервно обдирая дотоле безупречный вишневый лак с ногтей, сообщила, что с утра они с Лизой занимались математикой и английским, затем обедали, потом Лиза тихо-тихо играла у себя в комнате под ее пристальным наблюдением, а с шестнадцати ноль-ноль до девятнадцати тридцати они пребывали на длительной прогулке в парке.
— Следовательно, в это время и произошло ограбление, — напряженно и не вполне естественно произнес писатель.
— Больше ничего не пропало?
— Пропало! — вскрикнула Алтурина, которая как раз пересчитывала свои драгоценности. — Брошка, большая золотая брошка с рубинами, в форме змеи.
— Где-то я это уже слышал, — подумал писатель и в десятый раз потер лоб рукой. — Какие, по вашему, шакалы? В форме змеи… Тьфу ты, черт, какая чушь лезет в голову…
Жена Алтурина меж тем бушевала:
— Самая безвкусная моя вещь! Я полгода ее не надевала! Кто мог польститься?
— Ну, если взяли и роман, — стало быть, вкус у них приличный, — самодовольно заметил Харитон.
Пингвинов усмехнулся в усы, продолжая осматривать комнату.
— Скажите, — спросил он вдруг, — а девочка ваша часто наряжается в чужое?
— Бывает, — рассеянно ответил писатель. — Вообще, спросите у жены, у няни…
— Няню я о многом еще расспрошу, — хитро подмигнул красавице рыжий лейтенант. — Например, о том, что она делает сегодня вечером.
— А вам-то что? — брезгливо дернула плечиком выпускница иняза.
— А то, голубушка, — назидательно промолвил лейтанант, поднимая палец, — что не по клубам надо ходить, а с детьми заниматься!
— Откуда вы знаете? — побледнела она.
— Да вон у вас из нагрудного кармашка билетик торчит, в клуб «Убиться веником», — засмеялся лейтенант. — А дети — они внимания требуют. С ними надо играть…
— В нерабочее время куда хочу, туда и хожу, — презрительно отвечала девица.
— Да вы и в рабочее не умеете девочку занять, — вскользь заметил лейтенант, глядя, как Лиза кружится перед зеркалом. — Лизочка, ты во что играть любишь?
— Во всякое, — отвечала ангелоподобная девочка. — В маленькую хозяйку большого дома, например. Будто я хозяйка, вся такая разодетая, и у меня прием.
— Нечего сказать, хорошие игры, — буркнул Алтурин. — Ты хоть раз видела, чтобы у нас был прием? Работаю, работаю, а ребенок вот о чем мечтает…
— А еще во что ты играешь? — не слушая его, продолжал лейтенант.
— В Барби и Кена. Я им кроватку сделала… ой, — девочка покраснела и потупилась.
— А что такое? — заинтересовался Пингвинов.
— А они у меня там… в общем, живут. — Больше из Лизы не удалось выколотить ничего.
— Так-так, — задумчиво оглядеся Пингвинов. — А подметаете вы тут часто?
— К нам приходит женщина, помогает, — ответила жена Алтурина. — Но сейчас лето, она у себя в деревне. Вернется только в сентябре.
— И вы с тех пор не подметали?
— Почему же… случается… иногда…
— Да, — сказал Пингвинов. — Ну что же, — он подошел к Алтурину и почти отечески похлопал его по плечу. — Случай ваш ясен. «А не видит ничего, что под носом у него». Эдгара По читали?
— Издеваетесь? — спросил Алтурин.
— Плохо читали, — усмехнулся Пингвинов. — Я бы «Похищенное письмо» в школе велел проходить… И вообще, лист надо прятать в лесу.
Алтурин смотрел на него в недоумении, Лиза-Соня — в испуге.
Кто же преступник? Сообщайте ваши ответы в редакцию по телефону 229-52-52 во вторник 29 августа с 10 до 18 часов. Имена первых десяти отгадчиков будут опубликованы в следующем номере «ВК», а первые трое получат наши призы — книги и видеокассеты.
Заявка на гимн
…Лично у меня, впрочем, есть прекрасный вариант для государственного гимна. Прямо-таки идеальный. И уже почти народный: в программе «В нашу гавань заходили корабли» мальчик уже спел эту песню, назвав народной, хота написал ее молодой еще человек, тридцатисемилетний бард Михаил Щербаков. Это его Окуджава (в последнем интервью, которое дал «Вечернему клубу») назвал единственной надеждой и оправданием жанра. Щербаков человек замкнутый, он моего предложения, скорее всего, не одобрит, — а я на нем все-таки настаиваю. Давно пора сделать гимном России авторскую песню, где красивая и простая мелодия сочетается с изысканными и точными словами. Предупреждаю: поется эта вещь на два голоса. И она очень красивая, хота нот я не знаю и нотной записи здесь привести не могу. Однако прошу рассматривать как официальную заявку на гимн — в отличие от плохих и злопыхательских стишков «Новой газеты». Я серьезно. Итак:
Классно, да? А слышали бы вы, как это поется! Впрочем, вы слышали. На последней церемонии «ТЭФИ» именно этот фрагмент программы «В нашу гавань заходили корабли» был показан как символ ужасной независимости нашего телевидения. Жаль только, что независимость его простирается так далеко, — хоть автора-то можно бы указать.
Это единственная песня, при исполнении которой мне не стыдно было бы встать. То есть не единственная, может, — но самая убедительная. Ибо за последние десять лет мы так и не создали ничего, чем можно было бы гордиться, — все у нас старое, им мы и гордимся за неимением лучшего. А я хочу гордиться пусть немногим, да новым.
Это немногое, что все-таки появилось, — не то чтобы честь и свобода (до них нам еще далеко), но уверенность в том, что кроме них, ничего хорошего на свете точно нет.
Боюсь только, что этот гимн не подойдет. В нем и куплета три, и припева три, и музыка динамичная, — но с тем, что говорится о генерале, подлеце и палаче, власть вряд ли смирится. Ей же не объяснишь, что между генералом внутренних войск и внутренним генералом, сидящим в каждом из нас, есть значительная разница…
Так что будем пока без гимна.
Поделиться книгой: