Назидательные новеллы

Мигель де Сервантес

НАЗИДАТЕЛЬНЫЕ НОВЕЛЛЫ

Пролог к читателю

Мне очень хотелось бы, любезнейший читатель, обойтись по возможности без всякого пролога, потому что предисловие, написанное мною для «Дон Кихота», прошло не настолько гладко, чтобы оставить во мне желание повторять недавний опыт. А во всем виноват один мой приятель, из числа тех, которых в течение жизни я приобретал скорее своим характером, чем литературным даром. Что бы ему стоило, в самом деле (как это у нас в обычае и в порядке), нарисовать или выгравировать меня на первом листе этой книги. Тем более, что знаменитый дон Хуан де Хауреги[1], наверное, предоставил бы ему для этой цели мой портрет. Этим он удовлетворил бы и мое самолюбие и любопытство лиц, интересующихся тем, каковы черты и какова внешность человека, дерзающего всенародно, на площади мира, выступать со своими бесконечными замыслами.

Под портретом мой друг мог бы написать: «Человек, которого вы здесь видите, с овальным лицом, каштановыми волосами, с открытым и большим лбом, веселым взглядом и горбатым, хотя и правильным, носом; с серебристой бородой, которая, лет двадцать тому назад, была еще золотая; длинными усами, небольшим ртом; с зубами, сидящими не очень редко, но и не густо, потому что у него их всего-навсего шесть и притом очень неказистых и плохо расставленных, ибо соответствия между ними нет; роста обыкновенного, ни большого, ни маленького; с хорошим цветом лица, скорее светлым, чем смуглым; слегка сутуловатый и тяжелый на ноги, — есть не кто иной, как автор Галатеи и Дон Кихота Ламанчского, сочинивший в подражание Чезаре Капорали[2] Перуджийскому Путешествие на Парнас и другие произведения, которые ходят по рукам искаженными, а иной раз и без имени сочинителя. Зовут его в просторечии Мигель де Сервантес Сааведра. Не один год служил он солдатом и пять с половиной лет провел в плену, где успел научиться терпеливо сносить несчастия. В морской битве при Лепанто выстрелом из аркебузы у него была искалечена рука, и хотя увечье это кажется иным безобразным, в его глазах оно — прекрасно, ибо он получил его в одной из самых знаменитых битв, которые были известны в минувшие века и которые могут случиться в будущем, сражаясь под победными знаменами сына «Грозы войн»[3] — блаженной памяти Карла V.

Если бы мой друг, на которого я сейчас жалуюсь, не смог припомнить обо мне ничего, кроме только что приведенных сведений, то я сам охотно бы собрал о себе дюжину-другую справок и сообщил ему их по секрету, а он прославил бы потом повсюду мое имя и превознес мое дарование. И в самом деле, думать, будто подобного рода восхваления содержат только строгую истину, — большое заблуждение, ибо ни для осуждения, ни для похвал не существует никакой твердой мерки.

Поскольку удобный случай уже упущен и я остался, так сказать, без образа и подобия, мне остается прибегнуть к своему собственному языку, и хоть я вообще и заикаюсь, но правду я буду говорить без запинки, к тому же для того, чтобы выразить ее, достаточно бывает даже знаков. Вот почему я и заявляю тебе (уже не в первый, а во второй раз), любезный читатель, что тебе ни в коем случае не удастся подцепить мои Новеллы на удочку, потому что ты не найдешь в них для этого ни головы, ни ног, ни туловища или еще чего-нибудь в том же роде; я хочу этим сказать, что любовные дела, которые там иногда изображаются, до такой степени приличны и согласованы с христианским образом мыслей, что не могут навести на другую мысль неосмотрительного или щепетильного читателя.

Я назвал их назидательными, и действительно, если как следует посмотреть, среди них нет ни одной, из которой нельзя бы было извлечь полезное назидание, и если бы не боязнь распространиться, я, пожалуй, тебе показал бы, какого рода полезную и вкусную пищу можно извлечь как из всех новелл, взятых вместе, так и из каждой в отдельности.

Моей задачей являлось вынести на широкую площадь нашего отечества своего рода шарокатный стол, к которому каждый мог бы подойти и развлечься без всякого вреда (или, вернее сказать, без вреда для души и тела), поскольку пристойные и приятные упражнения скорее полезны, чем вредны.

Ведь не всегда же мы ходим в храмы, не всегда посещаем часовни, не всегда занимаемся делами, как бы важны они ни были. Наступает час и для развлечений, когда наш удрученный дух отдыхает. С этой целью люди насаждают аллеи, ищут источники, сносят холмы и разбивают затейливые сады. Я беру на себя смелость сказать, что если чтение этих Новелл каким-нибудь образом наведет моего читателя на дурные желания и мысли, то я охотнее согласился бы отсечь руку, написавшую их, чем выпустить их в свет. Я уже в таком возрасте, что мне не приходится шутить шутки с загробною жизнью, ибо к моим пятидесяти пяти годам я успел уже прибавить целых девять лет.

Вот какую задачу поставил я своему дарованию, вот к чему я испытывал особое влечение, а кроме того, я еще полагаю (и так оно на самом деле и есть), что я первый, кто начал писать новеллы по-кастильски, ибо все печатающиеся у нас многочисленные новеллы переведены с иностранных языков, в то время как мои новеллы — моя полная собственность; сочиняя их, я никому не подражал и никого не обкрадывал: они зародились в моей душе, произведены на свет моим пером, а ныне им предстоит расти и расти в ломе печатного станка. Вслед за ними, если я буду жив, обещаю тебе выпустить Странствия Персилеса — книгу, посмевшую соперничать с Гелиодором[4], если только за подобную дерзость ей не придется поплатиться головой, а еще раньше, т. е. в самом непродолжительном времени, выйдут подвиги Дон Кихота и шутки Санчо Пансы, за которым последуют Недели в саду.

Я много беру на себя при своих слабых силах, но кто властен наложить узду на мысли? Мне хочется еще обратить твое внимание на то обстоятельство, что если я дерзнул посвятить эти Новеллы великому графу Лемосскому, — значит, они заключают в себе какую-то тайную, возвышающую их силу.

Но довольно; да сохранит тебя господь, и да поможет он мне терпеливо снести все дурное, что будут говорить обо мне наши тонкие и привередливые критики.

Vale.

Посвящение

дону Педро Фернандесу де Кастро,

ГРАФУ ЛЕМОССКОМУ,

Андрадскому и Виляльбскому, маркизу Саррийскому, дворянину свиты его величества, вице-королю, губернатору и генерал-капитану королевства Неаполитанского, командору командорства Сарсийского ордена Алькантары.

Лица, посвящающие свои произведения какому-нибудь вельможе, почти неизменно впадают в две ошибки. Во-первых, в своем так называемом посвятительном письме, которому надлежит быть кратким, сжатым, отвечающим случаю и уместным, они — в увлечении искренности или лести — не в меру распространяются и приводят на память своему благодетелю не только подвиги его отцов и предков, но и деяния его родичей, друзей и покровителей. Во-вторых, они заявляют, что сочинение свое поручают его опеке и охране для того, чтобы недоброжелательные и злоречивые люди не смели его порочить и оскорблять.

Не желая повторять те же самые промахи, я обойду здесь молчанием величие и титулы древнего и королевского дома вашей светлости и неисчислимые ваши достоинства, как природные, так и благоприобретенные, предоставляя новейшим Фидиям и Лисиппам найти мрамор и бронзу, для того чтобы их запечатлеть и изваять и тем самым позволить им состязаться в вечности с временем.

Не стану я также умолять вашу светлость опекать мою книгу, ибо знаю, что если она окажется плохой, то хотя бы я поместил ее на крылья Гиппогрифа, Астольфа или под сень Геркулесовой палицы, все равно наши Зоилы, циники, Аретины и Берни[5] не преминут поточить языки ей в осуждение, отнюдь не стесняя себя уважением к лицам. Молю вашу светлость только об одном: обратить внимание, что я — не делая из этого никакого шума — посылаю вам двенадцать повестей таких достоинств, что, не будь они сработаны в мастерской моего собственного разума, они могли бы потягаться с самыми замечательными произведениями. Но каковы бы они ни были, они направляются к вам, а я остаюсь здесь, чрезвычайно довольный сознанием, что я хоть чем-нибудь могу выказать свое желание послужить вашей светлости, как своему истинному господину и благодетелю. Да сохранит вас господь и т. д.

Мадрид, четырнадцатого июля тысяча шестьсот тринадцатого года.[6]

Слуга вашей светлости

Мигель де Сервантес Сааведра.

Посвятительные стихи

Маркиз де Альканьисес[7] Мигелю Сервантесу

Когда, Сервантес, — в правде поученийВысокой лиры, в стиле столь счастливом, —Ваш острый смысл зовет читатель дивомИ отраженьем райских наслаждений;Пусть он поймет, что пожелал Ваш генийВосстановить искусством в мире лживомТу истину, что пламенным порывомСтремится в высь незыблемых велений.Творению венец свой величавыйПриносит время; в этой малой чашеВсе совершенства совместились щедро;И благородный признак Вашей славыВ том, что ее перо стяжало ВашеИ громкое величье дона Педро[8].

Фернандо Бермудес-и-Каравахаль[9],

камерарий герцога Сесского, Мигелю Сервантесу

Вековечной славе предалГений свой трудом бесценным.Лабиринтом несравненным,Хитроумный оный Дедал;Если б имя Ваше ведалКрит, где вьется страшный ход,Он бы Вам воздал почет,Увидав двенадцать новыхЛабиринтов образцовых,Хитроумнее, чем тот.Если мир нас учит ясно,Что разнообразье в нем —Ключ всего, чем мы живем,Что изящно и прекрасно;Должен он хвалить всечасноДар Сервантеса живой,Схожий с пестрою весной,Чье разнообразье любитСлава быстрая и трубит,Что он каждый миг иной.

Дон Фернандо де Лоденья[10] Мигелю Сервантесу

Покиньте, Нимфы, стройные громады,Из хрусталя воздвигнутые стеныПод легкой кровлей беспокойной пены,Где редкостный коралл прельщает взгляды;Дубрав никем не ведомых Дриады,Оставьте лес, где мрак царит без смены;И вы, о знаменитые Камены,Покиньте струи, полные прохлады;Несите все живую ветвь от древа,В котором скрылась Дафна молодая,Гонимая влюбленным Аполлоном;Не будь от века стройным лавром дева,Она б им ныне стала, обвиваяЧело Сервантеса венцом зеленым.

Хуан де Солис Мехия[11],

столичный дворянин, читателям

О ты, что эти повести читаешь!Коль ты проник в их сокровенный разум,То истина тебе сверкнет алмазом;Под этой ризой ты ее узнаешь.Сервантес, ты глубоко постигаешьСердца людские, если даришь разомПриятное с пристойным и рассказомСвоим и души и тела питаешь.Ты, нравственность, вознесена высоко;Да, любомудрие, в такой одеждеТебя хула и зависть не заденет.А если ты и ныне одиноко,То, значит, смертный род вовек, как прежде.Твоей высокой силы не оценит.

Цыганочка

Похоже на то, что цыгане и цыганки родились на свете только для того, чтобы быть ворами: от воров они родятся, среди воров вырастают, воровскому ремеслу обучаются и под конец выходят опытными, на все ноги подкованными ворами, так что влечение к воровству и самые кражи суть как бы неотделимые от них признаки, исчезающие разве только со смертью.

И вот одна из этого племени, старая цыганка, которая могла бы справить юбилей в науке Кака, воспитала под видом своей внучки девушку, которой дала имя Пресьосы и которую обучила всем цыганским ухваткам, обманным приемам и воровской сноровке.

Стала эта Пресьоса такой замечательной танцовщицей, какой даже в таборах не сыщешь, и такой красивой и умной, какой, пожалуй, не найти не то что среди цыган, но и среди всех красавиц и умниц, возвеличенных славой.

Ни солнце, ни ветры, ни непогода, которым больше, чем кто-нибудь другой, подвержены цыгане, не смогли испортить ее лицо и ошершавить руки; мало того: полученное ею грубое воспитание почти совсем в ней не сказывалось; напротив, казалось, что родилась она не в цыганской, а в лучшей доле, ибо была весьма учтива и рассудительна.

За всем тем была она несколько свободна в обращении; не так, однако, чтобы в этом было что-нибудь нескромное, нисколько: будучи вострушкой, она держалась, однако, так скромно, что в ее присутствии ни одна цыганка — ни старая, ни молодая — не отваживалась петь зазорные песни или говорить нехорошие слова.

Под конец бабушка поняла, каким сокровищем владела она в лице своей внучки, и тогда-то старый орел решил учить летать своего подлетка и обучать его жить трудами рук своих.

Пресьоса выучила множество вильянсиков, куплетов, сегидилий, сарабанд и других стихов, главным же образом романсов[12], так как они ей особенно удавались; ее пройдоха бабушка сообразила, что такие безделки и пустячки, при молодости и большой красоте ее внучки, являлись прекрасной приманкой и соблазном и могли обогатить их обеих, а потому она добывала и разыскивала эти стихи всеми возможными способами. И не мало было поэтов, которые давали свои сочинения; ибо существуют поэты, входящие в соглашение с цыганами и продающие им свои труды, подобно тому как есть поэты у слепцов, для которых они сочиняют чудеса, а потом принимают участие в выручке.

Всяко бывает на свете, — ну, а голод иной раз толкает сочинителей на такие вещи, которые не во всякой книге написаны.

Пресьосу воспитывали в различных местностях Кастилии, а когда ей исполнилось пятнадцать лет, бесстыжая ее бабушка вернулась с нею в столицу, в старый табор, — то есть туда, где обычно располагаются цыгане: на луга св. Варвары, — рассчитывая продать свой товарец в столице, где все продается и покупается. Первое появление Пресьосы в Мадриде состоялось в день св. Анны, заступницы и покровительницы юрода, в одним танце, который исполняли восемь цыганок — четыре старухи и четыре девушки — и один цыган, прекрасный танцор, бывший их вожаком; и хотя все пришли опрятными и принаряженными, щеголеватость Пресьосы была такова, что она мало-помалу очаровала взоры всех, кто на нее смотрел. Среди суеты танца, звуков кастаньет и тамбурина поднялся хвалебный ропот, превозносивший красоту и прелесть цыганочки, так что и стар и млад поспешили увидать ее и посмотреть на нее. Но когда они услышали, как она поет (так как это был танец с пением), тогда-то все и началось! Это, собственно, и решило славу цыганочки; с общего согласия распорядителей празднества ей немедленно присудили награду и подарок за лучший танец; а когда пляску повторили в церкви св. Марии перед образом святой Анны, то после того, как протанцевали все вместе, Пресьоса взяла бубен и под его звуки, делая по кругу большие и быстрые повороты, запела следующий романс:

Древо драгоценное,[13]Что в бесплодье скудномСтолько лет плачевныхОдевалось грустью,Не спеша ответитьЧаяньям супругаИ его надеждам,Поневоле смутным,Промедленьем долгимУдручая душу,Уводя от храмаПраведного мужа;Пресвятая нива,Из неплодной глубиВынесшая мируУрожай цветущий;Славный двор монетный,Где чекан задуманБогу, давший образ,Что носил он в людях;Мать пречистой девы,Той, кем бог могучийНеземную славуСвету обнаружил;Ею я собоюСтала ты приютом,Анна, где целятсяСкорби и недуги.В некотором смысле,Верно, и над внукомТы имеешь силуИстинно благую.Горние чертогиДля тебя доступны,И с тобою сродныхСонм единодушен.Слава, слава зятю,Дочери и внуку!Ты по праву можешьПеснь воспеть, ликуя.Ты была, смиренно,Школой многомудрой,Дочери подавшейСкромную науку.Ныне, с нею рядом,Возле Иисуса,Ты причастна выси,Непостижной чувствам.

Пение Пресьосы было таково, что восхитило всех слушавших. Одни говорили: «Дай тебе бог счастья, девушка!», другие: «Как жаль, что девушка эта — цыганка! Поистине, годилась бы она в дочери важному сеньору».

Были и другие люди, более грубого склада, которые говорили: «Дайте подрасти этой девчонке: она себя покажет! Верное слово, готовит она хороший невод для улова сердец!» А был еще один совсем уж грубый и простой неотеса: увидев, как быстро идет она в танце, он сказал: «Правильно, красотка, правильно! Танцуй, милочка, но не сгуби цветочек, милый голубочек!» А она ему ответила, не переставая танцевать: «Что жалеть цветок, молвил голубок!»[14]

Прошел канун и самый праздник святой Анны, и Пресьоса почувствовала себя несколько усталой; но зато такого шуму наделали ее красота, бойкость, ум и танцы, что только о них и говорили по всей столице.

Две недели спустя она снова появилась в Мадриде с тремя девушками, с бубном, с новым танцем, с запасом романсов и веселых, но вполне скромных песенок, ибо Пресьоса не позволяла, чтобы ходившие с ней девушки пели непристойные песни, да и сама никогда их не пела, что обращало на себя внимание многих и за что ставили ее очень высоко.

Ни на минуту не отлучалась от нее старуха цыганка, ставшая как бы ее Аргусом, из опасения, что девушку сманят или увезут; она называла ее внучкой, а та ее — бабушкой.

Стали как-то танцевать в тени на Толедской улице, и сейчас же из лиц, следовавших за ними, составилась целая толпа; пока шли танцы, старуха просила милостыню у окружающих, и на нее, словно из мешка, сыпались очавы и куарто[15], ибо красота имеет свойство пробуждать дремлющую щедрость.

Окончив танец, Пресьоса сказала:

— Если мне дадут четыре куарто, я одна пропою вам премиленький романс о том, как госпожа наша королева Маргарита отправилась на послеродовую мессу в Сан-Льоренте в Вальядолиде[16]; уверяю, романс замечательный: автор его — один из тех поэтов, что у нас наперечет, все равно как батальонные командиры[17].

Едва она это сказала, как почти все, кто стоял вокруг, стали кричать:

— Пой, Пресьоса, вот мои четыре куарто!

И так посыпались на нее куарто, что у старухи рук не хватало подбирать. Собрав таким образом обильную жатву, Пресьоса тряхнула своим бубном и на особенно щегольской и шальной лад запела следующий романс[18]:

Вышла с сыном к первой мессеТа, что всех славней в Европе,Та, что именем и блеском[19]Драгоценней всех сокровищ.Чуть она подымет очи,Души всех она уводит,Всех, кто смотрит, очарованБлагочестьем и красою.В знак того, что в ней мы видимЧасть небес, сошедших долу, —Рядом с нею — солнце Австрии,[20]Рядом — нежная Аврора.А за нею следом — светоч,Засиявший ночью поздно,Тою ночью, о которойИ земля и небо стонут.[21]Если в небе колесницамЗвезды яркие подобны, —И в ее чудесном небеВ колесницах блещут звезды.Вот Сатурн, летами ветхий,Гладит бороду и холит,И легко идет, хоть грузен:Радость лечит от ломоты.За Сатурном — бог болтливыйВ языках идет влюбленных;Купидон — в эмблемах разных,Где рубин и жемчуг спорят.Дальше Марс идет свирепый,Восприявший стройный образМногих юных, чью отвагуТень ее сменяет дрожью.Возле Солнца — сам Юпитер[22];Оттого что все возможноДля того, чей сан высокийНа премудрости основан.Свет луны горит в ланитахНе одной богини дольной,Венус скромная — в обличьеТех, кто это небо создал.Маленькие Ганимеды[23]Кружат, вертятся и бродятВ златоубранном окружьеЭтой сферы бесподобной.И чтоб каждый взгляд дивился,Всё не только здесь роскошно,Всё доходит до пределаРасточительности полной.Вот Милан в богатых тканях,Пышно убранный, проходит,Индия с горой алмазов,А Аравия с бензоем.Там идет грызунья-ЗавистьС теми, кто замыслил злое;В сердце Верности испанской —Безбоязненная доблесть.Всеобъемлющая Радость,Разлученная со Скорбью,По путям и стогнам мчится.Буйной и простоволосой.Для немых благословенийОтверзает рот Безмолвье,И молоденькие детиПеснопенью взрослых вторят.Тот поет: «Лоза благая,Возрастай, тянись и плотноОбвивай счастливый ясень,Вознесенный над тобою.Возрастай себе на славу,На защиту церкви божьей,На добро и честь Кастильн,Магомету на невзгоду».А другой язык взывает:«Здравствуй, белоснежный голубь,Даровавший жизнь орлятам,Венчанным двойной короной.Чтоб изгнать из поднебесьяСтая хищников голодных,Чтобы осенить крыламиДобродетель с сердцем робким».Третий, тоньше и разумней,Изощренней и ученей,Молвит, источая радостьКак устами, так и взором:«Перламутр Австрийский![24] Жемчуг,Нам подаренный тобою,Сколько замыслов рассеял!Сколько обезвредил козней!Сколько рушил упований!Сколько ковов уничтожил!Сколько создал опасений!Сколько хитростей расстроил!»Между тем она подходитК храму феникса святого,[25]Что, испепеленный в Риме,Для бессмертной славы ожил.Перед ликом вечной жизни,Перед госпожою горней,Перед той, что за смиреньеНыне шествует по звездам;Перед матерью и девой,Перед дочерью господнейИ невестой на коленяхМаргарита произносит:«Я твой дар тебе вручаю,Расточающая помощь;Там, где нет твоей защиты,Изобилуют недоли.Я несу тебе сегодняПервый плод мой, матерь божья;Пусть тобой он будет принят,Защищен и приумножен.Об отце его помысли,Об Атланте, удрученномТяжким гнетом царств столь многихИ владений столь далеких.Знаю, сердце властелинаНавсегда в руках господних.И от бога ты получишьВсё, о чем его попросишь».По свершении молитвыВ новом гимне, ей подобном,Хор величит божью славу,Ныне явленную долу.По свершении служенья,В блеске пышных церемонийВспять вернулось это небоВместе с сферой бесподобной.

Как только окончила Пресьоса свой романс, вся почтенная аудитория и строгий трибунал, ее слушавшие, слились в одном общем крике, гласившем: «Пой еще, Пресьоса, в куарто недостатка не будет!»

Больше двухсот человек смотрело тогда на танцы и слушало пение цыганки, и в самый разгар веселья случилось пройти теми местами одному из городских приставов. Заметив, что собралось столько народу, он спросил, в чем дело; ему ответили, что слушают, как красавица цыганка поет песни.

Подошел любопытный пристав, послушал минутку и, дабы не ронять своего достоинства, не дослушал романса до конца; а так как ему показалось, что цыганочка была выше всяких похвал, он велел одному из пажей сказать старухе цыганке, чтобы та вечером явилась вместе с цыганками к нему на дом; хотелось ему, чтобы послушала их жена его, донья Клара. Паж выполнил поручение, и старуха ответила, что придет.

Окончились танцы и пение, и перешли было на другое место, как вдруг к Пресьосе приблизился какой-то очень хорошо одетый паж и, протянув ей сложенную бумагу, сказал:

— Выучи, Пресьоса, вот этот романс. Он весьма недурен; а я тебе буду давать время от времени еще и другие, так что пойдет о тебе слава как о лучшей на всем свете исполнительнице романсов!

— Выучу, и с большим удовольствием! — ответила Пресьоса. — Только смотрите, сеньор, не забудьте принести обещанные романсы, конечно, при условии, что они будут приличны! Если вам угодно получить плату, сговоримся на дюжины: спели дюжину — и заплатили за дюжину; если же вы думаете, что я буду платить вперед, это дело невозможное!

— Если вы мне заплатите за бумагу, сеньора Пресьоса, — ответил паж, — я и на том скажу спасибо, и кроме того, если романс окажется нехорошим или нескромным, считать его не будем!

— Пусть за мной останется право выбора! — сказала Пресьоса.

После этого цыганки пошли дальше по улице. Из-за решетки одного окна их позвали какие-то кавальеро. Прижалась Пресьоса к решетке, находившейся невысоко, и увидела в хорошо убранной и прохладной комнате нескольких кавальеро: одни занимались тем, что прохаживались по комнате, другие играли в разные игры.

— Не хотите ли вы, сеньоры, дать мне магарыч? — спросила Пресьоса, говорившая как и все цыганки пришепетывая, причем это у них не от природы, а особая повадка.

При звуке голоса Пресьосы и при виде ее лица игравшие оставили игру, а ходившие — свое хождение, те и другие поспешили к решетке посмотреть на цыганочку — Ибо все уже о ней слышали — и сказали:

— Заходите, заходите, цыганочки: получите магарыч!

— Не выйдет ли только дорого, — возразила Пресьоса, — если нас тут станут щипать?

— Нет, вот тебе слово кавальеро! — сказал один из них, — Можешь быть спокойна, малютка, что никто у тебя ремешка на башмаке не тронет; ничего не будет, клянусь знаком ордена, который у меня на груди. — И он положил руку на крест Калатравы.

— Если хочешь войти, Пресьоса, — сказала одна из трех бывших с ней цыганок, — иди себе на здоровье, а я не хочу идти туда, где столько мужчин!

— Нет, Кристина, — ответила Пресьоса, — если чего и нужно бояться, так это одного мужчины и наедине, а не большого общества; потому что одно то, что их много, исключает страх и опасение обиды. Заметь, Кристина, и знай: если женщина захочет быть честной, то останется таковой среди целой армии солдат. Правда, всегда следует избегать опасных случайностей; но под ними следует разуметь тайные, а не явные.

— Ну, идем, Пресьоса, — ответила Кристина, — ты ведь у нас ученей ученого.

Старая цыганка их ободрила, и они пошли. Едва только Пресьоса успела войти, как кавальеро со знаком ордена заметил лист бумаги, находившийся у нее на груди; он подошел и выхватил его. Пресьоса ему заметила:

— Не отбирайте его у меня, сеньор; это романс, который мне только что подарили, я его еще не читала.

— А ты, красавица, умеешь читать? — спросил кто-то.

— И писать, — сказала старуха. — Я воспитала свою внучку как дочь какого-нибудь стряпчего.

Кавальеро развернул бумагу и, увидев, что в ней лежит золотой эскудо, воскликнул:

— Ай да Пресьоса!.. К письму приложена плата за доставку; получай эскудо, который находится при романсе!

— Ловко! — воскликнула Пресьоса. — Поэт принял меня за нищую. Честное слово, не то удивительно, что я

получаю эскудо, а удивительно то, что его дает мне поэт! Если все его романсы будут с подобным приложением, что бы ему переписать весь Romancero general[26] и давать мне каждый раз по стихотворению! Уж я бы «пощупала» пульс его золотым и, как бы ни трудно ему было с ними расставаться, принимать их я буду очень легко!

Все слушавшие цыганочку пришли в восторг от ее ума и ее острых слов.

— Читайте же, сеньор, — сказала она, — да погромче; посмотрим, так ли умен этот поэт, как щедр.

И кавальеро прочел следующее:

С красотою несравненнойВсе сравненья будут тщетны:Словно камень самоцветный,Ты зовешься Драгоценной.[27]Этой мысли справедливостьНа тебе узнать могли мы:Никогда неразлучимыКрасота и горделивость.Если ты казнить решиласьНас надменностью своею,Я поистине жалеюВек, в который ты родилась.Ведь а тебе растет, хитана,Василиск, разящий взором,Нежный властелин, в которомМы предчувствуем тирана.Как же мог шатер походныйДать такое чудо свету?Как взлелеял прелесть этуМансанарес мелководный?Потому затмит он славойЗолотого Тахо волны;Перед ним, смиренья полный,Ганг померкнет величавый.Всем сулишь благословенья,А сама приносишь горе;У тебя в жестоком спореКрасота и помышленья.В страшный миг, когда предстанешьТем, кто ждет тебя, мечтая,В помышленьях ты святая,Красотою — насмерть ранишь.Говорят у вас в народе,Что ни женщина — колдунья;Колдовство твое, плясунья,Не совсем в таком же роде.Для того, чтобы невольноВсех кругом лишить рассудка,Всякий раз тебе, малютка,Колдовских очей довольно.Власть твоя что день — чудесней;Танцем манишь нас летучим,Убиваешь взглядом жгучим,Зачаровываешь песней.Ты на сто ладов колдуешь:Словим, взглядом, пляской, пеньем,Приближеньем, удаленьемТы огонь любви волнуешь.Над свободною душоюТы царишь желанной мукой;В том моя душа порукой,Покоренная тобою.Страсти камень драгоценный!Тот, кто эти строки пишет,Лишь тобой и мертв и дышит,Пленник бедный и смиренный.

— Бедный стоит в последнем стихе, — сказала на это Пресьоса: — плохой признак! Влюбленные никогда не должны говорить о своей бедности, потому что в начале любви бедность, сдается мне, — большой порок.

— Кто тебя учит всему этому, милочка? — раздался голос.

— А кто же меня должен учить? — возразила Пресьоса. — Разве в теле моем нет души? Или мне не пятнадцать лет? Я ведь не сухорукая, не кривобокая и не повреждена в разуме! Цыганский ум работает совсем иначе, чем у всех остальных людей: всегда он зрелее своих лет; цыган дураком не бывает, не найдется и цыганки простофили; для того чтобы заработать себе на хлеб, нужно быть острым, хитрым и плутоватым, — вот они и пускают в ход смекалку на каждом шагу, не позволяя ей лежать под спудом… Посмотрите на девушек, моих товарок: они молчат и кажутся дурочками; а ну-ка, доложите им палец в рот да пощупайте, где у них зуб мудрости, так и увидите, что они такое! Нет! У нас любая двенадцатилетняя девочка стоит иной двадцатипятилетней, потому что учитель их и наставник — дьявол и сама жизнь, которая в один час научает тому, чему нужно целый год учиться!

Словами своими цыганочка произвела впечатление на всех слушающих, так что магарыч ей дали не только те, кто играл, но даже и не игравшие.

Схватила жадная старуха тридцать реалов и, просияв и возликовав, точно светлое христово воскресенье, соврала своих овечек и направилась в дом сеньора пристава, уговорившись, что на следующий день вернется со своей ватагой позабавить столь щедрых господ.

Донья Клара, жена пристава, уже была предупреждена, что цыганки собираются к ней на дом, а потому поджидала их словно майского дождика, и не только она, но и ее девушки и дуэньи, а также челядь другой сеньоры, ее соседки; все сбежались посмотреть на Пресьосу. И едва только вошли цыганки, как Пресьоса засияла среди них, словно свет факела среди других малых огней; все подбежали к ней: одни ее обнимали, другие рассматривали, те превозносили, эти хвалили. Донья Клара приговаривала: