Нумансия

Мигель де Сервантес

НУМАНСИЯ

К читателю

Не суди меня строго, дражайший читатель, если тебе покажется, что автору этого предисловия изменила обычная его скромность. На днях я встретился с друзьями, и у нас зашел разговор о комедиях и обо всем, что до них касается, причем собеседники мои разобрали их до тонкости и так разукрасили, что, казалось, прибавить тут нечего. Говорилось и о том, кто первый в Испании вынул их из пелен, облек в праздничный наряд и придал им пышности и блеску. Будучи старше всех в этом обществе, я вспомнил представления великого Лопе де Руэда[1], мужа, славившегося остротой своего ума и своею игрою на сцене. Этот уроженец Севильи, мастер-золотобой, умевший выделывать из золота тонкие листочки, дал изумительные образцы пасторальной поэзии — в этом его никто до сих пор не превзошел. Я был тогда еще совсем мальчик и мог ошибиться в оценке его стихов, но некоторые из них запечатлелись в моей памяти, и вот теперь, уже в зрелом возрасте, послушав их со сцены, я понял, что был прав. И если бы это не выходило за рамки предисловия, я привел бы здесь несколько примеров в доказательство верности моего суждения. Во времена этого славного испанца все театральное имущество помещалось в одном мешке и состояло примерно из четырех белых, обшитых золотом тулупов, четырех бород и париков и четырех посохов. Комедии представляли собою написанные в форме эклог диалоги между двумя или тремя пастухами и пастушкой. Сдабривали их и начиняли двумя или тремя интермедиями — то о негритянке, то о мошеннике, то о дураке, то о бискайце — этих четырех персонажей, как и многих других, упомянутый Лопе изображал превосходно и удивительно верно. В те времена театральной машинерии не существовало, пеших и конных поединков между маврами и христианами на сцене не устраивалось; не было люка, из которого, точно из преисподней, вылезал бы или делал вид, что вылезает, какой-нибудь персонаж, — сцену составляли образовывавшие квадрат четыре скамьи, на которые были настелены четыре или шесть досок, и она возвышалась над полом всего на четыре пяди; с неба не спускались тогда облака с ангелами и духами. Декорацией служило державшееся на двух веревках старое одеяло, отделявшее подмостки от того, что теперь именуется актерской уборной, и скрывавшее от публики хор, который без всякого аккомпанемента пел какой-нибудь старинный романс. Когда Лопе де Руэда скончался, его, как человека достойнейшего и знаменитого, похоронили в кордовском соборе (в Кордове он и умер), между хорами, где был похоронен и знаменитый безумец Луис Лопес[2].

На смену Лопе де Руэда пришел Наварро[3], уроженец Толедо, отлично игравший трусливых мошенников. Он несколько улучшил декорации и заменил мешок для костюмов сундуками и баулами; он вывел певцов, до того скрывавшихся за одеялом, на подмостки; упразднив бороды, — а прежде никто не играл без накладной бороды, — он добился того, что все актеры стали выходить на сцену без этого украшения, кроме тех, кто изображал стариков или же каких-либо других персонажей, требовавших от исполнителя изменения лица; он изобрел театральные машины, молнию, гром, облака, придумал, как устроить сражения и поединки; со всем тем ему не удалось поставить театр на ту высоту, на какой он находится ныне.

И вот здесь я поневоле должен поведать одну истину и выйти за пределы моей непритязательности; дело состоит в том, что в театрах Мадрида были играны Алжирские нравы, принадлежащие моему перу, а также Разрушение Нумансии и Морское сражение, где я осмелился свести комедию к трем действиям вместо прежних пяти[4]; я показал публике или, точнее, я первый олицетворил таимые в душе мечты и образы и вывел на сцену при восторженных и дружных рукоплесканиях зрителей аллегорические фигуры. В то время я написал комедий двадцать или тридцать, и ни одну из них зрители не потчевали ни огурцами, ни какими-либо другими метательными снарядами, — их представления не сопровождались ни свистом, ни криком, ни перебранкой. Но потом меня отвлекли другие дела, я отложил в сторону перо и комедии, и тогда появился чудо природы — великий Лопе де Вега и стал самодержцем в театральной империи. Он покорил и подчинил своей власти всех комедиантов и наполнил мир своими комедиями, счастливо задуманными, удачно исполненными и составляющими в общей сложности более десяти тысяч листов, и, что самое поразительное, он все их видел на сцене или, по крайней мере, знал, что все они ставились; те же, кто пытался соперничать с ним и разделить его славу, — а таких было много, — все вместе не написали и половины того, что написал он один.

Но если не за плодовитость, — ибо господь не всех одарил поровну, — то все же у нас до сих пор чтут доктора Рамона[5], кстати сказать, после великого Лопе самого плодовитого нашего автора; ценят у нас и в высшей степени тонкое искусство ведения интриги, коим отличается лиценциат Мигель Санчес[6], высокий дух, коим проникнуты творения доктора Мира де Мескуа[7], гордости нашего отечества, глубину и богатство мыслей в творениях каноника Тáррега[8], мягкость и нежность дона Гильена де Кастро[9], остроумие Агилара[10], пышность, живость, блеск и великолепие комедий Луиса Белеса де Гевара[11], изящное дарование дона Антоньо де Галарса[12], имя которого ныне у всех на устах, и многообещающие Плутни Амура Гаспара де Авила[13], — все эти авторы и некоторые другие помогли великому Лопе тащить эту огромную махину.

Несколько лет тому назад я вернулся к былой своей праздности и, полагая, что еще не прошла пора, когда меня восхваляли, снова стал сочинять комедии, однако новым птицам на старые гнезда не садиться. Я хочу сказать, что не нашлось ни одного директора театра, который попросил бы у меня комедий, хотя все знали, что они у меня есть, и тогда я запрятал их поглубже в сундук и предал вечному забвению. Вскоре, однако ж, некий книгоиздатель в разговоре со мной признался, что он купил бы их у меня, если бы директор одного привилегированного театра не сказал ему, что от прозы моей можно ожидать многого, от стихов же — ничего. Откровенно говоря, мне, конечно, больно было это услышать, и я подумал: «Или я стал другой, или времена изменились к лучшему, хотя обычно бывает наоборот, ибо всегда хвалят времена минувшие». Я пересмотрел свои комедии, а заодно и некоторые интермедии, погребенные мной вместе с ними, и нашел, что и те и другие не так уж плохи и, во всяком случае, достойны того, чтобы, выйдя из мрака, в который погружен разум упомянутого директора, выслушать о себе просвещенное мнение других, менее придирчивых и более сведущих. В конце концов мне все это надоело, и я продал их вышеупомянутому книгопродавцу, он же выпустил их в том виде, в каком я ныне их предлагаю твоему, читатель, вниманию. Он назначил мне за них умеренную плату, и я взял свои деньги, довольный уже тем, что мне не придется вступать в пререкания с актерами. Я хотел бы, чтобы эти мои сочинения были лучшими в мире или, по крайности, сносными. Ты сам их оценишь, читатель, и если найдешь в них хоть какие-нибудь достоинства, то при встрече с тем злоречивым директором скажи ему, чтобы он изменил свое мнение, ибо я ничей вкус не оскорбляю, и чтобы он обратил внимание на то, что в них нет явных и очевидных нелепостей, что стихотворная речь у меня такая, какая и должна быть в комедиях, что из трех стилей я пользуюсь лишь низким и что все персонажу моих интермедий выражаются так, как им свойственно выражаться в жизни. И еще передай ему, что, дабы убедить его окончательно, я представлю на его суд комедию под названием Обман для глаз, которую я теперь сочиняю и которая, если только она меня не обманывает, должна его удовлетворить. Засим да пошлет тебе господь здоровья, а мне терпения.

НУМАНСИЯ[14]

Трагедия в четырех актах в стихах

Действующие лица:

Римляне

Сципион.

Югурта.

Квинт Фабий.

Гай Марий.

Эрмилий.

Лимпий.

Солдат Гай.

Солдаты.

Нумансианцы

Теогéн.

Карабино.

Маркино.

Мильвио.

Марáндро.

Сервий, мальчик.

Воины.

Правители.

Послы.

Леонисьо.

Лира.

Мальчик, брат Лиры.

Жена и дети Теогена.

Вириáт, мальчик.

Жрецы.

Горожане.

Слуги.

Женщины и дети.

Испания.

Река Дуэро с тремя притоками.

Война.

Болезнь.

Голод.

Слава.

Демон.

Труп в саване.

АКТ ПЕРВЫЙ

Входят Сципион, Югурта, Марий и Квинт Фабий, брат Сципиона, римляне.

С ц и п и о н

Кого доверье Рима и СенатаОтветственной задачи удостоит,Вся жизнь его становится чреватаВолненьями, и все в ней беспокоит.За годы войн жестокая расплата.О, скольких римлян эта распря стоит!Как победить? — Тут голова вскружится!..Кто затянуть войну не устрашится!

Ю г у р т а

Кто, Сципион? Но тот, кто в ратном делеИ в подвигах себе не знает равных,Кто смел, как ты! Не при таком вожде лиУверен Рим всегда в трофеях славных?

С ц и п и о н

Нет для Ума недостижимой цели:Цепь рухнет горная от ряда плавныхУсилий; дикий же напор могучийЛюбую сделает равнину кручей.На дикий пыл моих солдат управуИскать, однако, мне и не придется!Забыв трофеи, воинскую славу,Разврату наше войско предается.Такое поведенье быть по нравуВождю не может. Целью задаетсяОн дух в них влить другой, весьма суровый, —Что будет прочной для побед основой.

С ц и п и о н

Эй, Марий.

М а р и й

Я.

С ц и п и о н

Прошу поторопитьсяОповестить все войско: без тревогиИ спешки лишней все должны явитьсяКо мне сюда. Не медлить по дороге!Я лично к ним желаю обратитьсяС коротким словом.

М а р и й

Тотчас будет строгийПриказ твой выполнен.

С ц и п и о н

Без промедленьяДать армии решил я наставленье.

Марий уходит.

Ю г у р т а

Солдата, что тебя не чтил бы, в войскеВо всем, сеньор, нельзя найти такого.Промчалась слава дел твоих геройскихНа крайний юг от полюса седого.Идти на бой нас выучил по-свойскиНаш вождь — при звуках рога боевого.Героев древних, — как их мир ни славит, —Рать Сципиона за собой оставит.

С ц и п и о н

Пусть так, но важно обуздать пороки,Которые средь них распространились.Им ни к чему великих дел уроки,Когда они ослабли, разленились.Пока позорные не смыты строкиИ нравы в армии не изменились, —Мы оттого ущерба терпим больше,Чем если бы война тянулась дольше.

За сценой передают после сигнала к сбору такой приказ:

«От начальника приказ:Чтобы все без исключенья,Не забыв вооруженья,Шли на площадь. Все — сейчас!Уклониться ж от тогоНикому нельзя, под рискомЧто в рядах (по нашим спискам)Больше не найдешь его».

Ю г у р т а

Сомнений нет, начальник, что тугаяУзда для всех солдат необходима,Когда они, наказы отвергая,К пороку тянутся неудержимо.Коль воля их покинула благая, —Пускай громада войск необозрима,И стяги реют в воздухе безбрежно, —Войска теряют в силе неизбежно.

К этому времени подходит Гай Марий и с ним множество солдат в парадных доспехах, вооруженных на античный манер, т. е. без аркебузов (огнестрельного оружия). Сципион поднимается на высокий камень и говорит солдатам:

С ц и п и о н

Как на войне сейчас — в доспехах пыльных,Блистательных, — так и в делах гражданскихВы, римляне, носители обильныхДолжны бы быть и доблестей романских.[15]Но нет! Смотрю, вы неженок бессильныхНапоминаете — не то британских,Не то фламандских выродков[16] — рукамиХолеными, румяными щеками.Лень общая, что всех вас ослабляет,С забвеньем полным воинского дела,Дух у врага упавший окрыляет,Вас доводя в бессилье до предела.Могучую скалу собой являетНумансия, свидетельствуя смело,Что вы руками праздными своимиВ грязь уронили римлянина имя.По-вашему, довольны будут в Риме,Который держит мир уздой железной,Что здесь его позорите вы имя,Былую славу повергая в бездну?И ваша дряблость вызвана какимиПричинами? Гаданье бесполезно:Пороки все от лености бездельной, —Всем доблестям лень — это враг смертельный.Союз непрочный там, где сочеталисьСуровый Марс с изнеженной Венерой.[17]Ей — сливки жизни, а ему досталисьВ удел одни лишенья полной мерой.Киприды культ здесь многие пыталисьСоединить и с Бахусовой верой.[18]Но как с походной примирить палаткойПристрастие к пирам и браге сладкой?Вы думаете, стену сокрушаютОдни тараны с клиньями стальными?Вы думаете, в битвах побеждаютВладеющие силами двойными?Отнюдь! Лишь тех победы ожидают,Кто верх умом берет над остальными.Где разум спит, там побеждать не могут,И тысячи мечей там не помогут.Сил боевых согласное слияньеВ дружине, — пусть она числом ничтожна, —Как солнечное вкруг нее сиянье,Победа для нее легка, возможна,Но вялости столь пагубно влиянье,Что — подпади ему неосторожно —И сила войск несметная в сраженьеС отрядом малым терпит пораженье.Позор для нашей доблести военной,Что год за годом, нам чиня досаду,Испанцев горсть с усмешкой дерзновеннойВыдерживает римскую осаду!Шестнадцать лет с Нумансией надменнойВедем бои, и нет с врагами сладу,Как сладу нет и с их враньем нескромным,Что гибнут римляне числом огромным.Так убедитесь, что побеждены выСвоей же дряблостью, своим распутством;Тем, что вы пьяницы, что вы блудливыИ воинским пренебрегли искусством.О Риме в вас воспоминанья живы, —С каким же принимаете вы чувством,Что столько сил мы положили даром,А враг нам платит за удар уларом?Даю приказ — не будет он повторен! —Пусть ни одна не вздумает проникнутьК нам потаскушка в лагерь! Вот где кореньВсех зол, об этом надо громко крикнуть.И горе тем, кто на питье проворен,Ленив на бой, и кто успел привыкнутьК сну на перине с женщиной в истоме,Кто спать не ляжет на простой соломе!К чему нам ароматы дорогие?Смолу и вар им предпочтут солдаты.Нам не нужны ни блюда поварские,Ни всяческие на обжорство траты.Кто позволяет на войне такиеИзлишества — как тот наденет латы?Нет, римлянин сластеной стать не смеет,Пока испанец крепостью владеет.Приказом недовольны вы железным?При мненьи этом, вижу, остаетесь?Он станет сердцу вашему любезным,Когда потом победы вы добьетесь!Считаю споры делом бесполезным,Вы доводам ума не поддаетесь.Но если в вас не будет перемены,Краснеть за вас начнут и эти стены!На блудном ложе, в пьянстве, за игроюНе оберется воин-бог докуки.Нет, Марс привык к другому жизни строю —Поднимут стяг его другие руки!Не верьте судьбам. Тайну вам открою:Творцы своих вы радостей и муки!Всегда всех бед причиной лень бывала,Усердье — царства все завоевало.В конце концов уверен я настолько,Что вам удастся лень возненавидеть,О римляне, что не боюсь нисколькоВ чужих руках доныне крепость видеть.Клянусь моей десницей, если толькоЗа ум возьметесь, — вас не дам обидеть!Осыплю вас достойными хвалами,Вас одарю богатыми дарами!

Солдаты смотрят один на другого, делая знаки одному из своих товарищей, также носящему имя Гая Мария, который от лица всех говорит следующее:

М а р и й

Внимательным я наблюдаю взглядомЗа тем, какое действие имелиТвои слова, начальник. Тут же, рядомСо мной, одни бледнели, те — краснели.Другие же под сыпавшимся градомТвоих упреков взор поднять не смели,Не оставляя места для сомненья,Что в глаз, не в бровь, попали обвиненья.Все правде посмотреть в лицо боятся,А правда в том, что нравы наши пали…И нужные слова, чтоб оправдатьсяПеред тобой, отыщем мы едва ли.Все каются, все праздности стыдятся,От коей мы в несчастия попали.И есть солдаты, что и смерть сочли быВ их положенье за исход счастливый!Срок не пришел, и время остается, —Свою вину загладит римский воин.А тем, что враг жестокий не сдается,Покуда я не так обеспокоен.Отныне все иначе поведется:Тот будет званья «римлянин» достоин,Кто жизнь, и честь, и все, что только может,К ногам вождя любимого положит.Все руки вверх поднимем, встанем ближеК вождю, клянясь, что душу мы положимЗа славу Рима! Можно ли пасть ниже,Чем мы? — Нельзя! Но мы воспрянуть можем!Ты римлян клятву, Сципион, прими же!Мы лень и праздность сами уничтожим!

С о л д а т ы

Все было, было так, мы сознаемся.Исправиться клянемся!

В с е

Вся клянемся!

С ц и п и о н

Мое доверье к вам, когда ушамиСвоими слышу это, возрастает.Порыв, которым в этот миг вы самиПолны, пускай у вас не пропадает,И каждый подтвердит потом делами,Что клятву он не на ветер кидает!Свои же клятвы подтверждаю снова,Я их сдержу, раз твердо ваше слово!

Входит солдат.

С о л д а т