ФАРХАД И ШИРИН

Дракон унизан стрелами. Чудовище издыхает.

Сокровища в пещере дракона.

Меч и щит царя Сулеймана

ГЛАВА XXIII

ФАРХАД УБИВАЕТ АХРИМАНА

Снаряжение на второй подвиг.

Заколдованные джунгли. Ахриман.

Взлет Ахримана на воздух с горой в руках.

Сулейманов щит в действии.

Сокровищница Ахримана. Сулейманов перстень

ГЛАВА XXIV

ФАРХАД ДОБЫВАЕТ ЗЕРКАЛО МИРА

Снаряжение на третий подвиг.

Старец у ручья. Наставления Хызра.

Тропа к замку Искандара. Сторожевой лев.

Железный воин-истукан. Стрела попадает в цель.

Сто железных воинов Искандара. Зеркало мира

В тот час, когда уставший за ночь мрак Свой опускал звездистый черный стяг, И, словно Искандара талисман, Заголубели сферы сквозь туман, — Фархад, опять в доспехи облачась, На подвиг шел, препятствий не страшась. К ногам отца склонился он с мольбой — Благословить его на этот бой. Молитву перстня на коне твердя, Полдневный путь пустынею пройдя, Увидел он лужок невдалеке, Увидел родничок на том лужке. Тот родничок живую воду нес, — Он был прозрачней самых чистых слез. Верхушками в лазури шевеля, Вокруг него стояли тополя, И каждый тополь, словно Хызр живой, — Росою жизни брызнул бы живой! Фархад подъехал, привязал коня. У родничка колени преклоня, И, об успехе богу помолясь, Он в той воде отмыл печали грязь. Едва окончил омовенье он, Заметил в это же мгновенье он С ним рядом у живого родника Какого-то седого старика. Тот старец был в зеленое одет, Лицом, как ангел, излучал он свет, — Скажи, сиял он с головы до ног! И молвил старец ласково: «Сынок! Будь счастлив и все горести забудь. Я — Хызр. И здесь я пересек твой путь, Чтоб легче ты свершил свой путь отсель Чтоб счастливо свою обрел ты цель. Как Искандар, скитался годы я, Как он, искал живую воду я. Я вместе с ним ее искал и с ним Был бедствиями страшными казним. И с ним попал я в область вечной тьмы, Где ночь и день равно черней сурьмы. Однако одному лишь мне тогда Открылась та заветная вода, А Искандар воды не уследил — И жажду духа он не утолил. Гадать по звездным стал дорогам он, Стал знаменитым астрологом он. Он связывает нити тайных дел, Я их развязываньем овладел. Знай, Искандаров талисман, мой сын, Расколдовать могу лишь я один. Недаром называюсь Хызром я: Помочь тебе всевышним призван я. Теперь запомни: продолжая путь, Считать шаги усердно не забудь. Когда достигнешь лысого бугра, На горизонте вырастет гора, По виду — опрокинутый казан: Она и есть — тот самый талисман! С бугра спустясь, будь точен и толков: Двенадцать тысяч отсчитай шагов. Но так я говорю тебе, смельчак: Раскаяньем отмечен каждый шаг! Путь перейдет в тропу. Тропа — узка, Она ровна, но, словно лед, скользка. На двух ее обочинах — гранит, Острей мечей отточенных гранит. Чуть шаг ступил — и соскользнул с тропы. Скользнул — от раны не спасешь стопы. Кто слаб, тот, горько плача и крича, Вернется к водам этого ключа. Но сильный духом — отсчитает так Одиннадцатитысячный свой шаг. Тут будет крепость. На стальных цепях К ней лев прикован — воплощенный страх. Пасть у него — ущелье, а не пасть: Взглянуть нельзя, чтоб в обморок не пасть. Но смельчака, кто, страх преодолев, Пойдет на льва, не тронет страшный лев: Его судьба теперь в его руках. Врата твердыни — в тысяче шагах. За сто шагов — гранитная плита, — Натужься, сдвинь — откроются врата. Войдешь — стоит железный истукан: Вид — человека, воин-великан, И лук железный держит воин тот, И он стрелу на тетиву кладет, А та стрела — и камень просверлит. Такой дозорный в крепости стоит! Весь в латах страж от головы до пят, Горит, пылает жар железных лат. На грудь навешен, как метальный диск, Солнцеслепительный зеркальный диск: Вонзи в него стрелу со ста шагов, Не оцарапав и не расколов, — И вмиг — людоподобный исполин На землю рухнет. Но не он один: На крепостных стенах их сотня тут, — И все в одно мгновенье упадут, И замок-талисман в тот самый миг Откроется пред тем, кто все постиг. Но если кто в мишень и попадет, Но зеркало стрелою разобьет, — Все стрелы полетят в него — и он, Как жаворонок, будет оперен. Похож на клетку станет он, но в ней Не запоет отныне соловей… Все в памяти, сынок мой, сбереги: На всем пути считай свои шаги. Не делай шага на своем пути, Чтоб имя божье не произнести. Лишь пасть отверзнет лев сторожевой, Немедля в пасть ты бросишь перстень свой. Твой перстень отрыгнув, издохнет зверь. Поднимешь перстень и пойдешь теперь Еще на девятьсот шагов вперед: Плита тебе ворота отопрет. А зеркало стрелой не расколоть В тот миг тебе поможет сам господь. Ступай и делай все, как я сказал…» Прах перед ним Фархад облобызал — И в путь пустился, помня те слова; Шаги считая, он дошел до льва. Он бросил перстень в льва — и зверь издох: Дошел до камня — сдвинул, сколько смог, — И сразу же услышал голоса: Шум за стеной высокой поднялся. Но лишь открылись крепости врата, В ней смерти воцарилась немота. Глядит Фархад, не знает — явь иль блажь: Стоит пред ним железный грозный страж — И сто стрелков железных на стене Натягивают луки, как во сне. Молитвою сомнения глуша, Спустил стрелу царевич не спеша — И в средоточье зеркала, как в глаз, Не расколов его, стрела впилась. (Так женщина, к любимому прильнув И робко и томительно мигнув, Возобновляя страсть в его крови, Медлительно кладет клеймо любви.) Когда молниеносная стрела Покой в зеркальном диске обрела, Свалился вмиг железный Руин-Тен, И сто других попадали со стен… Освободив от истуканов путь, Свободно к замку-талисману в путь Пошел Фархад, и кованая дверь Сама раскрылась перед ним теперь. Богатства, там представшие ему, Не снились и Каруну самому: И Запад и Восток завоевав, Тягот немало в жизни испытав, Сокровища из побежденных стран Свозил Руми в свой замок-талисман…

* * *

Был в середине замка небольшой, От прочих обособленный покой. Он вкруг себя сиянье излучал, Загадочностью душу обольщал. Фархад вошел, предчувствием влеком; Увидел солнце он под потолком, — Нет, это лучезарная была Самосветящаяся пиала!.. Не пиала, а зеркало чудес, — Всевидящее око, дар небес! Весь мир в многообразии своем, Все тайны тайн отображались в нем: События, дела и люди — все, И то, что было, и что будет, все. С поверхности был виден пуп земной. Внутри вращались сферы — до одной. Поверхность — словно сердце мудреца, А внутренность, как помыслы творца. Найдя такое чудо, стал Фархад Не только весел и не только рад, А воплощенным счастьем стал он сам, К зеркальным приобщившись чудесам… Оставив все на месте, он ушел, Обратно с дивной вестью он ушел. У родника он на коня вскочил, — Утешить войско и отца спешил. От груза горя всех избавил он, Свои войска опять возглавил он. Войска расположив у родника, С собой он взял вазира-старика — И в замок Искандара поутру Привел благополучно Мульк-Ару. Все для отца вручил вазиру он, Поднес ему и чашу мира он.[30] К стоянке лишь с вечернею зарей Пришел царевич вместе с Мульк-Арой… Когда фархадоликая луна, Сияющим спокойствием полна, Разбила талисман твердыни дня, И солнце-Искандар, главу склоня, Ушло во мрак, и легендарный Джем Незримо поднял чащу вслед за тем, — У родника живой воды вазир Устраивал опять богатый пир. Вино из чаши Джема пили там, До дна не пивших не любили там, Там пели о Джемшиде до утра, Об Искандаре, сидя до утра.

* * *

Эй, кравчий, пир мой нынешний укрась: Налей Джемшида чашу, не скупясь! Напьюсь — мне Искандаров талисман Откроет тайны всех времен и стран!

ГЛАВА XXV

ФАРХАД У СОКРАТА

Пещера Сократа. Тысячелетнее ожидание.

Предсказание судьбы Фархада.

Роковая любовь и бессмертная слава.

Свойства зеркала Искандара.

Когда Сократ зари свой светлый взор Уже направил на вершины гор И астролябией небесных сфер Осуществлял надмирный свой промер, — Фархад молитвы богу воссылал И буйного коня опять седлал. Не колебался, — верил свято он, Что путь найдет к горе Сократа он. Пошли за ним вазир и сам хакан, Но не гремел походный барабан: Войскам на месте быть велел Фархад, В охрану взял он лишь один отряд… Пустынную равнину перейдя, Цветущую долину перейдя, Остановились пред крутой горой: Земля — горсть праха перед той горой. В стекле небес лазурном — та гора, Вздымалась до Сатурна та гора. Она, как исполинский дромадер, Горбом касалась высочайших сфер. Вершина — вся зубчата, как пила… Нет, не пилой, — напильником была, Обтачивавшим светлый, костяной Шар, нами именуемый луной. Не сам напильник бегал взад-вперед, — Кость вкруг него свершала оборот. Но, впрочем, шар отделан не вполне: Изъяны в виде старца — на луне.[31] Не счесть ключей волшебных на горе, Не счесть и трав целебных на горе. Подножию горы — обмера нет, В подножии — числа пещерам нет, И так они черны, и так темны, — В них почернел бы даже шар луны. Внутри пещер немало гор и скал, Там водопадов грохот не смолкал, Текли там сотни озверелых рек, Вовек не прекращавших дикий бег. В пещерах гор пещерных не один Кровавый змей гнездился — исполин… Все о горе узнать хотел Фархад, И в чашу Джема поглядел Фархад. Он увидал все страны света в ней, — Воочию не видел бы ясней. Он на семь поясов их разделил И Грецию в одном определил. Затем в разведку взоры выслал он — И место той горы исчислил он. Вот перед ним вся в зеркале она, — Пещера за пещерой в ней видна. Он наяву не видел так пещер: Смотрело зеркало сквозь мрак пещер. И вот одна: приметы говорят, Что в ней живет великий грек — Сократ. Теперь Фархад нашел и тропку к ней. Все шли за ним, приблизясь робко к ней. Вошел царевич, зеркало неся: Пещера ярко озарилась вся. Препятствий было много на пути, — Казалось, им до цели не дойти. Вдруг — каменная лестница. По ней Они прошли с десяток ступеней И на просторный поднялись айван. Вновь переход кривой, как ятаган, И в самой глубине возник чертог… Как преступить святилища порог? Но голос из чертога прозвучал: Переступить порог он приглашал. Вошли не все, а лишь Фархад с отцом И с верным их вазиром-мудрецом, Как мысли входят в сердца светлый дом, Так, трепеща, вошли они втроем. Вступили в храм познания они — Ослепли от сияния они. То совершенный разум так сиял, То чистый дух, как зодиак, сиял. Свет исходил не только от лица, — Лучился дух сквозь тело мудреца. Кто, как гора, свой отряхнул подол От всех мирских сует, соблазнов, зол И, с места не сдвигаясь, как гора, Стал воплощеньем высшего добра, — Тот плоть свою в гранит горы зарыл, А дух в граните плоти он сокрыл. Но и сквозь камень плоти дух-рубин Лучился светом мировых глубин… Он в мире плотью светоносной был, Он отраженьем макрокосма был. Все было высокосогласным в нем, А сердце было морем ясным в нем, В котором сонм несметных звездных тел, Как жемчуг драгоценнейший, блестел! Лик — зеркало познанья божества, В очах — само сиянье божества. Где капля пота падала с чела, — Смотри, звезда сиять там начала. Лишь телом к месту он прикован был, А духом — странником веков он был. Любовь и кротость — существо его, А на челе познанья торжество. Перед таким величьем мудреца У всех пришедших замерли сердца, И дрожь благоговенья потрясла Упавшие к его ногам тела.

* * *

Сократ спросил, как долго шли они, Как трудный путь перенесли они И через много ль им пришлось пройти Опасностей, страданий на пути. Но каждый, выслушав его вопрос, Как будто онемел и в землю врос. Сказал мудрец хакану: «Весь ты сед, И много, верно, претерпел ты бед, Пока моей обители достиг. Но не горюй, почтеннейший старик: Сокровища, которым нет цены, Тебе уже всевышним вручены. Но от меня узнай другую весть: Еще одна тебе награда есть. Великим счастием отмечен ты: Знай — будешь очень долговечен ты. Открылось мне в движении планет, Что жизнь твоя продлится до ста лет. А если посетит тебя недуг И раньше срока одряхлеешь вдруг, — Я камешек тебе сейчас вручу: К нему ты обратишься, как к врачу. Ты этот камешек положишь в рот, — Недуг твой от тебя он отвернет, И старческую немощь без следа Он устранит на долгие года…» А Мульк-Аре сказал он в свой черед: «И ты немало претерпел тягот, — Награду дать мне надо и тебе: Ту самую награду — и тебе. Одна опасность вам грозит троим, — И мы пред ней в бессилии стоим. Она — в соединенье двух начал, — Блажен, кто только порознь их встречал: Начала эти — воздух и вода. Всевышний да поможет вам тогда… Я все открыл вам…» Шаху с Мульк-Арой Кивнул Сократ учтиво головой И сам их до порога проводил. Фархада обласкал он, ободрил И так сказал царевичу: «О ты, Рожденный для скорбей и доброты! Свой дух и плоть к страданьям приготовь: Великую познаешь ты любовь. Тысячелетье уж прошло с тех пор, Как сам себя обрек я на затвор. Я горячо судьбу благодарю, Что, наконец, с тобою говорю. Ведь ждал все дни и ночи я тебя: Вот вижу я воочию тебя! Мой час пришел — я в вечность ухожу. Послушай, сын мой, что тебе скажу: Знай, этот мир для праведных людей — Узилище и торжество скорбей. Да, жизнь — ничто, она — лишь прах и тлен: Богатства, власть — все это духа плен. Не в этом смысл земного бытия: Отречься должен человек от «я». Найти заветный жемчуг не дано Без погруженья на морское дно. Тот, кто от «я» отрекся, только тот К спасению дорогу обретет. Дороги же к спасенью нет иной, Помимо жертвенной любви земной. Любовь печалью иссушает плоть, В сухую щепку превращает плоть. А лишь коснется, пламенно-светла, — И вспыхнет щепка и сгорит дотла. Тебе любовь земная предстоит, Которая тебя испепелит. Ее не, сможешь ты преобороть; Ты обречен предать страданьям плоть. Отвержен будешь, одинок и сир, Но озаришь своей любовью мир. Слух о тебе до дальних стран дойдет, Он до южан и северян дойдет. Твоей любви прекрасная печаль Затопит и девятой сферы даль.[32] Твоя любовь, страданьем велика, Преданьями пройдет и сквозь века. Где б ни были влюбленные, — для них Священным станет прах путей твоих. Забудет мир о всех богатырях, О кесарях, хаканах и царях, Но о Фархаде будут вновь и вновь Народы петь, превознося любовь!..» Сократ умолк, глаза на миг закрыл И, торопясь, опять заговорил: «Пока глаза не смеркли, я скажу: О том волшебном зеркале скажу, Которое ты вынул из ларца В сокровищнице своего отца. Когда железный латник-великан, Хранивший Искандаров талисман, Сквозь зеркало, что ты стрелой пробил, Сражен тобой молниеносно был, — То расколдован был в тот самый миг И первый талисман — его двойник. Когда вернешься в свой родной Китай, Ты свойство талисмана испытай, — Открой ларец — и в зеркало смотри: Что скрыл художник у него внутри, Проступит на поверхность. Ты узришь Ту, от кого ты вспыхнешь и сгоришь. Начнется здесь твоей любви пожар, — Раздуй его, благослови пожар. Но знай: лишь раз, мгновение одно Виденье это созерцать дано. Откроет тайну зеркало на миг, Твоей любви ты в нем увидишь лик, Но ни на миг виденья не продлить. Твоей судьбы запутается нить: Ты станешь думать лишь о ней теперь, Страдать ты будешь все сильней теперь, И даже я, хранитель всех наук, Не угасил бы пламя этих мук. Так, на тебя свои войска погнав, Схватив и в цепи страсти заковав, Любовь тебя пленит навек. Но знай: Как ни страдай в плену, как ни стенай, Но кто такой любовью жил хоть миг, — Могущественней тысячи владык! Прощай… Мне время в вечность отойти, А ты, что в мире ищешь, обрети. Порой, страдая на огне любви, Мое ты имя в сердце назови…» На этом речь свою Сократ пресек: Смежив глаза, почил великий грек, Ушел, как и Сухейль, в тот долгий путь, Откуда никого нельзя вернуть… Теперь Фархад рыдал, вдвойне скорбя: Оплакивал Сократа и себя. И шаха он и Мульк-Ару позвал И вместе с ними слезы проливал. Затем со свитой вместе, как могли, Положенною долею земли Навечно наделили мудреца, — Устроили обитель мертвеца.

* * *

Когда Фархад хакану сообщил, Что грек ему великий возвестил, То старый шах едва не умер: столь Великую переживал он боль. Была судьба нещадна к старику!.. Печально возвращались к роднику. Когда же солнце мудро, как Сократ, Благословило собственный закат, То ночь — Лукман, глубоко омрачась,[33] Над ним рыдала, в траур облачась. Хакан устроил поминальный пир, Хоть и обильный, но печальный пир. В ту ночь пришлось вино погорше пить, — В чем, как не в горьком, горе утопить?

* * *

Послушай, кравчий, друг мой! Будь умней, Вина мне дай погуще, потемней. Ты чару горем закипеть заставь, Меня хоть миг ты не скорбеть заставь!

ГЛАВА XXVI

ВИДЕНИЕ В ЗЕРКАЛЕ ИСКАНДАРА

Возвращение из Греции.

Зеркало Искандара оживает.

Неизвестная страна. Горные работы в скалах.

Двойник Фархада. Красавица на коне.

Обморок. Зеркало неумолимо.

Снова мечты о побеге

Лишь утренней зари забил родник, Преобразив небесный луг в цветник, — Свои войска из греческой земли В Китай хакан с Фархадом повели. Дел не имея на пути своем, Шли без задержек, ночью шли и днем. И вот царевич и его отец В родной Китай вернулись наконец… Хакан воссел на трон, — скажи, что так Луна в зодиакальный входит знак. Фархад унять волнения не мог, Едва переступив родной порог, Он, удержать не в силах чувств своих, Потребовал ключи от кладовых: Свою мечту увидит он теперь! Сокровищницы распахнул он дверь, — И вот ларец в его руках… о нет, Скажи: вместилище ста тысяч бед! «О казначей, поторопись, не мучь: От ларчика подай скорее ключ!» Но ключик, видно, в сговоре с замком, Твердит свое железным язычком, И в скважину войти не хочет он, — Царевичу беду пророчит он, И за намеком делает намек Упрямому царевичу замок. Волос упавших дергает он прядь: «Оставь меня, не надо отпирать!» Но человек не властен над собой, Когда он соблазнен своей судьбой. Царевич все же отомкнул замок И зеркало из ларчика извлек. Глядит Фархад, и, изумленный, вдруг Роскошный видит он зеленый луг. Обильно луг цветами весь порос — Не счесть фиалок, гиацинтов, роз. Там каждая травинка — узкий нож, Заржавленный от кровопуска нож; Там каждая фиалка — страшный крюк, Чтоб разум твой хватать за горло вдруг; Нарцисс вином столь пьяным угощал, Что сразу ум в безумье превращал; В крови у каждой розы лепестки; Петлятся гиацинтов завитки, И что ни завиток — аркан тугой, Которым ловят разум и покой; Татарский мускус темень источал, — Он будущность народа омрачал; В предчувствии, как будет гнет велик, У лилий отнимался там язык; И розы страсти распускались там, — Чернели, сохли, испекались там; Всходили там цветы — богатыри, — Горели гневом мести бунтари. Царили там смятенье и печаль… Фархад теперь окинул взором даль. Он увидал гряду гранитных скал — Их дикий строй долину замыкал. И там, на склонах каменной гряды, Людей каких-то видит он ряды. Они стоят, как будто вышли в бой, Толкуя оживленно меж собой. Но у людей — ни луков и ни пик, — Кирки в руках: долбят в камнях арык. Один из них, хоть молод он на вид, Всех возглавляя, сам долбит гранит, То действует киркою, то теслом, Каменотесным занят ремеслом. Как он печален! На него, скорбя, Глядит Фархад — и узнает себя! А в это время из-за острых скал Сюда отряд наездниц прискакал: Красавицы, пленяющие взгляд, На каждой — драгоценнейший наряд. Одна была — как шах, средь всей толпы: Как роза — лоб, ресницы — как шипы; Век полукружья бледны, высоки, Уста ее румяны и узки. А конь ее — не конь, а дар небес! Нет, хром, в сравненье с ним, тулпар небес! Как управляла резвым скакуном, Как восседала, гордая, на нем! На скакуне она, как вихрь, неслась, Стремительнее всех других неслась. Был облик пери лучезарно-юн, Она казалась солнцем между лун. Куда б ни обращала взор с седла, Сжигала вмиг сердца людей дотла… Глядит Фархад и видит, что она В ту сторону пустила скакуна, Где был он сам, печальный и худой, Изображен в работе над плитой. Когда же, перед ним остановясь, Она его окликнула, смеясь, И всадницы лучистоокой взгляд Почувствовал каменотес Фархад, — Его черты покрыла смерти тень, И он упал, как раненый олень… Увидя, как упал его двойник, Едва пред ним блеснул той пери лик, Получше разглядеть решил Фархад Красавицу, чей смертоносен взгляд. Поднес он ближе зеркало к глазам, Взглянул — и простонал, и обмер сам, И на пол так же, как его двойник, Бесчувственно упал он в тот же миг. Бегут к хакану слуги: «Ой, беда!» Вошли, дрожат в испуге: «Ой, беда!» Услышал шах — и ворот разодрал: Увы! Увы! Он сына потерял! Мать прибежала — и за прядью прядь Свои седины стала вырывать. Узнал и зарыдал мудрец-вазир: Любил Фархада, как отец, вазир. И друг Фархада и молочный брат, Сын Мульк-Ары, Бахрам, кого Фархад Считал ближайшим сверстником своим Душевнейшим наперсником своим, — Не ворот — грудь свою порвал, скорбя, — Чуть не лишил он жизни сам себя. Родные, свита, слуги и врачи — Как мотыльки у огонька свечи, Вокруг Фархада плачут, хлопоча, Увы, увы, — угасла их свеча!.. Он, как покойник, сутки пролежал, Нет, был он жив, хотя едва дышал. И лишь когда свой животворный ток Принес под утро свежий ветерок, Фархад вздохнул и бровью чуть повел, Румянцем жизни трепетным расцвел, Глаза открыл — и видит, как сквозь сон, Что близкими он всеми окружен, И все в слезах, и он не мог понять, Что в скорбь оделись и отец и мать… Когда же все припомнил он, тогда Страдать он стал от горького стыда, И был готов свою мечту проклясть, И в обморок непробудимый впасть. Он поднялся, и тут же в прах лицом Пред матерью упал и пред отцом, И ноги их смиренно целовал, И плача о прощенье умолял. И счастливы, что милый сын их жив, Его утешив и благословив, Родители и все, кто были там, Ушли спокойно по своим делам…

* * *

Хоть искренне отречься был бы рад От своего желания Фархад, Хоть был он отягчен виной большой — Однако же всем сердцем, всей душой Он к зеркалу тому прикован был, И стыд и смерть принять готов он был. Он искушенья не преоборол, И снова доступ к зеркалу обрел — И снова жадно заглянул в него. Но было зеркало чудес мертво! Сократ был прав: из зеркала чудес Волшебный образ навсегда исчез. И тут царевич понял: он навек В страданья ввергнут, обречен навек, И не спастись от роковой тоски, Хоть разорвал бы сам себя в куски. Он размышлял: «Раз жребий мой таков, И страсти не расторгнуть мне оков, И смерть моя хоть и близка, но все ж Вонзит не сразу избавленья нож, То до того, пока от жгучих дум Еще не вовсе потерял я ум И не совсем лишился воли я, — Обдумать должен все тем боле я. Благоразумным быть мой долг теперь, Лишь этот путь сулит мне толк теперь, Лишь так отца утешить я смогу. Что из того, что сразу убегу? Куда уйду один? Где скрыться мне? Шах разошлет гонцов по всей стране, Войска он двинет по моим следам, Схватить меня он даст приказ войскам… И, несомненно, через два-три дня В любом убежище найдут меня. А если вынуть меч и в бой вступить, — За что же подневольный люд губить? Ужель народу за любовь его Моей наградой будет кровь его? Себя на жертву лучше мне обречь, Чем на родной народ обрушить меч! Пусть шах-отец меня потом простит. Ведь все равно меня замучит стыд. В лицо народу как я погляжу, Что богу я в конце концов скажу? А если б и пойти на тяжкий грех И обнажить свой меч — один на всех, — То сколько бы невинных ни убить, Мне все же победителем не быть! Я буду схвачен. Если даже шах И не казнит, — возьмет под стражу шах. А может быть и так: признает суд, Что я безумен, — в цепи закуют. И сколько б я ни клялся, что здоров, — Как докажу! Закон страны суров. Себя пока я должен оберечь, Свои поступки обуздать и речь!..» Увы, не знал он, что любовь сама На ветер пустит доводы ума…

* * *

Быть пьяным, кравчий, мой обычай стал, С тех пор как от ума я притчей стал! Вина любви губительной налей, Но от ума избавь меня скорей!

ГЛАВА XXVII

ВРАЧИ ПОСЫЛАЮТ ФАРХАДА НА ОСТРОВА

Болезнь Фархада. Совещание врачей.

Необходим влажный морской климат.

Тайная надежда Фархада

ГЛАВА XXVIII

КОРАБЛЕКРУШЕНИЕ

Морская гавань.

Хаканская флотилия выходит в плавание.

Море и морские чудища. Зловещий ветер.

Хакан не успевает пересесть в челн.

Волна уносит Фархада в бушующее море.

Описание морской бури. Гибель флотилии

Жемчужину редчайшую для нас Извлек нырнувший в море водолаз…

* * *

Для путешествия морского все Уже закончено, готово все… Пошли большие корабли вперед — За каждым забурлил водоворот. Пошли за ними стаями челны. Волнами их вздымаемы, челны Качались так, как если б в этот час Удар подземный весь Китай потряс. Морское дело знают моряки: Им весла — то, что рыбам плавники. Усердно корабельщики гребли, Неслись, волну взрезая, корабли, Неслись челны — и каждый, словно конь, — Разбрызгивая водяной огонь… Два дня, две ночи плыли корабли. Все ближе к цели были корабли. Сильней вздувает ветер паруса, Волна морская, словно бирюза: Сливаются с водой края небес. Открылся для Фархада мир чудес: И вёсел плеск, и мачт высоких скрип, И вид шныряющих диковин-рыб. Посмотришь — сердце в ужасе замрет: Страшилища неведомых пород! Плывут, как будто горы-острова, А присмотрись — живые существа. То — рыбы, а не горные хребты, Как волны, их узорные хребты. А скорость их! Небесный метеор В своем паденье не настолько скор. Те безобразьем отвращают, те Ни с чем нельзя сравнить по красоте, — Так изумительна окраска их, Все очертанья, вся оснастка их. Вокруг кишели тучи мелких рыб. Всю эту мелочь мы сравнить могли б С густой травой, что буйно, без числа Вкруг мощных кипарисов проросла. Немало в море и Фархад и шах Встречали исполинских черепах. Их костяные страшные тела Вздымались над водой, как купола, Что так вселенский зодчий воздвигал И сам в пучину моря низвергал. И неуклюже плавающих вкось Им видеть в море крабов довелось. Столкнется с черепахой краб порой — Столкнулась, ты б сказал, гора с горой. За рыбами, как тигры вод морских, Акулы шли и пожирали их. Их тело — как гранитная гора, А кожа их — шершавая кора, И вся в шипах. А пасть откроют — в ней Не счесть зубов… нет, не зубов — гвоздей! А на спине — плавник стоит торчком, — Зови его пилой, — не плавником. Нет! Копья полчищ моря — тот плавник, Зубцы твердыни горя — тот плавник! Вокруг морских собак бурлит всегда, Как муравейник вкруг змеи, вода. На суше много хищников живет, Но их не меньше и в пучине вод. Кто нужным счел и воды населять, Оплел сетями и морскую гладь…

* * *

Так, наблюдая чудеса везде, Два дня уж плыли шах и шах-заде. Однако их на бедствия обрек В делах своих непостижимый рок. Недобрым резким ветром дунул юг, — Морская буря разразилась вдруг. И ужаснулись даже моряки, И, разрывая ворот, старики В отчаянье докладывали так: «Приметы знает опытный моряк: Бушует эта буря раз в сто лет, — Добра не ждать, а ждать великих бед!» Решили так: пока возможность есть, Шах должен с сыном в лодку пересесть, А эта лодка — месяца быстрей Могла стремиться по зыбям морей. Быть может, челн успеет их умчать, Пока не начал ураган крепчать. Ладью спустили. На беду свою, Фархад-царевич первым сел в ладью. Но вихрь, вонзив мгновенно когти волн, Прочь оттащил от корабля тот челн. Старик хакан, оставшийся один, Рвал в исступленье серебро седин, Рыдал, вопил… А где-то вдалеке Сын мерил море в зыбком челноке. Кто мог разлуку эту им предречь? Увы, она не предвещала встреч!.. А ураган, как разъяренный зверь, Пришел уже в неистовство теперь: Обрушил с неба мировой потоп: До дна пучину моря всю разгреб; Не только воды, — небо всколебал, То небо вниз швырял, то в небо — вал, И не до нижних сфер, а до высот Девятой сферы вал иной взнесет; И пеною все плещет в небеса, Пощечинами хлещет небеса, А от таких пощечин небосвод Темнел, стал мрачным очень небосвод. Настала ночь… Но ураган не тих, Катил он сотни тысяч волн больших — И по волнам швырял туда-сюда, Как щепки, величайшие суда; То погружал их мачты в бездны он, То тыкал ими в свод небесный он, Как тычет пикой в грудь врага батыр. И тысячи проткнул он в небе дыр: Светила, замерцавшие сквозь тьму, Служили доказательством тому. Созвездья Рыб и Рака, трепеща, В пучину вод низверглись сообща. А остальные — в страхе пред водой, Едва завидя месяц молодой, К его ладье все устремились, в ней Спастись пытаясь от морских зыбей. И ангелы, путей небес лишась, Ныряли в море, в уток превратясь.

* * *

Прошла в жестокой непогоде ночь. Когда была уж на исходе ночь — И лоно неба стало поутру Подобно бирюзовому шатру, — Свирепый ураган ослаб, уснул, И моря успокоился разгул. Но корабли! Из сотни их едва Держались на воде один иль два! Хоть были очень крепки корабли, — Разбила буря в щепки корабли, И море на себе теперь несло Осколок мачты, утлое весло, Несло обломки жалкие досок, И люди, за такой держась кусок, Зависели от милости волны, Как без руля и паруса челны. Счастливец тот, кто сразу же погиб, Кто заживо не стал добычей рыб!..

* * *

Но уцелел в ту ночь не потому, Что рок был благосклоннее к нему, Корабль, на коем шах и Мульк-Ара Спасительного дождались утра, — Нет, причинив ему немало зла, Судьба его осилить не смогла! Но люди, плывшие на нем, — увы, Безумны были иль полумертвы! Носило море их из края в край, В конце концов их отнесло в Китай, Где выбросил их на берег прибой. Там жители сбежались к ним толпой, И лишь узнали, что произошло, Какое корабли постигло зло, Что унесло Фархада в океан, И что на этом судне — сам хакан, — И местный хан, и тамошний народ Так много проявили к ним забот, Что все пришли в себя. Но шах-старик, Не видя сына, снова поднял крик: Настигнут был несчастьем снова он, Рыдал, звал сына дорогого он, Хоть мысленно и допускал чуть-чуть, Что и Фархад мог выплыть где-нибудь. Он также вспомнил, что предрек Сократ, Но своему спасенью не был рад. Все ж пред судьбой решил смириться он — Отправился в свою столицу он…

* * *

Дай, кравчий, выпить прямо из ковша: Барахтается в море бед душа! Из моря скорби как спастись душе? В ладье ковша дай унестись душе!

ГЛАВА XXIX

СПАСЕНИЕ ФАРХАДА И ВСТРЕЧА С ШАПУРОМ

Фархад на купеческом корабле.

Пираты-островитяне. Зажигательные снаряды.

Фархад использует свое искусство меткой стрельбы.

Пираты рассеяны. На горизонте — земля!

Пиршество в Йемене. Признание Фархада. Рисунок Шапура.

Какую страну и кого показало зеркало Искандара

Миниатюра из рукописи XV в.

«Фархад и Ширин»

ГЛАВА XXX

ФАРХАД С ШАПУРОМ ПРИБЫВАЮТ В СТРАНУ АРМЕН

Знакомые картины. Бесплодный труд двухсот каменоломов.

Фархад берется один провести арык в гранитных скалах.

Заготовка горных инструментов. Начало работ.

Изумление людей. Вести приходят к царице Михин-Бану

Кто вел их к цели, тот, по мере сил, Предмет их цели так изобразил.

* * *

Проснувшийся задолго до утра, Фархад мгновенно вспомнил, что вчера Сказал Шапур, что он нарисовал И как страну его мечты назвал. Еще была густа ночная тьма, И небо черным было, как сурьма, — Он, с ложа встав, к Шапуру побежал, — Ему бы ноги он облобызал. Шапуру показалось, что к нему Внезапно хлынул дивный свет сквозь тьму, Когда Фархад его окликнул вдруг. И он сказал: «О дорогой мой друг! О царь страдальцев, жертв своей любви, Твой след священен для людей любви! Неужто разговор о той стране Привел тебя в такую рань ко мне?» Фархад воскликнул: «Знай, что весть твоя — Весть возрожденья мне, весть бытия! Цель жизни, оправдание мое — Моя любовь, страдание мое. Ты слово дал мне — слово соблюди, — Меня в тот край желанный приведи». Шапур сказал: «С тобою путь в тот край, Как он ни труден будь, мне будет рай. Ну, с богом, светоч времени, — пойдем!» В путь снарядясь, они пошли вдвоем. Они — за переходом переход — Без длительных привалов шли вперед. Шапур был бодр, легко с Фархадом шел, Фархад, как тень, с Шапуром рядом шел. О свойстве дружбы речь велась у них, О спутниках хороших и дурных. Рассказами свой услаждая путь, Беседами свой коротая путь, Даль мерили они за шагом шаг, И дружба их росла и крепла так. Рисунком друга по пути не раз Фархад и сердце услаждал и глаз, Превозносил Шапура мастерство, С китайским даже сравнивал его, И столько он вопросов задавал: Что создавал Шапур, как создавал, Что стал Шапур подозревать: «Фархад, Пожалуй, сам художник, мой собрат…» Когда, пройдя чрез много разных стран, Вступили путники в страну армян, Шапур сказал: «Теперь, мой друг, следи, — Свой вещий сон тут наяву найди». И вот, спустя еще дня два иль три, Фархад, ликуя, закричал: «Смотри! Вот тот же луг во всей его красе, И лилии на нем, и розы все! И тот же самый кружит соловей Над розою возлюбленной своей. Здесь прах похож на чистую парчу, Здесь воздух тушит разума свечу!» Куда бы здесь ни обращал свой взгляд К несчастью устремившийся Фархад, Он дружбу роз и терний наблюдал, Свою судьбу теперь в ней наблюдал — И сердце боль пронзала, что ни миг: Фархад долины бедствия достиг И на вершине горя водрузил Страданий знамя, что всю жизнь носил. И так теперь сказал Шапуру он: «Ты нашей дружбы свято блюл закон. Вот тех же скал высокая гряда, Что мне предстала в зеркале тогда. Вот, друг Шапур, тот самый уголок, Что так меня сквозь все преграды влек! Быть может, я навязчив чересчур, Но я тебе откроюсь, друг Шапур: Взгляни на скалы, — видишь, люди там? Работой надрывают груди там. У каждого из них в руках — тиша. За них, Шапур, болит моя душа! Там пробивают, видимо, арык, — Пойдем — узнаем, что за шум и крик…» Друзья туда направили стопы И стали на виду у той толпы. Картина, им представшая, была Поистине печальна, тяжела: Кляня свою судьбу, самих себя, Крепчайший камень этих гор долбя, С надсмотрщиком суровым во главе, Трудились человек там сотни две, Изнурены, измучены трудом — Бессмысленно порученным трудом: Такой гранит был твердый, — ни куска Не скалывала ни одна кирка! Да что — куска! — крупинки небольшой Не отбивалось ни одной тишой! А те несчастные долбят, долбят… Поистине не труд, а сущий ад! Фархад глядел, и сердце сжалось в нем! Вскипели сразу гнев и жалость в нем! С глубокой складкой горя меж бровей Глядел он, не стерпел и крикнул: «Эй, Несчастные! Судьбой, как видно, вы, Подобно мне, угнетены, увы! Однако кто, за что обрек вас тут На этот тяжкий, безуспешный труд? Зачем так мучитесь вы, люди, здесь? Какое же неправосудье здесь! Гляжу на вас, и богом вам клянусь, Вот-вот я дымом вздохов захлебнусь! Откройте вашу цель, и, может быть, Я чем-нибудь смогу вам пособить!..» Душевнейшим обычаем его, Всем царственным обличием его Те люди были так изумлены, Так состраданьем были пленены, Что, ниц повергшись, о своих делах В таких ему поведали словах: «Кто ты, кто сердцем чистым взговорил? Не сам ли ты архангел Джабраил? Мы ангелов не видели, а все ж — Ты на людей обычных не похож. Но если ты и человек, то пусть Тебя минуют беды, горе, грусть! Ты спрашивал, теперь ответ внемли: Отчизна наша — это рай земли. Есть сорок крепостей у нас в стране, — Их башни с зодиаком наравне. Венчает добродетелью страну Царица, наш оплот — Михин-Бану. От Афридуна род ведет она, И в мире, как Джемшид, она знатна. На лик ее венец не бросил тень,[34] Но дань с венцом берет он, что ни день. Сокровищ у Михин-Бану в казне, — Никто не видел столько и во сне. Опора нам владычество ее, Отрада нам величество ее. Живет она, от мира отрешась, Ничьих враждебных козней не страшась. Есть у нее племянница Ширин, Как свет зари, румянец у Ширин. Вся — заповедник чистоты она, Стройна, как тополь, как луна ясна. Не то, что в светлый лик ее взглянуть, — Не смеем это имя помянуть. Кто красоты ее видал венец, Тот, говорят, на свете не жилец… Михин-Бану полна забот о ней, Навек ей дав приют в душе своей. Отраду в жизни находя одну, Лишь для нее живет Михин-Бану. А о труде своем что скажем мы? Арык ведем в гранитном кряже мы. Кряж с запада к востоку наклонен, Источник оросил восточный склон. Вода его свежа и так сладка, — Мертвец воскреснет даже от глотка! Туда, всю свиту вкруг себя собрав, Царевна приезжает для забав. Порою эта гурия пиры Устраивает в том конце горы. На западе ее дворец стоит, Необычайной красоты на вид. Дворцу под стать — окрестность хороша; Как дивный рай, вся местность хороша. Макушкою в заоблачный атлас Там горная вершина вознеслась. Ах, видно, нет и рая без беды: Ни капли на вершине нет воды! Однако, по сужденью знатоков, Исход из положения таков: Пробить арык — и из ручья тогда На запад, мол, поднимется вода. Но от дворца живительный ручей Течет, увы, за десять ягачей! Вот их наметка. Мы по ней арык Должны пробить — и вверх пустить родник. Но здесь, как видишь сам, все сплошь — гранит; Тишой долбишь, киркою бьешь гранит, — Они его, однако, не берут… Замучил, погубил нас этот труд! Мы поломали все тиши, кирки: Тут юноши на вид — как старики, Все потеряли даже вид людей, В три года сотни три пробив локтей. Не только мало жизни нам одной, Но если б жить нам столько, сколько Ной, И то нам этот не пробить арык, — Столь непосилен труд и столь велик! Начальников мы убедить хотим, — Что наши доводы и просьбы им!..» Их повести печальной внял Фархад, За них страдая, застонал Фархад: «О ты, несправедливая судьба! О, с камнем непосильная борьба! А я такие знанья берегу И неужели им не помогу? Хоть я не для того пришел сюда, Но слишком велика у них беда…»

* * *

Оставить их не мог беспечно он: Горн попросил и мех кузнечный он, И кожаный передник он надел И приступил к работе, как умел. Мех осмотрев и не найдя прорех, Соединил затем он с горном мех, Засыпал уголь, плюнул на ладонь — И начал в горне раздувать огонь. Затем — будь негодны иль хороши — Велел собрать он все кирки, тиши, И все затем забросил в горн и стал Переплавлять весь собранный металл. А переплавив, начал ковку он, Ковал с особенной сноровкой он, Ковал кирки под стать своим рукам: Одна — равнялась десяти киркам! Такие же тиши: коль взвесить их, Тишей обычных было б десять в них! Напильников наделал покрупней, Точильных наготовил он камней, И тайно всем орудиям он стал Каренов тайный придавать закал. И, так все приготовив для работ, Отер Фархад с лица обильный пот, Присел — и стал о деле размышлять, Как дело повести, чтоб не сплошать. Почтительно застыв, толпа людей Ждала, что будет делать чародей: У них орудья отобрав из рук, Что, если сам не справится он вдруг? Как будто их сомнения прочел, Фархад к черте арычной подошел, Киркой взмахнул — и вот уже громит Он богатырскою рукой гранит. Ударом посильнее валит он Такую глыбу, — не осилит слон! А послабее нанесет удар, И то обломка хватит на харвар, От мелких же осколков люди вскачь Оттуда разбегались на ягач. Что ни удар — то отгулов кругом — На десять ягачей грохочет гром. Так богатырскою своей киркой Свершить успел он за день труд такой, Который непосилен был двумстам Работавшим три года мастерам. Теперь звучал не горя, — счастья крик: «Да он один пророет весь арык!» Спешат начальники к Михин-Бану, — Обрадовать хотят свою луну.

* * *

Эй, кравчий, дай из самых жгучих вин! Я проглочу расплавленный рубин. Скалу печали чем разворочу? Вином ее расплавить я хочу!

ГЛАВА XXXI

ВСТРЕЧА ФАРХАДА С ШИРИН

Выезд двора на места работ.

Описание красоты Ширин.

Награждение чудесного мастера.

Фархад узнает в Ширин красавицу, виденную в зеркале Искандара.

Потеря сознания.

Фархада переносят во дворец Михин-Бану

Тот ювелир, что жемчуг слов низал, Так ожерелье повести связал.

* * *

А я, начав главу, упомяну О том, что люди бросились к Бану. Фархад их изумил своим трудом, — Они ей так поведали о том: «Пришел к нам некий юноша, — таких Не видели созданий мы людских: На вид он изможден, и слаб, и тощ, А мощь его — нечеловечья мощь. А сердцем прост и так незлобен он, И ликом ангелоподобен он. Не справиться так с глиною сырой, Как он с крепчайшей каменной горой. За нас один ломать он стал гранит, — Арык на полдлины уже пробит!..» Известием удивлена таким, Могла ль Михин-Бану поверить им? И лишь когда опять к ней и опять Все те же вести стали поступать, Не верить больше не было причин. Тогда Бану отправилась к Ширин И рассказала все, что стало ей Известно от надежнейших людей: О том, каков на вид пришелец тот, Обычаем каков умелец тот И как один он за день сделал то, Чего в три года не успел никто. Воскликнула Ширин: «Кто ж он такой, Наш гость, творящий чудеса киркой? Он добровольно нам в беде помог, — Действительно, его послал к нам бог! Он птица счастья, что сама влететь Решилась в нашу горестную сеть. Сокровища растрачивала я, Напрасный труд оплачивала я, И говорила уж себе самой: «От той затеи руки ты умой, — Арык не будет сделан никогда, И во дворец мой не пойдет вода!..» А этот чужеземец молодой, Я верю, осчастливит нас водой. Чем эту птицу счастья привязать? Ей нужно уваженье оказать!» Она приказ дала седлать коней, — Михин-Бану сопутствовала ей. За ними свита из четырехсот Жасминогрудых девушек идет. У сладкоустой пери — строгий конь, Весь розовый и ветроногий конь. Резвейшим в мире был ее скакун, А прозван был в народе он Гульгун.[35] И, управляя розовым конем, Ширин — как розы лепесток на нем. Она пустила сразу вскачь коня — Остались сзади свита и родня, И конь, послушный пери, так скакал, Что пот росой на розе засверкал. Для уловленья в сеть ее красы, — Как два аркана черных, две косы — Две черных ночи, и меж той и той, — Пробор белел камфарною чертой. Злоумышляла с бровью будто бровь, Как сообща пролить им чью-то кровь, И на коране ясного лица Быть верными клялись ей до конца. Полны то сладкой дремою глаза, То страсть пьянит истомою глаза. А губы — нет живительнее губ, И нет сердцегубительнее губ! Как от вина — влажны, и даже вид Их винной влаги каждого пьянит. Хоть сахарные, но понять изволь, Что те же губы рассыпают соль,[36] А эта соль такая, что она Сладка, как сахар, хоть и солона. Другой такой ты не найдешь нигде — Подобна эта соль живой воде! А родинка у губ — как дерзкий вор, Средь бела дня забравшийся во двор, Чтоб соль и сахар красть. Но в них как раз По шею тот воришка и увяз. Нет, скажем: эти губы — леденец, А родинка у рта — индус-купец: И в леденец, чтоб сделать лучше вкус, Индийский сахар подмешал индус. И о ресницах нам сказать пора: Что ни ресничка — острие пера, Подписывающего приговор Всем, кто хоть раз на пери бросит взор. Нет роз, подобных розам нежных щек; На подбородке — золотой пушок Так тонок был, так нежен был, что с ним Лишь полумесяц узенький сравним, При солнце возникающий: бог весть, Воображаем он иль вправду есть. Жемчужины в ушах под стать вполне Юпитеру с Венерой при Луне. Для тысяч вер угрозою угроз Была любая прядь ее волос. А стан ее — розовотелый бук, Нет, кипарис, но гибкий, как бамбук. Заговорит — не речь, — чудесный мед, Харварами мог течь словесный мед. Но, как смертельный яд, он убивал Вкусившего хоть каплю наповал… Такою красотой наделена Была Ширин. Такой была она В тот день, когда предстала среди скал Тому, кто, как мечту, ее искал. И вот он, чародей-каменолом, В одежде жалкой, с царственным челом. Величьем венценосца наделен, Он был силен, как разъяренный слон, А благородно-царственным лицом Был времени сияющим венцом. В пяту вонзился униженья шип, А камень бедствий голову ушиб. Боль искривила арки двух бровей, Хребет согнулся под горой скорбей, Легли оковы на уста его, Но говорила немота его. На нем любви страдальческой печать, На нем тоски скитальческой печать. Однако же — столь немощен и худ — Он совершает исполинский труд: С горой в единоборство он вступил — Гранит его упорству уступил… Фархад, узрев Ширин, окаменел, То сердцем леденел, то пламенел. Но и сама Ширин, чей в этот миг Под пеленою тайны вспыхнул лик, К нему мгновенной страстью занялась, Слезами восхищенья облилась. На всем скаку остановив коня, Едва в седле тончайший стан склоня, Тот жемчуг, что таят глубины чувств, Рассыпала, открыв рубины уст: «О доблестнейший витязь, в добрый час Пришедший к нам, чтоб осчастливить нас! С обычными людьми не схож, ты нам Загадка по обличью и делам. По виду — скорбен, изможден и хил, Ты не людскую силу проявил, — Не только силу, но искусство! Нет, Не знал еще такого чуда свет! Но, от большой беды избавив нас, Ты в затрудненье вновь поставил нас: Ведь сотой части твоего труда Мы оплатить не сможем никогда. За скромные дары не обессудь, — Не в них признательности нашей суть…»

* * *

Фархад от изумленья в землю врос. А ей закрытый подали поднос С дарами драгоценными; никто Не мог бы оценить богатство то. Поднос рукой точеною открыв, Ширин, все извиненья повторив, Дарами стала осыпать того, Чье чудом ей казалось мастерство. Фархад стоял, как бы ума лишен, Так был он поражен, обворожен Негаданно счастливой встречей той, Изысканной, учтивой речью той. Так сердце в нем стучало, что чуть-чуть Его удары не разбили грудь, И сам он с головы до ног дрожал, Все успокоиться не мог — дрожал. Но вот уста открыл каменотес И, задыхаясь, еле произнес: «Я умер от дыханья твоего, Погиб от обаянья твоего! Но я не знаю, кто ты! Уж не та ль, Чей образ вверг меня навек в печаль И отнял трон, и родину, и дом И кем я был в скитальчестве ведом И на чужбину брошен, пред тобой Повержен в прах, ничтожный камнебой? Душа меня покинула, едва Произнесла ты первые слова. Нет, я живу, не мог я умереть — Твое лицо я должен был узреть!» Вздохнул он. Ветер вздоха был таков, Что с луноликой он сорвал покров. Да, перед ним теперь предстала та — Его любовь, страдание, мечта! Но кто лишь отраженье увидал Возлюбленной, и то Меджнуном стал, Не будет ли небытием сражен, Чуть самоё ее увидит он? Кто, вспомнив о вине, хмелеет, — тот, Хлебнув его, в бесчувствие впадет… Едва Ширин свой приоткрыла лик, Фархад ее узнал, и в тот же миг С глубоким стоном, мертвеца бледней, Как замертво, сватался перед ней. Увидев, что, как труп, он распростерт, Ширин воскликнула: «Он мертв, он мертв!» Как тучей помраченная луна, Померкла, огорченная, она… Едва тот светоч верности угас, К нему, как легкий мотылек, тотчас Поспел Шапур — и горько зарыдал: «О ты, несчастный! Ты всю жизнь страдал: Печаль и муки — вот твоя судьба, Тоска разлуки — вот твоя судьба! Путь верности ты в мире предпочел, Но вот какой привал на нем нашел! Ты на него лишь раз взглянул затем, Чтоб в тот же миг расстаться с бытием. Чист сердцем, как ребенок, был, — увы! В сужденьях мудр и тонок был, — увы! Ни совесть ты не замарал, ни честь, — Всех совершенств твоих не перечесть, Тебе уж не стонать, страдальцу, впредь? Не двинуть ни рукой, ни пальцем впредь! Где мощь твоя, крушительница скал? В ущельях, что киркой ты высекал! Что блеск и что величие твои, Высокие обычаи твои? Раз не возглавишь ты людей земли, Какой же людям прок от всей земли? Какие страны, в траур облачась, Тебя начнут оплакивать сейчас? Какой народ всех более скорбит, Какой хакан несчастием убит? Ах, лучше бы не знать Фархада мне, — И горе не было наградой мне!» Так горевал Шапур. Не он один: Рыдала столь же горько и Ширин, Михин-Бану не сдерживала слез, И плакал весь цветник придворных роз. Потом уже, подавлен и понур, Поведал им учтивейший Шапур Все то, что знал о друге он своем, О встрече с ним, о странствиях вдвоем… Но время наступило, наконец, Обратно возвращаться во дворец. Шел медленно печальный караван. И на носилках пышных, словно хан, Лежал Фархад… нет, — как великий шах, Несомый девушками на плечах! Затем в одной из царственных палат Оплакан всеми снова был Фархад. И жизни словно не принадлежал, На царственном он ложе возлежал.