120 дней Содома

Несчастные жертвы их грубостей! Им, судя по всему, они нанесли гораздо больше обид, чем ласк, и, несомненно, внушили больше отвращения, чем удовольствия. Такова была история первого дня.

Второй день

Все встали, как обычно. Епископ, полностью оправившийся от эксцессов и с четырех утра уже обиженный тем, что его оставили спать одного, позвонил, чтобы Юлия и мужлан, который был предназначен для него, пришли и заняли свои посты. Они тотчас же появились, и распутник погрузился в их объятия среди новых непристойностей. Когда был готов завтрак, по обыкновению, в аппартаментах девочек, Дюрсе нанес им визит, и новые юные прелестницы принесли себя в жертву. Мишетта была повинна в одном особом грехе, а Огюстин, которой Кюрваль повелел поддерживать себя весь день в определенном состоянии, находилась в состоянии совершенно противоположном: она ничего не помнила, но просила извинить ее за это и обещала, что этого больше не произойдет; но кватрумвират был неумолим: обе были занесены в список наказуемых в первую же субботу. Поскольку все были крайне недовольны неумелостью всех маленьких девочек в искусстве мастурбации и раздосадованы тем, что не устранили дефект подобного рода накануне, Дюрсе предложил утром давать уроки по этому предмету: каждый по очереди будет вставать утром на час раньше; этот час для упражнений был установлен с девяти до десяти; итак, вставать, как я уже сказал, в девять часов, чтобы предаваться упражнению. Было решено: тот, кто будет выполнять эту задачу, должен сесть в центре сераля в кресло; каждая девочка, сопровождаемая и направляемая госпожой Дюкло, лучшей мастурбаторшей, какая только была в замке, подойдет, чтобы упражняться на нем; в то же время госпожа Дюкло будет направлять их руки, научит той или иной скорости, которую необходимо придать толчкам в зависимости от состояния клиента, объяснит, как они должны держаться, какие позы принимать во время операции; были установлены определенные наказания той, которая на исходе первых двух недель не освоит в совершенстве это искусство настолько, чтобы больше не требовалось уроков. Особо строго было рекомендовано, согласно принципам совокупления, держать головку члена открытой во время операции, и следить, чтобы вторая рука непрестанно занималась тем, что теребила бы все вокруг, следуя различным причудам тех, с кем они имели дело. Этот проект финансиста пришелся всем по душе. Госпожа Дюкло, призванная по этому поводу, согласилась выполнить поручение; в тот же день она приспособила в аппартаментах «годмише», на котором девочки могли постоянно тренировать свою кисть, чтобы развивать необходимую проворность. Эркюлю поручили вести то же самое занятие с мальчиками, которые были гораздо более ловки в этом искусстве, чем девочки, потому что нужно было всего-навсего делать другим то, что они делают сами себе; им потребовалась всего лишь неделя, чтобы стать самыми приятными мастурбаторами, каких только можно встретить. Среди них в это утро никто не дал маху, а пример Нарцисса накануне заставил отказаться почти от всех отпусков; в часовне находились лишь Дюкло, двое «работяг», Юлия, Тереза, Купидон и Зельмир. Кюрваль много мастурбировал; он удивительно распалился этим утром с Адонисом при посещении мальчиков; все думали, что он не выдержит, видя, как действуют Тереза и два содомиста, но он сдержался. Обед прошел, как обычно; только дорогой Председатель, слишком много выпив и напроказничав за трапезой, снова воспламенился за кофе, который подавали Огюстин и Мишетта, Зеламир и Купидон, руководимые старухой Фаншон, которой, в виде исключения, приказали быть голой, как и дети. От этого контраста возник новый яростный приступ желаний у Кюрваля, и он дал себе волю (несколько поколебавшись в выборе) со старухой и Зеламиром, что наконец позволило ему пролить сперму. Герцог, со стоящим торчком членом, крепко прижимал к себе Огюстин; он орал, сквернословил, нес вздор, а бедная малышка, вся дрожа, все время отступала назад, точно голубка перед хищной птицей, которая подстерегает ее и готова схватить. Все же он довольствовался лишь несколькими похотливыми поцелуями и преподал ей первый урок помимо того, который она должна была начать изучать на следующий день. Двое же других, менее оживленные, уже начали сиесту, и наши два чемпиона последовали их примеру; все проснулись лишь в шесть часов, чтобы перебраться в гостиную рассказов. Все катрены предыдущего дня были изменены как по сюжетам, так и по костюмам, и у наших друзей соседями по дивану оказались: у Герцога – Алина, дочь Епископа и, по стечению обстоятельств, как минимум, племянница Герцога; у Епископа – его невестка Констанс, жена Герцога и дочь Дюрсе; у Дюрсе – Юлия, дочь Герцога и жена Председателя; у Кюрваля (чтобы проснуться и немного расшевелить себя) – его дочь Аделаида, жена Дюрсе, одно из тех созданий этого мира, которое он больше всего на свете любил доводить из-за ее добродетельности и набожности. Он начал с ней разговор с нескольких дурных шуток и, приказав ей сохранять во время всего вечера позу, отвечавшую его вкусам, но очень неудобную для этой бедной маленькой женщины, пригрозил ей всеми последствиями своего гнева, если она изменит позу хотя бы на миг.

Когда все было готово, Дюкло поднялась на свое возвышение и продолжила нить своего повествования такими словами:

«Три дня моя мать не появлялась дома, и ее муж, обеспокоенный скорее за последствия и деньги, чем за ее персону, решил войти в ее комнату, где они обычно прятали все, что у них было самого ценного. Каково было его удивление, когда вместо того, что он искал, он обнаружил записку от моей матери, которая писала ему, чтобы он смирился с постигшей его потерей, потому что, решив расстаться с ним навсегда и совсем не имея денег, она вынуждена была взять с собой все, что могла унести; и что в конечном итоге он может обижаться за это лишь на себя и на плохое с ней обращение, и она оставляет ему двух девочек, которые стоят всего того, что она уносит с собой. Но малый был далек от того, чтобы считать, что одно стоило другого; он нам вежливо сказал, чтобы мы даже не приходили ночевать домой, и это было явным доказательством: он не думал так, как моя мать. Почти ничуть не обидевшись на такой прием, который давал нам, сестре и мне. полную свободу предаться в свое удовольствие той самой жизни, которая начинала нам нравиться, мы думали лишь о том, чтобы забрать той мелкие вещи и так же быстро распрощаться с дорогим отчимом, как он сам того желал. Мы перебрались с сестрой в маленькую комнатку, расположенную неподалеку, ожидая покорно, что еще преподнесет нам судьба. Наши первые мысли были об участи нашей матери. Мы ни минуты не сомневались, что она находится в монастыре, решив тайно жить у кого-нибудь из святых отцов или быть у него на содержании, устроившись в каком-нибудь уголке неподалеку; мы все еще не слишком беспокоились, когда один монах из монастыря принес нам записку, которая заставила изменить наши предположения. В записке говорилось, что следует, как только стемнеет, прийти в монастырь к монаху-сторожу, тому самому, который пишет эту записку; он будет ждать нас в церкви до десяти часов вечера и отведет нас туда, где находится наша мать, и где она с удовольствием разделит с нами счастье и покой. Он настойчиво призывал нас не упустить случая и особенно советовал скрыть свои намерения от всех, поскольку было очень важно, чтобы отчим не узнал ничего о том, что делалось для нашей матери и для нас. Моя сестра, которой в ту пору исполнилось пятнадцать лет и которая была сообразительней и практичней, чем я, которой было только девять, отослав человека и ответив, что она подумает об этом, не могла не сдержать своего удивления по поводу этих действий. «Франсон, – сказала она мне, – давай не пойдем туда. За этим что-то кроется. Если это предложение искреннее, то почему моя мать не приложила записки к этой или, по меньшей мере, не подписала ее? Да и с кем она может быть в монастыре? Отца Адриена, ее лучшего друга, нет там почти три года. С того времени она была лишь мимоходом, у нее там нет больше никакой постоянной связи. Монах-сторож никогда не был ее любовником. Я знаю, что она развлекала его два-три раза, но это не такой человек, чтобы подружиться с женщиной по причине одного: нет человека более непостоянного и жестокого по отношению к женщинам, как только его прихоть прошла! Откуда в нем может взяться интерес к нашей матери? За этим что-то кроется, говорю тебе. Мне он никогда не нравился, этот старый сторож: он – злой, твердолобый, грубый. Один раз он затащил меня к себе в комнату, где с ним были еще трос; после того, что со мной там произошло, я крепко поклялась, что больше ноги моей там не будет. Если ты мне веришь, то давай оставим всех этих прохвостов – монахов. Больше не хочу скрывать от тебя, Франсом: у меня есть одна знакомая, я даже смею говорить, одна добрая подруга, ее зовут мадам Герэн. Я посещаю ее вот уже два года; с того времени не проходило недели, чтобы она не устроила мне хорошую партию, но не за двенадцать су, как то, что бывают у нас в монастыре: не было ни одной такой, с которой я бы не получила меньше трех экю! Взгляни вот доказательство, – продолжила она, показав мне кошелек, в котором было больше десяти луидоров, – ты видишь, мне есть на что жить. Ну так вот, если ты хочешь знать мое мнение, делай, как я. Госпожа Герэн примет тебя, я уверена в этом; она видела тебя восемь дней тому назад, когда приходила за мной, чтобы пригласить на дело, и поручила мне предложить тебе то же самое; несмотря на то, что ты еще мала, она всегда найдет, куда тебя пристроить. Делай, как я, говорю тебе, и наши дела вскоре пойдут наилучшим образом. В конце концов, это все, что я могу тебе сказать; в виде исключения, я оплачу твои расходы за эту ночь, но больше на меня не рассчитывай, моя крошка. Каждый – сам за себя в этом мире. Я заработала это своим телом и пальцами, и ты делай так же! А если тебя сдерживает целомудрие, то ступай ко всем чертям и не ищи меня, поскольку после того, что я сказала тебе, если даже я увижу, как ты высунул язык на два фута длиной, я не подам тебе и стакана воды. Что касается матери, то я далека от того, чтобы печалиться об ее участи, какой бы она не была, и мое единственное пожелание – чтобы эта проститутка была так далеко, чтобы мне никогда ее не видеть. Я вспоминаю как она мешала моей работе со своими добрыми советами в то время, как сама творила дела в три раза хуже. Дорогая моя, да пусть дьявол унесет ее и, главное, больше не возвращает назад! Это все, что я ей желаю».

По правде говоря, не обладая ни более нежным сердцем, ни более спокойной душой, чем моя сестра, я с полной верой разделила брань, которой она награждала нашу мать; поблагодарив сестру за то знакомство, которое она предложила мне, я пообещала ей пойти вместе к этой женщине и, как только она примет меня к себе, прекратить быть ей в тягость. «Если мать действительно счастлива, тем лучше для нее, – сказала я, – в этом случае мы можем быть счастливы, не испытывая необходимости разделять ее участь. А если это – ловушка, которую нам подстроили, необходимо ее избежать». Тут сестра поцеловала меня. «Пойдем, – молвила она, – теперь я вижу, ты хорошая девочка. Будь уверена, мы разбогатеем. Я красива, ты – тоже, мы заработаем столько, сколько захотим, милая моя. Но не надо ни к кому привязываться, помни об этом. Сегодня – один, завтра – другой, надо быть проституткой, дитя мое, проституткой душой и сердцем. Что касается меня, – продолжила она, – то я, как ты видишь, настолько стали ей, что нет ни исповеди, ни священника, ни совета, ни увещания, которые могли бы вытащить меня из этого порока. Черт подери! Я пошла бы показывать задницу, позабыв о всякой благопристойности, с таким же спокойствием, как выпить стакан вина. Подражай мне, Франсом, мы заработаем на мужчинах; профессия эта немного трудна поначалу, но к этому привыкаешь. Сколько мужчин, столько и вкусов; тебе следует быть готовой к этому. Один хочет одно, другой – другое, но это не важно; мы для того, чтобы слушаться, подчиняться: неприятности пройдут, а деньги останутся». Признаюсь, я была смущена, слушая столь разнузданные слова от юной девушки, которая всегда казалась мне такой пристойной. Но мое сердце отвечало этому духу; я поведала ей, что была не только расположена действовать, как она, но даже еще хуже, если потребуется. Довольная мной, она снова поцеловала меня; начинало холодать, мы послали купить пулярку и доброго вина, поужинали и заснули вместе, решив утром пойти к госпоже Герэн и попросить ее принять нас в число своих воспитанниц. За ужином моя сестра рассказывала мне обо всем, чего я еще не знала о разврате. Она предстала предо мной совсем голая, и я смогла убедиться, что это было одно из самых прекрасных созданий, какие только встречались тогда в Париже. Самая прекрасная кожа, приятной округлости формы и, вместе с тем, гибкий, интересный стан, великолепные голубые глаза и все остальное – под стать этому! Я также узнала от нее, с какого времени госпожа Герэн пользовалась ее услугами, и с каким удовольствием она представляла ее своим клиентам, которым сестра никогда не надоедала и которые желали ее снова и снова. Едва оказавшись в постели, мы решили, что очень некстати забыли дать ответ Монаху-сторожу, который может возбудиться нашим пренебрежением; надо, по крайней мере, быть осторожнее, пока мы остаемся в этом квартале. Но как исправить эту забывчивость? Было больше одиннадцати часов, и мы решили пустить все на самотек. Судя по всему, это приключение запало глубоко в сердце сторожу, было довольно легко предположить, что он старался скорее для себя, чем для так называемого счастья, о котором нам говорил; едва пробило полночь, как кто-то тихонько постучал к нам в дверь. Это был монах-сторож собственной персоной. Он ждал нас, как говорил, вот уже два часа; мы, по крайней мере, могли бы дать ему ответ. Присев подле нашей кровати, он сказал нам что наша мать окончательно решила провести остаток своих дне, в маленькой тайной квартирке, которая находилась у них в монастыре; здесь ей подавали лучшие блюда в мире, приправленные обществом самых уважаемых лиц дома, которые приходили проводить половину дня с ней и еще одной молодой женщиной компаньонкой матери; он собирался пригласить нас примкнуть к ним; поскольку мы были слишком юными, чтобы определиться, он наймет нас только на три года; по истечению срока он клялся отпустить нас на свободу, дав по тысяче экю каждой; он говорил что имел поручение от матери убедить нас, что мы доставим ей удовольствие, если придем разделить ее одиночество. «Отче, – нахально сказала моя сестра, – мы благодарим вас за выгодное предложение. Но в нашем возрасте не хотелось бы быть запертыми в монастыре, чтобы стать проститутками для священников мы и без того слишком долго были ими».

Сторож снова принялся настаивать на своем; он вкладывал в это столько огня, что прекрасно доказывало, до какой степени он хотел преуспеть. Наконец, видя, что ему это не удается, он почти в ярости бросился на мою сестру. «Ну-ка, маленькая проститутка – сказал он ей. – Удовлетвори-ка меня еще хотя бы раз, прежде чем я оставлю тебя». И, расстегнув штаны, он сел верхом на нее; она совершенно не сопротивлялась этому, убежденная в том, что, позволив ему удовлетворить свою страсть, скорее отделается от него. Развратник, зажав ее под собой между колен, стал раскачивать орудие, твердое и достаточно большое, всего в четырех дюймах от лица моей сестры. «Прекрасное лицо, – вскричал он, – прехорошенькое личико проститутки! Как я сейчас залью его спермой! О, черт подери!»

И в этот момент шлюзы открылись, сперма брызнула, и все лицо моей сестры, и особенно нос и рот, оказались покрытыми доказательством распутства нашего персонажа, страсть которого, возможно, не была удовлетворена столь дешево, если бы не удался его план. Успокоившись, монах думал теперь только о том, как уйти. Бросив нам экю на стол и снова засветив фонарь, он сказал: «Вы – две маленькие дурочки, две маленькие негодяйки, вы теряете свою удачу. Пусть небо накажет вас за это, бросив в нищету, и пусть я буду иметь удовольствие увидеть вас в качестве моего отмщения, – вот мои последние пожелания». Моя сестра, утираясь, безмолвствовала; наша дверь закрылась, чтобы открыться нем, по крайней мере, мы провели остаток ночи спокойно. «То, что ты видела, – сказала мне сестра, – одна из его излюбленных страстей. Он безумно любит кончать на лицо девочек. Но если бы ограничивался только этим… нет же, этот развратник имеет и другие прихоти – такие опасные, что я очень боюсь…» Сестра, которую сморил сон, заснула, не закончив этой фразы, а следующий день принес другие приключения, и мы уже больше не вспоминали о былом. Мы встали рано утром и, принарядившись как можно лучше, отправились к госпоже Герэн. Эта героиня жила на улице Соли в очень чистой квартире на втором этаже, которую да снимала вместе с шестью взрослыми девушками от шестнадцати до двадцати двух лет, очень свежими и хорошенькими. Но позвольте мне, пожалуйста, господа, описать вам их по мере надобности. Госпожа Герэн, восхищенная планом, который привел к ней мою сестру, приняла нас и устроила обеих с превеликим удовольствием. «Хотя девочка, как вы видите, еще молода, – сказала сестра, указывая на меня, – она вам хорошо послужит, я за нее ручаюсь. Она нежная, обходительная, у нее очень хороший характер и в душе она законченная проститутка. Среди ваших знакомых много развратников, которые хотят детей; вот как раз такая, какая вам нужна… используйте ее ».

Госпожа Герэн, обернувшись ко мне, спросила, решилась ли я? «Да, мадам, я готова на все, – ответила я ей с несколько нахальным видом, который доставил ей удовольствие, – на все, чтобы заработать денег». Нас представили нашим новым товаркам, среди которых моя сестра была уже достаточно известна и которые, питая к ней дружеские чувства, пообещали позаботиться обо мне. Мы пообедали все вместе; одним словом, таково было, господа, мое вмещение в бордель.

Я должна была оставаться там слишком долго, не находя применения. В тот же самый вечер к нам пришел один старый негоциант, закутанный в плащ с ног до головы, с которым госпожа Герэн и свела меня для почина. «Вот, очень кстати, – сказала она старому развратнику, представляя меня. – Вы же любите, чтобы на теле не было волос, господин Дюкло: гарантирую вам, что у ней их нет». – «Действительно, – сказал этот старый чудак, глядя на меня в лорнет, – она и впрямь совсем ребенок. Сколько вам лет, крошка?» – «Девять, сударь». – «Девять лет… Отлично, отлично, мадам Герэн, вы же знаете, как мне нравятся такие. И еще моложе, если у вас есть: я бы брал их, черт подери, прямо при отлучении от кормилицы». Госпожа Герэн, смеясь над этими словами, удалилась, а нас закрыли вместе. Старый развратник, подойдя ко мне, два или три раза поцеловал меня в губы. Направляя своей рукой мою руку, он заставил вынуть из своих брюк орудие, которое едва-едва держалось, и, по-прежнему, действуя без лишних слов, снял с меня юбчонки, задрал рубашку на грудь и, устроившись верхом на моих ляжках, которые он развел как можно шире, одной рукой открывал мою маленькую щель, а другой тем временем изо всех сил тер себе член. «Прекрасная маленькая пташка, – говорил он, двигаясь и вздыхая от удовольствия, как бы я приучил ее, если бы еще мог! Но я больше не могу; я напрасно старался, за четыре года этот славный парень больше не твердеет. Откройся, откройся, моя крошка, раздвинь хорошенько ножки». Через четверть часа, наконец, я увидела, что мой клиент вздохнул. Несколько «черт подери!» прибавили ему энергии, и почувствовала, как все края моей щели залила теплая, пенящаяся сперма, которую распутник, будучи не в силах вогнать внутрь, пытался, по меньшей мере, заставить проникнуть с помощью пальцев. Не успел он это сделать, как молниеносно ушел; я еще была занята тем, что вытирала себя, а мой галантный кавалер уже открывал дверь на улицу. Таковы, господа, истоки появления имени Дюкло: в этом доме существовал обычай: каждая девочка принимала имя первого, с кем она имела дело, и я подчинилась традиции».

«Минуточку, – сказал Герцог. – Я не хотел вас прерывать, до тех пор, пока вы сами не сделаете паузу. Объясните мне две вещи первое – получили ли вы известия от своей матери и вообще узнали ли вы, что с ней стало; и второе – существовали ли причины неприязни, которую вы с сестрой питали к ней? Это важно для истории человеческого сердца, а именно над этим мы работаем. – «Сударь, – ответила Дюкло, – ни сестра, ни я больше не имели ни малейших известий от этой женщины». – «Ну что ж, – сказал Герцог, в таком случае, все ясно, не так ли, Дюрсе?» – «Бесспорно, – ответил финансист. – В этом не стоит сомневаться ни минуты; вы были очень счастливы от того, что вам не пришлой идти на панель, поскольку оттуда вы никогда бы не вернулись». – «Неслыханно, как распространяется эта мания, – сказал Кюрваль.» – «Клянусь, это потому, что она очень приятна, – сказал Епископ.» – «А во-вторых? – спросил Герцог, обращаясь к рассказчице.» – «А во-вторых, сударь, честное слово, мне было бы очень тяжело рассказывать вам о причинах нашей неприязни; она была так сильна в наших сердцах, что мы признались друг другу, что чувствовали себя способными отравить мать, если бы нам не удалось отделаться от нее иным способом. Наше отвращение достигло предела, а поскольку оно не имело никакого выхода, то, вероятнее всего, это чувство в нас было делом рук природы». – «Да и кто в этом сомневается? – сказал Герцог. – Каждый день случается так, что она внушает нам самую сильную наклонность к тому, что люди называют преступлением; вы отравили быее уже двадцать раз, если бы действие в вас не было результатом наклонности, которая толкнула бы вас на преступление, наклонности, которую она замечала в вас, подозревая о такой сильной неприязни. Было бы безумием представлять себе, что мы ничем не обязаны своей матери. Но на чем же тогда должно основываться признание? На том, что мать испытала оргазм, когда на ней сидели верхом? Ну, конечно! Что касается меня, то я вижу лишь в этом причины ненависти и отвращения. Разве мать дает нам счастье, производя нас на свет?.. Куда там! Она бросает нас в мир, наполненный подводными камнями, и мы должны выбираться из этого, как сможем. Я помню, что со мной бывало раньше, когда я испытывал к моей матери приблизительно те же чувства, что Дюкло испытывала к своей: я чувствовал омерзение. Как только я смог, я отправил ее в мир иной и никогда в жизни больше не испытывал столь сладострастного чувства, чем в тот момент, когда она закрыла глаза, чтобы больше их не открывать». В этот миг в одном катрене послышались ужасные рыдания; это был катрен Герцога. Все обернулись и увидели юную Софи, утопающую в слезах. Поскольку она была наделена иным сердцем, чем злодей, их разговор вызвал у нее в душе дорогое воспоминание о той, которая га ей жизнь и погибла, защищая ее в момент похищения. «Ах, черт подери, – сказал Герцог, – вот это великолепно. Вы оплакиваете вашу матушку, моя маленькая соплюшка, не так ли? Подойдите, подойдите-ка, я вас утешу». И развратник, разгоряченный и предварительными обстоятельствами, и разговорами, и тем, они делали, обнажил умопомрачительный член, который, судя всему, жаждал разрядки. Тем временем Мари подвела девочку. Слезы обильно текли у нее из глаз; ее смешной наряд послушников который она была одета в тот день, казалось, придавал еще больше обаяния горю, которое красило ее. Невозможно было быть еще более красивой. «О, несчастный Боже, – сказал Герцог, вскакивая, точно бешеный. – Какой лакомый кусочек я положу себе на зуб! Я хочу сделать то, о чем только что рассказала Дюкло: я хочу вымазать ей промежность спермой… Пусть ее разденут». Все молча ждали исхода этой стычки. «О, сударь, сударь, – вскричала Софи, бросаясь в ноги Герцогу, – проявите хотя бы уважение к моему горю! Я оплакиваю участь матери, которая была очень дорога мне, которая умерла, защищая меня, и которую я никогда больше не увижу. Проявите жалость к моим слезам и дайте мне отдохнуть хотя бы сегодня вечером.» – «Ах, твою мать, – сказал Герцог, держа свой член, который угрожал небу. – Я никогда не подумал бы, что эта сцена может быть такой сладострастной. Разденьте же, разденьте! – в ярости говорил он Мари, – она должна быть голой».

Алина на софе Герцога, горько плакала, как и нежная Аделаида, всхлипывающая в нише Кюрваля, который ничуть не разделяя боль этого прекрасного создания, жестоко бранил ее за то, что она сменила позу, в которую он ее поставил, но, впрочем, с самым живейшим интересом следил за исходом прелестной сцены. Тем временем Софи была раздета, не вызвав ни малейшего сочувствия: ее помещают в то же положение, которое только что описала Дюкло, и Герцог объявляет, что сейчас кончит. Но как быть? То, что рассказала Дюкло, совершалось человеком, который не испытывал эрекции, и разрядка его дряблого члена могла направляться туда, куда он хотел. Здесь же все было совсем не так: угрожающая головка орудия Герцога не хотела отворачиваться от неба, которому, казалось, угрожала; надо было, так сказать, поместить девочку наверх. Никто не знал, как это сделать, но чем больше находилось препятствий, тем сильнее крайне возбужденный Герцог чертыхался и извергал проклятья. Наконец, на помощь пришла Ла Дегранж. Не было ничего такого в области распутства, что было неизвестно этой колдунье. Она схватила девочку и усадила ее так ловко к себе на колени, что как бы ни стоял Герцог, конец его члена касался влагалища. Две служанки подошли, чтобы придерживать ноги девочки, и она, возможно, могла уже лишиться девственности; никогда она не выглядела такой прекрасной. Но это было еще не все: надо было ловкой рукой ограничить поток и направить его прямо по назначению. Бланжи не хотел рисковать не ловкой рукой ребенка для такой важной операции. «Возьми, Юлия, – сказал Дюрсе, – ты будешь этим довольна». Она начинает напрягать его. «О, черт подери! – сказал Герцог, – она мне все испортит, потаскуха, я ее знаю: я – все-таки ее отец; она ужасно боится». – «Честное слово, я советую тебе мальчика, – сказал Кюрваль, – возьми Эркюля, у него такая гибкая кисть». – «Я хочу только Дюкло, – сказал Герцог, – она лучшая из всех наших «трясуний»; позвольте ей ненадолго покинуть свой пост, пусть подойдет сюда». Дюкло подходит, очень гордая тем, что ей оказано особое предпочтение. Она закатывает рукав до локтя, и, обхватив огромный инструмент господина, принимается тереть его, оставляя все время головку открытой, шевеля его с мастерством, доводя быстрыми и в то же время размеренными толчками; наконец, бомба взрывается в ту самую щель, которую она должна покрыть. Герцог кричит, извергает проклятья, неистовствует, заливает себя. Дюкло не расстраивается; ее движения определяются степенью того удовольствия, которое они доставляют; Антиной, специально поставленный рядом, аккуратно заставляет проникнуть сперму во влагалище по мере того как она вытекает, а Герцог, побежденный сладострастными ощущениями, видит, вздыхая от сладострастия, как в пальцах его трясуньи понемногу сникает пылкий член, рвение которого только что так пылко его распаляло. Он бросается на свою софу, госпожа Дюкло возвращается на свое место; девочка вытирается, успокаивается, возвращается в свой катрен, и рассказ продолжается, оставляя зрителей убежденными в истине, которой они, как я думаю, были проникнуты уже давно: идея преступления всегда умела распалять чувства и вести нас к разврату.

«Я была очень удивлена, – сказала Дюкло, возобновляя свое повествование, – когда увидела что все мои товарки смеются, подойдя ко мне, спрашивают, вытерлась ли я, и делают еще тысячу других замечаний, которые доказывали, что они очень хорошо знакомы с тем, что я только что проделала. Меня не оставили надолго одну; сестра, отведя меня в комнату по соседству с той, в которой обычно совершались партии, и в которой я совсем недавно была заперта, показала мне дырку, которая была нацелена прямо на канапе, все легко видели, что происходило. Она сказала мне, что мадемуазели развлекались между собой тем, что ходили сюда смотреть, что мужчины проделывали с их товарками, и что я сама вольна прийти сюда, когда захочу, лишь бы только место было не занято; поскольку частенько случалось, говорила она, что эта уважаемая дыра служила тайнам, которым меня обучат в свое время и в надлежащем месте. Я пробыла неделю, не воспользовавшись этим удовольствием; и вот, однажды утром, когда кто-то пришел и спросил девицу по имени Розали, одну из самых красивых блондинок, какую только можно было увидеть, мне стало любопытно понаблюдать, что с ней будут делать. Я спряталась; вот какова была сцена, свидетелем которой я стала: мужчине, с которым Розали имела дело, было не больше двадцати шести – тридцати лет. Как только она вошла, он усадил девушку на табурет, очень высокий и предназначенный специально для этой церемонии. Едва она оказалась там, он вытащил все шпильки, которые держали ее волосы и распустил до самой земли поток великолепных светлых волос, украшавших голову этой прекрасной девушки; затем вытащил из кармана расческу, расчесал их, перебрал руками, поцеловал, перемежая каждое действие восхвалением этих волос, которые исключительно его занимали. Наконец, вытащил из своих штанов маленький член, сухой и негнущийся, быстро укутал его в волосы своей Дульсинеи и, копошась с ним в волосах, кончил, обняв другой рукой шею Розали и припав к ее губам; затем он извлек свое орудие. Я увидела, что волосы моей товарки все залиты спермой; она вытерла их, завязала и наши любовники расстались.

Месяц спустя за моей сестрой пришли для одного человека, на которого наши мадемуазели посоветовали мне пойти посмотреть, потому что он обладал достаточно вычурной фантазией. Это был человек лет пятидесяти. Едва он вошел, как без всяких предварительных действий и ласки показал сестре свой зад; она, зная об этом обряде, заставляет его наклониться над кроватью, обхватывает эту дряблую и морщинистую задницу и начинает сотрясать ее с такой яростной силой, что кровать трещит. Тем временем наш муж, не показывая ничего другого, возбуждается, вздрагивает, следует за движениями, похотливо отдастся этому наслаждению и кричит, что кончает. Движения на самом деле очень сильны, поскольку моя сестра была вся в мыле. Но какие жалкие мгновения, какое бесплодное воображение!

Если тот, которого мне представили немного спустя, и не добавил подробностей новой картине, то по меньшей мере, он казался более сладострастным и, по-моему, его мания носила больший оттенок распутства. Это был толстый человек лет сорока, коренастый, но еще свежий и веселый. Поскольку я никогда не имела дела с человеком такого вкуса, то первым моим движением, когда я оказалась с ним, было заголиться до пупка. Даже у собаки, которой показывают палку, не так вытягивается морда: «Ну, черт подери! Милая моя, оставим в стороне твою дыру, прошу вас». С этими словами он опускает мои юбки с большей поспешностью, чем та, с которой я их поднимала. «Эти маленькие проститутки, – прибавил он раздраженно, – все время показывают то, что не надо! Вы виноваты в том, что я, возможно, уже не смогу кончить сегодня вечером… до того, как я выброшу ваше жалкое отверстие из своей головы». Говоря так, он повернул меня спиной и задрал мои нижние юбки сзади. В этом положении, поддерживая мои задранные юбки, чтобы видеть, как движется моя задница при ходьбе, он подвел меня к кровати, на которую уложил меня на живот. Тогда он начал внимательно разглядывать мой зад, загораживая от себя рукой переднюю нору, которой, как мне казалось, он боялся больше огня. Наконец, предупредив меня, чтобы я скрывала, как только могла эту недостойную часть (я пользуюсь его выражением), он двумя руками долго и развратно копошился в моем заду, раздвигал и сдвигал его, припадал к нему губами, и даже раз или два я почувствовала, как губы его касаются отверстия; он еще не был возбужден… Но все же, явно спеша, настроил себя на развязку операции. «Ложитесь прямо на пол, – сказал он мне, бросив несколько подушек, – туда, да, вот так… пошире разведите ноги, немного приподнимите зад, чтобы отверстие в нем было открыто широко, как вы только сможете. «Прекрасно», – прибавил он, видя мою покорность. Взяв табурет, он поставил его у меня между ног и сел на него так, что его член, который он, наконец, вытащил из штанов и стал трясти, оказался, так сказать, на уровне отверстия, которому он расточал похвалы. Тут его движения стали более быстрыми. Одной рукой он тер себе член, другой раздвигал мне ягодицы; несколько похвал, приправленные многочисленными ругательствами, составляли его речи: «А! Черт возьми, какая прекрасная жопа! – кричал он. – Великолепное отверстие, ах, как я сейчас залью его!» И он сдержал слово. Я почувствовала, что вся мокрая; развратник, казалось, был окончательно сражен своим экстазом. Это правда, что почести, оказываемые заднему храму, вызывают всегда больше пыла. Гость удалился, пообещав приходить ко мне, поскольку я хорошо удовлетворяла его желания. Действительно, он стал являться со следующего дня, но непостоянство заставило его предпочесть мою сестру. Я подглядывала за ними и увидела, что он пользовался теми же приемами, которым моя сестра подчинялась с той же покорностью». – «А у твоей сестры была красивая задница?» – спросил Дюрсе. – «Один единственный штрих позволит вам судить об этом, сударь, – сказала Дюкло. – Один знаменитый художник, которому заказали исполнить изображение Венеры с великолепными ягодицами, пригласил ее моделью после поисков, как он говорил, у всех парижских сводниц, где он так и не нашел ничего стоящего». – «Поскольку ей было тогда пятнадцать лет, а у нас есть девочки того же возраста, сравни ее зад с какой-нибудь жопой из тех, что ты видишь перед собой», – прибавил финансист. Дюкло устремила свой взор на Зельмир и сказала, что ничего не может найти подобного, не только по части зада, но даже и лица, которые хота бы отдаленно напоминали ее сестру. «Ну-ка, Зельмир, – сказал финансист, – подойдите, покажите мне ваши ягодицы». Она была как раз из его катрена. Очаровательная девушка подходит, вся дрожа. Ее кладут на живот у ножек дивана; зад приподнимают, подложив подушки маленькое отверстие появляется целиком. Распутник начинаем возбуждаться, целует и теребит то, что предстало перед ним. Он приказывает Юлии трясти ему член; это выполняется. Его руки шарят по другим местам, похоть опьяняет его; его маленький инструмент под воздействием сладострастных толчков Юлии, вроде бы твердеет на мгновение, распутник извергает проклятья, сперма течет; раздается звонок к ужину.

Одинаковое изобилие царило во время всех трапез; описать од ну из них означало описать все. Но поскольку все уже имели раз рядку, за ужином было необходимо восстановить силы; поэтому все много пили. Зельмир, которую называли сестрой Дюкло, особе чествовали во время оргий, и каждый хотел поцеловать ей зал Епископ оставил там сперму, трос других снова возбудились; спать все улеглись, как и накануне: каждый с теми женщинами, которые были у него на диване и четырьмя мужчинами, которые совершенно не показывались с обеда.

Третий день.

С девяти утра Герцог был уже на ногах. Именно он должен был участвовать в уроках, которые Дюкло собиралась давать девочкам Он устроился в кресле и в течении часа испытал на себе различны! прикосновения, мастурбации, поллюции, позы каждой из девочек ведомых и направляемых их учительницей; как это можно себе легко вообразить, его огненный темперамент оказался в диком возбуждении от церемонии. Ему стоило невероятных усилий над собой не пролить своей спермы; достаточно хорошо владея собой, он сумел сдержаться и вернулся, торжествующий, похвалиться, что он только что выдержал штурм и бросает вызов друзьям, которые вряд ли смогут выдержать его с таким хладнокровием. Это заставило установить штраф в пятьдесят луидоров, который налагался бы на того, кто кончит во время уроков. Вместо завтрака и визитов, утро было использовано для того, чтобы упорядочить таблицу семнадцати оргий, запланированных на конец каждой недели, а также для установления окончательного приговора по лишению девственности, который теперь можно было утвердить: все лучше познакомились друг с другом. Поскольку эта таблица окончательно упорядочивала все операции компании, мы сочли необходимым предоставить копию ее читателю. Нам показалось, что, зная о предназначении участников, он проявит больше интереса к ним в остальных операциях.

Таблица планов на остаток предприятия.

Седьмое ноября, полное завершение первой недели; с самого утра все займутся свадьбой Мишетты и Житона; двое супругов, которым возраст не позволяет соединяться, как и трем следующим супружеским парам, будут разлучены в тот же вечер, и никто больше не станет вспоминать об этой церемонии, которая послужит лишь для развлечения… В тот же вечер все примутся за наказание участников, занесенных в список месяца.

Четырнадцатого также будет устроена свадьба Нарцисса и Эбе, ни тех же условиях, что описаны выше.

Двадцать первого – также свадьба Коломб и Зеламир.

Двадцать восьмого – Купидона и Розетты.

Четвертого декабря – рассказы госпожи Шамвиль, которые должны подвигнуть общество на следующие экспедиции; Герцог лишит девственности Фанни.

Пятого Фанни выйдет замуж за Гиацинта, который будет пользовать свою молодую супругу перед всем собранием. Таким будет праздник пятой недели, а вечером, как обычно, наказании, поскольку свадьбы будут отмечаться с утра.

Восьмого декабря Кюрваль лишит девственности Мишетту.

Одиннадцатого Герцог лишит девственности Софи.

Двенадцатого, чтобы отмстить праздник шестой недели, Софи будет отдана замуж за Селадона на тех же условиях, что и брак описанный выше. Больше, впрочем, это не будет повторяться.

Пятнадцатого Кюрваль лишит девственности Эбе.

Восемнадцатого Герцог лишит девственности Зельмир, а девятнадцатого, чтобы отмстить праздник седьмой недели, Адонис женится на Зельмир.

Двадцатого Кюрваль лишит девственности Коломб.

Двадцать пятого, в Рождество, Герцог лишит девственности Огюстин, а двадцать шестого, к празднику восьмой недели Зефир женится на ней.

Двадцать девятого Кюрваль лишит девственности Розетту (вышеупомянутые распоряжения были предусмотрены для того,

чтобы Кюрваль, имевший член меньше, чем у Герцога, брал дли себя самых маленьких девочек).

Первого января, первый день, когда рассказы Ла Мартен заставят задуматься о новых удовольствиях, все приступят к содомским растлениям в следующем порядке:

Первого января Герцог проникнет в зад Эбе.

Второго, чтобы отмстить девятую неделю, Эбе лишенная невинности Кюрвалем спереди и Герцогом – сзади, будет отдана Эркюлю, который развлечется с ней так, как это будет предписано, перед всем собранием.

Четвертого Кюрваль покусится на зад Зеламира.

Шестого Герцог нападет на зад Мишетты, а девятого, чтобы отмстить окончание десятой недели, Мишетта, которая лишена невинности спереди – Кюрвалем и сзади – Герцогом, будет отдана «Разорванному Заду», чтобы тот развлекся с ней и т.д.

Одиннадцатого Епископ будет трахать в зад Купидона.

Тринадцатого Кюрваль будет иметь в зад Коломб.

Шестнадцатого, в честь праздника одиннадцатой недели, Коломб, которую лишит невинности спереди – Кюрваль, а сзади -Епископ, будет отдана Антиною, который развлечется с ней и т.д.

Семнадцатого Герцог будет трахать в зад Житона.

Девятнадцатого Кюрваль поимеет в зад Софи.

Двадцать первого Епископ трахнет в зад Нарцисса.

Двадцать второго Герцог будет иметь в зад Розетту.

Двадцать третьего в честь праздника двенадцатой недели Розетта будет отдана «Струю-В-Небо».

Двадцать пятого Кюрваль будет трахать в зад Огюстин.

Двадцать восьмого Епископ поимеет в зад Фанни.

Тридцатого в честь праздника тринадцатой недели Герцог будет сочетаться браком с Эркюлем в качестве мужа и Зефиром в качестве жены; свадьба эта совершится, как и три следующих за ней, перед всеми.

Шестого февраля в честь праздника четырнадцатой недели Кюрваль будет сочетаться браком с «Разорванным-Задом» в качестве мужа и Адонисом в качестве жены.

Тринадцатого февраля, в честь праздника пятнадцатой недели. Епископ будет сочетаться браком с Антиноем в качестве мужа и Селадоном в качестве жены.

Двадцатого февраля, в честь праздника шестнадцатой недели Дюрсе будет сочетаться браком со «Струей-В-Небо» в качестве мужа и Гиацинтом в качестве жены.

Что касается праздника семнадцатой недели, который падает на двадцать седьмое февраля, канун завершения рассказов, то он будет ознаменован жертвоприношениями; и господа сохраняют за собой исключительное право выбора жертв.

Во время обеспечения приготовлений все девственницы и девственники были учтены, за исключением тех четырех мальчиков, С которыми господа должны были сочетаться браком в качестве жен, и которых сохраняли до определенного момента в неприкосновенности, чтобы продлить забаву до конца предприятия. По мере того, как эти «объекты» будут лишены девственности, они заменят супруг на диванах во время повествований; ночи господа проведут по выбору с четырьмя последними девственниками, которых они сохранят для себя в качестве жен на последний месяц. С того момента, когда лишенные девственности девочка и мальчик заменят супругу на диване, эта супруга будет отвергнута. Она попадет во всеобщую немилость и будет занимать положение ниже служанок. Что касается Эбе, которой двенадцать лет, Мишетты, которой двенадцать лет, Коломб, которой тринадцать, Розетты, которой тринадцать, – то по мере того, как они будут отданы в руки мужланов и осмотрены ими, они попадут в ту же немилость: будут использоваться лишь для тяжких и жестоких похотей и займут положение наравне с отвергнутыми супругами; с ними будут обращаться крайне сурово. С 24 января, все четыре девочки будут находиться по тому же ранжиру.

Из таблицы видно, что Герцогу предстояло лишить девственности Фанни, Софи, Зельмир, Огюстин, Мишетту, Житона, Розетту и Зефира; Кюрвалю предстояло лишить девственности Мишетту, Эбе, Коломб, Розетту, Зеламира, Софи, Огюстин и Адониса; Дюрсе, который совершенно не мог трахать, предстоит единственное лишение невинности зада Гиацинта, на котором он женится, как на жене; Епископ, который предпочитает только зад, совершит содомское лишение невинности Купидона, Коломб, Нарцисса, Фанни и Селадона.

Целый день прошел за тем, чтобы записать все установки и посудачить по этому поводу; поскольку никто не провинился, все прошло без происшествий до часа рассказов, где все было обставлено как обычно, хотя и с некоторыми отличиями; знаменитая Дюкло поднялась на свой помост и продолжила повествование, начатое накануне:

«Один молодой человек, пристрастие которого, на мой взгляд, хотя и достаточно распутное, тем не менее было особенным, появился у мадам Герэн спустя немного времени после последнего приключения, о котором я вам вчера рассказала. Ему нужна была молодая и свежая кормилица; он сосал ее грудь и кончал на ляжки доброй женщины, напиваясь до отвала ее молока. Его член показался мне совсем ничтожным; сам он был весь тщедушный, и раз рядка его была такой же слабой, как все действия. На следующий день появился еще один человек, пристрастие которого вам покажется, несомненно, забавным. Он хотел, чтобы женщина была вся закутана в покрывало, которое скрывало бы от него ее чрево и лицо. Единственная часть тела, которую он хотел видеть, был зад; все остальное было ему безразлично, и можно было быть уверенным, что он будет очень раздосадован, увидев остальное. Мадам Герэн привела для него даму с улицы, очень страшную, почти пятидесяти лет, ягодицы которой были очерчены, точно ягодицы Венеры. Не было ничего более прекрасного для глаз. Я захотела увидеть эту сцену. Старая дуэнья, плотно закутанная в покрывало, тотчас же оперлась животом о край кровати. Наш распутник, человек лет тридцати, как мне показалось, из судейского сословия, задирает ей юбки до пояса, приходит в неистовый восторг при виде красот в его вкусе, которые предстают перед ним. Он касается их руками, раздвигает ягодицы, страстно целует их; его фантазия распаляется гораздо больше от того, что он воображает себе, чем от того, что он действительно увидел, если бы женщина была без покрывала, будь она даже хорошенькой; он воображает себе, что имеет дело с самой Венерой, и после довольно недолгого гона его орудие, ставшее твердым при помощи толчков, извергает благодатный дождь на эту роскошную задницу, которая предстает перед глазами. Его разрядка была быстрой и бурной. Он сидел перед предметом своего поклонения; одной рукой раскачивал его, а другой орошал спермой; раз десять он вскричал: «Какая прекрасная жопа! Ах! Какое наслаждение заливать спермой такую жопу!» Затем встал и ушел, не проявив ни малейшего желания узнать, с кем имел дело.

Спустя некоторое время один молодой аббат попросил у госпожи мою сестру. Он был молодым и красивым, но член его был едка различимым, маленьким и вялым. Он уложил ее, почти раздетую, на диван, встал на колени между ее ляжками, поддерживая за ягодицы двумя руками, причем одной рукой он щекотал ей красивую маленькую дырочку зада. Тем временем его губы коснулись нижних губ моей сестры. Он щекотал ей клитор языком и делал это ловко; так согласованы и равномерны были его движения, что через две-три минуты он привел ее в исступление. Я видела, как склонилась ее голова, помутился взор, и плутовка закричала: «Ах, мой дорогой аббат, ты заставляешь меня умирать от удовольствия». Привычкой аббата было глотать жидкость, которую заставляло течь его распутство. И он не преминул сделать это и, трясясь, извиваясь, в свою очередь, раскачиваясь на диване, на котором лежала моя сестра, рассеял по полу верные знаки своей мужественности. На следующий день была моя очередь и, уверяю вас, господа, это было одно из самых приятных ощущений, какие только мне довелось испытать за всю жизнь. Этот плут аббат получил мои первые плоды, и первая влага оргазма, которую я потеряла, попала к нему в рот. Будучи более услужливой, чем моя сестра, чтобы отблагодарить его за удовольствие, которое он мне доставил, я непроизвольно схватила его нетвердый член; моя маленькая рука вернула ему то, что его рот заставил ощутить меня с таким наслаждением.»

Здесь Герцог не мог удержаться, чтобы не прервать рассказ. Исключительно разгоряченный поллюциями, которым он предавался утром, он решил, что этот вид распутства, исполненный с прелестной Огюстиной, живые и плутоватые глаза которой свидетельствовали о рано пробудившемся темпераменте, заставит его пролить сперму, от которой покалывало у него в яичках. Она была из его катрена, была ему достаточно приятна и предназначалась для лишения ее невинности; он подозвал ее. В тот вечер она нарядилась смешным мальчуганом и была прелестна в этом костюме. Дуэнья задрала ей юбки и расположила ее в позе, описанной Дюкло. Герцог сначала занялся ягодицами: встал на колени, ввел ей палец в анальное отверстие, легонько щекотал его, принялся за клитор, который у любезной девочки уже хорошо обозначился, и начал сосать его. Уроженки Лангедока весьма темпераментны. Огюстин доказала это: ее прекрасные глаза оживились, она вздохнула, ее ляжки непроизвольно приподнялись, и герцог был счастлив, получив молодую влагу, которая, несомненно текла в первый раз. Но невозможно получить два счастья подряд. Есть распутники, закореневшие в пороке: чем проще и деликатнее то, что они делают, тем меньше их проклятая голова от этого возбуждается. Наш дорогой Герцог был из таких: он проглотил сперму нежной девочки в то время, как его собственная не пожелала пролиться. И тут наступил миг (поскольку не существует ничего более непоследовательного, чем распутник), тот миг, говорю я, когда он собирался обвинить в этом несчастную малышку, которая, совершенно смущенная тем, что дала волю природе, закрыла голову руками и пыталась бежать на свое место. «Пусть сюда поставят другую, – сказал Герцог, бросая яростные взгляды на Огюстин, – я буду сосать их всех до тех пор, пока не кончу». К нему приводят Зельмир, вторую девочку из катрена. Она была одного возраста с Огюстин, но ее горькое положение сковывало в ней всякую способность испытывать наслаждение, которое, возможно, не будь этого, природа также позволила бы ей вкусить. Ей задирают юбки, обнажая маленькие ляжки белес алебастра; там виднеется бугорок, покрытии легким пушком, который едва начинает появляться. Ее располагают в нужной позе; она машинально подчиняется, но Герцог старается напрасно, ничего не выходит. Спустя четверть часа он в ярости поднимается и кидается в свой угол с Эркюлем и Нарциссом: «Ах! Раздери твою мать, я вижу, что это совершенно не та дичь, которая мне нужна, – говорит он о двух девочках, – мне удастся сделать это только вот с этими». Неизвестно, каким излишествам он продавался, но спустя мгновения послышались крики и вой, которые доказывали, что он одержал победу, и что для разрядки мальчики были более надежным средством, чем самые восхити тельные девочки. Тем временем Епископ также увел в комнату Житона, Зеламир и «Струю-В-Небо»; после того, как порывы его разрядки достигли слуха собравшихся, два собрата, которые, суля по всему, предавались тем же излишествам, вернулись, чтобы до слушать остаток рассказа; наша героиня продолжила в следующих словах:

«Почти два года прошло. У госпожи Герэн не появлялось никаких других клиентов: лишь люди с обычными вкусами, о которых не стоит вам рассказывать, или же те, о которых я вам только что говорила. И вот однажды мне велели передать, чтобы я прибралась и особенно тщательно вымыла рот. Я подчиняюсь и спускаюсь вниз. Человек лет пятидесяти, толстый и расплывшийся, обсуждал что-то с Герэн. «Посмотрите, сударь, – сказала она. – Ей вест лишь двенадцать лет, и она чиста и безупречна, словно только что вышла из чрева матери, за что я ручаюсь». Клиент разглядываем меня, заставляет открыть рот, осматривает зубы, вдыхает мое дыхание. Несомненно, довольный всем, он переходит со мной в «храм», предназначенный для удовольствий. Мы садимся друг против друга очень близко. Невозможно вообразить ничего более серьезного, холодного и флегматичного, чем мой кавалер. Он направил лорнет, разглядывая меня и полуприкрыв глаза; я не могла понять, к чему все это должно было принести, когда нарушив, наконец, молчание, он велел мне собрать во рту как можно больше слюны. Я подчиняюсь, и как только он счел, что мой рот полон ей, он со страстью бросается мне на шею, обвивает рукой мою голову, чтобы она была неподвижной и, прилепившись своими губами к моим, выкачивает, втягивает, сосет и глотает поспешно всю чудодейственную жидкость, которую я собрала и которая, казалось, приводила его в экстаз. Он втягивает в себя с тем же пылом мой язык и, как только чувствует, что тот стал сухим, и замечает, что у меня во рту больше ничего не осталось, приказывает мне снова начать операцию; и так восемьдесят раз подряд. Он сосал мою слюну с такой яростью, что я почувствовала, что дыхание сперло у меня в груди. Я думала, что хотя бы несколько искр удовольствия увенчают его экстаз, но ошиблась. Его флегма, которая нарушалась лишь в момент его странных сосаний, становилась такой же, как только он заканчивал; когда я ему сказала, что больше так не могу, он принялся смотреть на меня, пристально разглядывать, как делал это в начале; поднялся, не говоря мне ни слова, заплатил госпоже Герэн и ушел».

«Ах, черт подери! Черт подери! – сказал Кюрваль. – Значит, я счастливсе его, потому что я кончаю». Все поднимают головы, и каждый видит, что дорогой Председатель делает с Юлией, своей женой, которую в тот день он имел сожительницей на диване, то, о чем только что рассказывала Дюкло. Все знали, что эта страсть была в его вкусе, особенно дополнительные эпизоды, которые Юлия представляла ему наилучшим образом, и которые юная Дюкло, несомненно, не могла так хорошо представить своему кавалеру, если судить, по крайней мере, по тем указаниям, которые тот требовал и которые были далеки от того, что желал Председатель.

«Спустя месяц, – сказала Дюкло, которой было приказано продолжать, – мне опять пришлось иметь дело с сосателем, но совершенно иного характера. Это был старый аббат, который предварительно расцеловав меня и поласкав мой зад в течение получаса, сунул свой язык в заднее отверстие, протолкнул поглубже и выкручивал его там с таким мастерством, что я чувствовала его почти у себя в кишках. Этот тип, менее флегматичный, разведя мне ягодицы одной рукой, очень сладострастно тер член другой и кончил, притянув к себе мой анус с такой силой и щекоча его так похотливо, что я разделила его экстаз. Когда он это сделал, он еще мгновение разглядывал мои ягодицы, остановив взгляд на отверстии, которое только что расширил, и не мог удержаться от того, чтобы еще раз не запечатлеть на нем своих поцелуев; затем ушел, уверяя меня, что будет часто возвращаться и просить только меня и что он доволен моей жопой. Он сдержал слово: в течение почти полугода приходил совершать со мной три-четыре раза в неделю ту же самую операцию, к которой меня так славно приучил, и всегда заставлял вздыхать от наслаждения, что, впрочем, как мне казалось, ему было совершенно безразлично, поскольку ни разу он об этом но спрашивал».

На этом месте Дюрсе, которого воспламенил рассказ, захотел, как и тот старый аббат, пососать отверстие в заднице, но только не у девочки. Он зовет Гиацинта, который нравился ему больше всего, ставит его перед собой, целует ему зад, возбуждает себе член, начинает толчки. По нервной дрожи, по спазму, который предшествовал всегда его разрядке, можно было подумать, что его маленький некрасивый анчоус, который изо всех сил сотрясала Алина, собирался, наконец, извергнуть свое семя; но финансист не был так расточителен: он все же не кончил. Все решили сменить ему объект, предоставив Селадона, но дело не двинулось. К счастью, колокольчик, звонивший к ужину, спас честь финансиста. «Здесь я не виноват, – сказал он, смеясь, своим собратьям, – вы же видите, я был близок к победе; а этот проклятый ужин оттягивает ее. Идемте, сменим страсть, я вернусь еще более пылким к любовным битвам, когда Бахус увенчает меня». За ужином, столь вкусным, веселым и, как обычно, распутным, последовали оргии, во время которых было совершено немало мелких непристойностей… Было там немало высосанных ртов и задниц, но одно из развлечений особенно занимало: скрыв лицо и грудь девушек, нужно было узнать их по ягодицам. Герцог несколько раз ошибался, но трос других так пристрастились к задницам, что не ошиблись ни разу. Затем все отправились спать, а следующий день принес новые наслаждения и несколько новых мыслей.

Четвертый день.

Друзьям очень нравилось вспоминать среди дня о тех малышках, как среди девочек, так и среди мальчиков, которых им по праву предстояло лишить невинности; они решили заставить их носить со всеми различными костюмами ленту в волосах, которая указывала бы на то, кому они принадлежат. В этой связи Герцог избрал себе розовый и зеленый цвета, и каждый, кто будет носить спереди розовую ленту должен принадлежать ему передком; точно также, как тот, кто будет носить зеленую ленту сзади, должен был принадлежать ему задом. С этого момента Фанни, Зельмир, Софи и Огюстин завязали розовые банты с одной из сторон своих при чесок, а Розетта, Эбе, Мишетта, Житон и Зефир завязали зеленые банты сзади в волосах в качестве свидетельства о правах, которые Герцог имел на их жопы. Кюрваль избрал черный цвет для переда и желтый – для зада, и, таким образом, Мишетта, Эбе, Коломб и Розетта должны были впредь постоянно носить черные банты спереди, а Софи, Зельмир, Огюстин, Зеламир и Адонис завязывали сзади в своих волосах желтые. Дюрсе отмстил одного только Гиацинта сиреневой лентой сзади, а Епископ, которому предназначалось лишь пять первых содомских опытов, приказал Купидону, Нарциссу, Коломб и Фанни носить фиолетовую ленту сзади. Каким бы ни был костюм, эти ленты не должны были быть сняты; с одного взгляда, видя одного из этих молодых людей с тем или иным цветом спереди и тем или иным цветом сзади, тотчас же можно было различить, кто имел право на его жопу, а кто на передок.

Кюрваль, который провел ночь с Констанс, громко пожаловался на нее утром. Не совсем известно, что послужило причиной для его жалоб: распутнику так легко не понравиться. В тот момент, когда он собирался потребовать для нее наказания на ближайшую субботу, эта прекрасная особа заявила, что она беременна, и Кюрваль, оказался единственный, кого можно было заподозрить в этом деле, так как он познал ее плоть лишь с началом этой партии, то есть четыре дня назад. Новость изрядно забавила наших распутников теми тайными похотями, которые, по их мнению, она им готовила. Герцог никак не мог опомниться от этого. Как бы там ни было, событие стоило девушке освобождения от наказания, которое она должна была понести за то, что не понравилось Кюрвалю. Всем хотелось оставить дозреть эту грушу, беременная женщина забавляла их; то, что они ожидали от этого для себя в дальнейшем, занимало еще больше их испорченное воображение. Ее освободили от прислуживаний за столом, от наказаний и некоторых других мелких обязанностей, которые больше не доставляли сладострастия при виде того, как она их исполняет; но она по-прежнему должна была размещаться на диване и до нового приказа разделять ложе с тем, кто пожелает избрать се. Тем утром настала очередь Дюрсе предоставить себя для поллюционных упражнений; а, поскольку, его член был чрезвычайно мал, то доставил ученицам гораздо больше труда. Однако они трудились; маленький финансист, который всю ночь выполнял роль женщины, совершенно не мог поддержать мужское дело. Он был точно в броне, и все мастерство восьми прелестных учениц, руководимых самой ловкой учительницей, в конце концов привело лишь к тому, что заставило его задрать нос. Он вышел с торжествующим видом, а поскольку бессилие всегда придаст в распутстве такого рода настроение, которое называют «подначивание», то его визиты были удивительно суровы; Розетта среди девочек и Зеламир среди мальчиков стали его жертвами. В зале общих собраний появились лишь госпожа Дюкло, Мари, Алина и Фанни, два второразрядных «работяги» и Житон. Кюрваль, который много раз возбуждался в тот день, очень распалился с Дюкло. Обед, за которым он вел очень развратные разговоры, его совершенно не успокоил, и кофе, поданный Коломб, Софи, Зефиром и его дорогим другом Адонисом, окончательно разгорячил ему голову. Он схватил Адониса и, опрокинув его на софу, бранясь, вставил свой огромный член ему между ляжек сзади, а поскольку это огромное орудие вылезало более чем на шесть дюймов с другой стороны, он приказал мальчику сильно тереть его, а сам стал тереть член ребенка. Одновременно он являл всем собравшимся задницу, столь грязную, сколь и широкую, нечистое отверстие которой в конце концов соблазнило Герцога. Видя совсем близко от себя эту жопу, он навел туда свой нервный инструмент, продолжая при этом сосать рот Зефира. Кюрваль, но ожидавший подобной атаки, радостно выругался. Он притопнул ногами, расставил их пошире, приготовился. В этот момент молодая сперма прелестного мальчика, которого он возбуждал, каплями стекает на головку его разъяренного инструмента. Теплая сперма, которая намочила его, повторяющиеся толчки Герцога, который тоже начал разряжаться, – все это увлекло его; потоки пенистой спермы вот-вот зальют зад Дюрсе, который подошел и встал напротив, чтобы, как он сказал, ничего не было потеряно; его полные ягодицы были нежно затоплены чудодейственной влагой, которую он предпочел бы принять в свое чрево. Тем временем и Епископ не пребывал в праздности: он по очереди сосал восхитительные задки Коломб и Софи; но устав от каких-то ночных упражнений, не подавал совершенно никаких признаков возбуждения, и, как все распутники, которых прихоть и отвращение делают несправедливыми, жестоко отыгрался на этих двух прелестных детях. Все ненадолго задремали, а когда настало время повествований, стали слушать любезную Дюкло, которая продолжила свой рассказ следующим образом:

«В доме мадам Герэн произошли некоторые перемены, – сказала наша героиня. – Две очень красивых девочки нашли простофиль, которые стали их содержать и которых они обманывали, как это делали все мы. Чтобы возместить потерю, наша дорогая матрона положила глаз на дочь хозяина одного кабаре с улицы Сен Дени; ей было тринадцать лет и она была одним из самых прекрасных созданий, каких можно только встретить. Эта молоденькая особа, разумная и набожная, сопротивлялась всем ее соблазнам; тогда госпожа Герэн, воспользовавшись одним очень ловким средством, заманила ее и отдала в руки одного любопытного типа, пристрастие которого я вам сейчас опишу. Это был священник пятидесяти пяти – пятидесяти шести лет, свежий и полный сил, которому нельзя было дать больше сорока. Ни одно существо в мире не имело столь особого таланта, как этот человек, чтобы натаскивать молодых девочек в пороках; он владел этим высочайшим мастерством, это было его одним-единственным удовольствием. Истинным наслаждением для него было также искоренять предрассудки детства, заставлять презирать добродетель и приукрашивать порок самыми яркими красками. Он не пренебрегал здесь ничем: соблазнительные картины, льстивые посулы, восхитительные примеры, – все пускалось в ход, все было ловко обставлено, мастерски подбиралось в соответствии с возрастом, характером мышления ребенка; и так он ни разу не потерпел неудачи. Всего лишь за два часа разговора он уверенно делал проститутку из самой разумной и рассудительной маленькой девочки; за тридцать лет, в течение которых он занимался этим делом в Париже, как он признался мадам Герэн, одному из лучших своих друзей, в его каталоге было больше десяти тысяч соблазненных и брошенных в разврат девушек. Он оказывал подобные услуги более чем пятнадцати сводницам, а когда к нему не обращались, занимался поисками сам, развращал всех, кого находил, и отправлял их затем к сводням. Самое удивительное, что заставляет меня, господа, рассказывать вам историю этого странного типа, то, что он никогда не пользовался плодами своего труда; он запирался один на один с ребенком, и от своего напора красноречия выходил очень распаленным. Все были убеждены в том, что операция возбуждала его чувства, но было невозможно узнать, где и как он их удовлетворял. Внимательно вглядываясь в него, можно было заметить лишь необычайный огонь во взгляде в конце его речи, несколько движений рукой по переду его штанов, что определенно свидетельствовало об эрекции, вызванной дьявольским деянием, которое он совершал. Итак, он пришел, его заперли вместе с юной дочкой хозяина кабаре. Я подглядывала за ними; разговор с глазу на глаз был долгим, соблазнитель вложил в него удивительную патетику; девочка плакала, оживлялась, было видно, что ее охватило своего рода воодушевление. Именно в этот миг глаза этого типа вспыхнули сильнее всего: мы заметили это по его штанам. Немного позже он встал, девочка протянула к нему руки, точно обнять; он поцеловал ее как отец и не вложил в поцелуй ни тени распутства. Он вышел, а спустя три часа девочка пришла к мадам Герэн со своими пожитками».

«А этот человек?» – спросил Герцог. – «Он исчез сразу же после своего урока», – ответила Дюкло. – «И не возвращался, чтобы посмотреть на результат своих трудов?» – «Нет, сударь, он был в нем уверен; он ни разу не потерпел поражения». – «Да, действительно, очень необычный тип, – сказал Кюрваль. – Что вы об этом скажете, господин Герцог?» – « Я думаю, – ответил тот, – что он лишь распалялся от этого совращения и от этого кончал себе в штаны». – «Нет, – сказал Епископ, – вы не правы; это было лишь подготовкой к его дебошам; выходя оттуда, держу пари, он предавался самым разнузданным страстям». – «Самым разнузданным? – спросил Дюрсе. – Но могли он доставить себе большее наслаждение, чем воспользоваться плодами своего собственного труда, потому что он был в этом учителем?» «Как бы не так! – сказал Герцог. – Держу пари, что я его разгадал; это, как вы говорите, было лишь подготовкой: он распалял свою голову, развращая девочек, а затем шел пырять в зад мальчиков… У него были свои странности, держу пари.»

Они спросили у Дюкло, не имела ли она каких-либо доказательств на этот счет и не соблазнял ли он также маленьких мальчиков. Наша рассказчица ответила, что у нее не было никаких доказательств этому; несмотря на очень правдоподобное утверждение Герцога, каждый тем не менее остался при своем мнении по поводу характера странного проповедника; согласившись со всеми, что его пристрастие было действительно восхитительным, но что стоило вкушать плоды своих трудов или делать что-нибудь похуже, Дюкло так продолжила нить своего повествования:

«На следующий день после прихода нашей новой «послушницы», которую звали Анриетт, в дом пришел один распутник, который придумал объединить нас, ее и меня, в одном деле одновременно. Этот новый развратник получал наслаждение от того, что наблюдал в дырку все особенные наслаждения, которые происходили в соседней комнате. Ему нравилось подгладывать; таким образом он находил в удовольствиях других божественную пищу распутству. Его отвели в комнату, о которой я вам говорила и в которую я, как и мои товарки, ходила довольно часто подглядывай для собственного развлечения за пристрастиями распутников. Я была предназначена для того, чтобы развлекать его, пока он будем наблюдать, а юная Анриетт прошла в другую комнату с любителем заниматься задним отверстием, о котором я вам говорила вчера. Самым чувственным пристрастием этого развратника было зрелище, которое должно было предстать перед его глазами; а чтобы посильнее распалить, и чтобы сцена была более возбуждающей и приятной для глаз, его предупредили, что девочка была новенькой и именно с ним она совершает свою первую партию. Он полностью убедился в этом при виде целомудрия и юного возраста маленькой дочки хозяина кабаре. Он был так разгорячен и развратен, как только можно быть в этих похотливых упражнениях, и, конечно, был далек от мысли, что за ним кто-то может наблюдать. Что касается моего мужчины, то припав глазом к дырке, держа одну руку на моих ягодицах, а другую на своем члене, который он потихоньку возбуждал, он, казалось, настраивал свой экстаз на тот, за которым подглядывал. «Ах! Какое зрелище!» – говорил он время от времени. – «Какая прекрасная жопа у этой маленькой девочки и как прекрасно целует ее этот малый!» Наконец, когда любовник Анриетт кончил, мой обнял меня и, поцеловав недолгим поцелуем, повернул к себе спиной; ласкал руками, целовал, сладострастно лизал мой зад и залил мне ягодицы свидетельствами своей мужественности».

«Возбуждая себя сам?» – спросил Герцог. – «Да, сударь, – ответила Дюкло, – возбуждая член, который по причине своей невероятной малости, не заслуживает того, чтобы подробно говорить о нем».

«Человек, который появился затем, – продолжила Дюкло, – возможно, не заслужил бы того, чтобы быть в моем списке, если бы мне не казалось достойным внимания рассказать о нем по причине одного обстоятельства, достаточно особенного, которое он примешивал к своим наслаждениям, впрочем, довольно простым, и которое покажет вам, до какой степени распутство ослабляет в человеке все чувства целомудрия, добродетели и честности. Этот не хотел смотреть сам, он хотел, чтобы видели его. И, зная, что есть люди, причудой которых было подсматривать за сладострастием других, он просил госпожу Герэн спрятать в укромном месте человека с подобным вкусом, чтобы предоставить ему в качестве зрелища свои наслаждения. Госпожа Герэн предупредила человека, которого я несколькими днями раньше развлекала у дырки к стене, но не сказала ему, что человек, которого он увидит, прекрасно осведомлен о том, что на него будут смотреть: это могло бы нарушить его сладострастные ощущения; она заверила его, что он в свое удовольствие будет наблюдать зрелище, которое будет ему предоставлено. Наблюдатель был заперт в комнате с моей сестрой, а я прошла с другим гостем. Это был молодой человек двадцати восьми лет, красивый и свежий. Зная о расположении отверстия в стене, он без особых церемоний встал напротив и поставил меня рядом с собой. Я стала трясти ему член. Как только он напрягся, человек встал, показал свой член наблюдателю, повернулся спиной, показал свою жопу, поднял мне юбки, показал мою, встал перед ней на колени, потыкался мне в анус своим носом, широко развел мне ягодицы, с наслаждением и точностью показал все и разрядился, возбуждая сам себя, держа меня с поднятыми сзади юбками перед дыркой в стене так, что тот, кто находился у нее, видел одновременно в этот решающий момент и мои ягодицы и яростный член моего любовника. Если этот человек получил наслаждение, то Бог его знает, что испытал другой. Моя сестра сказала, что он был на небесах и говорил, что никогда не испытывал столько наслаждения, аее ягодицы после этого были залиты не меньше, чем мои собственные.»

«Ну, если у этого молодого человека был красивый член и красивая жопа, – сказал Дюрсе, – то там было, отчего получить великолепную разрядку». – «Она должна была быть восхитительной, – сказала Дюкло, – поскольку его член был очень длинным и достаточно толстым, а задница была так нежна, так выпукла, так хорошо сложена, как у самого Амура.» – «А вы раздвигали его ягодицы? – спросил Епископ. – Вы показывали его отверстие наблюдателю?» – «Да, святой отец, – сказала Дюкло. – он показывал свой зад, подставляя его самым распутным образом для обозрения». – «Я видел дюжину подобных сцен в своей жизни, – сказал Дюрсе, – они стоили мне большого количества спермы. Hа свете нет ничего более приятного, чем это занятие: я говорю и о том, и о другом: поскольку подгладывать так же приятно, как и ощущение подглядывания за тобой.»

«Один человек, почти с таким же вкусом, – продолжала Дюкло, – несколько месяцев спустя повел меня в Тюильри. Он хотел чтобы я цеплялась к мужчинам и возбуждала их прямо у него перед носом, посреди нагромождения стульев, где он прятался; когда я возбудила перед ним таким образом семь или восемь мужчин, он уселся на скамью в одной из самых оживленных аллей, задрал мне юбки, показал мою жопу прохожим, вытащил свой член приказал мне тереть его на глазах у прохожих, что вызвало, несмотря на то, что уже было темно, такой скандал, что когда он цинично вытолкнул из себя сперму, вокруг нас стояло больше десяти человек, и мы вынуждены были спасаться бегством, чтобы не быть опозоренными.

Когда я рассказала госпоже Герэн о нашей истории, она посмеялась над ней и сказала мне, что знала одного мужчину в Лионе, где мальчики занимаются профессией сводника, пристрастие которого было по меньшей мере странным. Он одевался как судья, сам приводил людей к двум девочкам, которым платил и которых содержал для этого; потом прятался в уголке, чтобы наблюдать за тем, что происходит под руководством девочки, которой он платил; лицезрение члена и ягодиц того распутника, с которым она была, составляло единственное наслаждение нашего лжесудьи, которое заставляло его проливать сперму».

Поскольку в тот вечер Дюкло закончила свой рассказ довольно рано, остаток вечера до ужина, был посвящен нескольким развратным действиям на выбор: головы были разгорячены цинизмом, никто не уходил в кабинет, все забавлялись друг перед другом. Герцог приказал поставить перед собой нагишом Дюкло, заставил ее нагнуться, оперевшись на спинку стула, и приказал Ла Дегранж возбуждать его член на ягодицах ее подруги так, чтобы головка касалась отверстия в заду Дюкло при каждом толчке. К этому присовокупили несколько других хитростей, которые порядок предметов не позволяет нам еще раскрыть; тем временем отверстие в жопе рассказчицы было полностью залито, а Герцог, очень хорошо обслуженный, разрядился с воплями, прекрасно доказавшими, до какой степени была распалена его голова. Кюрваль кончил, Епископ и Дюрсе также совершили с представителями двух полов очень странные вещи; и тут подали ужин. После ужина все стали танцевать. Шестнадцать молодых людей и девушек, четыре мужлана и четыре супруги смогли образовать три катрена; все актеры этого бала были голыми, и наши распутники, небрежно развалившись на софах, сладострастно забавлялись различными красотами; те представлялись им в различных позах, которых требовал танец. Подле них находились рассказчицы, которые возбуждали их руками, быстрее или медленнее, в зависимости от того, больше или меньше удовольствия они получали, но, истощившись от наслаждений дня, никто не имел разрядки, и каждый должен был восстанавливать в постели силы, необходимые для того, чтобы на следующий день предаться новым гнусностям.

Пятый день.

В то утро настала очередь Кюрваля предаться мастурбациям и Школе»; девочки начинали продвигаться вперед, ему было совсем Нелегко сопротивляться многочисленным толчкам, сладострастным и разнообразным позам восьми обольстительных крошек. Поскольку он хотел сдержаться, он покинул свой пост; за завтраком постановили, что четыре юных любовника господ, то есть Зефир, фабрит Герцога, Адонис, возлюбленный Кюрваля, Гиацинт, друг Дюрсе и Селадон – Епископа, будут отныне допущены на все трапезы рядом со своими любовниками, в комнатах которых они будут спать регулярно все ночи – милость, которую им предстояли разделить с супругами и «работягами», что должно было избавить их от церемонии, к которой обычно прибегали: каждое утро четыре «работяги», которые совершенно не спали, приводили к героям четырех мальчиков. Когда господа перешли в комнату мальчиков, то были приняты там с предписанными церемониями четырьмя оставшимися. Герцог, который уже два-три дня крутился с госпожой Дюкло, зад которой находил великолепным, под этим благовидным предлогом потребовал, чтобы она тоже спала в его комнате: Кюрваль также принял в свою комнату старуху Фаншон, от которой был без ума. Двое других подождали немного, чтобы заполнить четвертое льготное место в своих апартаментах. В то же самое утро было установлено, что четверо юных любовников, которые только что были избраны, в качестве обычной одежды, всякий раз (когда не будут носить свои характерные костюмы) будут носить одежду и украшения, которые я сейчас опишу. Это был своего рода маленький узкий сюртук, легкий, украшенный как прусский мундир, но гораздо более короткий, доходивший лишь до середины ляжек; маленький сюртук, застегнутый на крючки на груди и на басках, как и все мундиры, должен быть из розового атласа с подкладкой из белой тафты; отвороты и отделка были из белого атласа, а под сюртуком – что-то вроде короткой курточки или жилета, также из белого атласа, как и штанишки; штанишки эти имели вырез в форме сердца сзади от пояса, так что просунув руку в эту щель, можно было взяться за попки без малейшей трудности, лишь большая лента, завязанная бантом, прикрывала се; когда кому-то хотелось иметь ребенка совершенно голым в этой части, стоило лишь развязать бант того цвета, что был избран другом, которому принадлежало право на лишение невинности. Их волосы небрежно приподнятые несколькими буклями по бокам, были совершенно свободны и развевались сзади, просто перехваченные лентой предписанного цвета. Очень ароматная пудра серо-розового оттенка окрашивала волосы. Брови – тщательно выщипанные подведенные – вместе с легкими румянами, которые всегда были у них на щеках, в довершение ко всему подчеркивали красоту: головы были непокрыты, белые шелковые чулки с розовой вышив кой по краю скрывали ноги, которые приятно облегали серые туф ли с большими розовыми бантами. Сладострастно завязанный розовый кремовый галстук сочетался с небольшим кружевным жабо: глядя на всех четверых, можно было утверждать, что в мире не существовало ничего более прелестного. С этого момента им было категорически отказано во всех привилегиях вроде тех, которые давались иногда по утрам; впрочем, им было дано столько же прав на супруг, сколькими обладали «работяги»: они могли издеваться над ними в свое удовольствие, и не только за едой, но и во все другие минуты, будучи уверенными, что никто за это не станет ругать. Завершив эти занятия, все приступили к обычным визитам. Прекрасная Фанни, которой Кюрваль приказал находиться в определенном состоянии, оказалась в состоянии противоположном (далее все это будет нам объяснено):ее записали в тетрадь наказаний. Впридачу Житон сделал то, что запрещалось делать; его также занесли в тетрадь. Выполнив обязанности в часовне, все сели за стол. Это была первая трапеза, на которую были допущены четверо любовников. Каждый из них занял место рядом с тем, кому он нравился, по правую руку, а его возлюбленный мужлан – по левую. Восхитительные маленькие гости еще более оживили трапезу; все четверо были очень любезны, нежны и начинали приспосабливаться к атмосфере дома. Епископ, будучи в превосходном настроении целовал Селадона на протяжении всего завтрака; поскольку мальчик должен был быть в катрене, подающем кофе, он вышел незадолго перед подачей десерта. Когда святой отец, который только что от него распалился, увидел его совершенно голым в салоне по соседству, то не мог больше сдерживаться. «Черт подери! – сказал он, весь пылая, – поскольку я не могу оприходовать его сзади, то, по крайней мере, сделаю с ним то, что Кюрваль сделал вчера со своим бардашем». И, схватив мальчугана, он уложил его на спину, просунул ему свой член между ляжками. Распутник был на небесах, волосы вокруг его члена щекотали миленькую дырочку, которую он с таким бы удовольствием проткнул; одной рукой он ласкал ягодицы очаровательного маленького Амура, а другой тряс ему член. Он припадал губами к губам этого прекрасного дитя, шумно втягивая воздух, и глотал его слюну. Герцог, чтобы возбудить его зрелищем своего разврата, встал перед ним, щекоча отверстие в попке Купидона, второго из мальчиков, которые подавали кофе в тот день. Кюрваль встал у него на виду, заставив Мишетту возбуждать свой член, а Дюрсе представил ему разведенные ягодицы Розетты. Каждый старался привести Епископа в экстаз, к которому, как все видели, он стремился; это произошло, нервы его дрогнули, глаза загорелись огнем; он показался бы ужасным любому, но только не тем, кто знал, какое безумное действие оказывает на него сладострастие. Наконец, сперма вырвалась и потекла по ягодицам Купидона, которого в последний момент услужливо расположили под его другом, чтобы получить доказательства мужественности, которые совершенно не являлись его заслугой.

Наступило время рассказов, все устроились в гостиной. Благодаря принятому особому предписанию, все отцы имели в тот день на своих канапе своих дочерей; никого это не пугало. Дюкло продолжила свой рассказ так:

«Поскольку вы, господа, не требовали, чтобы я давала вам подробный отчет обо всем, что происходило со мной изо дня в день мадам Герэн, а рассказывала о необычных событиях, которые могли бы отмстить некоторые из этих дней, – я умолчу о малоинтересных историях моего детства: они показались бы вам монотонным повторением того, что вы уже слышали; скажу вам вот о чем: мне только что минуло шестнадцать лет, и я уже приобрела достаточный опыт в той профессии, которой занималась; однажды на мою долю выпал распутник, ежедневные причуды которого заслуживают того, чтобы о них рассказать. Это был важный председатель лет пятидесяти; если верить мадам Герэн, которая сказали мне, что знает его уже много лет, он регулярно по утрам исполнял ту причуду, о которой я вам сейчас расскажу. Его обычная сводница, которая только что ушла на покой, перед этим перепоручила его заботам нашей дорогой матушки, и именно со мной он открыл послужной список. Он устраивался один возле отверстия в стене, о котором я вам уже говорила. В моей комнате – по соседству с той – находился носильщик или савояр, иными словами, человек из народа, чистый и здоровый (единственное, чего он желал). Возраст и внешность не играли никакой роли. Я должна у него перед глазами (как можно ближе к дырке) возбуждать член этого честного деревенского парня, предупрежденного обо всем и находившего очень приятным зарабатывать деньги таким образом предавшись без всяких ограничений всему, что этот милый чело век мог желать от меня, я заставляла его разразиться в фарфоре вое блюдце, как только из него вытекала последняя капля, я оставляла его и быстро переходила в другую комнату. Мой гость ждет меня там в экстазе, он набрасывается на блюдце, глотает еще теплую сперму; его сперма течет; одной рукой я способствую его эякуляции, а другой тщательно собираю то, что падает, и при каждом выбросе, очень быстро поднося руку ко рту этого распутника, проворно и как можно более ловко заставляю его глотать его сперму, по мере того, как он ее выделяет. В этом состояло мое занятие Он не дотронулся до меня и не поцеловал, даже не задрал мне юбку; поднявшись с кресла с такой же флегматичностью, как и горячность, которую он только что высказывал, он взял свою трость и вышел, сказал при этом, что я прекрасно трясла член и великолепно уловила его манеру. На следующий день для него привели другого человека, поскольку их надо было менять каждый день, как и женщин. Моя сестра проделала то же самое; он вышел довольный, чтобы все начать сначала в последующие дни; в течение всего времени, пока я была у мадам Герэн, я не видела, чтобы он хотя бы раз пренебрег этой церемонией ровно в девять утра, при этом ни разу не задрав юбку ни одной девчонке, хотя к нему приводили очень хорошеньких».

«А хотел ли он видеть зад носильщика?» – спросил Кюрваль. – «Да, сударь, – ответила Дюкло, – необходимо было, забавляясь с человеком из народа, сперму которого он поглощал, поворачивать его во все стороны; также необходимо было, чтобы этот простак-деревенщина поворачивал девицу». – «Ах! Если так, то мне все понятно, – сказал Кюрваль, – иначе я и не мог предположить».

«Немного спустя, – продолжила Дюкло, – к нам в сераль пришла девица лет тридцати, достаточно привлекательная, но рыжая, как Иуда. Сначала мы подумали, что это новая товарка, но она вскоре разуверила нас в этом, сказав, что пришла лишь для одной партии. Человек, которому предназначалась новая героиня, вскоре пришел к ней. Это был крупный финансист достаточно приятной наружности; особенность его вкуса, поскольку именно ему предназначалась девица, которой никто другой несомненно и не возжелал бы, эта особенность, говорю я, вызвала во мне огромное желание понаблюдать за ними. Едва они оказались в той самой комнате, как девица тотчас разделась донага, явив нам очень белое и пухлое тело. «Ну, давай, прыгай, прыгай! – сказал ей финансист – Разогревайся, ты же отлично знаешь, я хочу, чтобы ты вспотела». И вот эта рыжеволосая девица принялась скакать, бегать по комнате, прыгать, как молодая козочка; человек, о котором мы ведем речь, стал смотреть на нее, тряся себе член, и все это происходило так, что я пока не могла догадаться о цели этого действия. Когда девица вся покрылась потом, она подошла к распутнику, подняла руку, дала ему понюхать у себя под мышкой, откуда по волоскам каплями стекал пот. «Ах! Вот оно! Вот оно! – сказал этот человек, страстно припадая носом к этой руке, залитой потом. – Какой запах, как он восхищает меня!» Потом, встав перед ней на колени, он обнюхал ее, вдохнув также запах, исходивший из влагалища и из заднего отверстия, постоянно возвращаясь к подмышкам: то ли эта часть нравилась ему больше всего, то ли он находил там больший букет аромата; именно туда он подносил свой рот и нос с наибольшей поспешностью. Наконец, его достаточно длинный, но не очень толстый член, который он старательно сотрясал более часа без малейшего успеха, изволил приподнять нос. Девица встает в позу, финансист заходит сзади, вставляя ей свой «анчоус» подмышку; она прижимает руку к телу, образуя, как мне кажется, очень узкий проем в этом месте. В такой позе он наслаждается видом и запахом другой подмышки; он добирается до нес, зарывается в нее всем своим лицом и кончает, продолжим лизать, жевать часть, которая доставляет ему столько наслаждения».

«И было необходимо, – спросил Епископ, – чтобы эта женщина была непременно рыжеволосой?» – «Именно так, – сказала Дюкло. – Да вы, наверное, и сами знаете, святой отец, эти женщины обладают подмышками с сильным запахом, а чувство обоняния, несомненно, лучше всего пробуждало в нем органы наслаждения». – «Возможно, и так, – продолжил Епископ. – Но мгн кажется, черт подери, что мне больше пришлось бы по душе обнюхивать попку этой женщины, чем вынюхивать у нее подмышками». – «Ах, ах, – сказал Кюрваль, – и то, и другое имеем немало притягательного; я уверяю вас, если бы вы это попробовали, то сами бы убедились, насколько это приятно». – «То есть, господин Председатель, – сказал Епископ, – такого рода пряности вас тоже занимают?» – «Я их испробовал, – сказал Кюрваль. – И в нескольких случаях, уверяю вас, мне это стоило спермы». – «Ну, что это за случаи, я догадываюсь. Не правда ли, – продолжил Епископ, – вы нюхали попку?…» – «Ну, ладно, ладно, – прервал Герцог. – Не заставляйте его исповедоваться, святой отец; он может нам сказать такое, чего мы пока еще не должны слышать. Продолжайте, Дюкло, и не позволяйте этим любителям приятных разговоров увлекаться, следуя за вами.»

«Как-то раз, – продолжила рассказчица, – госпожа Герэн больше шести недель категорически запрещала моей сестре мытьем и, напротив, требовала от нее пребывать в самом грязном, сами нечистоплотном виде, насколько это было возможно; мы не могли догадаться о причинах; тут, наконец, пришел один старый прыщавый распутник, который в полупьяном виде спросил у мадам, до статочно ли грязной стала проститутка. «О! Я вам за это ручаюсь», – сказала госпожа Герэн.

Их сводят вместе, закрывают в комнате, я со всех ног бегу к дырке; едва оказавшись там, вижу свою сестру нагишом, сидящую верхом на большом биде, наполненном шампанским; также вижу этого человека с большой губкой в руках, который моет ее, поливает, тщательно подбирая все до последней капли, стекающей с ее тела или губки. Прошло уже много времени с тех пор, как моя сестра не мыла ни одной из частей своего тела, поскольку бурно протестовали даже против того, чтобы она подтирала себе задницу; шампанское тотчас же приобрело бурый и грязный оттенок и, судя по всему, запах, который не должен был быть приятным. Но чем больше эта жидкость портилась от грязи, которой она наполнялась, тем больше она нравилась нашему распутнику. Он пробует ее на вкус, находит приятной, берет в руки стакан и проглатывает отвратительное, гнилое шампанское, в котором только что вымыл тело, покрытое грязью. Выпив, хватает мою сестру, укладывает ее на живот на кровать и обрушивает ей на ягодицы и на сильно приоткрытое отверстие потоки бесстыдного семени.

Еще одно пристрастие, еще более грязное, должно было непрерывно открываться моему взору. У нас в доме была одна из женщин, которых на языке борделя называют «ходок»; профессия ее состоит в том, чтобы бегать день и ночь – искать новую дичь. Это существо в возрасте более сорока лет кроме того, что обладала отвратительными манерами, которые никогда не были такими уж соблазнительными, имела ужасный недостаток – у нее дурно пахло от ног. А именно это и подходило маркизу де… Он приходит, ему представляют госпожу Луизу (так звали героиню), он находит ее приятной и, как только оказывается с ней в храме наслаждений, заставляет разуться; Луиза, которой было настоятельно рекомендовано не менять ни чулок, ни туфель в течение месяца, подставляет маркизу вонючую ногу, которая заставила бы блевать любого другого: именно то самое грязное и самое отвратительное, что было в ней и воспламеняло сильнее всего этого человека. Он хватает ее, страстно целует, губы его раздвигают по очереди каждый палец, а язык с самым большим воодушевлением выбирает в промежутке между пальцами чернеющую зловонную грязь, которую откладывает природа и которую усугубляет недостаточный уход за собой. Он не только втягивает это в свой рот, но и глотает се, смакует; сперма, которую он проливает, тряся себе член при этой операции, становится недвусмысленным доказательством крайнего наслаждения, которое он получает.»

«О! Ну вот этого я не понимаю, – сказал Епископ.» – «Значит, мне необходимо растолковать вам это», – сказал Кюрваль. – «Как! Вам это может быть по вкусу? – сказал Епископ.» – «Посмотрите на меня», – сказал Кюрваль. Он встает, все окружают его и видят, как этот невероятный распутник, который соединял в себе все вкусы распутного сладострастия, обхватив отвратительную ногу Фаншон, этой грязной и старой служанки, которая была описана выше, млея от сладострастия, сосет ее. «А вот я понимаю все это, – сказал Дюрсе. – Достаточно быть пресыщенным, чтобы понять все эти гнусности; пресыщение вдохновляет на разврат, который заставляет исполнить все немедленно. Все устали от простых вещей, воображение раздосадовано, а мизерность наших средств, слабость наших способностей, развращенность духа приводят нас к мерзостям».