Помоги проекту - поделись книгой:
Жюль Верн
ЖЕНИТЬБА Г. АНСЕЛЬМА ДЕ ТИЙОЛЯ
Воспоминания ученика восьмого класса
В 1842 году маркиз Ансельм де Тийоль достиг возраста, в равной мере разумного и зрелого, а именно, двадцати семи лет. Это высшая точка жизни, когда молодые люди прощаются с безумствами ушедшей юности, если только не бросаются в них очертя голову. Счастливый период, в который можно то, что на выразительном языке отцов называлось «делать глупости»!
Ансельм де Тийоль был молодым человеком со светлыми волосами, на которых как бы лежал отблеск заходящего солнца. Его шевелюра постоянно пребывала в состоянии войны с законами парикмахерского искусства и представляла для искушенных мастеров своего дела головоломную задачу, последствия смелого решения которой торчали во все стороны, наводя ужас на девушек округи. Но зато длинные, как у обезьяны уистити, руки, похожие на ходули ноги, непримиримый взгляд, зубы, словно из палисандра[1], уши, как у школьника первого класса, — все это вместе придавало юному маркизу невыразимый шарм и неизъяснимую притягательность.
С крупным телом и мелкими мыслями, широкий в груди, но узкий во лбу, с сильными руками и слабым умом, солидным костяком и бедным интеллектом, этот человек неминуемо должен был завладеть царством небесным независимо от того, будет ли он двигать горы, подобно Энкеладу[2], или жить растительной жизнью.
Тем не менее издали Ансельм де Тийоль внушал уважение — чтобы хорошо смотреться, подобно высоким монументам, он нуждался в перспективе. На расстоянии ста шагов маркиз являл собой нечто пирамидальное; в двухстах это был Антиной[3], и молодые девушки чувствовали, как в волнении вздымается их девственная грудь; наконец, в двухстах пятидесяти шагах замужние женщины начинали бросать на супругов, владельцев их прелестей, мрачные взгляды и строить в голове комбинации из статей гражданского и уголовного кодексов, касающихся убийства и супружеской неверности.
Но увы! Извилистые улочки городка К. лишали юного маркиза любых возможностей перспективы! К тому же как скомпрометировать женщину на таком расстоянии? Как соблазнить девушку, пребывая в отдалении? Словом, как напитать душу нежными чувствами, если вы находитесь на одном конце улицы, а предмет вашей страсти — на другом? Поэтому мужья и возлюбленные, облачившись в покров беззаботности, спали совершенно спокойно. Они выказывали Ансельму знаки дружеского внимания и, ради его собственной безопасности, единодушно наградили его ролью громоотвода. Ибо, согласно данным палаты мер и весов, маркиз де Тийоль возвышался на один метр девяносто пять сантиметров над уровнем моря; однако его интеллект не дотягивал более трех метров до уровня самого тупого представителя семейства китообразных. Одна лишь губка[4] могла проиграть ему интеллектуальное соперничество.
Итак, господин Ансельм де Тийоль был маркизом, ни более, ни менее, притом маркизом старой закалки. Его дворянство отнюдь не являлось дворянством мантии![5] Он не терся среди разночинцев в коридорах правительственной власти, не был ни деревенщиной, ни буржуа, ни простонародьем, ни торговцем. Он был маркизом по полному праву!
Ибо предок его, Ригобер, обладал остротою ума и величием духа, достаточными, чтобы в благословенном 879 году вылечить от сильного несварения желудка короля Людовика Заику[6] при помощи листьев раскидистой липы, осенявшей один из уголков его поместья, за что и был немедленно возведен во дворянство.
С этого исторического момента род Тийолей[7] пустил корни в своей норе, не обращая внимания ни на какие внешние события, включая набеги врагов, чем и проявил себя абсолютно бесполезным для любезного отечества.
Во время защиты Парижа Эвдом[8], в 885 году, Ригобер де Тийоль отсиживался в погребе.
В эпоху крестовых походов Атаназ де Тийоль и его пятеро сыновей лишь наблюдали за событиями.
При Людовике XI, во времена Лиги общественного блага, Экзюпер де Тийоль заботился лишь о благе собственном.
Когда Франциск I в битве при Павии[9] потерял все, кроме чести, мадам Альдегонда де Тийоль позволила любить себя юнцу и потеряла несколько более, нежели король Франции.
В дни Баррикад[10] семья Тийолей забаррикадировалась за собственной дверью, подавая пример, какому в наши дни мало кто следует.
При осаде Парижа Генрихом IV, во время великого голода, Перефикс де Тийоль отнюдь не пожирал своих детей, но, напротив, хорошо кормил их заботливо припрятанными в подвалах припасами.
При кардинале Ришелье отпрыски этого блистательного рода воспользовались смутой и беспорядками, чтобы жить в тишине и покое, а во времена войны с Нидерландами Непомюсен де Тийоль вел боевые действия против крыс, пожиравших его сыры.
Во время Семилетней войны[11] мадам Фредегонда де Тийоль произвела на свет семерых прелестных детишек, и, чтобы не дать упасть тени на добродетель прекрасной дамы, приходится предположить, что Аглибер де Тийоль, ее доблестный супруг, не сражался в это время против великого Фридриха[12] бок о бок с маршалом Саксонским[13].
Наконец, эти аристократы оказались недостаточно благородны, чтобы пострадать в девяносто третьем[14], но вполне соответствовали эталону знатности, чтобы получить возмещение убытков при реставрации Бурбонов.
Итак, Ансельм де Тийоль, последний в роду, пошел по стопам своих блистательных предков: он не был ни хорош собой, ни храбр, ни щедр, но невежествен, труслив и глуп. Одним словом маркиз как маркиз, по милости Божией и по причине расстройства пищеварения Людовика Заики!
В 1842 году он еще брал уроки латыни у уважаемого учителя некоего Назона Параклета[15], человека, погруженного в латинский язык, чьи знания и ум оценивались в три сотни экю в год. Он был духовным наставником юного Ансельма, чопорный ментор Телемаха[16] в образе маркиза, ибо ученик-сирота смотрел, слушал и понимал лишь в пределах возможностей своего учителя.
Речи Назона Параклета были проникнуты целомудренным спокойствием, что также отличало благочестивого Энея[17], любимого его героя; он беспрестанно украшал свои фразы формулами и примерял, заимствованными из латинской грамматики Ломона, знаменитого профессора старинного Парижского университета[18].
— Черт возьми, господин маркиз, — чистосердечно говаривал благочестивый Параклет. — Вы происходите из древнего знатного рода, вы своего добьетесь! Viam facietis![19] Ибо я не позволю себе называть вас на «ты» даже на этом божественном, хотя и нечестивом языке.
— Как бы там ни было, — отвечал жалкий отпрыск рода Тийолей, — мне стукнуло двадцать семь лет, может, уже пора приобщить меня к тайнам бытия?
— Cupidus vivendi![20] Все правила и вашего поведения, и грамматики содержатся в Ломоне, начиная от Deus sanctus[21] и кончая Virtuset vicium conraria[22], все высокие принципы синтаксиса и морали там сформулированы и четко разъяснены!
— Но не следует ли, — настаивал Ансельм, — удачной женитьбой обновить мой почти угасший род?
— Нет сомнений, господин маркиз. В вас заключена вся надежда благородной династии! Domus inclinata recumbit. — Recumbit humi bos, — желая блеснуть своими познаниями, рискнул Тийоль.
— Тысяча извинений, мой славный ученик! Ошибаетесь…[23] Recumbit humi bos, — означает, что бык падает на землю, и фраза эта употреблена Вергилием в иных обстоятельствах[24]. Domus inclinata recumbit буквально значит: domus — ваш дом; inclinata — который угасает; recumbit — полагается на вашем пороге.
— Но кто захочет полюбить меня, мой добрый Параклет?
— Разве у вас нет сорока тысяч ливров ренты? С каких это пор девушки отказываются выйти замуж за сорок тысяч ливров, предложенных двадцатью семью годами доброго маркизата, если к тому же этот маркизат хранит свои богатства среди роскошных убранств замка с башнями? Нужно или быть сумасшедшим, или обладать доходом в сорок одну тысячу ливров!
— А что, собственно, такое женитьба? — не унимался маркиз.
— Сударь, — целомудренно отвечал означенный Параклет, — я никогда этого не пробовал. Вот уже сорок один год как я холостяк, и никогда, даже во сне, не ощутил прелестей семейной жизни! Attamen[25], насколько возможно честному человеку, virbonus dicendi peritus[26] рассуждать, пусть приблизительно, о вещах, которые он не знает ни de jure, aut viu, aut auditi, aut tactu[27] — это последнее слово особенно энергично выражает мою мысль! — по мере сил отвечу господину маркизу де Тийолю, ибо мой долг состоит в том, чтобы внушить ему самые первые жизненные принципы, включая воспроизведение себе подобных!
Профессор чуть было не задохнулся от такой длинной фразы, но, по счастью, высморкался, взял из табакерки, украшенной портретом Вергилия в черном фраке с крестом Почетного легиона, понюшку, ловко втянул ее ноздрей и сказал:
— Я, старый благочестивый Назон Параклет, поделюсь с вами, господин маркиз, моими собственными соображениями по поводу того негордиевого узла, что зовется женитьбой, узами Гименея,
— Я люблю! — молодцевато ответствовал юный Ансельм.
— Что это за слово?
— Глагол!
— Активный, пассивный, средний или депонентный?[29]
— Активный, — не усомнился маркиз де Тийоль.
— Активный! Именно активный!.. Особенно настаиваю на этом его качестве, — все более воодушевляясь, говорил учитель. — Он активный! Чтобы управлять аккузативом[30], он должен быть активным, иногда депонентный, но никогда пассивным, никогда средним! Продолжим! Когда глагол не в инфинитиве…[31] Ну-ка!
— Он согласуется со своим номинативом[32], или субъектом.
— Превосходно, мой благородный ученик! И вы еще думаете, что попусту прожили двадцать семь лет своей жизни? Глагол согласуется с номинативом. А знаете ли, что вы есть? Вы — субъект, хороший субъект, прекрасный субъект, блистательный субъект! В качестве такового выступаете именительным падежом, или номинативом, фразы, названным индивидом, а именно, названным Ансельмом де Тийолем. Ergo![33] Вы командуете, управляете всей фразой! А что есть фраза? Отражение, образ жизни со всеми ее разочарованиями и запятыми, периодами и надеждами, удовольствиями и восклицательными знаками! Ergo! Вы, субъект, распоряжаетесь по своему усмотрению всем содержанием фразы, от первого наречия до последнего предлога и опосредованно влияете на прямой объект. Опосредованно, ибо между объектом и вами находится необходимый глагол, действие которого исходит из субъекта и побудительно подчиняет ему объект!
— А что это за глагол? — с возрастающим интересом спросил юный Ансельм.
— Этот глагол — amo, j'aime. Глагол активный по преимуществу, который управляет чем? Аккузативом. Пример: J'aime Dieu; amo Deum![34] Прямой объект подчинен глаголу и через него — субъекту!
— А что это за объект? — вздрогнув, спросил маркиз.
— А вот теперь, — покраснел благочестивый Назон, — слушайте внимательно, мой благородный ученик! Говорят, в синтаксисе жизни, как и в синтаксисе латинского языка, существует три четко различимых рода. Вы принадлежите исключительно к мужскому, ибо именно так были зарегистрированы в мэрии вашего округа. Некоторые же индивиды принадлежат к среднему роду, вроде Оригена[35], Абеляра[36] и т. д. Глаголы этого типа никогда не управляют никаким объектом в аккузативе! Пример: я изучаю грамматику, studeo grammatical. Наконец, женский род, именно он и занимает нас больше всего Как мне сказали, женщина принадлежит к этой последней категории; ее легко узнать по одежде и отсутствию бороды. Сотворенная, чтобы быть управляемой, постоянно находиться под прямым воздействием субъекта и глагола, она стоит и всегда должна стоять в аккузативе, винительном падеже, со всеми своими явно выраженными формами. Что, следовательно, сопрягает субъекта и прямой объект, номинатив и аккузатив мужчину и женщину? Глагол, активный глагол, весьма активный, максимально активный; это глагол, столь часто встречающийся в четвертой книге «Энеиды» и о котором я ранее вынужден был умолчать по мотивам целомудрия. Это глагол, связка, соединяющая Энея и карфагенскую царицу Дидону: Eneas amat Didonem[37]. Женитьба — это спряжение данного глагола, начиная с презенса[38], напоенного медом, и кончая исполненным горечи инфинитивом[39]. Спрягайте по вашему вкусу, господин маркиз, и в жизни, и в синтаксисе существует четыре спряжения. Одни отличаются своим порывом и императивом[40]; иные — упоением и супином[41]; третьи — возбуждением и герундивом[42] на dus, da, dum. Спрягайте, благороднейший из Тийолей, спрягайте!
— Amo, amas, amat, amamus[43], — покорно произнес юный Ансельм, который при столь бурных любовных описаниях почувствовал, как разгорается его сердце.
— Превосходно, господин маркиз, — утирая мокрый лоб, одобрил профессор. — Последнее замечание, и перейдем к Цитере[44].
— Говорите, мой ученый Назон.
— Опасайтесь употребить в вашей фразе местоимение: ваш аккузатив подвергнется величайшей опасности, ибо местоимение всегда занимает место имени или субъекта.
В совершенстве вооруженный этой брачно-грамматической теорией, юный Ансельм де Тийоль день и ночь скреб затылок в попытках проникнуть в более глубокие тайны. Но справедливость требует признать, что он нисколько не продвинулся, ибо его слабо развитые способности быстро разбились о скалу непонимания.
Назон Параклет с новым пылом углубился в заложенные в грамматике принципы морали, успешно предался рассмотрению морали виноградного листа и сделал ряд полезных замечаний о неправильном склонении в латинском языке.
Город К., в котором жили эти замечательные персонажи, имел около семи тысяч жителей; но, говоря об интеллектуальной стороне дела, в нем можно было насчитать от силы двести душ, включая души животных.
Этот провинциальный городок с равно узкими улочками и взглядами поднимался в шесть утра и укладывался в восемь вечера, следуя примеру пернатых обитателей своих птичников. В течение дня жители занимались обычными делами, завтракали в девять и обедали в четыре. Свободный от угрызений совести и достижений Цивилизации городок зашнуровывался спереди, не позволял декольте опускаться ниже подбородка, носил черные чулки и прюнелевые башмаки, ступал широкими подошвами и бил в еще более широкие ладони, аплодируя мастерам местного виноделия. На руках у него пузырились рукава с буфами, шляпы имели выраженный антиадюльтерный фасон, а его невесты, защищавшие при помощи метел и веников неисчислимое богатство своих прелестей, поистине носили пояс целомудрия. Когда с приходом ночи город расходился по домам, в нем зажигались его знаменитые фонари, а деревянные башмаки звонко цокали по горбатым мостовым.
Однако в эти прекрасные вечера отнюдь не происходило беспорядочного смешения млекопитающих! Дворянство жило в отдельных кварталах и раздражало буржуа своей провинциальной спесью. А ведь лишь немногие из них осмелились бы сравнить свои генеалогические титулы со ссохшимися пергаментами маркиза де Тийоля. Что поделать, не каждый может похвастаться предками, имевшими при Людовике Заике столь оглушительный фармацевтический успех!
Несмотря на редкостную некрасивость, на юного Ансельма, в двойном свете несовершенства его черт и бедности ума, смотрели как на какое-то чудо. Назон единственный был к нему искренне привязан и осмеливался даже находить в нем определенную изысканность. Послушать Параклета, так только слепой не заметил бы привлекательности его ученика; профессор рекомендовал хулителям пойти поиграть на кларнете на просторе полей, ire clarinettam lusum, причем употреблял супин, учитывая судорожные движения и гримасы, каковых требует игра на этом гнусавом инструменте.
Итак, благочестивый Параклет задался целью достойно пристроить своего воспитанника. Он-то знал, что плоть юноши устроена так же, как и у всякого другого мужчины. И если сам Ансельм не испытывал эмоций, мало что понимал и никого не любил, то это вовсе не значило, что у него не было чувств. Отнюдь! Душа юноши способна была страдать, как и иные души, и горячий порох его сердца только и ждал искры, чтобы вспыхнуть, взорваться и засыпать целомудренные окрестности своими пылающими осколками!
Именно поэтому Назон трубил перед учеником сигнал к атаке и из кожи лез, чтобы подвигнуть его на штурм. Каждое утро в его ушах звучал вопрос маркиза: «Благочестивый Параклет, что это за жуткая бессонница мучает меня?»
Anna soror, quae me suspensam insomnia terrent?[45]
Для себя Назон свободно интерпретировал эту фразу как: «Сестра Анна, сестра Анна, видишь ли ты что-нибудь?»[46]
Но в сухом воображении профессора «солнце светило и трава зеленела»[47], и Параклет принялся действовать. Старый латинист надеялся завоевать какую-нибудь пышную красавицу, дабы она спасла род Тийолей от грядущего угасания. По сравнению с этим предприятием походы Александра[48] выглядели сущими пустяками. Назон отдавал себе отчет в поджидавших его опасностях и, чтобы укрепить душу рассказами о великих подвигах древних, днем и ночью перечитывал Ксенофонта[49] и Фукидида[50]. Именно тогда «Отступление Десяти Тысяч…» показалось ему шедевром стратегии!
Сердце латиниста было щедрым, а любовь к сироте безграничной! Ничто не могло его испугать, и он раскинул военный лагерь на расстоянии пушечного выстрела от юных наследниц. Следует заметить, что Параклет укрепил свои тылы, вооружившись генеалогическим древом Тийолей и восемью тысячами пяти-франковых монет, составлявших годовой доход молодого маркиза.
«Клянусь Юпитером[51], — говорил себе латинист, — кто устоит перед таким соблазном? Мадам де Мирабель с пятью дочерьми на выданье? Господин Пертинакс, председатель суда, обладающий, по слухам, самым странным из возможных аккузативов? Или генерал де Вьей-Пьер, ломающий голову над тем, как, с каким номинативом сочетать свою наследницу? Кто не захочет породниться с благородными Тийолями? Какой мельник не возжаждет обменять свою мельницу на епископскую шапку? Так сказал бы я, si parves componere magna solebam»[52].
Покуда юный маркиз Ансельм, достигший на двадцать седьмом году жизни расцвета душевных и физических сил, сосредотачивал сумеречный свет своего интеллекта на правилах латинской грамматики, благочестивый Назон оседлал своего конька и ринулся покорять души и сердца молодых наследниц.
Ансельм проникался духом поэзии Авсония[53], а Назон — духом речей мадам де Мирабель; ди Тийоль отождествлял себя с гением Ломона, а Параклет употреблял свой собственный гений на то, чтобы проторить матримониальные пути к сердцам девушек брачного возраста.
Мадам де Мирабель, дама в годах, была вдовой и постоянно носила платья в зеленую полоску. Высокая, худая, даже тощая, она невольно вызывала в памяти воспоминания о подпорках для винограда, коими щетинятся равнины Шампани. Некоторые обитатели города К., отличавшиеся особым светским остроумием, говорили, что месье де Мирабель умер оттого, что быстро обтрепал свою жизнь о неровности своей угловатой супруги.
Как бы там ни было, результатом их шероховатого союза явились пятеро дочерей.
Эти уважаемые девы, насчитывавшие от двадцати до двадцати пяти весен, все были готовы к замужеству. Мать произвела их на свет именно для этого, и теперь молодые люди порхали возле сих светильников с риском сжечь фалды своих фраков, а девицы размахивали шелковыми сачками в тревоге, что не смогут поймать ни одного из этих мотыльков.
Тем не менее каждая могла похвастаться сотней тысяч франков приданого, и каждая бросала вокруг себя напряженные, будто заряженные электричеством взгляды; глаза девиц, воспроизводившие по цвету весь спектр радуги, все вместе походили на батарею из десяти лейденских банок[54], в которых беспрестанно трепетали золотые листочки. Но увы! Их разряды не сумели поразить ни одного добропорядочного жениха. Электричество расходовалось впустую. Дело в том, что все девицы в большей или меньшей степени походили на свою мать, а у их матери профиль был не из приятных.
Разве мог благочестивый Назон потерпеть неудачу, захоти он помериться силой с этими пятью страждущими сердцами?
Вот почему, нарядившись в черный фрак, фалды которого сладострастно ласкали полные трепетного возбуждения щиколотки хозяина, в парадном жилете с переливами и в панталонах, заканчивающихся непростительно высоко от туфель с великолепными пряжками, храбрый Параклет направил свои стопы в обиталище девственниц, о которых медовый месяц, казалось, совсем забыл, распределяя свой мед. Профессор прощупал почву, понял по томным вздохам, что несчастные души сохнут от жажды, и осмелился в тщательно взвешенных выражениях сформулировать свое предложение.
Его не удивило, что молодые лица расцвели в лучах взошедшего на их горизонте солнца возможного супружества: замаячила надежда исполнения сокровенных желаний, к тому же упятеренных. Каждый день никем не понятые девицы, изливая жалобы, вздыхали в ожидании такого счастливого дня, а это в сумме составляло 1825 вздохов в год.
— Итак, мои дорогие, — вкрадчиво говорил меж тем благочестивый Назон, — у этого юноши хорошее будущее и непорочное прошлое. Сердце его целомудренно, а душа не замутнена пылкими страстями. Это — девственная лампада, которую я сам наполнил маслом, она ждет лишь искры, чтобы возжечься чистым пламенем и гореть неугасимым огнем!
— И он хорош собой? — хором выдохнули девицы.
— Мадемуазели, он не просто хорош, он прекрасен!
— И богат? — в тон дочерям прошелестела мать.
— Мадам, он не просто богат, он — миллионер!
— Умен? — томились в нетерпении юные девственницы.
— Вполне достаточно, чтобы составить счастье женщины.
— И его зовут…
— Sed tamen, iste deus, qui sit, da Tityre nobis: «Познакомьте нас с этим богом», — так сказали бы вы мне, будь я Титиром[55].
— Его имя, скорее! — хором выкрикнули дочери и мать.
— Маркиз Ансельм де Тийоль!
Устрашающее безобразие маркиза и перспектива оказаться его женой произвели поистине разрушительное действие.
Старшая дочь пала без чувств; вторая впала в истерику; третья упала в обморок; четвертая повалилась навзничь; пятая грохнулась об пол; мать свалилась с облаков.
Эта череда падений напомнила славному профессору падение карточных домиков, которые он строил в детстве. Он мог бы злоупотребить своим положением и расшнуровать корсажи лежавших в обмороке, но целомудренный латинист в одной руке собрал все свое мужество, в другой — зажал шляпу и вышел, проговорив:
— Jpse gravis graviterque ad terram pondere vasto Concidit![56]
Благочестивый Назон, человек щедрой души, был выше обычных человеческих слабостей — он вернулся к своему ученику, неся на лице выражение сардонического стоицизма.
Осмелимся, однако, предположить, что, обладай доблестный латинист хвостом, он отнюдь не торчал бы морковкой!
Ансельм де Тийоль корпел над синтаксисом. Возможно, подобное трудолюбие было призвано укротить кипение страсти. Без сомнения, лилии латинского языка бросились ему в голову, и яростный бег его крови успокаивался благодаря начисто лишенному чувственности созерцанию тайн усеченного союза que.
— Ну как дамы Мирабель? — спросил последний наследник славного имени.
— Переведите слово в слово, — ответил Параклет, — вдумайтесь хорошенько, из какого рода вы происходите, господин маркиз. Вам не к лицу мезальянс! Эти дамы принадлежат к мелком) дворянству, обладают ничтожным умом и таким же ничтожным состоянием. С ними у вас будут ничтожные дети[57], что составляет удел лишь дедушек и бабушек!
— Увы! — грустно произнес Ансельм.
— Мужайтесь, мой благородный ученик! Ответьте, каким способом выражаются в латыни французский союз que и предлог de после глаголов conseiller, persuader[58] и подобных?
— Через союз ut плюс конъюктив, или сослагательное наклонение.
— Ставлю вам хорошую отметку за этот ответ и тотчас отправляюсь к генералу де Вьей-Пьеру.
Сказано — сделано. Ансельм продолжил свои занятия, а Назон Параклет, одетый как описывалось выше, направил неуверенные шаги к жилищу прекрасной Амальтульды.
Она была дочерью и идолом генерала, который ежедневно приносил на ее алтарь неисчислимые жертвы. Физически эта девица была крепко скроена, широка в плечах, полна в бедрах, живая, смелая, с неукротимым темпераментом. Выражаясь образно, на голове она носила кепи, а тело обертывала драным флагом — то есть была настоящим сорванцом. Казалось, ей с рождения пристало лишь таскать на спине солдатский вещевой мешок и на счет «раз-два» разряжать мушкет. Ее отец, который и сам был не промах, полностью капитулировал перед капризами своей дочери. И немудрено — это была настоящая амазонка[59], только что без лука. Одним словом, в ее жилах текла кровь истинного вояки!
Заговорить с воинственным дитятей рискнули бы, пожалуй, только Аякс с Ахиллом[60], да и то лишь вдвоем. Девушку легко было принять за крепость с навесными бойницами, барбаканами[61] и катапультами. Она была схожа с заряженной картечью пушкой.
Благочестивому Назону, вооруженному лишь доброй волей, оставалось предать себя в руки Господа и профессора Ломона, славного пророка латинского языка.
Поделиться книгой: