Это Б-о-г мой

Обычай сажать мужчин и женщин раздельно во время б-гослужения восходит ко временам Храма. Об этом обычае говорится в Талмуде; он был нужен для того, чтобы придать б-гослужению большую торжественность. Обычаю этому уже две тысячи лет, с расчетом на него строится даже само здание синагоги, и трудно себе представить синагогу, где мужчины и женщины сидели бы вместе. Сейчас этот обычай вызывает, пожалуй, наибольшее количество споров (мне почти совестно об этом писать, но факт есть факт). В этих спорах, как в фокусе, отражается столкновение между современными американскими нравами и древней еврейской традицией.

Ортодоксы утверждают, что мужчина не может молиться, сидя рядом с женщиной, ибо она возбуждает в нем сексуальное желание и отвлекает от молитвы. Противники ортодоксов утверждают, что этот обычай принижает женщину, подчеркивает ее неравенство мужчине. Как часто бывает во время горячих дебатов, обе стороны кружат вокруг да около, не затрагивая самую суть обсуждаемого вопроса. Я нисколько не сомневаюсь, что мужчина вполне способен со всем благочестием молиться, сидя рядом с женщиной, если им действительно владеет религиозное настроение. Я много раз видел людей, которые молились чрезвычайно нерадиво, хотя никаких женщин вокруг них не было. Аргумент о неравенстве женщины также не выдерживает критики. Всякий, кто читал Танах, знает, что семитский закон, который был общераспространенным до появления Торы, рассматривал женщину как имущество мужчины, и именно Моисей даровал женщинам определенную личную независимость и право владеть собственностью. Талмудический закон и последующие установления сделали женщин — наших матерей и бабушек — практически равными мужчинам, а в некоторых отношениях даже даровали им некоторые преимущества.

В вопросах, касающихся б-гослужения, еврейский закон ставит женщину в несколько привилегированное положение, о котором могли бы мечтать молодые студенты иешив. Женщине разрешена куда большая свобода, чем мужчине. Она освобождена от всех заповедей, предписывающих совершать какие-то действия в установленное время. Наш Закон не требует, чтобы мать бросила ребенка и стала накладывать филактерии или чтобы женщина, готовящаяся к религиозному празднику, отложила свои дела и, побуждаемая б-гоугодным рвением, отправилась в синагогу. Если у нее есть домашняя работница, как у некоторых американок, или если она, как делали наши матери, может высвободить от своих трудов час-другой свободного времени, она идет в синагогу. Но в религии, которая придает такое значение благочестию и которая столь насыщает время человека религиозными обязанностями, свобода женщины от обязательных молитв в установленное время представляется вполне естественной Я не могу себе вообразить, чтобы какие-то новые раввинские установления заставили женщину жить по расписанию.

Ортодоксы и их противники в этом вопросе исповедуют полярно противоположные точки зрения — и так оно и будет дальше — главным образом потому, что реформисты вовсе не обязаны молиться в какое-то определенное время, а у консерваторов это время далеко не столь четко определено, а молитва далеко не так обязательна, как у приверженцев ортодоксального иудаизма И мужчины и женщины, посещающие консервативный или реформистский храм, обычно склонны молиться раз или два в неделю; большая часть иудейской символики проходит мимо них. Свобода женщины от четкого расписания у них не имеет значения и не нуждается в особом подтверждении, ибо все они от этого расписания более или менее свободны. Если же семья начинает четко соблюдать все обряды, свобода женщины становится актуальной, и классические формы совершения религиозных обрядов снова приобретают новый смысл. И поэтому в новых «современных ортодоксальных синагогах», при всех их свободах и послаблениях, женщины и мужчины сидят порознь и молятся отдельно.

Глава одиннадцатая

ЛЮБОВЬ И БРАК; НЕКОТОРЫЕ ДЕЛИКАТНЫЕ ОТКЛОНЕНИЯ

Секс

Примерно одну четверть Талмуда — а это толстенная книга — составляет раздел под названием «Женщины». Он состоит из семи больших трактатов, истолковывающих взаимоотношения между мужчиной и женщиной. Если в нашей скромной книге изложение этого животрепещущего вопроса занимает гораздо меньше места, чем в Талмуде, — всего одну короткую главу, — то отнюдь не потому, что секс интересует меня меньше, чем он интересовал наших предков, и не потому, что, будучи профессиональным романистом, я не хочу в свободное от основной работы время заниматься своим обычным делом, подобно тому как профессиональный шофер в свой выходной день не хочет сидеть за рулем. Еврейские обычаи, касающиеся брака и сексуальных вопросов, известны всем цивилизованным людям и не нуждаются в пространных комментариях. Талмуд подробно анализирует прецедентное право сексуальных отношений, а этот предмет воистину бесконечен потому-то раздел «Женщины» и занимает в Талмуде так много места.

С юридической точки зрения под словом «секс» подразумевается определенного рода взаимная договоренность между обеими сторонами — видимо, наиболее часто встречающаяся форма договоренности между двумя людьми. Эта договоренность может носить перманентный характер, и тогда ее принято именовать «браком»; или же это всего лишь временная сделка, рассчитанная на ограниченный период (как связь мужчины с проституткой или с женщиной легкого поведения); или же безмолвная договоренность, как в случае обыкновенной внебрачной связи, когда между мужчиной и женщиной заключается как бы некое взаимоудовлетворяющее соглашение об обмене плотскими ласками. Животные просто совокупляются; люди же должны заключить об этом какой-то уговор. Если отсутствует согласие более слабой стороны, закон называет такую связь преступлением и квалифицирует ее как изнасилование. Мужчина и женщина редко совершают половой акт таким образом, что в их отношения не может сунуть свой длинный нос закон, хотя покрытые цветами холмы, пустынные пляжи и зашторенные номера гостиниц кажутся на первый взгляд достаточно надежными убежищами. Правда, в подавляющем большинстве случаев дело не доходит до того, что половой акт становится предметом судебного разбирательства, но тем не менее он может быть юридически квалифицирован. Многочисленные доказательства тому мы можем обнаружить в неожиданных и вызывающих неловкость юридических описаниях дел и прецедентов, связанных с тем, что такие-то люди позволили себе предаться естественному человеческому наслаждению. Будь это не так, многие романисты, репортеры и юристы лишились бы куска хлеба. В семи трактатах Талмуда охватываются широкие пределы возможностей, существующих в этой сфере человеческих взаимоотношений, — сфере, которую юристы интерпретируют с самых разнообразных позиций.

Но, разумеется, рассматривать таким образом вопросы секса — значит смотреть на великую страсть человеческую холодным взором сухого педанта. У иудаизма есть свои Шекспиры и свои Ромео и Джульетты. Танах в своих исторических хрониках описывает плотскую любовь с сочувствием и со знанием дела, а в своих поэтических произведениях — с необыкновенной красотой и лирической силой. Яркость и живость образов великих героев Танаха в значительной степени объясняется тем, что эти люди были велики и в своих подвигах любви — подвигах, давно признанных и оцененных человечеством. У каждого поколения людей был свой Яаков, который любил свою Рахель и которому навязали Лею. Во многих изящных коттеджах современных богачей томятся от скуки новоявленные жены Потифара, которые страстно шепчут молодым красавчикам Иосифам: «Переспи со мной». И до сих пор время от времени тот или иной значительный деятель, увидев в ванне новую Вирсавию, теряет рассудок и предается прелюбодеянию, а потом терзается угрызениями совести.

Любовная страсть — это далеко не главная тема Писания, в котором говорится о многих куда более важных вещах. Но когда вспышка страсти становится причиной значительных событий, Танах рисует эту страсть, не стыдясь подробностей. В мое время в изданиях Танаха, предназначенных для школьников, такие отрывки — часто довольно длинные — приводились только на иврите, а спасительная колонка английского перевода оставалась девственно чистой. Но это лишь подстегивало наше мальчишеское любопытство, и в результате на таких страницах мы гораздо ревностнее изучали ивритский текст, что куда больше способствовало нашему усвоению иврита, нежели чтение сотен других страниц, снабженных английским переводом.

«Песнь песней» — это яркое поэтическое прославление плотской любви — пылкий гимн страсти; и необыкновенная откровенность «Песни песней» изрядно смущала многих ученых талмудистов. Но рабби Акива объяснил, что «Песнь песней» — это символическое изображение нерушимой связи между Б-гом и Израилем, вершина пророческой образности. Мнение рабби Акивы утвердилось. «Песнь песней» вошла в священный канон, и в течение уже многих столетий она восхищает своей ослепительно красочной образностью и яркой чувственностью, равно как и необыкновенной музыкальностью аллитераций на иврите (если бы английский текст хотя бы вполовину сумел передать их музыкальность, — это было бы переводческим чудом). Мерцающие и переливающиеся картины поэмы — таинственные и лишь намеком прочерченные — яркими блестками сверкают во всей еврейской синагогальной службе и пронизывают мидраши и каббалу.

Читателю может показаться, что трактовка рабби Акивы — это всего лишь пара теологических щипцов, которыми он хотел как-то ухватить докрасна раскаленные угли любовной поэзии. Даже будь это так, мир должен был бы испытывать к рабби Акиве глубокую благодарность за то, что он нашел способ сохранить «Песнь песней» в каноническом тексте бессмертного Танаха. Однако при любом достаточно углубленном изучении «Песни песней» бросается в глаза цепь аллегорий или, по крайней мере, довольно смущающих аллюзий, которые, как выразился рабби Акива. просто вопиют: «Растолкуй меня!» Просто трудно поверить, что «Песнь песней» — это не рапсодия, в которой кроется много смысловых слоев. Чтобы разгадать все эти слои скрытого смысла, уже в течение многих веков трудятся бесчисленные комментаторы; и нет сомнения, что эта работа еще очень далека от своего завершения.

Еврейские пророки пользовались сексуальными образами совсем другого рода — ослепительными, как молния, и мрачными, как смерть, доводя акивовскую символику до логического конца. Снова и снова пророки изображают Б-га как обманутого мужа, а народ Израиля — как тупую гулящую девку, которая стремится с кем угодно переспать под первым попавшимся тенистым деревом. Это шокирующее сравнение настолько часто встречается в книгах Ошеа, Иеремии и Иехезкиеля, что мысль рабби Акивы относительно «Песни песней» представляется — по поэтическому контрасту — почти неизбежно верной. Я не знаю такой светской поэзии, в которой жуткая оборотная сторона страсти была бы показана с такой леденящей душу силой и выразительностью. Пророки пользовались образами, связанными с плотским вожделением, отвращением, ревностью и яростью, как выразительными метафорами, когда делали свои великие и страшные прорицания гибели великого народа и прихода Избавителя. Пророки не стремились пускать словесные фейерверки для развлечения скучающих или создавать мрачную и прекрасную поэзию ради самой поэзии. Все их красноречие носило сугубо практический характер: они хотели, чтобы люди стали лучше. И хотя вот уже двадцать пять веков как пророки покоятся в земле, и мы не знаем даже, где они погребены, их страстные поэтические призывы до сих пор потрясают людей, затрагивая в их душах скрытые струны чувств. Один лишь беглый взгляд в Танах разбивает вдребезги довольно-таки распространенное мнение о том, что еврейское благочестие требует говорить о плотской любви ханжескими экивоками.

Что же касается Талмуда, то его авторы пишут о сексе с неприкрытой и иногда даже язвительной откровенностью, не чураясь иной раз и весьма смущающих подробностей, которые были в такой чести у греков, римлян и египтян — да и в наши дни начинают входить в моду. Откровенность, с которой такого рода темы трактуются в Танахе, заставила бы задуматься и самого Марселя Пруста, если бы он дал себе труд поглубже познакомиться с духовным наследием народа, к которому принадлежал.

Брак

На фоне всех причудливых узоров, которые изобретательное человечество выткало из яркой пряжи секса, традиционное еврейское отношение к этой сфере человеческой жизни может показаться наивным или, как сейчас принято выражаться, отсталым и старомодным. Иудаизм рассматривает секс как средство, связывающее друг с другом двух возлюбленных во имя жизни — во имя того, чтобы делить наслаждения, печали, труд и досуг и совместно воспитывать детей.

Самое важное здесь — и это трудно усвоить человеку западной культуры — то, что секс полностью принимается и одобряется. В описаниях брачных отношений еврейских пророков, святых и мирян, начиная от Авраама и Моисея, нет и намека на то, — что секс — это нечто греховное или постыдное. Ибо фраза из Книги Бытия «Плодитесь и размножайтесь» стала законом иудаизма. В Талмуде говорится, что на том свете человеку прежде всего будут заданы три вопроса: «Торговал ли ты честно? Оставил ли ты себе время для ученых занятий? Была ли у тебя семья?» Одинокая жизнь, согласно нашей вере, есть невезение, бездетный брак — великое несчастье, тогда как хорошая жена — это самая большая радость, на которую может надеяться мужчина.

Таким образом, иудаизм в самом корне подрубает присущее человеку Запада инстинктивное ощущение, что в половых отношениях таится нечто греховное. Такое ощущение — это остаточное отражение времен раннего христианства, которое боролось с язычеством и крушило мраморные стены храмов, воздвигнутых в честь Венеры, языческой богини любви. Западная культура достаточно восприняла от греческой и римской культуры, чтобы научиться у них преклоняться перед чувственной любовью; но христианство подавило этот порыв. В результате где-то в глубине души христианина гнездится какое-то подспудное ощущение греховности секса — ощущение, которому уже две тысячи лет. Еврейский взгляд на секс представляет собой нечто среднее между представлениями языческой античности и представлениями христианства. Евреи никогда не поклонялись человеческому телу. Но то, что для людей других культур было деянием постыдным, или смешным, или распутным, или физиологически необходимым, или поэтически романтичным, для евреев было одной из важнейших обязанностей, какую Б-г заповедал людям. И если эта обязанность, помимо всего прочего, не только нужна и полезна, но и доставляет человеку одно из самых высочайших наслаждений, то не удивительно, что наш народ всегда был убежден в благости Б-га.

Если же в сексе и скрывается что-то греховное, то, по мнению евреев, разве что в тех случаях, когда человек преступает законоположения. Нарушение принятых законоположений равносильно воровству. Нарушителя начинает мучить совесть. Однако это — именно индивидуальный грех данного человека, сам же секс как таковой нисколько не греховен, и в половом акте нет ничего постыдного. Впрочем, уже менестрели давным-давно заметили, что пристрастие к сексу ведет к нарушению принятых законов. У здорового человека позыв к совокуплению так же силен, как у обезьяны. Половой акт можно сохранить в секрете, он не оставляет после себя зримых следов преступления, как другие правонарушения, — взломанных замков, разбитых стекол, исчезнувших вещей. Более того, как говорят нам поэты, обилие случайных связей делает жизнь человека более интересной и волнующей, что неведомо однолюбам, и парад любовниц дает нам ту новизну, которую не в силах предложить одна любовница. Возможно, в мире было бы куда веселее жить, если бы люди, состоя в законном браке, в то же время свободно сходились со своими друзьями, соседями и случайно встреченными незнакомцами и незнакомками. Однако весь многовековой опыт истории показывает, что это — не тот путь, по которому должно идти человечество Стендаль с восхищением повествует о том, как один отец, находясь на смертном одре, обратился к своему сыну со следующим заветом: «Спи ее всеми красивыми женщинами, которые согласятся с тобой спать; и помни, что четыре процента прибыли — это хороший доход с вложенного капитала». Если сын последовал совету своего отца, он, возможно, прожил приятную жизнь и умер богачом; но при всем этом он, безусловно, не мог насладиться счастливым браком.

Для счастливого брака нужна не только добрая воля, но еще и удача. В Талмуде говорится, что создать по-настоящему счастливый брак для Г-спода не легче, чем заставить расступиться Красное море. Но даже враги евреев всегда отмечали прочность еврейских семей. Эта прочность семей, по моему глубокому убеждению, отчасти объясняется и тем, что половое наслаждение для евреев является основной и неотъемлемой принадлежностью брачной жизни, а не серией случайных эпизодов помимо нее.

Правила брачной жизни

В некоторых религиях практикуется в качестве главного искуса полный отказ от половой жизни. Ганди в своей автобиографии называет это словом «брахмачария» и прославляет такой искус, утверждая, что он духовно облагораживает человека. Римско-католическая и православная церкви требуют от определенных категорий своего духовенства принятия обета безбрачия. В иудаизме нет ничего, что напоминало бы подобный аскетизм. Некоторые несуровые ограничения, которые у нас существуют как в этой сфере жизни, так и во всех остальных, применяются ко всем без исключения приверженцам нашей веры.

Еврейская супружеская чета, следуя древнему правилу, перемежает периоды наслаждения периодами воздержания. В течение двенадцати дне (При условии, что менструация длится не более пяти дней. В противном случае к двенадцати дням добавляется еще такое число дней, которое равно числу дней менструации минус пять), после того как у женщины начинается менструация, муж и жена не спят вместе. По этой причине в домах евреев испокон веков — с тех самых пор, как возникла наша религия, — существуют две кровати. Главный практический результат такого обычая заключается в том, что муж и жена вступают в половые отношения как раз тогда, когда наиболее вероятна возможность зачатия. Для супругов, которые любят друг друга, разлучение представляет собою серьезное испытание — возможно, одно из немногих действительно трудных испытаний, какие налагает на еврея его религия. Некоторые медицинские светила утверждают, что такое чередование периодов наслаждения и периодов воздержания полезно для здоровья как мужа, так и жены. В одной книге о семейной жизни говорится даже, что такого рода отношения между супругами — это «единственный способ» сохранить в чистоте и первоначальной свежести любовь между людьми, состоящими в браке. Трудно сказать, насколько справедливы все эти мнения, но такое самоподчинение всегда было характерной чертой брака людей иудейской веры.

Период воздержания заканчивается тем, что жена погружается в воды специального ритуального бассейна, построенного по существующему с глубокой древности единому образцу. В течение многих веков такой бассейн (на иврите — миква} был обычным местом омовения женщины после периода воздержания. Этому обряду Талмуд придает такое решающее значение, что он советует обнищавшим общинам продать, если необходимо, здание своей синагоги или даже последний из своих священных свитков, но только во что бы то ни стало сохранить микву.

Почти полное исчезновение миквы; в Соединенных Штатах и начавшееся недавно постепенное возвращение к ней — это история американского иудаизма в миниатюре. Когда на рубеже 39-го и 20-го веков началось массовое переселение европейских евреев в Америку, они не нашли здесь ритуальных бассейнов; тогда наиболее благочестивые евреи, с трудом скопив какие-то жалкие гроши, начали строить себе миквы, которые были, естественно, весьма неказистыми. Но в то же время в любом квартале, который был хотя бы чуть-чуть благоустроеннее трущоб, в домах имелась канализация и стояли ванны — вещь, тогда еще почти неведомая беднякам в Европе, да и вообще в любом другом месте и в любую другую эпоху, кроме разве что древнего Рима, где в распоряжении зажиточных граждан были отлично оборудованные бани. Нелепо было тащиться куда-то и погружаться в тесную и запущенную микву ради соблюдения обряда очищения, когда дома было вдоволь воды и своя собственная, блистающая белым кафелем ванна.

Сразу же стали выдвигаться рациональные возражения против необходимости непременно окунаться в микву, и очень скоро эти возражения сделались столь же популярны, сколь и возражения против соблюдения законов кашерности. Утвердилось мнение, что миква имела важное значение лишь в былые дни и в жарких странах, где цель обряда заключалась в том, чтобы заставить женщину мыться хотя бы раз в месяц. Даже поверхностное ознакомление с историей обряда очищения не оставило бы от этого довода камня на камне, однако евреи мало знали о своем прошлом. Воздержание от купания иудаизм считает одним из признаков траура. Частое же купание — по возможности ежедневное — есть нормальное поведение. Обряд омовения в микве, который занимает меньше минуты, — это чисто символический обряд. Этот символ слишком ясен, чтобы его объяснять.

Но горе семантике в переходные периоды! Во времена короля Джеймса, когда создавался английский перевод Библии, единственным эпитетом для женщины, не общающейся со своим мужем, было слово «нечистая». В этом смысле весь народ Израиля «нечист» — и был «нечист» со времен разрушения Храма. Однако для этих концепций не было подходящего слова в Новом Свете. Молодых американок слово «нечистая» обижало; это обстоятельство, а также нехватка микв развили в евреях неприязнь к этому древнему обычаю. Раввины стали метать громы и молнии и объявлять неполноценными всех детей, чьи матери не окунаются в микву, но строптивым все это было нипочем. Все чаще и чаще в еврейских семьях микву полностью заменяла ванна. Поскольку и без того почти все женщины так или иначе раз в день принимали ванну или душ, это действие совершенно утратило свой ритуальный смысл и перестало ассоциироваться с еврейским Законом. А потом и весь обычай двенадцатидневного разлучения, завершаемого ярким обрядом омовения в микве, потерял свое значение и был в конце концов предан забвению в большинстве семей.

То, что этот обычай со временем снова стал входить в обиход, вызывает удивление у всех тех, кто плохо знает еврейскую историю и забыл, что река иудаизма нередко может течь в гору, а не только под гору. Во многих городах Соединенных Штатов в недавние годы были построены или сейчас строятся новые ритуальные бассейны, отделанные красивой керамикой, с «предбанниками», в которых имеются салоны красоты. В эти бассейны все еще ходит довольно мало женщин по сравнению с тем количеством женщин, которые в них не ходят. Но уже прошли те времена, когда миквы существовали для ублажения все время мелеющего ручейка иностранок или новых иммигранток. Те, кто сейчас ходит в микву, — это в основном молодые американки.

По мере того, как постепенно возрождается иудаизм — а это, несомненно, происходит, о чем свидетельствует многое, начиная от все увеличивающейся доли иврита в консервативных и реформистских службах и до появления новых синагог, растущих, как грибы, по всей стране, — одновременно, как мне кажется, все больше еврейских супружеских пар начинает соблюдать предписанную иудаизмом брачную дисциплину. Американские евреи перестали считать обряд омовения в микве нелепым чудачеством — и одна из причин этого кроется, по-моему, в сделанном ими для себя открытии, что христианская церемония крещения и погружения в купель целиком заимствована из нашего древнего обряда. Эта аналогия может помочь перекинуть мост между иудаизмом и западной цивилизацией. По крайней мере, от неприязни иммигрантского поколения к микве сейчас не осталось и следа, ее сменило в большинстве случаев равнодушие, в основе которого обычно — недостаточность познаний. Однако, как ни странно, эти познания не так-то легко приобрести. Секс стал в Америке излюбленной темой для шуток и анекдотов, и мы приучились уже с серьезным видом проглатывать общеобразовательные статьи о чисто механических сторонах секса, которые в изобилии публикуются сейчас в популярных журналах. Однако говорить о сексе естественно — это совсем другое дело.

Развод

Один из трактатов Талмуда носит название «Развод». Иудаизм рассматривает развод как страшное несчастье, которое, увы, неизбежно должно иногда постигать людей, чей брак не удался. Наш закон предпочитает все же не сковывать насильно неразрывной цепью двух не сошедшихся характерами и нередко ненавидящих друг друга супругов, а развести их; предусмотрен специальный порядок и церемония расторжения подобного рода брачных союзов.

Оснований, достаточных для развода, — хоть отбавляй, а сама процедура развода довольно проста. Раввинам строжайше предписывается отговаривать разводящихся, тянуть время, всячески откладывать рассмотрение бракоразводного дела и стараться предотвратить развод так долго, как только возможно. Закон требует, чтобы был назначен посредник между разводящимися, чтобы им дали какой-то дополнительный срок для обдумывания и чтобы суд сделал несколько настойчивых попыток их помирить. Однако если все эти меры исчерпаны, муж перед лицом раввинского суда вручает своей жене юридический документ, составленный по существующей с древних времен форме, — бракоразводное свидетельство; и брак на этом прекращается.

Эту церемонию не может заменить гражданский бракоразводный процесс. Еврейская супружеская пара остается связанной по религиозному закону до тех пор, пока муж не освободит свою жену согласно нашему обычаю. Раввинский суд может вынудить его к этому, если он по злой воле намеренно создает препятствия к разводу. Равным же образом раввинский суд может заставить жену принять бракоразводное свидетельство. Однако это — неприятные и сложные случаи. Как правило, еврейские супружеские пары разводятся по обоюдному соглашению.

Деликатные отклонения

Очерк о трактовке иудаизмом такого важного и обширного предмета, как любовь и брак, был бы неполон, если бы я не добавил ни слова об одной из удивительнейших особенностей нашего брачно-сексуального законодательства, запечатленного в Торе, — о запрещенных союзах.

Читатель, возможно, помнит так называемый «Отчет Кинси», опубликованный в Соединенных Штатах несколько лет тому назад.[1] Серьезное научное исследование стало бестселлером, к вящему изумлению солидного издателя, специализирующегося на выпуске пухлых медицинских трудов, расходящихся крохотными тиражами. Люди штурмовали книжные магазины. Издателю, к его огорчению, не осталось сделать ничего иного, как напечатать оба труда профессора Кинси под одной обложкой, выпустить эту книгу огромным тиражом и положить деньги на свой счет в банке. Я думаю, в лучшем случае один покупатель из тысячи прочел весь «Отчет Кинси» от корки до корки, или хотя бы половину, или хотя бы десятую часть его. Читатели продирались сквозь заумные научные рассуждения, сквозь непонятные графики, диаграммы и таблицы, выискивая — часто напрасно — жемчужные зерна интересных фактов. Главное, что они почерпнули из «Отчета Кинси» — это то, что нужен научный подход, дабы сделать секс неинтересным предметом.

Но газеты ликовали: наконец-то настал и на их улице праздник! Искушенные и дотошные журналисты, бойко владеющие пером, выкопали эти жемчужные зерна и преподнесли их читателям горяченькими, с пылу и с жару. Оказывается, в «Отчете Кинси» под семью запорами ученых выкладок скрывались открытия, которые хоть кого вгонят в холодный пот. Приведя в подтверждение своих выводов точные статистические данные, собранные в результате многочисленных конфиденциальных бесед с пациентами, профессор Кинси показал, что в Соединенных Штатах весьма широко распространены такие явления, как добрачные и внебрачные связи, прелюбодеяние, гомосексуализм, кровосмешение и скотоложество. Появившиеся в последние годы вызывающе смелые романы и пьесы подготовили читателей к новым откровениям — к тому, что незамужние девушки в нашей стране не все сплошь девственны и что некоторые женатые мужчины и замужние женщины время от времени ищут и находят, как выражается профессор Кинси, «выход» для своей сексуальной энергии где-то на стороне, а не в постелях своих законных жен и мужей. Однако, по-моему, что больше всего поразило обыкновенных американцев, так это прежде всего распространенность половых извращений и скотоложества.

Шум по поводу «Отчета Кинси» долго не утихал, и тогда, поняв, что это — не однодневная сенсация, возвысили свой голос священники и раввины: они обвинили профессора Кинси в том, что он клевещет на человеческий род и особенно на американцев, которые на самом деле по природе своей суть воплощение нравственности. Я не могу понять, как почтенные служители культов не сообразили, какое мощное оружие неожиданно попало им в руки. «Отчет Кинси» доказал — в той мере, в какой современный научный аппарат способен это доказать, — что в основе библейского сексуального кодекса лежат реальные особенности человеческой природы; он доказал, что содержавшиеся в Танахе запреты на совокупление мужчин с мужчинами, или братьев с сестрами, или людей со свиньями и овцами — это не запоздалая реакция на распутство бронзового века, но глубоко актуальные законы, направленные против правонарушений, которые повторяются и будут повторяться из века в век, подобно таким преступлениям, как кража или поджог.

По-моему, против «Отчета Кинси» священнослужителей настроило прежде всего то обстоятельство, что он был немедленно использован в своих целях агностиками. Как они стали сразу же утверждать, «Отчет Кинси» доказал, что сексуальные нормы и установления Библии — то есть нор мы не только иудаизма, но и христианства, — противоречат человеческой природе и, следовательно, должны быть отвергнуты как общественным мнением, так и юридическими инстанциями. Правда, профессор Кинси в своем труде настойчиво подчеркивал, что он лишь излагает собранные им и его сотрудниками факты и всячески воздерживается от нравственных оценок; но агностики отмахнулись от этого утверждения, заявив, что оно — всего лишь попытка профессора Кинси бросить кость разъяренной толпе узколобых обывателей. Указывалось, что определенное количество американцев — довольно значительное, хотя и находящееся в меньшинстве, — наслаждается гомосексуализмом. Если это делается тайно, то какой от этого ущерб обществу? Добрачные связи — вещь довольно распространенная; прелюбодеяние после брака — тоже. Так что приносит больше вреда: эти явно естественные, согласные с человеческой природой действия или же ощущение вины, внушенное пуританской библейской моралью? Ну, и так далее и тому подобное. В защиту такой точки зрения изливались потоки красноречия. Но и священникам и раввинам красноречия тоже было не занимать, и они неистово пригвождали Кинси к позорному столбу и подвергали сомнению всю его добротно собранную статистику.

Мне кажется, что люди, превозносившие «Отчет Кинси» как доказательство ложности нравственных норм Закона Моисеева, просто-напросто впали в старую, как мир, ошибку: они, не мудрствуя лукаво и не придумав ничего более умного или более глубокого, просто повторили тезис романтиков согласно которому природа — это суд последней инстанции для решения всех спорных вопросов; по их мнению, любые действия, совершаемые в результате естественного порыва, являются действиями искренними и, следовательно, благими, а все остальное — от лукавого. Однако в действительности многие более чем естественные порывы бывают весьма и весьма предосудительны. Например, некоторые психиатры утверждают, что почти в каждом из нас заложено от природы подспудное желание убить отца или мать. Естественным порывом является желание не трудиться, не мыться, думать лишь о самом себе и плевать на нужды других людей, грубить, совершать жестокости. Если вы со мной несогласны, понаблюдайте немного за играющими детьми или познакомьтесь с обычаями народов, находящихся на первобытной стадии развития. Образование, цивилизация и культура в большой степени заключаются в том, что побуждают человека идти наперекор природе. То же можно сказать и о религии и (коль скоро это здесь упоминалось) об агностическом гуманизме.

Своды законов любого рода едва ли вообще существовали бы, если бы некоторые люди под влиянием именно естественных порывов не были бы склонны действовать наперекор этим законам. Правила уличного движения существуют потому, что почти все мы одержимы естественным порывом ехать как можно быстрее и заставлять ругающихся пешеходов, если они не хотят попасть под машину, нестись через улицу сломя голову. Законы против воровства существуют потому, что человеку от природы свойственно желать взять деньги и ценные вещи там, где он их случайно видит, вместо того, чтобы тяжело работать ради денег и ради покупки этих вещей. Боюсь, я утомляю читателя перечислением азбучных истин, но, как ни странно, при обсуждении «Отчета Кинси» эти азбучные истины почему-то не были приняты во внимание.

Однако в основе закона лежат обычаи, принятые среди людей, а не наоборот. Мы все помним тот курьезный анекдот, который навечно вписан в нашу Конституцию в виде восемнадцатой и двадцать первой поправок.[2] Если бы нравственные установления Танаха были действительно ненужны и нелепы, здравый смысл человечества скоро отверг бы их и отменил в течение одного поколения, как произошло с «сухим законом». Однако на деле цивилизованное человечество сочло установления Танаха основой своего поведения (хотя они и не соответствуют тому, как ведут себя люди под влиянием естественных порывов) и придерживалось их в течение большей части своей истории.

Иногда в защиту сексуальных отклонений, описанных в «Отчете Кинси», выдвигается другой аргумент — столь же древний, как и аргумент «естественности» извращений, но гораздо более логичный. В основе этого аргумента лежит положение, согласно которому людям не может повредить то, о чем они не знают. Защитники такой точки зрения утверждают, что, например, тайное прелюбодеяние доставляет массу удовольствия его соучастникам и в то же время не наносит никакого ущерба обманутому мужу или обманутой жене, которые ни о чем не подозревают и потому спокойны. Я знал одного очень умного человека — моего собрата-романиста, который верил в этот тезис, как в аксиому Евклида. Более того, он был убежден, что в этот тезис свято верит и все остальное человечество. Он аргументировал тем, что нет на свете мужчины, который отказался бы переспать с женой своего лучшего друга, если бы мог быть абсолютно уверен, что его адюльтер не будет обнаружен. (С тех пор, как мы беседовали с ним на эту тему, он несколько раз женился и развелся; не знаю, придерживается ли он своей точки зрения до сих пор или нет.) Это правило он распространял также и на мужеложество. Сексуальные отношения между двумя гомосексуалистами, утверждал он, есть их сугубо личное дело, и полиции нечего совать в это свой нос. Мой друг-романист был человек неверующий. Возможно, если человек не верит в то, что существует Б-г, запретивший подобного рода деяния, совершаемые публично или тайно, то такого человека невозможно переубедить.

Если мой читатель втайне занимается совращением чужих жен или гомосексуализмом, мы можем оставить эту тему. Если же такие явления его возмущают, я хотел бы его спросить, какие он может выдвинуть против них рациональные возражения.

В ответ мой читатель, возможно, возразит, что прелюбодеяние влияет на характер человека — в худшую сторону, разумеется, что прелюбодей живет в постоянном страхе перед разоблачением и что обнаружившееся прелюбодеяние приводит к разрушению семьи. Все это, возможно, и так, но если прелюбодей не боится пойти на риск, то что его должно удерживать? Мой возмущенный читатель далее, наверно, скажет, что гомосексуализм — это бесполезная растрата средств воспроизведения рода человеческого и что такое извращение может распространиться и своим порочным влиянием развратить других людей. Но если бесполезная растрата собственных средств воспроизведения не волнует самих педерастов, то почему это должно волновать других людей? Более того, педерасты начисто отрицают порочность своих действий и утверждают, что гомосексуализм — высшая форма любви. Они называют высокопарной благоглупостью распространенное нынче снисходительное мнение, что гомосексуализм — это чаще всего не преступление, а всего лишь психическое расстройство, требующее лечения, как и всякая другая болезнь.

Греки и римляне считали еврейский запрет на мужеложество, равно как и строгие еврейские законы относительно брака, нелепыми и косными предрассудками. Если мы не хотим возвращаться (или идти вперед, смотря по точке зрения) к нравственным нормам Римской империи, если читатель инстинктивно считает, что еврейские и христианские нравственные нормы лучше соответствуют критериям разумной цивилизации, то я хотел бы попросить этого читателя попробовать отыскать основу современной западной морали где-нибудь вне сферы, обозреваемой Б-гом, — т. е. за пределами Библии и тех религий, в основе которых лежит Библия. Современная западная мораль — это либо, как сказал Ницше, затянувшаяся ошибка, основанная на вековечном заблуждении, либо один из великих даров иудаизма человеческому роду. Если мы не приемлем религиозного принципа, согласно которому сексуальные склонения суть зло, то где предел, который не позволит нашим западным нравственным нормам опуститься до уровня нравственных норм Рима и Византии?

Глава двенадцатая

СМЕРТЬ

Загадка

У поэтов и философов бывает иногда привычка славословить смерть, и они написали на эту тему немало прекрасных и впечатляющих страниц. Однако, как мы не раз имели возможность убедиться, эти же самые поэты и философы делают все возможное, чтобы прожить как можно дольше. Седовласый литератор сидит у себя за письменным столом, завернувшись в теплую шаль, дабы уберечься от простуды, и пишет возвышенные стихи, в которых сообщает, что он с нетерпением ждет утешительницу-смерть, подобно тому как молодой любовник ждет возлюбленную. Всякий, кому доводилось видеть очень старых или очень больных людей, отлично знает, с каким упорством они цепляются за последнюю надежду — воистину, как утопающий хватается за соломинку. О смерти сказано очень много красивых слов: дескать, смерть придает жизни ценность и значимость; смерть — это непременное условие существования жизни; бессмертие было бы куда более страшным наказанием, чем сама смерть; смерть уравнивает простых смертных с королями и с величайшими гениями; умирая, мы возвращаемся в лоно матери-природы и приобщаемся к вечности вместе с камнями, скалами и деревьями… Но попробуйте сказать все это изможденному, измученному болезнью человеку, умирающему на больничной койке.

В Танахе можно, кажется, найти чуть ли не все темы, встречающиеся в классической философии и поэзии; но я не помню в Танахе ни одной фразы, в которой была бы сделана попытка приукрасить смерть.

Моисей говорит: «Во свидетели пред вами призываю небо и землю. Избери жизнь, дабы жил ты и потомство твое». В Книге Псалмов мы находим радостные гимны в честь жизни. Отсрочка смерти вызывает у псалмопевца чувство горячей благодарности Г-споду. Екклесиаст считает, что в бессмысленном мире, полном несправедливости, смерть — это последняя несправедливость. В Книге Иова есть иронический панегирик смерти; в этом панегирике всего в нескольких бесподобных строках обобщены все известные нам доводы в защиту смерти; и, однако, из этого панегирика яснее ясного, что Иов считает смерть величайшим несчастьем, у которого есть только одно достоинство: смерть кладет конец всем другим несчастьям.

Во всех содержащихся в Танахе рассуждениях о смерти нет никакого радостного предвкушения рая с его ангелами и сладкозвучными арфами и столь же мало страха перед адским огнем и дьяволами. Смерть — это зло, потому что с ней прекращается жизнь и гаснет свет, и еще потому, что она—неразрешимая загадка. Так всегда говорил людям их здравый смысл. Так же о смерти говорится и в Танахе.

Загробная жизнь

Естественно, возникает вопрос: как это возможно, что в мире, который создан всеблагим Б-гом, существует такое зло, как смерть. В попытках разрешить это противоречие было изведено столько чернил, что их, небось, хватило бы на то, чтобы заполнить, скажем. Каспийское море. Читатель, успокойтесь: я тоже не могу разрешить это противоречие и я не знаю человека, который мог бы хоть сколько-нибудь удовлетворительно его объяснить, — хотя я прочел на эту тему гораздо больше книг, чем следовало бы прочесть столь обычно жизнелюбивому, как я, человеку.

Вопрос можно сформулировать так: если существует добрый и справедливый Б-г, то как же может быть, что человеческая жизнь завершается столь страшным и несправедливым итогом, в котором не принимаются во внимание деяния человека и их последствия.

Именно в этом — основное зло смерти. Смерть беспорядочно и бездумно обрывает существование то одного, то другого из нас, оставляя вопросы неотвеченными, дела незавершенными, долги неоплаченными, добродетель невознагражденной и преступление ненаказанным. Если бы смерть подводила черту под сведенным балансом, если бы люди знали, что им неизбежно придет конец, — но придет тогда, когда того потребуют природа, логика и справедливость, — то вопрос о несправедливости смерти либо вообще не возникал бы, либо представлял собою лишь чисто философскую загадку, однако не доставлял бы людям тех мучительных терзаний, какие он доставляет теперь.

Один из наиболее напрашивающихся ответов (этот ответ пришел в голову людям сразу же, как только они начали мыслить, и он до сих пор не опровергнут) заключается в том, что период времени от рождения до смерти человека слишком короток, чтобы стать основой для исчерпывающего подведения итогов. Согласно догмам восточных религий, человеческая жизнь — это лишь одна из многих прожитых человеком жизней. Любая кажущаяся несправедливость в этой жизни уравновешивается кармой, то есть деяниями и итогами других воплощений человека, прошлых и будущих. Следовательно, человек должен нести ответ не только за свою теперешнюю жизнь, но и за все другие свои жизни — те, которые он прожил раньше, до того, как родился в своем нынешнем воплощении, и те, которые он еще проживет в своих будущих воплощениях. Иудаизм такую идею отвергает, хотя у каббалистов иногда возникает мысль о том, что возможен гилгул, то есть перевоплощение.

Иудаизм, равно как христианство и ислам, отвечает на вышеупомянутый вопрос иначе: он утверждает, что после того, как человек умирает на земле, его душа продолжает жить другой, загробной жизнью, которая длится неопределенно долго. Существует какой-то иной мир, куда мы попадаем после того, как покончим наши счеты с нашей нынешней жизнью; и в этом ином мире деяния человека получат справедливую оценку. Праведника ждет воздаяние за его добродетель. Некогда преуспевавшего грешника постигнет заслуженная кара. В священных книгах ислама довольно подробно описано, что представляет собою жизнь после смерти. А Данте Алигьери в «Божественной комедии» нарисовал потрясающую по выразительности картину загробного мира, как он представлялся христианам в средневековой Европе.

Еврейская доктрина загробного мира содержится главным образом в Талмуде и основана на текстах Священного Писания. Поскольку проблема жизни после смерти была основным пунктом разногласий между еврейскими мудрецами и саддукеями (существовавшая в те времена секта, во многом расходившаяся с ортодоксальным иудаизмом), эта проблема приобрела основополагающее значение. Характерно, что Талмуд не отвечает на вопросы о том, как выглядит загробный мир, что на самом деле означает воскресение из мертвых, где и как это происходит, во что требуется верить. Мы находим в Талмуде взгляды и мнения отдельных раввинов древности и рассуждения средневековых ученых, которые, развивая положения своих предшественников, придерживались при этом самых разных — часто прямо противоположных — точек зрения. Иудаизм очень точен и конкретен там, где он говорит о действиях. Доктрины же и абстрактные умозаключения носят иногда и не определенный характер. Поэтому я не могу здесь описать, как выглядит в представлении иудаизма загробный мир и как происходит воскресение из мертвых. Наша религия утверждает, что есть какой-то иной мир и что Б-г заботится о тех, кто спит в земле сырой. Больше мне нечего сказать читателю — разве что поведать свои собственные, личные мнения.

Даже в Талмуде идея загробной жизни выражена весьма туманно — посредством метафор, притч и иносказаний. Упоминаемая там Геенна (ад, в котором жарятся грешники в наказание за свою порочную жизнь) — это Гай-Хином, или долина Хином, небольшой овраг в Иерусалиме: когда-то идолопоклонники в этом овраге сжигали на алтаре тела своих детей, приносимых ими в жертву кровожадному Молоху. В наши дни вы можете увидеть эту самую Геенну с балкона своего номера в отеле «Царь Давид» — оттуда открывается отличный вид на Старый Иерусалим. Овраг этот, ясное дело, слишком уж мал, чтобы вместить хотя бы самый ничтожный процент даже всех нынешних грешников, не говоря уже о грешниках предыдущих поколений. Слово «рай» по-гречески звучало «парадейсос», а в греческий язык оно пришло из персидского, и означало оно «парк», или «сад». Еврейское ган эден (райский сад), или Эдем, — это таинственное место, где появился на свет Адам; Эдем был прекрасным, цветущим садом, в котором не существовало ни греха, ни труда, ни отравы, ни боли, ни смерти, а одни лишь деревья, цветы и живые существа в своем первозданном бессмертном совершенстве. Короче говоря, все это — не что иное, как притча. Мы не знаем, где находился этот райский сад, как он выглядел и на что именно намекает рассказанная о нем притча.

Объяснение зла

Мыслители всех религий отлично сознавали, что — в качестве причин существования зла — теория кары и воздаяния за пределами нашей земной жизни весьма и весьма уязвима, ибо никто из людей никогда не видел «мира иного». Мы можем принять на веру, что загробная жизнь — это несомненный факт. Но для большинства людей она не может быть таким же несомненным фактом, как, например, зеленая трава. Те, кто начисто отрицает загробную жизнь, издеваются: «Обещания загробной жизни, — говорят они, — это всего лишь утешения для бедняков: дескать, ешь мякину, трудись, гни спину, а потом сам Б-г поднесет тебе сладкий пирог».

Поэтому в религиозной философии возникла еще одна тенденция — попытка найти объяснение причине существования зла не вне человеческой жизни, а в ее пределах. Существует целый ряд теорий подобного рода. Вот, например, восемь из них:

1. Зло — это непременное условие существования свободы воли. Мир, лишенный возможных злых последствий, будет не миром людей, а миром заводных кукол.

2. Если вселенной вообще дано существовать со всеми своими силами, и переменами, и временными связями, в нашей вселенной все эти элементы наилучшим образом сбалансированы, и потому она есть «лучший из миров».

3. Зло, правильно понятое, — это не существующее явление, которое нужно как-то объяснять, но просто отсутствие возможного добра. Отрицая необходимость зла, мы тем самым выражаем пожелание, чтобы мир был неизменно совершенен, тогда как на самом деле мы живем в мире, лишь идущем к совершенству.

4. Жизнь предполагает изменения, она сама постоянно изменяется. Сравнение ранних и поздних условий существования порождает контраст между добром и злом. Однако прекращение изменений означало бы смерть, или несуществование.

5. Вселенная — со всем, что в ней находится, — сама по себе не является ни доброй, ни злой. Зло в мире есть результат сознательных действий человека, который поступает по своей свободной воле. Железо, не обладающее свободной волей, может одинаковым образом быть превращено как в плуг, так и в меч.

6. Добродетельный человек — это венец творения; однако в мире, в котором нет никаких трудностей, добродетельный человек просто невозможен.

7. Зло — это только то, что сам человек считает злом. Зло — это тень, отброшенная желанием. Надо лишь перестать желать преходящего — и зло исчезнет само собой.

8. Каждый порочный человек сделал в своей жизни хоть что-то хорошее. Каждый добродетельный человек хоть в чем-то да согрешил. В нашем мире каждому человеку воздается за меньшую часть совершенного им. Человек переходит в загробную жизнь с четким итогом грехов, заслуживающих наказания и добрых дел, достойных награды.

Я не собираюсь перечислять здесь все подобные теории, я только хотел привести пример, какого рода рассуждения на эту тему возможны. Богословы и философы — как иудейские, так и прочих религий — порой подкрепляли эти и другие схожие рассуждения весьма убедительными доводами, которые у меня нет ни времени, ни способностей опровергать. Возможно, именно многообразие подобных теорий свидетельствует о том, что нет какого-то одного решения проблемы, с которым мир готов был бы согласиться. Рабби Янай в книге «Поучения отцов» выразил все это, по-моему, очень ясно: «Причина процветания грешников и страдания праведников — вне нашей воли».

Существует и старая теория эпикурейцев. Человеческая жизнь именно такова, какой она нам представляется, — то есть это иррациональная смесь добра и зла. Мы не существовали ни в какой форме до своего рождения, и наше существование полностью прекратится с нашей смертью. Нет в природе никакого Б-га, которого можно было бы умолять о справедливости или хотя бы об установлении на земле разумного порядка.

Вся видимость упорядоченности вселенной — это только иллюзия, вековечное заблуждение человеческое. Проблемы зла не существует — не потому, что в мире нет зла, а потому что нет никакого благого Провидения, которое могло бы отчитываться за дела свои. Как сказал Стендаль, «Б-га извиняет лишь то, что его нет». Есть только случайно возникшая краткая жизнь человека на нашей зеленой земле. Все остальное — черный холодный хаос. И задавать вопросы тьме — это сущее ребячество.

И, наконец, есть Книга Иова, в которой с поразительной силой описаны страдания человека на земле и со столь же поразительной убежденностью выражена уверенность в вековечном существовании и могуществе Г-спода Б-га. И это противоречие никак в Книге Иова не разъяснено. Страдающий и мучающийся Иов задает вопросы и оказывается тверже в своей вере, чем его недалекие благочестивые друзья. Те люди, которые предлагали ему частичные ответы на вопрос о природе зла, порицаются б-жественным Голосом, звучащим из вихря. Загадка существования остается неразрешенной, и где-то в глубине этой загадки — в глубине человеческого сердца — кроется ощущение, что Б-г все-таки есть.

Разум современного человека готов жить со всеми этими дилеммами и не тратить слишком много энергии на их разрешение, А разум человека средних веков не мог успокоиться, если видел в своих доктринах хоть одно явное противоречие. Он бросался навстречу трудностям и находил какие-то ответь! — пусть слишком неубедительные, притянутые за уши, но все же ответы. В результате получалось нечто вроде спора с ребенком — спора, который ведется в понятных ребенку выражениях. Бенджамин Франклин рассказывает о том, как множество раз услышав с амвонов яростные филиппики против деизма, он в конце концов сам стал деистом. А Саадия Гаон еще тысячу лет тому назад предупреждал, что одной из главных причин атеизма является слабость и нелепость доводов, приводимых в защиту религии. Однако разжевывание и пережевывание старых парадоксов — «существование зла», «свободная воля», «вездесущие Б-жье» и так далее — продолжалось чуть ли не до наших дней.

Однако в наши дни умные люди стали куда менее самоуверенными — и это, на мой взгляд, объясняется распространением научных знаний. Почти любая область естественнонаучных исследований изобилует парадоксами. Два столетия назад люди все еще могли верить в то, что мир — это некий механизм и что усовершенствованные инструменты, созданные людьми, помогут им рано или поздно разобраться в этом механизме до последней гайки и понять, наконец, как он работает. В наши дни образованный человек так же не может в это верить, как он не может верить в то, что мир покоится на панцире гигантской черепахи. В некоторых отраслях созданы уже столь совершенные приборы, что дальше некуда. Но по мере того как приборы делаются все совершеннее и совершеннее, возникают все новые пределы ограничения. Знания накапливаются, а дилеммы, с которыми сталкивается человек, множатся и углубляются. Попытки разрешить все парадоксы и противоречия просто-напросто заведут науку в тупик. Сейчас наука делается на основе «рабочих принципов», «рабочих гипотез», «наиболее вероятных ответов» и так далее и тому подобное.

Идея жизни после смерти содержит многочисленные противоречия и трудности, по поводу которых в течение веков ломались копья в теологических дискуссиях и обыкновенных дилетантских спорах. Некоторые из наиболее патетических страниц средневековых философских трудов представляли собою попытки благочестивых авторов отмести все без исключения возражения. Эти авторы подробно описывали, как будет выглядеть тело воскрешенного человека, объясняли, на ком именно будет женат на том свете человек, который в своей земной жизни имел одну за другой трех жен, и так далее. Богословская литература иудаизма не раз указывала, что такого рода пустопорожние рассуждения бессмысленны и неумны.

— Человеческая личность, или «душа», — говорит рационалист, — это нечто вроде выхлопной трубы химической машины, называемой телом. Когда машина останавливается, выхлопы прекращаются. Вот и вся недолга.

«Рабочий принцип» иудаизма заключается в том, что для Б-га мертвецы вовсе не являются мертвецами, что машина — это всегда нечто большее, чем просто машина, и что когда машина прекращает работу, все-таки что-то остается. Мой дед любил рассуждать о поэтичном загробном мире из иудейской притчи — мире, в котором праведники наслаждаются вечным, непрекращающимся шабатом, едят рыбу левиафан и мясо легендарного быка пустыни и пьют необыкновенно вкусное вино из винограда, специально для этого пиршества выращенного в Эдеме. Когда моя мать упрашивала деда съесть кусок говядины или телятины, он отказывался и, посмеиваясь, говорил:

— Моя порция уже ожидает меня на том свете: это левиафан и бык.

А однажды он мне сказал:

— Разумеется, мы не можем быть полностью уверены, что загробный мир таки да существует… Но может быть… помни: может быть…

Ест ли сейчас мой дед левиафана и пьет ли он эдемское вино на том свете? Что бы мне ни говорили, я думаю, что да. Это мне кажется более вероятным, нежели мысль о том, что душа моего деда мертва для Г-спода.

Кадиш

Еврейская идея уважения к мертвым требует, чтобы погребение было совершено как можно скорее и наиболее простым, непритязательным способом; мертвого заворачивают в саван и кладут в деревянный гроб без дна — так, чтобы тело касалось земли. Друзьям и родственникам усопшего вменяется проводить его к месту последнего успокоения. После этого начинается период предписанного траура, который, чем ближе к концу срока, тем становится менее строгим. В течение первых семи дней траура — этот период называется шива — скорбящие, под свежим впечатлением своей потери, не выходят из дома; там они сидят на низких табуретах и принимают визиты соболезнующих. Выдержать это нелегко, но по крайней мере голова у них в это время чем-то занята и внимание отвлечено. Затем начинается тридцатидневный период, называемый шлошим (тридцать). Скорбящие снова начинают заниматься своими обычными делами, но избегают развлечений и продолжают творить определенные молитвы. Когда проходят эти тридцать дней, траур заканчивается, если только траур не по отцу или матери — в этом случае траур длится целый год.

Кадиш — это молитва в синагогальной службе, в которой не содержится непосредственных упоминаний о смерти или о трауре. Это старинный арамейский гимн, прославляющий святое имя Б-жье и призывающий к скорейшему наступлению царства Б-жьего. Сочиненный после разрушения Храма, он в еврейском молитвеннике передает стенания Иова; идея гимна — прославление Г-спода в момент самого глубокого страдания: «Хотя Он убивает меня, все же я верую в Него». Кадиш завершает каждую часть службы и попеременно произносится как ведущим службу, так и всеми собравшимися.

Несколько сот лет тому назад возник обычай поручать чтение последнего кадиша одному из тех, кто носит траур по усопшему: таким способом скорбящий, невзирая на постигшее его страшное несчастье, выражает свою непоколебимую веру в Б-га. Поскольку обычно на поминальной службе бывает не один, а несколько скорбящих, носящих траур по усопшему, возникает вопрос, кому именно прочесть последний кадиш. У раввинов разработана сложная система очередности, но сейчас ей редко кто следует: обычно все носящие траур читают последний кадиш хором. Следы прежней иерархии сохранились лишь в порядке избрания из скорбящих того, кто будет руководить традиционной ежедневной службой в тот или иной день после смерти оплакиваемого.

Из моего сухого изложения фактов читателю едва ли станет понятно, откуда берется такая гипнотическая сила еврейского обычая читать кадиш. С одной стороны, существует сама молитва. Это прекрасный дифирамб, написанный в четком ритме, очень звучный, с необыкновенно яркими аллитерациями; и хотя, может быть, не более чем один из пяти молящихся понимает слова, тем не менее молитва эта производит на всех очень сильное впечатление. Есть нечто эмоционально-волнующее в том, что молящийся произносит слова кадиша вместе с другими людьми, недавно потерявшими дорогого им человека. В древнем обычае читать кадиш заложено глубокое уважение к тем, кто покинул этот мир. Чтение кадиша приносит молящемуся инстинктивное облегчение и высвобождение от гнета скорби, как если бы в этот момент он протянул руку через реку смерти и коснулся руки усопшего, находящегося на том берегу. Я не пытаюсь доказать, что это — какое-то рациональное ощущение, но это — действительно сильное ощущение.

Однако, помимо всего прочего, по-моему, источник исключительной силы кадиша кроется во взаимоотношениях нашего поколения и поколения людей, которые уже умерли или находятся на пороге могилы. Скорбящего охватывает ощущение вины. Чувство вины живых перед мертвыми — это довольно распространенное чувство среди всех людей, но особенно сильно оно у евреев.

Большинство еврейских детей в Америке — по крайней мере до самого последнего времени — проявляло куда меньше благочестия, чем их родители. Однако даже если внешнее поведение человека уже никак не определяется требованиями религии и не согласуется с ними, в сердце человеческом религия удерживается гораздо дольше. Я бы сказал, что еврейская сущность почти неискоренима в сердце еврея. Пока живы родители, их неверующие дети знают, что религия в их семье поддерживается старшим поколением, и они более или менее спокойно ведут свою светскую жизнь. Но вот родители умирают. И дети оторопело смотрят на то, как свободно качается оборванный конец цепи поколений. Это — невеселое зрелище. И чтение кадиша, связывающее детей с усопшими родителями, — символическое восстановление древней цепи.

Именно с чтения кадиша нередко начинается частичное — а иногда и полное — возвращение к иудаизму. Но даже если этого и не происходит, то сама необходимость прочесть кадиш хотя бы приводит скорбящего в синагогу, дает ему возможность снова услышать слова на древнееврейском и звуки литургии, побуждает его хоть раз в день в течение срока траура предаться размышлениям. Мне доводилось слышать, как обычай читать кадиш критиковали за то, что он «превращает нашу веру в религию мертвых». По-моему, все обстоит как раз наоборот: если усопшие самим фактом своей смерти побуждают живых хоть в какой-то мере воскресить в себе нашу древнюю религию, значит, они умерли не напрасно. Ежедневное посещение синагоги с целью прочесть кадиш — это одна из наиболее благородных обязанностей, которую живой может выполнить по отношению к мертвому, и одна из наиболее важных.

Иногда люди недовольно спрашивают: «Почему для того, чтобы прочесть кадиш, нужно обязательно собирать миньян?» {миньян — это кворум из десяти человек, необходимый для совершения б-гослужения). Вышеприведенное описание обряда, по-моему, вполне объясняет, для чего тут нужен миньян. Кадиш — это не индивидуальная, а коллективная молитва. Слова ее рассчитаны на декламацию перед группой людей. Вполне допустимо молиться в одиночестве, и очень многие благочестивые люди время от времени так и делают; однако они никогда не читают в одиночестве коллективных молитв, одна из которых — кадиш. В годовщину (йор-цайт) смерти близкого человека те, кто его пережил, ежегодно читают по нему кадиш в течение всей своей жизни. Затем этот долг считается выполненным. Кадиш читает только второе, но не третье поколение.

Иудаизм строго ограничивает траур и чтение кадиша определенными периодами времени и традиционными обрядами. Излишнее усердие в скорби воспринимается как недостаточное доверие к Б-гу. Наша вера считает желательным и естественным, чтобы время исцеляло раны, нанесенные смертью. Хотя после траура по умершему ни один человек не остается таким, каким он был прежде, от него все же ожидают, что по окончании траура он вернется к своему прежнему, обычному для него существованию и ради непрекращающейся жизни сумеет превозмочь свою скорбь. Траурный наряд, снятый с себя скорбящим, можно будет надеть снова. Траур оставил свой след, но жизнь продолжается.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ЗАКОН

Глава тринадцатая

ЧЬЮ ВЛАСТЬ УТВЕРЖДАЕТ ЗАКОН

Я описал, как живут евреи, которые верят в Б-га и соблюдают установления Закона Моисеева.

Однако очень многие мыслящие евреи, люди с добрым сердцем и чистой совестью, не соблюдают этих установлении — главным образом в их обрядовой части. Некоторые из таких евреев просто не получили соответствующего воспитания и не знают еврейских традиций, другие же знают, но пренебрегают ими. Но возникает вопрос: чей закон эти люди нарушают? Чьей власти они не подчиняются? Кто сказал, что в наши дни человек, волею судьбы рожденный евреем, обязан совершать какие-то действия и воздерживаться от совершения каких-то других действий? И по какому праву кто бы то ни был может ему все это приказать?

И сразу же возникает еще один вопрос: что такое еврей, в чем сущность еврейства? На этот вопрос нельзя ответить одной или двумя фразами. Существуют законы еврейской жизни. Мы можем проследить их историю вплоть до самых истоков и понять, как и когда они были даны евреям. Но за нарушение этих законов никого не наказывают, не арестовывают и не судят. Соблюдать их или не соблюдать — это личное дело каждого данного индивидуума. И поэтому еврей должен сам для себя решать, будет он соблюдать их или не будет, — предполагая при этом, что он знает, какие это законы, когда и как они появились и чью власть они утверждают.

У нашего свода законов есть одно название — Тора (что означает «учение»). Это всеобъемлющее слово: в него включаются все религиозные законы и постановления вплоть до раввинского решения, принятого на прошлой неделе, и комментария, написанного вчера. Однако наша основная Тора, наш главный Закон, наша конституция и наш кодекс поведения — это Пятикнижие Моисеево. Итак, начнем с того, с чего начинается история еврейства — с пяти книг Моисея.