Луки и арбалеты в бою

«Мухаммед-Али-Мубашшир-бек был один из тех беков, которым я недавно начал оказывать почет; очень смелый, достойный и хороший был йигит. Без кольчуги он поехал вперед, к дороге, утыканной кольями. Ему выстрелили в ‹не будем называть этот орган столь же прямо и недвусмысленно, как то полтысячелетия назад сделал Бабур; читатели, видимо, и так догадаются›, и он тотчас же испустил дух.

Иллюстрации к рукописи „Бабур-наме“ были выполнены уже при внуке Бабура, но степень пробиваемости кольчуг лучной стрелой за это время не изменилась. В тексте говорится об опасности этой перестрелки у стен крепости даже для окольчуженных воинов – но также и о том, что определенной защитой такойт доспех все же служит

Мы шли быстро, на большинстве из нас не было кольчуг; одна-две стрелы пролетели мимо меня; Ахмед-Юсуф-бек волновался и все время говорил: „Вы идете совсем голый. Я видел, как две или три стрелы пролетели у вас над головой“. Я отвечал: „Будьте смелы! Немало таких стрел летало у меня над головой“.

Касим-бек, одетый в латы, нашел на правой стороне переправу через реку и с нашими людьми достиг другого берега. Когда он пустил коня, хезарейцы не могли устоять и побежали; йигиты, схватившиеся с хезарейцами врукопашную, бросились за ними, сбивая их с коней».

Да, это тоже вполне рыцарский стиль ведения боя: и пренебрежение достаточно реальной опасностью (Бабура кривая вывезла, а «достойного и хорошего йигита» – нет), и атака на конных лучников силами тяжеловооруженного отряда, стремящегося как можно скорее перейти к ближней схватке; причем предводитель этого отряда, облаченный в самые надежные доспехи, скачет впереди всех!

В общем-то для знающих людей всегда было ясно, что хрестоматийное противопоставление «западного» и «восточного» типа военных действий – не то чтобы совсем выдумка, но, политкорректно выражаясь, преувеличение кабинетных исследователей. А на поле боя, у переправы, у стен крепости всегда найдется место боевому маневру, демонстративной смелости (без которой даже воинская хитрость нереализуема), дальнему обстрелу – и стремительному натиску закованной в доспехи конницы, успех которой определяется силой колюще-рубящего оружия…

В данном случае бой идет у естественной преграды. Когда сражение шло за крепость, на авансцене появлялись в том числе и пешие стрелки, иные даже с арбалетами. Но на страницах «Бабур-наме» порой встречаются описания полевых сражений, когда какая-либо из сторон, желая вести как можно более меткую стрельбу, спешивается. Все-таки даже люди, с детства овладевающие искусством стрелять на скаку, не могут отменить объективную реальность: когда под ногами твердая неподвижная опора – прицельная дальность лучного выстрела заметно возрастает.

Другое дело, что даже в таких случаях лучный обстрел не обязательно приносит победу:

«Мы немедля двинулись в сторону противника. Когда начали летать стрелы, враги разом напали на наших передовых, разбили их, погнали назад и прижали к центральному отряду. Мы продвигались вперед, пуская стрелы; враги, немного постреляв, как будто приостановились. Один человек, стоявший напротив меня, что-то крикнул моим людям, сошел с коня и собирался пустить в меня стрелу; но так как мы наступали не останавливаясь, не смог устоять и, опять сев на коня, ускакал»

«Хайдар Кукельташ, который был главным столпом войска моголов, стоял во главе авангарда. Все его люди сошли с коней и принялись пускать стрелы. Много конных йигитов из Самарканда и Хисара, исполненных боевого рвения, погнали коней вперед, и все моголы, которые были под началом Хайдар-бека и спешились, попали под ноги лошадей. Когда Хайдар-бека взяли, моголы не смогли больше сражаться и их одолели. Множество моголов было истреблено».

Опять практически рыцарская атака. Что ж, используем как базовую модель именно ее.

Представьте летящую на вас лавину всадников в экипировке, соответствующей рыцарям если не XV в., то хотя бы рубежа XIII–XIV вв. (персонажи «Бабур-наме» экипированы, в общем, сходно). Стрелять по ним можно… ну, максимум метров с трехсот – иначе, даже при великом мастерстве и мощном луке, эффект будет мизерный. Строго говоря, он и с трехсот метров будет крайне невелик, лишь на двух сотнях ситуация изменится сколько-нибудь заметно. При этом, уверяю вас, на каждого надо потратить не одну стрелу. То есть кто-то, получивший очень удачное (не для себя) попадание, рухнет сразу – но другие будут по-прежнему скакать вперед, со стрелами, торчащими из щитов, отскакивающими от шлемов, неглубоко вонзившимися в доспехи. Выстрелы следуют друг за другом с интервалом – будем щедры – 5–6 секунд.

Ну и за сколько секунд конница, пусть даже тяжелая (зато в галоп коней пустившая только на простреливаемом участке), пролетит эти 300 метров? Теоретически вы успеете пустить 4–5 стрел (на практике же после третьей стрелы как бы не началась паника!). При равной численности этого хватит, чтобы нанести наступающим серьезный урон – но вряд ли позволит их совсем-совсем остановить…

Все знаменитые победы английских лучников (кстати, только Азенкур приходится на эпоху лат!) кроме высочайшего искусства стрельбы имеют в активе еще несколько дополнительных факторов. Полное отсутствие доспехов у самого врага (в Шотландии) или хотя бы частичное отсутствие – у вражеских коней. Крутой склон. Узкие, раскисшие от дождя дороги между раскисших от того же дождя полей и виноградников. Дебильное командование войсками противника (во Франции – почти всегда: это вообще «фирменный стиль» французского командования, регулярно проявляющийся и за пределами Средних веков). Собственную систему заграждений, хотя бы в виде наспех установленных кольев (тоже почти всегда).

Та же Столетняя война, но лучники не английские, а бургундские. Обратите внимание, как органично их строй сочетается с тяжеловооруженной пехотой и «инженерными сооружениями». А ведь у англичан все это было классом повыше (включая и искусство лучной стрельбы)

Под Азенкуром, между прочим, оказалось в наличии это ВСЕ (кроме отсутствия доспехов – но, право слово, в той ситуации чуть ли не лучше бы обойтись без них): французские военачальники постарались от души. К тому же и численное преимущество у французов было, как выясняется после внимательного анализа источников, уже не пятикратным, но всего лишь где-то двухкратным. Хотя трудно сказать, как бы развивались события даже при большем численном перевесе: ведь тяжелая рыцарская конница, выражаясь современным языком, увязла в грязи «по самые башни» – причем не где-нибудь, а прямо перед позициями лучников. И вот на такой дистанции стрелки из лука действительно смогли прицельно бить по уязвимым местам доспехов, да и «малоуязвимые» участки пробивать.

Но даже при сложившихся условиях израненные, поредевшие числом, лишившиеся большей части коней французские рыцари так-таки смогли прорваться к англичанам вплотную и вступить в ближний бой. Однако тут их встретили свежие, невредимые английские рыцари, да и сами лучники взялись за мечи, копья, боевые молоты.

А как обстояло дело в сражениях, где кавалерийский лук был задействован «в чистом виде»?

С рыцарями конные лучники обычно встречались на Востоке, причем опять-таки в основном до создания лат. Кавалерийский лук бывает очень силен и даже не обязательно «малогабаритен» – но, как правило, все же и он, и стрела поизящней пехотных (сложносоставные клееные восточные луки, короткие и упругие, предназначенные для конного боя, обычно весят в пределах 0,6–1,8 кг). Кроме того, как мы уже усвоили, в реальных условиях достаточно тряской скачки при ЛЮБОМ мастерстве дистанция эффективной стрельбы сокращается.

Здорово, конечно, маневрировать, осыпая тяжеловооруженных противников стрелами издали. Особенно лихо это выходит на книжных страницах – но малыми отрядами получится и во взаправдашней степи. А при встрече больших войск… да еще если бесконечно, «по-скифски» кружить нельзя, а надо в конце концов прикрывать свои города, стада, гавани…

Кавалерийское копье панцирного польского гусара достигало в длину порядка 5,5 м: почти на метр больше, чем у среднеевропейского рыцарского копья. Такой длины иногда хватало даже на то, чтобы без особых проблем достать пешего пикинера (потому что, вопреки устоявшемуся мнению, 6-метровые копья у этой категории воинов – БОЛЬШАЯ редкость, а 7-метровые – редкость СОВСЕМ большая), но не только для боя с пехотинцем это копье было предназначено, да и не для одной лишь таранной сшибки с себе подобным всадником. Дело в том, что такой дистанции хватало и чтобы татарин не пускал совсем уж прицельно самую опасную стрелу: тем последним выстрелом, который делается перед вступлением в ближний бой. И чтобы он не метал дротик-джерид или аркан – то есть не вообще (это делается на куда большем расстоянии), но столь же прицельно, хладнокровно, используя последние метры, на которых метательное оружие еще имеет выигрыш перед ударным.

Между прочим, длины гусарского копья хватало и для того, чтобы конный казак не мог эффективно пальнуть в «панцирника» из пистолета (либо, на татарский же манер, метнуть аркан, пустить стрелу), но совершенно не хватало на тот случай, когда пеший казак стрелял из мушкета. Так что, когда такие мушкеты во времена Хмельнитчины распространились достаточно широко… особенно когда к ним, мушкетам, «прилагались» полевые укрепления, союзная татарская конница и где-то пятикратное численное преимущество (трехкратного могло и не хватить)…

Время боевой охоты

Мы отвлеклись. Вернемся из постсредневекового восточноевропейского мира на настоящий Восток. В мир, где конные лучники воюют друг с другом и с рыцарями до изобретения лат и огнестрельного оружия.

«…Сарацинские лучники обрушили на них тысячи стрел, так что позади рыцарей, казалось, поднялись колышущиеся на ветру колосья. Чтобы защититься от этого смертоносного дождя, Жуанвиль снял с убитого сарацина кожаные доспехи и соорудил из них щит, благодаря которому в него самого попало только пять стрел, тогда как в его лошадь – пятнадцать ‹…›

…Через несколько минут неверные отступили, лишившись своих лучших бойцов; им снова пришлось проходить через пламя, но на сей раз, чтобы спастись. Однако, видя, что их не преследуют, они остановились на некотором расстоянии, а их лучники выступили вперед и обрушили на тамплиеров такое несметное количество стрел, что, казалось, будто позади них выросло колышущееся на ветру поле пшеницы. Этот смертоносный град принес больше потерь, чем рукопашный бой; почти все уцелевшие лошади теперь пали; только великому магистру и четверым или пятерым рыцарям удалось сохранить своих боевых коней, но и в их тела вонзилось множество стрел и дротиков. Тогда сарацины решили: настал удачный момент окончательно сразить непобедимых, и во второй раз толпой устремились на крестоносцев. В этом столкновении великий магистр, уже потерявший один глаз в прошлом сражении, теперь лишился второго; но, слепой и истекающий кровью, он пришпорил, лошадь, которая понесла его в самую гущу сарацин, где он разил наугад до тех пор, пока и он, и его конь, сраженные ударами, не рухнули наземь и больше уже не поднялись…»

(«Мемуары Жана сира де Жуанвиля, или История и хроника христианского короля Людовика Святого», 1248–1254 гг.)

При стычках друг с другом результаты, конечно, зависят от многих условий. А вот при столкновении с рыцарями выясняется, что войну восточная конница выиграть, как правило, может (за счет очень намного большей численности и постоянного восполнения резервов), а вот выиграть битву у нее (тоже при численном преимуществе!) не очень получается. Рыцарь от попавших в него стрел будет похож на ежика, конь его, прикрытый хотя бы боевой попоной, – на дикобраза, тем не менее к конным лучникам врага они сумеют прорваться, объяснить им все, что намеревались, и умереть последними. Причем зачастую – много лет спустя, от старости: из десятка истыкавших броню стрел лишь одна достанет до мяса, да и то не очень серьезно. В этом смысле удар стрелы, конечно, гораздо менее эффективен, чем удар копья.

Тюркский лучник XIV в. Апофеоз восточного кавалерийского стиля: сложный тугой лук, стрельба в исключающей тряску «безопорной фазе» и с максимальным поворотом назад – что позволяет эффективно использовать тактику «ложного бегства», обстреливая противника даже при отступлении

Другое дело, что на следующий день рыцарский конь сильно убавит резвость, а через неделю таких боев и ранений начнет всерьез сдавать и его хозяин. Так что, если у их противников еще останутся людские, конские, водные, продовольственные ресурсы… В ходе Крестовых походов они, как правило, оставались…

Не надо думать, что высокую «стрелостойкость» демонстрируют только рыцарские лошади. Любой конь, по-настоящему предназначенный для условий кавалерийской схватки, является довольно трудноубиваемым существом.

Вот как эта ситуация виделась Усаме ибн Мункызу, современнику и участнику (с «противоположной стороны») Третьего крестового похода. В его время давно уже был выработан «рабочий стандарт» чистокровной арабской лошади, однако, судя по всему, это были не совсем те изящные тонкокостные красавцы, которые у нефтяных шейхов считаются идеалом породы. Ибн Мункыз на своем веку не раз сходился в конной схватке с самыми разными противниками, так что ему поневоле приходилось высоко ценить коней, которые не сразу падают даже после таранного удара рыцарского копья, тем более от стрельных ран. В его воспоминаниях одна из глав, названная «Случаи с лошадьми», целиком посвящена именно этому вопросу. Она невелика и настолько насыщена колоритными подробностями, что уместно привести ее здесь целиком:

«Если уже упоминать о лошадях, то между ними есть терпеливые, как среди людей, а есть и слабые. В нашем войске, например, был один курд по имени Камиль аль-Маштуб, человек доблестный, благочестивый и достойный, да помилует его Аллах. У него была черная, стойкая, как верблюд, лошадь. Как-то он столкнулся в бою с франкским рыцарем, и тот ударил его лошадь в шейные связки. Шея лошади свернулась на сторону от силы удара, и копье, пройдя через основание шеи, пронзило бедро Камиля аль-Маштуба и вышло с другой стороны. Но ни лошадь, ни всадник не пошатнулись от этого удара. Я видел рану на бедре Камиля после того, как она затянулась и зажила. Эта рана казалась больше всех, какие только бывают.

Лошадь Камиля выздоровела, и он снова участвовал на ней в боях. Он встретился однажды в сражении с франкским рыцарем, и тот ударил его лошадь в лоб и пронзил его. Но лошадь не покачнулась и уцелела и после второй раны. Когда рана затянулась и кто-нибудь накладывал ладонь руки на лоб лошади там, где была рана, ладонь оказывалась одинаковой ширины с этой раной. Вот удивительный случай, происшедший с этой лошадью. Мой брат Изз ад-Даула Абу-ль-Хасан Али, да помилует его Аллах, купил ее у Камиля аль-Маштуба. Она стала тяжелой на бегу, и он отдал ее как залог дружбы, которая была у нас с одним франкским рыцарем из Кафартаба. Лошадь пробыла у него год и пала. Тогда он прислал к нам, требуя ее стоимость. „Ты купил эту лошадь, ездил на ней, и она пала у тебя, – сказали мы. – Как же ты требуешь за нее плату?“ – „Вы напоили ее чем-то, от чего умирают через год“, – ответил нам франк. Мы удивились его глупости и ограниченности его ума.

Однажды подо мной была ранена лошадь у Хомса. Удар пронзил ей сердце, и в нее попало множество стрел. Она вынесла меня с поля сражения, хотя кровь шла у нее из ноздрей, как из сита, а я ничего не подозревал. Лошадь довезла меня до моих товарищей и пала.

Другая лошадь получила подо мной три раны у Шейзара во время войны с Махмудом ибн Караджей. Я продолжал сражаться на ней и, клянусь Аллахом, не знал, что она ранена, так как ничего особенного в ней не заметил.

Что касается слабости лошадей и чувствительности их к ранам, то вот пример этому.

Войско Дамаска однажды обложило Хама. Этот город принадлежал тогда Салах ад-Дину ибн Айюбу аль-Ягысьяни, а Дамаск – Шихаб ад-Дину Махмуду ибн Бури ибн Тугтегину. Я был в Хама, когда враги подошли к городу с большими силами. Правителем Хама был Шихаб ад-Дин Ахмед, сын Салах ад-Дина; он находился тогда на Телль-Муджахид. Хаджиб Гази ат-Тули приехал к нему и сказал: „Наши пехотинцы разошлись, и их шлемы блестят среди палаток. Враги сейчас двинутся на наших людей и погубят их“. – „Отправляйся и вороти наших“, – сказал Шихаб ад-Дин. „Клянусь Аллахом, – ответил хаджиб, – никто не сможет их воротить, кроме тебя или такого-то“. – Он указывал на меня.

Шихаб ад-Дин сказал мне: „Ты выйдешь и воротишь их“. Я снял с одного из моих слуг кольчугу, которая была на нем, и надел ее. Затем я вышел и воротил сперва наших людей палицей. Подо мной была светло-гнедая лошадь, одна из самых породистых и рослых. Когда я воротил людей, враги уже двинулись на нас, и ни один всадник, кроме меня, не оставался вне стен Хама. Некоторые из них вошли в город, уверенные, что иначе их захватят в плен; другие спешились и были в моем отряде. Когда враги напали на нас, я осадил лошадь назад, повернувшись к ним лицом, а когда они отступили, я медленно последовал за ними вследствие тесноты и скопления людей. В ногу моей лошади попала стрела и пронзила ее. Лошадь упала вместе со мной, поднялась и снова упала. Я стал так сильно бить ее, что бойцы моего отряда сказали мне: „Войди в бастион, сядь на другую лошадь“. – „Клянусь Аллахом, – воскликнул я, – я не сойду с нее“. Я видел у этой лошади такую слабость, какой еще не видел ни у одной.

Вот пример выносливости лошадей.

Тирад ибн Вухейб, нумейрит, участвовал в сражении племени Бену Нумейр. Они убили Шамс ад-Даула Салима ибн Малика, правителя ар-Ракки, и овладели городом. Бой шел между ними и его братом Шихаб ад-Дином Маликом ибн Шамс ад-Даула. Под Тирадом ибн Вухейбом была породистая лошадь большой ценности. Она получила рану в бок, и кишки у нее вывалились. Тирад завязал их ремнем, чтобы лошадь не наступила на них и не разорвала, и продолжал сражаться до конца боя. Лошадь вернулась с ним в ар-Ракку и там пала».

Средневековый иранский рисунок: «смешались в кучу кони, люди»… У двух из четырех «попавших в кадр» стрелков луки отчетливо стального, более того, булатного цвета. Можно счесть это за художественную вольность (изображения подобных луков, прежде всего как оружия воинской элиты, иногда встречаются в иранской и моголо-индийской традиции), но… видимо, короткие луки элитного класса иногда бывали усилены булатной полосой. По крайней мере, в индийских оружейных коллекциях XIX в. они изредка обнаруживаются

Раз уж мы подняли такой вопрос, то самое время обсудить тему «лук и звери». Тем более что воинские навыки достаточно часто пересекаются с охотничьими. И не только в ранний «доармейский» период. В войске Чингисхана, где лучная стрельба наилучшим образом сочеталась со многими признаками армии чуть ли не современного типа, охота служила прекрасной тренировкой для реального боя. Более того: при добыче зверя монголы совершенствовали навыки, которые иначе как тактическими и не назовешь. Окружение, взаимодействие разных отрядов, оперативный обмен информацией (загонная охота разворачивается на огромном пространстве), ложные атаки и предоставление «противнику» пути (смертельно опасного!) для ложного бегства…

Это отмечают многие современники, как восточные, так и западные. Чжао Хун (вообще-то посол южнокитайского двора, но при этом не придворный чиновник, а служилый офицер из неспокойного пограничного округа, родом скорее всего степняк) в своем отчете «Мэн-да бэй-лу» («Полное описание монголов и татар») отмечает: «Татары рождаются и вырастают в седле. Само собою они выучиваются сражаться. С весны до зимы они гоняются и охотятся. Это и есть их средство к существованию. Поэтому у них нет пеших солдат, а все – конные воины. Когда они поднимают сразу даже несколько сот тысяч войск, у них почти не бывает никаких документов. От командующего до тысячника, сотника и десятника все осуществляют командование путем передачи устных приказов».

(Впоследствии Чжао Хун убедился, что навыки «командной игры» отрабатываются не только на облавной охоте, но именно она является мерилом всего. Когда Мухали, наместник Чингисана в Северном Китае (Чжао Хун именует его «го-ван», то есть «князь государства») заметил, что его гость не явился на конную игру в мяч – между ними состоялся разговор, который в отчете императорскому двору выглядит так: «„Сегодня играли в мяч. Почему ты не пришел?“ Я, ваш посол, ответил: „Я не знал вашей воли пригласить меня и поэтому не посмел прийти“. Тогда го-ван сказал: „Ты приехал в наше государство, следовательно, стал человеком одной с нами семьи. Приходи веселиться с нами всякий раз, когда бывает пир, игра в мяч или облава на зверей и выезд на охоту! Зачем еще нужно, чтобы приходил человек приглашать и звать!“ После этого го-ван громко расхохотался и оштрафовал вашего посла шестью чарками вина. К концу дня ваш посол неизбежно опьянел сильно» [3]).

Гильом Рубрук пишет почти о том же, только не удивляясь, как это монголы ухитряются обходиться без письменных приказов: «Когда они хотят охотиться на зверей, то собираются в большом количестве, окружают местность, про которую знают, что там находятся звери, и мало-помалу приближаются друг к другу, пока не замкнут зверей друг с другом, как бы в круге, и тогда пускают стрелы».

В «Ясе» Чингисхана все это тоже прописано недвусмысленно: «Когда нет войны с врагами, пусть учат сыновей, как гнать диких зверей, чтобы они навыкли к бою и обрели силу и выносливость и затем бросались на врага, как на диких животных, не щадя». Как видим, присутствует установка на то, чтобы каждый монгольский воин целенаправленно осваивал искусство ведения боя еще с детских лет, на примере облавной охоты. Неудивительно, что и в своих указаниях для военачальников Чингисхан словно придерживается инструкций, автоматически вытекающих из правил загонной охоты в конном строю – только с поправкой на пресловутые законы военного времени (хотя и футбольные тренеры, чувствуется, готовы были бы с таким требованием согласиться): «В случае же отступления все мы обязаны немедленно возвращаться в строй и занимать прежнее место. Голову с плеч тому, кто не вернется в строй или не займет своего первоначального места».

Ну и, конечно, такие охотничьи рейды позволяли заготовить продовольствие для армии. Тут, кроме самих охотников-воинов, действовала особая служба; впрочем, все монголы в достаточной мере владели искусством боевой лучной стрельбы, конной охоты и навыками «превращения» добычи в запасы провианта наряду с общим опустошением местности. Настолько, что когда какие-либо отряды этого НЕ делали, такое требовало специальных объяснений: «Когда они желают пойти на войну, то отправляют вперед передовых застрельщиков, у которых нет с собой ничего, кроме войлоков, лошадей и оружия. Они ничего не грабят, не жгут домов, не убивают зверей, а только ранят и умерщвляют людей, а если не могут иного, обращают их в бегство; все же они гораздо охотнее убивают, чем обращают в бегство…» (Плано Карпини)

Китайское изображение тренировки «на степной манер» (монгольский, киданьский, чжурчженьский): стрельба по бегущей собаке. Стрелы при этом используются тупые – не из гуманизма, а чтобы не приходилось сразу же «менять мишень». Характерный проворот лука в руке сразу после выстрела позволяет избежать удара тетивы по левому запястью; при другой технике стрельбы это место защищается специальным щитком-напульсником.

Даже через века после монгольского нашествия среднеазиатские Тимуриды (уже «моголы», а не монголы) подчеркивали чуть ли не полную равнозначность действий конных лучников во время облавной охоты и в бою, не забывая при этом сослаться на заветы «основоположника». Вот как описал эту реальность на рубеже XV–XVI вв. уже знакомый нам по наме своего имени Захир-ад-дин Мухаммад Бабур, основатель государства Великих Моголов: «Бойцы правого крыла стоят на правом крыле, левого крыла – на левом крыле, середины – в середине; все из рода в род стоят на местах, указанных в ярлыке Чингизхана. На правом и на левом крыле тот, чье значение больше, стоит ближе к краю. Относительно правого крыла постоянно происходили раздоры между родами Чарас и Бекчик. ‹…› Из-за того, кому выходить на край, они дрались, обнажая друг на друга сабли. В конце концов, кажется, решили, что когда в кругу для облавы выше будет стоять один, то в боевом строю на край будет выходить другой» («Бабур-наме»).

При Чингисхане в таких обстоятельствах затеять раздор, да еще и с применением оружия, можно было только один раз. Так что вектор дисциплинированности понятен, но понятен и уровень сохранившихся приоритетов.

Бабур был умелый воин и охотник, поэтому особенно ценны его «смешанные» воспоминания. Например, когда он описывает, как в полном воинском снаряжении охотился на кулана, на скаку издали подранил его из лука, а потом несколько раз с довольно близкого расстояния всаживал стрелы в грудную клетку, но тот после каждого попадания лишь слегка отяжелевал в беге (пришлось дорубать саблей) – то понимаешь, насколько трудноуязвим для лучника должен быть боевой конь, превосходящий дикого осла по всем параметрам. Пускай даже такой конь, в отличие от всадника, и не прикрыт доспехами; а ведь часто бывает прикрыт, даже в среднеазиатской или монгольской степи.

Самому Бабуру в бою регулярно приходилось стрелять по вражеским лошадям – и он специально выделяет те редчайшие случаи (всего два, причем один раз выстрел был сделан из арбалета), когда лошадь удавалось сразить с первой же стрелы. Ничего удивительного, если вспомнить воспоминания Усамы…

Регулярно у Бабура встречаются и описания одоспешенной конницы, причем эти конские доспехи (как, впрочем, и броня всадника) являлись в первую очередь «противострельной» защитой. Далеко не абсолютной, но достаточно серьезной. Другое дело, что после неудачного боя, бывало, приходилось делать выбор: оставаться под обстрелом скачущих следом легковооруженных вражеских лучников много дольше, чем это полезно для здоровья даже в броне – или повысить одновременно и скорость отступления, и уязвимость.

Впрочем, для того, чтобы хоть частично разоблачиться (особенно если всадник проделывал это вместе с лошадью), сперва все-таки следовало создать между собой и преследователями некий запас дистанции: «…Достигнув реки, мы вошли в воду, как были – в кольчугах и латах. Больше половины реки мы прошли прямо по дну, дальше, на полет стрелы, была глубокая вода; мы вели лошадей вплавь, в латах и в сбруе, и так перешли реку.

Выйдя из воды, мы срезали и побросали латы. Мы перебрались на северный берег и ушли от врага».

В данном случае под человеческими «латами» надо, видимо, понимать некие кольчато-пластинчатые наборы, носимые поверх кольчуги: юшман, ирано-тюркский «бегтер» (в русской, несколько отличающейся версии – «бахтерец») либо зерцальную безрукавку типа «шараина». В спешке все это, кроме юшмана, действительно легче было срезать, чем возиться, расстегивая ремни крепления (а в русском варианте, наоборот, срезать можно было только юшман: такой вот конфликт версий). А уж конские доспехи, тоже не «латы» в европейском смысле, при таких обстоятельствах точно было легче срезать, чем снять.

Один из вариантов персидской конной брони

(Из описания это не совсем ясно, но, похоже, Бабур со спутниками пересекли реку, так ни разу и не сойдя с седел. Включая участок, где на полет стрелы – скорее всего имеется в виду лишь дистанция верного выстрела, 200 + 50 м, – была глубокая вода. Это не фантастика: такие расстояния лошадь в полной броне под всадником в броне же действительно переплывает, причем подобные случаи отмечены и во время европейских войн XV в., когда оба участника заплыва, «верхний» и «нижний», облачены в настоящие латы. Впрочем, для огромного рыцарского коня эта нагрузка, включая 20–40 кг собственного доспеха, составляла меньший весовой процент…

Конечно, даже в боевых условиях это достаточно «смертельный номер» и к нему прибегают не от хорошей жизни, а только, если только иначе – никак. Тот же Бабур при описании разведочных действий, организации переправы и т. п. постоянно подчеркивает: реки переплывают на лошадях без брони, а если всадник и сам хоть как-то умеет плавать, то хорошо бы ему при этом не оставаться в седле, но хотя бы придерживаться за него, самостоятельно плывя рядом с конем.

А во время русско-польской битвы под Оршей атакующие польские латники переплывали реку верхом – Орша, надо сказать, далеко не Волга и даже не Днепр, – лишь потому, что брод оказался «переполнен» конницей, желавшей переправиться более традиционно, без полного отрыва от грунта)

В «Бабур-наме» есть сведенья и о другой броне, «естественной», прочность которой пришлось проверить на охоте уже во время похода в Индию: «…Шкура у носорога очень толстая. Если взять тугой лук, натянуть тетиву до подмышки и ловко наложить и пустить стрелу, то хорошо если она вонзится в шкуру носорога на четыре пальца. Однако говорят, будто стрела легко пробивает шкуру носорога в некоторых местах…»

Вот мы и вернулись к «звериной» теме.

Сразу скажем: для опаснейшей охоты-боя с грозным зверем (не о лани и даже не о благородном олене речь!) лук пригоден довольно мало. И даже не сам лук, а лучная стрела. Она ведь особа резвая и легкая; даже если мы говорим о ТЯЖЕЛЫХ стрелах, они, как правило, несоизмеримы с самыми ЛЕГКИМИ дротиками. Иначе полностью нивелируется дальнобойность, скорострельность и прочее, за что ценят лук.

(На самом деле стрелы, соизмеримые с копьями, все же есть. Однако это воистину «спецбоеприпасы», которые опять-таки заслуживают отдельного рассмотрения.)

Кроме того, закон сохранения энергии никто не отменял. И при всей тренированности лучника его рывок руками «на разрыв» аккумулирует куда меньше джоулей, чем удар боевым топором с размаха или удар тяжелым копьем – особенно всадническим, на всем скаку.

Как результат – стрела куда скорее, чем секирное лезвие или копейный наконечник, «тормозится» в плоти могучего зверя. Ее древко тоже гораздо менее способно послужить «колом, удерживающим вампира» (а за неимением таковых – медведя, льва, даже лошади!), чем древко охотничьей рогатины: оно просто переломится при судорожном движении звериных мышц, не сковав по-настоящему.

Носорога воины Бабура все-таки убили именно из луков, но – силами целого отряда, после долгого обстрела, окружив зверя массой всадников и истыкав стрелами так, что в результате Бабур даже толком не смог разобраться, где именно его кожаный панцирь пробивался легче. Однако после такого описания нетрудно понять, почему в Китае доспехи из носорожьей шкуры очень ценили, особо подчеркивая их стрелонепробиваемость. При человеческой анатомии способность стрелы все же вонзиться, пускай и на глубину четырех пальцев – не так уж и мало, но ведь для доспехов использовалась не сырая шкура, а прошедший долгую и сложную обработку материал, чья прочность значительно усилена соответствующей пропиткой, покрытием из специального лака, да обычно и перекрывающимися слоями кожаных пластин. От такой брони стрела если не срикошетирует, то сломается, особенно ударив в нее не под идеальным углом (а идеальный угол попадания в реальном бою маловероятен). Та же проблема, что и при попадании в стальные латы или прочный щит: тонкое древко в этих случаях испытывает слишком сильные вибрационные нагрузки.

(На степных просторах, в целом стимулирующих появление конных лучников, все-таки есть для них и частая помеха: сильный ветер, особенно когда он налетает рывками. Такая турбуленция запросто способна закружить, развеять, сбить с пути лучные стрелы, как буря – палую листву. А вот стрела мощного арбалета способна проникнуть через этот вихревой чехол, что китайцы в боях со степняками иногда умели использовать с толком.

Столь же сложно для лучной стрелы преодоление и других «природных стен»: кустарниковой чащи, травяной саванны… полуметровой толщи воды… Бывает и такое, причем не только при рыбной ловле или стрельбе по фэнтезийному монстру: например, хан Тохтамыш, еще не сыгравший роковой роли в истории Москвы и даже не пришедший к власти в Золотой Орде, в молодости, проиграв сражение, был вынужден кинуться в реку, едва успев сбросить доспехи – и спасся вплавь, даже ныряя, чтобы укрыться от стрел. Одна из стрел сквозь воду все-таки ранила его в руку, пробив ладонь…).

Моголо-индийская миниатюра к «Роману о Хамзе» (1580 г.). Стражники специально приготовили набор стрел для того, чтобы не дать диверсанту перебраться вплавь – но задремали…

Для противострельных доспехов на просторах Азии часто применяли «природные материалы» вроде моржовых бивней и… мамонтовой кости – причем о последней, использующейся племенами таежной зоны, средневековые китайские источники без особых эмоций сообщают как о роге или клыках ныне живущего зверя. В таежной зоне для этих целей использовался и менее экзотический природный материал: кедровые или лиственничные плашки. Китайцев это поражает, кажется, больше, чем использование мамонтовых бивней – кодекс «Тайпинхуаньюцзи» с удивлением фиксирует: «Что касается их оружия, то они много пользуются щитами, луками и стрелами. Их лошади одеты в щиты от брюха до ног. Еще делают щиты и привязывают их к обоим плечам, можно с пользою применять их. Щиты, чтобы отражать стрелы, делают так: расколов дерево, соединяют поперечиной; стрелы не могут прорвать». Кодекс «Таншу» вполне солидарен: «Конники прикрывают руки и ноги деревянными щитиками; еще на плечи накладывают круглые щитики, которые могли бы защищать от острия сабель и стрел».

Чем же заслужили такую честь деревянно-кожано-костяные конструкции? Они, даже после специальной обработки, удар секиры или меча держат все-таки хуже, чем стальная пластина (впрочем, технология очень долго не позволяла использовать для доспехов по-настоящему закаленную сталь – даже когда на клинки она вовсю шла!), но вот от не специфически бронебойной стрелы отлично могут сберечь. Равно как и от лезвия легкой сабли – «рассекающего», а не «раскалывающего».

(От всего этого и боевая кольчуга бережет сносно, особенно если про амортизирующий поддоспешник не забывать. Но в целом тычковые удары, даже удары стрел – это не для кольчуги. Особенно если наконечник стрелы, пусть даже не ограненный совсем уж по-бронебойному, изготовлен из закаленной стали. А в развитом Средневековье такая закалка, хотя бы поверхностная, перестала быть редкостью.)

Вернемся к нашим баранам, то есть носорогам. Собственно, что там носорог: вы когда-нибудь слышали, чтобы из лука убивали «крепкого на рану» хищника – тигра или белого (а хоть бы и бурого) медведя?! Нет, если тигр загодя выскочит на открытое место в сотне шагов перед гарцующим отрядом, то его успеют быстро и летально нашпиговать тучей стрел; но во всех остальных случаях… Собственно, и в остальных случаях может сорваться с тетивы десяток-другой стрел; треть из них, несмотря на стремительность тигриного броска, даже в цель попадет. Чего доброго, тигр случайно получит тяжелую рану – глядишь, даже умрет через пару дней. Это, безусловно, послужит стрелявшему в него лучнику (а также полудюжине его товарищей) великим утешением на том свете…

Больше всего в «Двух башнях» (фильме) меня шокировала сцена успешной стрельбы из луков – сла-абеньких, по полету стрелы видно – в гигантских, с лошадь ростом, и по-хищному вертких гиеноволков. Братья-зрители, актеры, режиссер, эльфы и орки – вы хоть понимаете, что такая тварь неизмеримо менее уязвима, чем тигр?! Хотя в следующей серии и вовсе появился эпизод, когда Леголас, взобравшись по сплошь утыканной стрелами туше мумака, как по крепостной стене (ха-ха! А ведь в Китае существовал такой метод штурма крепостей – только это были особые стрелы в человеческий рост, выпущенные из станковых арбалетов… Как говорят классики – «совсем другая история»!), занимает «стратегическую позицию» у него на затылке – и… Кто не видел, не поверит: одним выстрелом убивает колоссального мамонтозавра, пустив ему в этот самый затылок хлипенькую стрелу из по-прежнему сла-абенького и ле-егонького лука.

При концентрированном прицельном обстреле в конце концов никакая броня не спасает – ни человека, ни зверя

(Ну да, так, в затылок, убивали погонщики вышедших из повиновения индийских слонов: стальным клином, несколькими быстрыми ударами тяжелого молота. При чем тут стрела? И при чем тут мумак, у которого путь от поверхности затылка до спинного мозга минимум втрое больше, чем у индийского слона: туда пожарный багор отбойным молотком надо забивать! Ах, простите, забыл ПОДЛИННЫЙ первоисточник всех эпизодов этой мумакомахии: вот так же юный Скайуокер порхает на флаере вокруг шагающего транспортера, спутывает ему ноги, разит в уязвимые зоны, повергает наземь, мешая Империи нанести ответный удар… Но у него хоть «световой меч» был вместо лука!)

Может, стрела была отравлена? Да нет, все равно не выходит. К тому же это слишком особая тема, и мы подступимся к ней в другой главе.

Хотя, надо сказать, тема стрельного яда регулярно всплывает применительно к охоте. Даже тогда, когда этого яда скорее всего не было. Вот, например, история гибели византийского императора Иоанна Комнина – который не раз водил войска в бой, стрелял в таких боях из лука и сам оказывался под обстрелом, а смертельную рану получил, по иронии судьбы, на охоте, причем именно от стрелы, хотя и без лучного выстрела как такового:

«…Стоит рассказать и о том, как Иоанн умер. Однажды, выехав на охоту, встретил он огромного кабана, каких много питают земля киликийская и горы Тавра. Видя, что он наступает, царь, как рассказывают, взял в руку копье и ударил его. Но когда наконечник копья вонзился в грудь зверя, он, разъяренный ударом, сделал такой натиск вперед, что рука царя от сильного противодействия ему вместо прямого направления повернулась назад и нажалась на висевший у него за плечами колчан, наполненный стрелами. Через это у самого сгиба кости острием стрел произведена рана, и из раны вытекла кровавая пена. Тогда на рану наложили тонкую кожицу, которую обычно называют попросту стягивающим пластырем, то есть чтобы он стянул стенки разреза и закрыл рану для предотвращения воспаления и боли. Но впоследствии это-то и было причиной воспаления, потому что яд, с острия стрелы быв принят внутрь и сжат под кожицей, перешел в другие части тела. Впрочем, это произошло после, а тогда царь не чувствовал еще никакой боли, так что для него накрыт был стол и он сел обедать. В продолжение обеда стоявшие тут сыны врачебной науки, увидев пластырь, спросили о причине раны и убеждали царя тотчас снять с руки накладку. Но он сказал, что это средство затянет рану и что ему не представляется ничего, что могло бы произвести опухоль и воспаление. Однако ж, едва успел он заснуть после обеда, как вдруг поднялись острые боли и на руке явилась опухоль. Тогда сошлось все общество врачей и начало решать вопрос, что нужно делать. Одни признавали необходимым разрезать опухоль, другие находили ее еще не созревшей и советовали подождать, пока она сделается мягче. Но, видно, уже надлежало быть беде – и мнение в пользу операции пересилило. Когда опухоль разрезали, она сделалась еще больше, и рука была перевязана. С этой минуты душу царя начала уже потрясать мысль о смерти…»

(Иоанн Киннам «Краткое обозрение царствования Иоанна и Мануила Комнинов»).

Лук с колчаном явно оказались у императора не случайно, хотя предназначались для другой дичи: вепрь – не мумак и не носорог, но все равно его уместнее останавливать копьем, чем стрелой, в этом-то Иоанн Комнин не ошибся. Судя по всему, стрелы были расположены наконечниками вниз – но руку ударило о колчан с такой силой, что он прорвался. Впрочем, расположение в колчане стрел каким-то общим правилам не повинуется: тут многое зависит от типа наконечников и оперения, от места подвески самого колчана и т. п.

А что можно сказать о причине трагического исхода? Видимо, только одно: «Руки мыть надо!» Но в XII в., которым датируется «Краткое обозрение» Киннама, этот совет вызвал бы серьезное удивление у всех: императора, ответственных за его охотничье снаряжение слуг и даже у синклита «сынов врачебной науки»…

Конунг, рыцарь, джигит и василевс