Леди, любившая чистые туалеты

В особенности уязвило и унизило ее слово “забулдыга”, произнесенное с весьма ощутимым оттенком всезнающего превосходства. Впрочем, отвергнутая семьей и вынужденная жить в стесненных обстоятельствах, она еще сохраняла прежние нравственные и духовные качества и даже в минуты самого что ни на есть одинокого одиночества думала, что все могло сложиться и хуже. Хотя, по правде сказать, напасти сыпались на нее как-то слишком уж быстро, со скоростью кувалды, падающей на большой палец ноги. Приготовьте вторую ногу. Во-первых, когда она пожаловалась, что дети больше не навещают ее, Стив не преминул в свой черед двинуть ей под дых:

— Я тебе прямо скажу, Джоселин. Все считают, что у тебя временное эмоциональное расстройство. И ты, вероятно, нуждаешься в помощи.

— Боже, о чем это ты?

— Ну, пока ты еще жила в доме, туда не раз вызывали полицию. Ты подстригала в полночь лужайку. Выпалила из дробовика в телевизор. Да-да. Мне звонил мастер по ремонту. Суть в том, Джоселин, что дети любят и обожают тебя, но считают опасной, боятся, что ты можешь случайно кого-нибудь укокошить.

— Да умоляю тебя, все, что я делала тогда и делаю сейчас, так это пытаюсь удержать на расстоянии незваных гостей, пока сама сижу в одиночестве и слушаю Элгара.

— Ну, и это, быть может, тоже дурной знак.

— К твоему сведению, это всего лишь удовольствие, уверена, впрочем, что даже ты должен понимать — насильственной смертью теперь никого, в том числе и грабителей, не испугаешь.

И пока она в течение нескольких дней переваривала сообщенные мужем новости, кувалда ударила снова. Деньги, полученные от продажи дома, она отдала в умелые руки сведущего консультанта по капиталовложениям, давнего знакомого Стива, уверявшего, что этот человек возведет для нее высоченный кафедральный собор финансов, который простоит века и даже детям ее позволит вести праздную жизнь. И вот вам, впечатляющая эта постройка, простояв ровно восемь месяцев, рассыпалась в прах.

Провальные инвестиции включали в себя деньги, пропавшие по причине банкротств компьютерной фирмы и геологоразведочной компании; впрочем, это были сущие пустяки в сравнении с ее долевым участием в абсолютно надежном увеселительном бродвейском шоу с танцами, на репетиции которого ее несколько раз приглашали и которое сразу после премьеры было громко обшикано “Нью-Йорк тайме” в рецензии, снабженной броским заголовком

ПРИСКОРБНО ПЕЧАЛЬНЫЙ ПРОВАЛ

Каковое обстоятельство выяснилось сразу после полуночи, когда она оказалась стоящей в полном одиночестве в большом и мрачном зале торжеств, который располагался в глядящем на Центральный парк желтого кирпича здании и опустел ровно через сорок пять секунд после обнародования упомянутой рецензии. Чем и закончилось ее чарующее и романтически волнительное пребывание за кулисами театрального мира. В прорву коего она спустила почти двести тысяч долларов.

Впрочем, еще большим прахом обернулось финансирование службы инвестиционных консультаций, арендовавшей в Эмпайр-стейт-билдинг помещение, в которое сходился десяток телефонных линий, предположительно позволявших клиентам этой службы получать самые что ни на есть распоследние и надежные конфиденциальные сведения относительно сложившейся на рынке ситуации. Службой руководили бывший оперный певец и его любовница-манекенщица — оба страшно нравились ее консультанту, полагавшему, что при их связях среди завсегдатаев модных кафе и познаниях по части движения крупных денежных сумм они способны непогрешимо предсказывать какие угодно тенденции и помогать, не задаром конечно, мелким вкладчикам Среднего Запада заваливать крупную рыночную дичь. И если бы такое название не слишком резало глаз, манекенщица и оперный певец вполне могли назвать свою службу “Анонимные проныры”.

Обшикать-то можно было и эту затею, когда б не ее размах. К тому же участники ее, крупные и мелкие, действовали по первости на свой страх и риск. А затем, намереваясь создать условия, которые позволят выкачивать безумные бабки из европейских фондовых бирж, трое руководителей службы вылетели — все расходы оплачивались как служебные — первым классом в Париж, дабы поселиться там в отеле “Бристоль”, наладить связи и набраться новых идей, а заодно уж и произвести впечатление крупных воротил, для чего надлежало обедать в самых прославленных парижских ресторанах. И чтобы решить последнюю задачу со всей основательностью, они составили список длиной в руку плюс ногу, в коем указывалось, где именно каждый из их вечеров должен увенчиваться распитием “Шато д’Икем” и поеданием fraises des bois[14]Когда она сообщила своему консультанту Теодору — в виде консультационной услуги, — что подумывает подать на него в суд за недопустимое разгильдяйство и мерзкое мошенничество, приведшие к тому, что он, вместо возведения кафедрального собора финансов, который простоял бы века, за какие-то восемь месяцев соорудил дерьмовую хилую халупу, едва державшуюся на фундаменте рисковых инвестиций и пожравшую в вихре дорогих обедов, поездок и междугородних телефонных переговоров большую часть ее состояния, консультант пустил слезу и только что не разрыдался прямо под пальмой, росшей в вестибюле отеля “Плаза”, где она угощалась булочкой и китайским чаем с лимоном, а он двойными виски, — оплатить все это пришлось ей. Он сказал, что у него двое детишек в университете, а теперь им придется бросить учебу и устроиться на низкооплачиваемую работу.

— Господи, Джоселин, я понимаю, что весь наш сценарий породил довольно-таки унылую тенденцию потерь, но я все-таки вижу в конце туннеля определенные признаки изменения к лучшему, потенциал возврата затрат, тем более что сейчас самое время воспользоваться преимуществами, которые дает по-настоящему низкая цена на инвестиции.

— Я не имею ни малейшего желания вверять вам хотя бы медяк из тех жалких грошей, что у меня остались.

Эти ее недостойные, подлые слова, похоже, перепугали Теодора до потери пульса. Когда она рассказала подробности своему адвокату — а адвокат у нее был, благодаря бабушке, одним из лучших в Нью-Йорке, с большим офисом, из которого открывался вид на нью-йоркскую гавань, — в правом глазу адвоката появилась слеза, но, впрочем, левый остался сухим. И хотя адвокат горбился над своим письменным столом по причине травмы, недавно полученной им на теннисном корте, он все же выбрался из вращающегося кресла, подошел к окну, чтобы поглядеть на гавань и покидающий ее большой лайнер, и сказал через плечо:

— Знаете, Джоселин, самое грустное во всем этом, что консультант ваш — человек, по сути дела, настолько порядочный и честный, насколько это можно себе позволить в наши дни. Беда только в том, что при самых лучших его намерениях и таком же большом, как воображение, сердце он просто-напросто ни хера, простите за галлицизм, не смыслит в том, что следует делать с чужими деньгами, но ведь не посылать же его за это вверх по Гудзону в Синг-Синг.

— Это в мои намерения не входит.

— А именно это и может случиться, Джоселин. Можно было, конечно, сообразить, что в компьютерном бизнесе сейчас не протолкнешься, но ведь компания, в которую он вложил ваши деньги, обладала вполне приличной репутацией. Самую-то большую проблему, Джоселин, составляет эта инвестиционная команда — оперный певец с его манекенщицей. Понимаете, они и Теодора обобрали до нитки, просто по миру пустили, а поскольку симпатичный дом Теодора записан на имя его жены, средств, которые позволили бы возместить ваши потери, если вы выиграете процесс о разгильдяйстве, у него попросту не найдется.

Финансовый крах вынудил ее отказаться от новой квартиры, пустить с аукциона всю хранившуюся на складе мебель и по дешевке продать сжиравший четыре, запятая, и две литра бензина “ягуар” зеленой гоночной раскраски. Полученный от адвоката совет не возбуждать судебного преследования обошелся ей в две тысячи семьсот восемьдесят шесть долларов и восемьдесят семь центов. За сумму вдвое меньшую той, что уходила на квартиру, она сняла жилье более чем вдвое меньшее — на задах дома, принадлежавшего некогда самому богатому в городке человеку, а именно, как это ни иронично, бывшую квартирку шофера над гаражом.

И вот теперь до сознания ее начала доходить истинная правда, состоявшая в том, что никто из проверенных, настоящих друзей знать ее больше не хочет. Она стала давней знакомой, сильно обедневшей и навеки выбывшей из игры. Отныне, клятвенно пообещала она себе, она будет строить свою жизнь, основываясь на новой теории, теории мгновенного инстинкта. И делать в точности то, что ей хочется. Поздно уже было постулировать в своих бесцензурных помышлениях, что ты, дескать, никогда, никому — и в особенности твоему финансовому консультанту — не позволишь тебя облапошить. А если он все-таки проделает это, не станешь соваться к адвокату, поскольку тот оберет тебя еще и похлеще — на самый что ни на есть доверительный и премилый манер. И, господи боже, во мне, может, и сохранились еще запасы смешливости, но я никогда, никогда не позволю ей выйти наружу — разве что где-нибудь отыщется человек, в котором она сохранилась тоже и человек этот попробует посмеяться первым.

Однако это было еще не худшим из того, о чем приходилось думать. Думать приходилось и о том, что с ней, всеми брошенной и не имеющей работы, будет дальше. Она может обратиться в бездомную женщину, обитательницу скамеек, расставленных по замечательно проветриваемым атриумам Нью-Йорка. Уже обжитым множеством подобных ей, не менее достойных женщин. Два ее дробовика давно были проданы с аукциона по начальной цене, да и в любом случае она не могла больше позволить себе отправить свой телевизор в лучший мир.

Бесцензурные помышления стали теперь излюбленным ее времяпрепровождением, правда, иногда оно перемежалось воспоминаниями о давней юности в Южной Каролине, об одном тогдашнем случае, тоже очень трагическом. Ее пригласили, поскольку она была красивейшей девушкой в округе, на вечеринку старшеклассников, и пригласил-то один из самых смазливых юношей, отчего оба полагали, что станут главным украшением бала. И когда за весь вечер никто не подкатился ни к ней, ни к нему с предложением потанцевать — просто по причине чрезмерной ее красоты, — она почувствовала себя совершенно раздавленной, а кавалер ее и вовсе впал в прострацию, и под конец вечеринки она обнаружила его на террасе льющим слезы на цветущую магнолию. И почему-то решила, что это ее вина: она же никому не строила глазки, никого не пыталась пленить и вообще оставалась, как и всегда — ну разве за вычетом одного-двух случаев, — верной своему мужчине.

Теперь же она была бы счастлива, скажи ей кто-нибудь хотя бы одно лестное слово, пусть даже самое банальное, наподобие: какие у вас красивые туфельки. Меня бы это порадовало, правда, порадовало. А с другой стороны, после размышлений столь грустных и скорбных она с наслаждением думала о том, до какой жестокой вульгарности способны доходить ее помыслы. Ловя себя на мысли: а поцелуйте-ка вы, долбоебы Скарсдейла и Бронксвилла, меня в жопу. Или, еще того лучше, в мою социально превосходящую всех вас дырку. И чувствовала, что, несмотря на катастрофически оскудевшие обстоятельства, она, с ее музыкальным и художественным вкусом, все еще вправе испытывать чувство великого превосходства над всей этой швалью.

Из более чем трех четвертей миллиона долларов у нее, истово экономившей ныне каждый грош, сохранилось на банковском счету ровно тринадцать тысяч четыреста долларов и восемьдесят два цента, на которые ей и предстояло коротать остаток дней. Единственным мотовством, какое она, впавшая в благопристойную нищету, себе еще позволяла, были поездки в Нью-Йорк, в его картинные галереи. Впрочем, сидя в своей пустой квартирке, в одиночестве, которым все плотнее опутывалась ее жизнь, она ненадолго, но вполне серьезно задумалась о том, не стать ли ей лесбиянкой, и даже купила книжку, освещавшую сию важную материю. По крайности, такая перемена позволила бы ей завязать долговременные партнерские отношения, лишенные неопределенности, которая присуща жизни с мужиком, всегда готовым втюхаться в первую попавшуюся хваткую, зловредную вертихвостку.

Вот только она никак не могла понять, какая гомосексуальная роль для нее предпочтительнее. Чего ей уж точно ни хрена не хотелось, так это возиться со стиркой, стряпней и уборкой квартиры после того, как ее компаньонка, напялив мужской костюм и сомбреро и прихватив кейс, отправится в свой офис. Как не хотелось и обратиться в добытчицу хлеба насущного, встающую в шесть утра, в семь оказывающуюся на станции, а в восемь — за рабочим столом на Мэдисон-авеню. И особенно после того, как она полюбовалась на себя, облаченную в один из брошенных ее благоверным, Стивом, костюмов, в зеркале ванной.

— О господи, да я словно вылезла из полинявшего фильма, снятого в двадцатые годы в довоенном Берлине.

Еще ее посещали и мысли о маячившем где-то впереди климаксе, о том, что она, приближаясь к сорока пяти, будет толстеть и раздаваться в бедрах. А посмотрев взятый напрокат порнофильм, в котором две здоровенные, коровистые лесбиянки терлись одна о другую голыми телесами, она и вовсе прониклась зловещими предчувствиями, от которых ее даже дрожь пробрала. И подумала: может быть, пока у нее еще есть тринадцать тысяч долларов, включиться в благотворительную деятельность, столь популярную в нашем городишке, однако, увидев, на какую широкую ногу эта самая деятельность поставлена, поняла, что скорее уж благотворительность может ей понадобиться, и самое для нее лучшее — найти работу, и как можно скорее.

Вот тут-то ее и ждала новость совсем уж сногсшибательная. Никакая работа ей не светила. Что могла она ответить на вопросы вроде: а сколько вы зарабатывали раньше? А нисколько. Ах, как жаль. И им действительно было жаль. В конце концов она отыскала временное место продавщицы в магазине подарков в Йонкерсе. Самой удивительной городской агломерации, какую она видела в жизни. Попав туда, совершенно невозможно было сказать, куда вы, собственно, попали. И когда она спрашивала:

— Простите, это Йонкерс.

— Господи, мэм, не знаю, что там значится в вашей карте.

— Там значится, что это Крествуд, но, по-моему, все-таки Йонкерс.

— Ладно, мэм, если вы искренне в это верите, так и верьте. Хотя вокруг один сплошной Йонкерс и есть. Правда, многим хотелось бы, чтобы его тут никогда не было.

Разумеется, она неизменно оставалась милой и любезной, да и подарки заворачивала не без изящества, однако ее все же благополучно уволили — и она, и владелец магазина сошлись во мнении, что покупателей отпугивает ее изящество, да к тому же слишком многие из клиентов, живших в Скарсдейле, попросту шалели, увидев за прилавком свою землячку.

— Господи, так это же Джоселин Джонс с Виннапупу-роуд.

Ну да ладно, владелец магазина был человеком обходительным, все понимающим, так что она, получив от него хорошее выходное пособие, вновь приступила к поискам и наконец нашла урочную работу официантки — страшно далеко от Скарсдейла и Йонкерса, так что добираться туда ей приходилось в стареньком, купленном с третьих рук фургончике “вольво”. И, господи, как скоро и много узнала она о том, что такое просыпаться в раннюю рань, о жизни вообще и о разнице между людьми обслуживаемыми и услужающими. Довольно быстро поняв, что ей не доставляет ни малейшего удовольствия набивать едой бесконечные рты или наблюдать за тем, как обжираются люди, уже разжиревшие до того, что могли бы преспокойно прожить целый месяц, не имея во рту ни крошки.

Конечно, она старалась делать свою работу как можно лучше, но при этом чувствовала, что смотрят на нее сверху вниз, отчего она быстро-быстро стареет. Титьки ее и всегда-то казались ей отчасти непарными, а теперь еще левая начала обвисать малость сильнее правой. И кончилось все тем, что в один пятничный вечер, когда от клиентов не было отбоя, она, немного переутомившись, перепутала пару заказов, и один из посетителей начал жаловаться, что ему принесли не то вино, а она ответила: сам ты дурак, это “Жевре Шамбертэн” превосходного урожая, я его собственнолично попробовала, — и неторопливо вылила ему на голову всю бутылку, и он просидел в изумлении достаточно долго, чтобы она успела сказать:

— Я, между прочим, убогая ты деревенщина, закончила Брин-Мор, а ты, похоже, ничего, кроме Бронкса, в глаза не видел.

Собственно говоря, плевала она на Брин-Мор, и все же такое проявление снобизма доставило ей немалое удовольствие. Хоть она и понимала, что Стив или ее аналитик, которого она не могла себе больше позволить, услышав об этом случае, сочли бы его очередным свидетельством ее эмоционального расстройства. И после того как ее уволили, а ресторан еще и судом ей пригрозил за причиненный ущерб, она окончательно убедилась в том, что пора выбираться из ничейной уэстчестерской полосы под названием Йонкерс и попытать счастья где-нибудь еще. Каковое “где-нибудь”, как выяснилось довольно скоро, оказалось отдельно стоящим “нигде”. Не считая, быть может, Нью-Гэмпшира, население коего хранит, если верить слухам, верность самым высоким нравственным принципам.

Полученное ею воспитание позволяло всего лишь отличать с первого взгляда пышную, украшенную позолоченной бронзой мебель времен Людовика Пятнадцатого от таковой же Шестнадцатого. Возможно, европейские пейзане, от которых произошла большая часть американцев, умели делать это и сами, отчего и обратили своих женщин во вьючных животных, велев им заткнуться к чертям собачьим и не балабонить больше о косметических масках, духах и прическах, а просто, на хрен, тащить свою ношу и дальше. Господи боже ты мой, бабушка, милая бабушка, жизнь становится все тяжелее и тяжелее. Почти непереносимой становится. Что же мне теперь делать. Начала я с того, что субсидировала твоим наследством мужа, а закончила разведёнкой без алиментов. Впрочем, что ответит ей бабушка, она хорошо знала.

— Дорогая моя, зачем спрашивать. Оставайся леди, какой ты всегда и была. Сохраняя, разумеется, неизменную готовность врезать по яйцам сукину сыну, который того заслуживает.

Мечты о спасении от такого существования сопровождались мечтами о новом замужестве. Получила же она, и не так уж давно, письмо от того красавца, что пригласил ее когда-то на школьный вечер, — теперь он стал знаменитым вашингтонским сенатором и интересовался, как она поживает, и с нежностью проставил в конце письма несколько “Ц”, означавших, надо полагать, поцелуи. И все же неотвратимая правда состояла в том, что женщине надлежит быть не просто несметно богатой, но богатой до омерзения, обладательницей множества будуаров и ванных комнат, пощипывающей пальчиками копченую семгу или шоколад, привезенный из самого Парижа. И старательно скрывающей все это от мужчины. Которому нравится думать, что ты в нем нуждаешься. Потому что, если ты в нем не нуждаешься, так и шла бы куда подальше. Или он сам пойдет.

Она ощущала себя падшей женщиной, которая, собственно говоря, ничего плохого не сделала. Она и переспала-то за время замужества всего лишь с тремя мужиками, ни разу не выйдя при этом за пределы круга лучших друзей мужа. И все происходило так быстренько, минут за двадцать восемь, самое большее. Она проверяла по часам, которые Стив подарил ей на двадцать девятый день рождения. Да и теперь она находила малое утешение и поддержку в ощущении, что даже при стесненных ее обстоятельствах другие женщины, мужей еще не лишившиеся, относятся к ней с опаской, подозревая, что мужья их с удовольствием бы ее откорячили, потому что даже при том, что одна ее титька малость провисла, она, благодаря ежедневным приседаниям, все еще сохраняет приличную фигуру, дополняемую умеренно привлекательным орлиным носом, синими глазами, высокими скулами и полными губами.

Когда она, приодевшись, появлялась в городе на аукционе “Сотбис”, на недостаток внимания ей жаловаться не приходилось. А самые лучшие из ее давних подружек, которых со времен Брин-Мора осталось всего только две и с которыми она ныне виделась очень редко, полагали теперь, что она, став свободной женщиной, пытается увести у них мужей — просто потому, что в те два раза, когда они приглашали ее отобедать, к столу подавалось хваленое марочное вино.

— Надо же, Джон притащил бутылку, на которой даже шато какое-то значится, да еще и перелил вино в графин за два часа до обеда. Похоже, он думает, что ты по-прежнему способна учуять букет.

— Так оно и есть.

Что было правдой, несмотря на мартини. О котором Стив говорил, будто оно дает образование почище любого университета. Да и кому из жен понравится, что она ест до отвала, а фигуру при этом сохраняет стройную. И мало того, что она способна учуять букет вина. Она отличнейшим образом знала — и каждый из двух мужей знал тоже, — что она, при всей целомудренности ее кашемирового костюма, способна отсосать у них так, что в ушах колокола зазвонят. Каковой навык был доведен ею до совершенства, поскольку отсос почитался в Брин-Море дипломатичным способом сохранения девственности. И более того, каждый из двух мужей положил на нее глаз, осмелясь даже упомянуть околичным манером мотель, в котором можно было бы встретиться после полудня, чайку попить.

Но, господи боже ты мой, она считала себя дамой слишком экстравагантной для того, чтобы перетираться на скорую руку в придорожной закусочной, гигиенические условия которой способны внушить лишь одно чувство — какого дьявола я тут делаю. Тем более что она теперь пристрастилась к чтению современной поэзии, а ни один из этих тупых ублюдков и знать-то ничего не знал о Джоне Бетжемэне[15], не говоря уж о Хьюзе[16] или Хини [17]. Давших ей, наконец, возможность раз и навсегда определять культурный уровень людей, с которыми она общается, выяснять, не являются ли они, при всех их достохвальных ученых степенях, всего лишь академическими козлами, даже и не слыхавшими никогда об архитекторе-пуристе по имени Адольф Лоос[18].

А кроме того, в ней, раз в две недели посещавшей картинные галереи Нью-Йорка, стремительно разрасталось не только понимание искусства, но и любовь к нему. В эти худшие дни ее жизни поездки в Нью-Йорк обратились в заведенный порядок, в предмет предвкушений и в образ жизни. Смысл которой придавало даже приготовление бутербродов с помидорами, огурчиками и плавленым сыром, каковые она укладывала в сумку, чтобы потом съесть их на скамейке парка, запивая слабеньким китайским чаем из термоса и кормя крошками воробьев и белок.

Женщина, сидевшая в Музее современного искусства за столиком, на котором покоилась учетная книга союза друзей этого музея, оказалась настолько обворожительной, что она, при всей ее нынешней бедности, тут же в этот союз и вступила. Ей всегда нравилось, особенно в холодные дни, проводить самое малое час в вестибюле, наблюдая за входившими и выходившими людьми — и какие же интеллигентные у некоторых были лица. Единственное, не самое, впрочем, страшное неудобство состояло в том, что, едва она по-настоящему углублялась в созерцание какого-нибудь произведения искусства, ее обуревало жгучее желание пописать. И в ушах ее раздавался голос бабушки:

— Дорогая моя, если уж и вправду приспичит, отыскивай только чистые, очень чистые туалеты.

А как выяснилось, на туалетах большинства галерей, хоть и безупречно чистых, сказывалось ближе к вечеру чрезмерное, на ее вкус, обилие посетительниц. Собственно, не большинства, а всех, если не считать галереи Фрика, замечательного старого особняка, в сияющем мраморном великолепии женской уборной коего, даже при том, что располагалась она в подвале, ощущалось нечто уединенно-отшельническое, порождавшее безотчетное чувство доверия.

Вообще же к выбору достойных посещения уборных она относилась с изрядной разборчивостью. Около “Метрополитен” стоял отель с содержавшимся в образцовой чистоте дамским туалетом. Вот только тамошний швейцар, которому она, заходившая в отель в строго определенные дни, успела примелькаться, взирал на нее не то чтобы недружелюбно, но с выражением несколько озадаченным, свидетельствовавшим о том, что он все пытается и не может припомнить ее имя, а это поневоле заставляло ее напускать на себя вид постоянной клиентки. И хотя швейцар, как и прочий персонал отеля, неизменно оставался безукоризненно вежливым, она в конце концов решила, что следует поискать другое место, где можно будет спокойно мочиться.

Ну и пожалуйста, бродя по городу, по его галереям, она обнаружила места попросту идеальные — скажем, отели “Плаза” и “Пьер”, в последнем уборная была самой что ни на есть уединенной и укромной. Хотя лучшими из всех оказались две фешенебельные похоронные конторы. До которых из Центрального парка и идти-то было, что в одну, что в другую сторону, всего ничего. С замечательными туалетами, на редкость чистенькими и уютными. С мягкими и толстыми коврами, коробками салфеток для утирания слез и светящимися безупречной чистотой унитазами.

Что ж, в такие дни существование становилась умеренно терпимым, даже при том, что ей приходилось тяжко трудиться, чтобы не остаться совсем без гроша. И даже при том, что ее окружал Нью-Йорк, фондовая биржа мира, город, в котором улыбка и та стоит денег. В котором так много расставшихся с надеждой скитальцев. И так много, вдобавок, никому не нужных, не опознанных покойников, которых зарывают в “землю горшечников” на острове Харта, у берегов залива Пелем. Однако она-то еще оставалась живой и сидела на плетеных, оттертых до блеска сиденьях, влетая со свистом в город по Нью-Йоркской центральной, предаваясь своим бесцензурным помышлениям, пока ее проносило сквозь Крествуд и Флитвуд, и Вудлон, и осознавая вдруг, как много в этих названиях “удов”.

А еще она размышляла о том, что многие женщины не знают, как им собой распорядиться — сейчас, когда они со дня на день превращаются в старых уродин. Сколько ни было у нее подруг и знакомых, каждая ощущала себя жалким ничтожеством. Отупевшим либо от ухода за детьми, либо от супружества с честными и рьяными тружениками, либо от благополучной карьеры, так и не позволившей им выйти замуж. А жалкая ответная женская реакция на существование в этой богом проклятой стране — да это силком подпихивало каждую к идиотской мысли о том, что нужно либо обабить мужчин, либо обратить их в еще больших ублюдков, чем они уже есть. И при этом все старались оставаться дипломатично-умеренными и боялись называть вещи подлинными их именами.

Даже худшие ее со Стивом разногласия казались теперь, когда воспоминания о них повыцвели, не такими уж и худыми. Когда она самую малость переставляла мебель в гостиной и знала, что Стиву перестановка не понравится, то, встав посреди дома, говорила себе: если он, раздолбанный сукин сын, вернувшись из деловой поездки, еще раз передвинет пепельницу хотя бы на дюйм влево, как передвинул ее на прошлой неделе и передвигал во все предыдущие, я врежу ему по сраной башке кухонным топориком и больше этому психопату, этому сексуальному маньяку ни разу не дам. И надеялась при этом, что бабушка не услышит на небесах, к каким вульгарным словесам она прибегает.

Однако теперь, опустившись до уровня рабочего класса, она старалась напоминать себе, что видывала и лучшие времена, сохранившиеся хотя бы в ее воображении. И разница была не только в деньгах. Ведь оплывала же она когда-то огромную бабушкину плантацию по морю, помахивая веслом и ведя свое каноэ среди аллигаторов, рискуя — и как это было волнующе — погибнуть от укуса щитомордника или шершня. Хотя теперь ей и трудно было вообразить, что та же южная бабушка обучала ее кодексу поведения, коего надлежит придерживаться женщине хороших кровей. Всегда говоря ей, почему не следует делать того или этого.

— Потому что, моя дорогая, тебя воспитали как леди. Леди.

Вот ею она и осталась, леди. Но уже не в полном, каноническом смысле этого слова. Теперь она чувствовала себя преждевременно выведенной за штат, добавленный к грудам гериатрического хлама, что навален по всей Америке, от побережья до побережья. А может, даже и по Канаде, где множество подобных тебе женщин пребывают в прекрасном здравии и потому не нуждаются в помощи врачей, лезущих со стетоскопами к их портмоне и кошелькам. В ее же характере стало проступать все больше черт поистине британских, позволявших ей относиться к разного рода неприятностям как к куче собачьего дерьма.

Ей хотелось, чтобы каждый житель страны стер наконец с рожи фальшивую улыбку. Попытка же перемениться самой и снова начать борьбу за то, чтобы вернуться в состояние всем довольной матери семейства, всячески избегающей au blet [19]дородности и отечности, представлялась ей просто-напросто еще одним унижением, которого она не сможет перенести. Уж лучше стать затворницей, держаться от всех в стороне. К тому же она начала получать удовольствие от того, что избегала людей, которых знала когда-то, и чувствовала, что удовольствие это по меньшей мере сравнимо с чувством вины, каковое испытывают избегающие ее люди. Вот чего она никогда не ожидала, так это что деньги станут играть в ее жизни столь огромную роль, сводящуюся в конечном итоге к присутствию или отсутствию крыши над головой. Печальное изменение обстоятельств чуть ли не за одну ночь перевернуло всю ее жизнь, превратив ее из ничего не боящейся, деловитой и гордой собою дамы в существо, которому почему-то все время хочется оправдываться. Да и продажа “ягуара”, а следом и старенького “вольво” еще пуще подорвала ее независимость, доведя до унизительного состояния человека, вечно ждущего автобуса под дождем. И пока она мокла, ей оставалось утешаться лишь словами, некогда сказанными бабушкой:

— Ах, дорогая моя, даже лучшие из людей и те временами ездят в автобусах. Но, пожалуй, только в Нью-Йорке и только по Мэдисон и Пятой авеню.

Впрочем, два-три мужа вовсе ее не избегали, отчего две-три жены впадали в состояние все более нервозное. Но по крайней мере времяпровождение в их обществе было все же лучше, чем участие в оргиях, происходивших в задних комнатах какого-нибудь печально известного придорожного мотеля, рассказы о котором она выслушивала дорогой, — почтенные, не расстающиеся с кейсами жители города, похоже, предавались в этих заведениях не одним только задушевным беседам. Хотя случившееся там недавно убийство репутацию этого мотеля отчасти подорвало. Да и какую-нибудь мерзостную заразу подцепить в такой дыре было проще простого.

И все-таки разве мог любой многолюдный загул с перепихом быть хуже тех мгновений, в которые одиночество накрывало ее с головой и она просто сидела, вот как сегодня ночью, попивая холодную водку и слушая, снова и снова, Малера. Пока наконец не вцепилась при последних аккордах руками в волосы и не зарыдала над жалкой своей участью. Готовясь таким манером ко сну. И, боже милостивый, в половине первого ночи ее, читавшую, поклевывая носом, и уж было заснувшую, разбудил не Малер, но дверной звонок.

Такое случалось и раньше, и она не подходила к двери. Однако нынче у нее еще горел свет. А в те нечастые разы, когда она к двери все-таки подходила, опасливо интересуясь, кто там, ей, по крайности, доставалось на пару часов хоть какое-то общество, пусть и приходилось при этом терпеть безумное и безмолвное сопение единственных доступных ей мужчин, каковые неизменно были чьими-то мужьями и неизменно заявлялись к ней поздно ночью, когда она уже забиралась под одеяло и пыталась что-нибудь почитать — потому что не каждую же ночь усыплять себя мастурбацией. Сегодня же она по одному только треньканью звонка поняла, что, кто бы ни находился за дверью, нарезался он до того, что еле стоит на ногах.

— Привет, Джой, это я, Клиффорд.

Если ей хватит глупости открыть ему дверь — в ответ на его униженные мольбы именно это и сделать, — он и по лестнице-то подняться вряд ли сумеет. А с другой стороны, свет у нее все еще горит, а значит, он так и будет орать под дверью и ближайшую соседку ее, живущую за стеной, недавно потерявшую мужа интеллигентную старую даму, хватит удар. И, едва впустив Клиффорда и без особого радушия его поприветствовав, она вдруг впала в воинственное настроение и обнаружила, что без удержу поносит его, пытаясь прогнать домой. Прикидывая к тому же, когда он полез к ней с объятиями и поцелуями, не сбегать ли ей в спальню и не сунуть ли руку под подушку, где она теперь постоянно держала одну из немногих сохранившихся у нее ценностей — нержавеющей стали револьвер смит-вессон М67 38-го калибра с шикарными, красивейшими позолоченными пулями в барабане. А минуту спустя, когда Клиффорд, исчерпав имевшийся у него запас идиотских шуточек, застыл на ковре ее гостиной — она решила вместо этого поделиться с ним кое-какими из своих позолоченных мыслей.

— Что тебе нужно. Зачем явился. Да еще в такое время. Что ты тут забыл.

— Эй, черт, прости, я вовсе не хотел вытаскивать тебя из постели. Время, да, позднее, сейчас сколько, час уже. А пришел я, наверное, потому, что захотел тебя увидеть.

— Ну, замечательно, конечно, что ты наконец нашел куда податься после полуночи. Однако меня это отчего-то к проявлениям гостеприимства не склоняет. Почему бы тебе не убраться домой, к жене.

— Эй, черт, Джой, не хочется в такой поздний час говорить банальности, но ведь, чтоб мне провалиться, это же правда, она меня не понимает.

— А я, по-твоему, понимаю. Ладно, тут ты прав. Хотя услышать мое непредвзятое мнение на твой счет тебе вряд ли будет приятно.

— А, ладно, Джой, давай выкладывай.

— Сейчас выложу. Насколько я понимаю, ты женился на самой поганой сучаре, какую смог создать этот мерзостный мир.

— Чего. Нет, погоди. Господи Исусе, это ты уж слишком, Джой. Она все-таки мать двух милых ребятишек. Хотя пошло оно все. Нет, без шуток. Ладно, может, ты и права. Да и слишком я пьян, чтобы с тобой спорить.

— Однако ее неисчерпаемый доверительный капитал помогает вам обоим сохранять священные узы брака.

— Ну, брось. Это уж ниже пояса. Правильно, Силия богата, так ведь она же не виновата, что у нее есть доверительный капитал. А у меня и у самого хорошая работа, и получаю я будь здоров. Правда, я из-за этой работы дома редко бываю. Может, потому она меня и не понимает. К тому же она, черт ее дери, совсем не любит секс.

— И ты нуждаешься в ком-то еще, способном подарить тебе традиционный стандартный домашний уют, а именно лечь под тебя.

— Эй, ну чего ты.

— А если не лечь, так отсосать. Потому ты сюда и явился.

— Эй, погоди секунду, Джой. Господи Исусе, да я просто пришел повидаться с тобой. При чем тут лечь или отсосать. Честное слово.

— Ну, вообще-то говоря, я имела в виду, что этот вариант можно и обсудить.

— Чего.

— Да-да, ты только в обморок не падай. Я могу дать тебе, могу отсосать. Если ты выложишь на стол пятьсот долларов. И при условии, что все займет не больше двадцати минут. Ну, может быть, двадцати пяти. Но лишь после того, как я увижу пятьсот долларов. Только после этого я подумаю, стоит мне в это ввязываться или не стоит.

— Эй, мать честная. Брось, Джоселин, чего ты такое несешь. Что с тобой. Такая была хорошая женщина. Мать честная. Да тебе помощь нужна.

— Давай, мать честная, ближе к делу — чего ты больше хочешь: чтобы я тебе дала или чтобы отсосала. Потому что, если ты не хочешь ни того, ни другого или если у тебя нет пятисот долларов, так я лучше спать лягу. Время позднее.

— Черт, господи, ты же училась в лучших школах. В Брин-Море. Пятьсот долларов.

— Какое отношение имеет Брин-Мор к моей цене. Или она кажется тебе заниженной.

— В Брин-Море девушек такой арифметике не учат.

— Откуда ты знаешь.

— Зачем ты так, Джоселин. Да еще прямо здесь, в Скарсдейле, господи боже. Ну скажи, зачем.

— Если быть географически точным, это не Скарсдейл. Это Йонкерс.

— Черт, ладно, если не Скарсдейл, то почти самая его граница.

— Хорошо, Скарсдейл там или Йонкерс, но я готова дать тебе, потому что нуждаюсь в деньгах. И без них ты мне не вставишь и ничего другого от меня не получишь.

— Черт, погоди секунду. Я хочу сказать, господи, ты меня просто потрясла. Можно я присяду. Надо все это обдумать. Черт, выходит, я просто покупаю тебя, ни больше ни меньше.

— Совершенно верно. Может, и не больше, но уж точно не меньше. Пятьсот долларов за двадцать минут. Извини, я, кажется, сказала двадцать пять. Даю тебе пятнадцать секунд на размышление. Только не устраивайся здесь как дома. Вообще-то хватит с тебя и пяти. Тем более что я торчу тут с тобой в одной пижаме. Одна. Две. Три. Четыре. Пять.

— Черт, Джой, а ты здорово выглядишь в этой пижаме. Правда. Фигурка у тебя все еще прямо спортивная.

— Я сказала: пять секунд. Мы не на базаре.

— Ну да. Ладно. Ладно. Черт, а я-то всегда считал тебя леди.

— Что же, этому и учили меня мама, бабушка и гувернантки. И курс обучения включал основные принципы учтивого отношения к джентльменам, какового наименования мужчины, возможно, уже не заслуживают. Я, впрочем, не нахожу, что моя прямота сколько-нибудь отменяет учтивость. Просто теперешние мои обстоятельства требуют, чтобы джентльмен за это платил.