Помоги проекту - поделись книгой:
«Была мать неуравновешенна, требовательна, презрительна, деспотична характером и жалостлива душой». Был отец — самый любящий, самый добрый. То, что этот простоватый интеллигент, осуществивший грандиозную мечту на деле, был настоящим подвижником, Марина поняла позже и оценила его тихий героизм.
Так сформулировав родительскую заповедь, Марина осталась верна ей до конца жизни. Трудолюбие, одержимость идеей — отцовское, неизменное. Непреклонность — стержень всей жизни Цветаевой — черта, доставшаяся ей от матери вместе с гордой горбинкой носа, светлыми, прямо и твердо смотревшими неулыбчивыми глазами.
Для Марии Александровны, рвущейся к великому деянию, страдавшей от пустоты своего бытия, судьба нашла выход — она увлеклась вдруг со всей свойственной ей страстностью идеей мужа, стала серьезнейшим образом изучать музейное дело, вместе с Иваном Владимировичем ездила за границу осматривать музеи, выбирать экспонаты, стала соратницей и другом, помощницей. Какое идиллическое сотрудничество могло бы состояться, не окажись жизнь молодой женщины столь короткой.
Осенью 1902 года детство Марины Цветаевой внезапно кончилось. Ей десять, она только начала по-женски взрослеть. Асе восемь — ей тоже нужна мать. У Марии Александровны обнаружили чахотку, и было очевидно, что болезнь убьет ее. Хотя думать об этом никто не хотел. Надежды возлагались на итальянское солнышко, германских врачей. Вся семья Цветаевых провела следующие четыре года за границей, пожив в трех странах — Италии, Германии, Швейцарии.
В русском пансионе в Нерви Цветаевы сблизились с революционерами, жившими в этом же пансионе. Семья Цветаевых была верноподданнически-монархической. Но настроения народовольцев с чрезвычайной силой подействовали на врожденную бунтарку Марину. Девочка пишет революционные стихи, затерявшиеся впоследствии неведомо куда. Как и стремление умереть за революцию.
Проявилась еще одна унаследованная от матери черта: несгибаемость, жажда отдать жизнь за великую идею. И все это — в 11 лет!
На этом этапе в судьбу Марины входит тема, кажущаяся нам нелепо-страшной, но в те, вовсе недалекие времена, обыденной — ранняя смерть. Не только каторжники и жители нищих областей России, семьи городской интеллигенции вымирали чуть ли не поголовно от неизлечимой напасти — туберкулеза. Причем, кроме воли Божией (Бог дал, Бог взял), ничего странного в похоронах молодых людей не усматривали. В одной только Москве умирало 11 человек ежедневно. Туберкулез уносит больше жертв, чем самые кровопролитные войны. В Первой мировой войне от ранений и болезней Россия потеряет 1 700 000 солдат, за то же время от туберкулеза скончается 2 000 000 гражданских лиц.
Ранние смерти от чахотки были не редкостью в каждой семье. Умирали друзья, умирали родственники, дети. Марину потряс безвременный уход из жизни близких людей, заставил ее взбунтоваться. Со всей страстностью детской души она восстала на борьбу с необратимостью смерти. В непобедимость смерти Марина верить не могла, не хотела.
Марина довольно часто общалась с Сергеем и Надей Иловайскими — братом и сестрой первой, умершей жены отца. Сергей покорил ее юношеской чистотой, рыцарской честью, неколебимой жаждой жизни, Надя — очаровательной внешностью, олицетворявшей для Марины красоту и романтическую любовь. «Мы не были подругами — не из-за разницы в возрасте, а из-за моего смущения перед ее красотой, с которым я не могла справиться. Просто мы не были подругами, потому что я любила ее».
И вдруг один за другим два гроба, покрытые цветами и еловыми ветками. Что это? Исчезли навсегда? Юные брат и сестра ушли в неведомое в расцвете сил, молодости, радостных надежд — почему, зачем? Марина отказывается принять факт смерти как неоспоримый, затевает бунт изо всех детских сил. Но сил не ребенка, а проснувшегося и многое прозревавшего за оболочкой реальности поэта. Марина не могла всерьез принять внешнюю, всегда лгущую, оболочку жизни. Не желала верить взрослой правде, так часто изменчивой. Она упорно продолжала искать встречи с Надей. Назначала свидания в их любимых местах, писала ей письма. Но Надя не откликнулась — она в самом деле исчезла. Так и не появилась больше на этом свете. Никогда.
А летом 1906 года умерла мать. Ей исполнилось лишь 38 лет. Пройдя оказавшееся безрезультатным лечение, Мария Мейн с семьей вернулась в Москву. Это было лето мучительного и тяжелого умирания. И в эти дни Мария Александровна хотела, чтобы с ней была только Ася. Всегдашняя боль Марины, убежденной, «что мать больше уважает ее, а любит сестру», боль нелюбимого ребенка, перераставшая в мучительную ревность, сводила ее с ума. И вот — все кончено. С каждым днем Марии Александровне становилось все труднее дышать. 4 июля 1906 года она позвала дочерей.
«Мамин взгляд встретил нас у самой двери. Она сказала: «Подойдите…» Мы подошли. Сначала Асе, потом мне мама положила руку на голову. Папа стоял в ногах кровати, плакал навзрыд. Обернувшись к нему, мама попыталась его успокоить. «Живите по правде, дети! — сказала она. — По правде живите…» Потом, отвернувшись к стене, почти беззвучно произнесла: «Жаль только солнца и музыки».
Гроб с останками Марии Александровны перевезли в Москву, пронесли мимо дома в Трехпрудном и похоронили на Ваганьковском кладбище рядом с могилой родителей.
Незадолго до смерти Мария Александровна составила завещание, согласно которому дочери могли пользоваться оставленным им капиталом только с сорока лет, а до этого возраста жить на проценты. Кто мог предусмотреть, что в один день мейновский капитал исчезнет, и революция сделает девочек нищими — окончательно и бесповоротно. Несмотря на выстроенный отцом Музей изящных искусств, несмотря на подаренную им городу Румянцевскую библиотеку, угла для Марины в столице советского государства не найдется…
«Во всем обман и, ах, во всем запрет»
Так закончилось, не начавшись в полную меру, детство этой хмурой девочки. Без каруселей, петушков на палочке, игр с соседской детворой, нарядов, цветочных балов, королевских платьев из штор. Зато был Пушкин, был Мышастый и волшебный шкаф с взрослыми книгами в мансарде, из которого выплескивалась такая живая, такая манящая и почти совсем непонятная, лишь смутно угадываемая жизнь.
Через год после смерти Марии Александровны Валерия уехала учительствовать в Козлов, вернувшись же, поселилась отдельно от семьи. Андрея забрали родственники. Отец остался единственным хранителем и воспитателем двух трудных подростков. Упрямство и эгоизм Марины приводили его в полную растерянность. Властная, своевольная, резкая — ну как тут справишься? Какой подход найти? На все у нее свои ответы и свое мнение. Причем авторитет отца ни в грош не ставит, не стоит даже и заикаться. Экономки в доме менялись часто, на каждую была надежда: сблизится с девочкой, приласкает. Попытки длились не долго: женщины уходили одна за другой со скандалами, потеряв надежду «приручить» Марину.
Сформулированная много позже Цветаевой причина жизненных увечий: «главное — росла без матери, т. е. расшибалась обо все углы» — действовала безошибочно: расшибалась и расшибала, ранилась сама и крушила все на своем пути. Иван Владимирович и вовсе сдался. Застав Марину за чтением «взрослых» книг, он лишь растерянно разводил руками. Она вскидывала голову, и в глазах — упрямых и безразличных одновременно — не было и капли вины. Лишь утверждение собственной победной правоты. Ситуацию поправило неожиданное сближение сестер. Враждовавшие с раннего детства девочки вдруг подружились: обнаружили, что похожи внешне, характером, даже голосом. Многое объединяло подростков: способные, ироничные, наблюдательные, влекомые к познанию «мистических тайн», рвущиеся принести жертву во имя человечества и… так естественно, так неуклюже ждавшие влюбленности.
После смерти матери Марина тут же забросила занятия музыкой, никому теперь не приносившие радости, и начала серьезно писать стихи. Она читала сочиненное Асе, и они вместе читали стихи вслух — себе и гостям. Ася приглашала школьных подруг, Марина развлекала компанию — стихами, конечно же, но и отчаянными выходками — так остро высмеять, так смело поставить на место неудачливого шутника не решался никто. И в эрудиции сравниться с ней мало кто мог. Не иначе — «королева бала»! А значит — нужны рыцари. С ними было туговато, и как раз в это время Марина поняла, что ей безумно хочется нравиться! Всем-всем. Девочкам, мальчикам, сторожу, подружке по гимназии. Причем не по-человечески, а по-женски: очаровывать, сводить с ума, возбуждать пылкие чувства. Но вот беда — внешность ее, совершенно не соответствовала романтическому идеалу. Где томная бледность ланит, где хрупкий силуэт, водопад вьющихся локонов? Где шуршащие в легкой походке шелка? Здоровый румянец, круглое личико, плотное мальчишечье сложение и стриженые прямые волосы «под пажа» — с такой внешностью только и остается, что мечтать.
Комплекс гадкого утенка и безответные влюбленности не способствовали улучшению характера. Ранней весной, не закончив учебного года, Марина вдруг решила уйти из пансиона фон Дервиз, где все «идиотки — классные дамы» погрязли в консерватизме и невежестве, дрожали от страха перед приближающейся революцией.
Иван Владимирович, уже имевший беседу с мадам фон Дервиз, тактично начал разговор с дочерью за обедом:
— Марусенька, говорят, у вас в пансионе революционные настроения распространяются? И это чрезвычайно беспокоит руководство пансиона. Нежелательное явление.
— Это вы меня имеете в виду? Я бы распространила. Только не стоит метать бисер перед свиньями! Они навивают букли на тряпочные папильотки и клянутся, что это от природы. А я схватила Батистинскую за косу и прямо физиономией в дамской комнате под кран сунула! Мокрая крыса. Лгунья! А ведь она мне так нравилась! — Марина терзала на тарелке малиновый мусс, сдерживая слезы. — И шагу туда больше не ступлю! Знаю я ваши монархические настроения. Темнота и провинциальное убожество.
— Погоди меня бранить… Ты что ж это… Как же так? Из класса выбыть решила? — губы профессора воинственно поджались, черенком ножа он отстукивал боевой ритм по краю стола, подготавливая начало ультимативной речи. — Хорошо! Да, я имею консервативные взгляды и являюсь приверженцем монархии. Да, я за цивилизованное общество, цивилизованных граждан! Образование в наши времена непременная основа основ! Человек без образования ничтожен! Это обязанность и долг перед обществом каждого мыслящего гражданина!
— Всего лишь пошлый обычай! — вставила Ася. — Которому мы должны слепо подчиняться. «Обычай деспот меж людей!»
— «Обычай толкает нас на многие глупости. Одна из них — стать его рабом!» Наполеон, между прочим, заметил. И я с ним полностью согласна, — добавила Марина, победно улыбаясь.
— Но во все века и во всех социальных кругах существовало общественное мнение! — привел беспомощный аргумент Иван Владимирович.
— И знаете, чего стоит это ваше «общественное мнение»? — Отбросив салфетку, Марина произнесла «мерси» светским тоном и завершила с торжествующей ухмылкой: — Не больше, чем гулящая девушка на панели. «Общественное мнение — это продажная девка!» Да, да! Готова подписаться.
— Тоже, полагаю, высказывание Наполеона? — печально усмехнулся профессор. Он мог бы сейчас много рассказать о том, как пользовался продажным общественным мнением любой политик, начиная, если уж хотите, с самого Цезаря! А уж о Бонапарте и вспоминать смешно.
— Прения окончены? Значит, решено: я не хожу больше в пансион! — Марина поднялась и направилась к двери. Иван Владимирович вскочил из-за стола, преграждая дорогу.
— Ты можешь идти на завод или в кухарки. Можешь вообще читать Маркса и носить юбку до колен… Но по — мни… — он задыхался, держась за сердце, — это убьет меня!
…В следующие три года Марина сменила еще две гимназии, но училась в них исключительно ради соблюдения приличий. Боялась за отца, а то забросила бы все это без промедления. Марина «вышла» из гимназии после седьмого класса. Восьмой считался педагогическим, а ей было ясно, что учительницей она никогда не станет. С занятиями музыкой было окончательно покончено. Да и вообще жить стало совершенно незачем. Никакого интереса, никаких событий, жгущих душу переживаний! Если б не Ася, боязнь за отца… И главное — если б не ОН! Как вовремя Он пришел!
Иван Владимирович, хоть и не специалист по дамским настроениям, но заметил: у Марины завелся кумир или… кто там знает, что за блажь у нее в голове, может, опять какие-то революционеры. Уже почти год делает вид, что ходит на занятия, а сама — юрк к себе в мансарду и до вечера не выходит. Обложилась книгами и что-то там вслух шепчет. Это уже горничная сообщила и еще то, что, по всем приметам, связалась Марина Ивановна с какими-то сатанистами, либо ее цыгане сглазили.
Иван Владимирович теперь часто ходил по своему кабинету, ломая голову не над музейными проблемами, а над тонкостями воспитания юных девиц, с которыми никак не мог сладить. Ладно, Ася — она хотя бы не собирается бросить учение. А вот Марина! Упорная — кремень! И ничего из нее не выпытаешь. Одни нервы! Нашумит, наговорит всякого, потом глотай валериановые капли после таких дискуссий. Нет, все же надо, пора, раз решился, подняться к ней и поговорить ответственно, как отец. Категорически и строго!
Он поднялся в мансарду, постучал в комнату и решительно открыл дверь.
Свернувшись клубочком, Марина лежала на диване, уткнувшись в книгу. Вся комната завалена альбомами, книгами, листами, и везде Он — с зачесами на виски и орлиным взглядом: в треуголке, без треуголки, капрал, генерал, император в лавровом венце, юный и стройный, с брюшком под синим сюртуком, в мантии, в солдатском снаряжении, изрядно полысевший, сверкающий орденами. Но тот же орлиный взгляд и вера в победу. Несгибаемый коротышка, получивший от рождения роль Героя и триумфально исполнявший ее до самого конца. Все-все, что рядом с ним, что хоть как-то касалось его жизни, — завораживало Марину. В сущности, это было глубокое перевоплощение, вернее — погружение. Не в образ Наполеона Бонапарта — в суть иной жизни. Кто знает, может быть, именно ей, Марине, уже когда-то суждено было пройти земной путь рядом с ним или совсем близко. Уже год она почти не выходила из дома, все больше растворяясь в эпохе Бонапарта. Перечитала все, что нашла на трех языках, собрала гравюры, портреты, описания быта, архитектуры. А главное — известный, любимый с детства герой, сверкнувший кометой в стихах Пушкина, Лермонтова, Гюго, Гете… Теперь она обитала в его мире, как в собственном, переживая взлеты и падения этого гения грандиозной эпохи. Она знала все эпизоды жизни Наполеона, всех ее действующих лиц. Но влюбиться в своего кумира посмела бы лишь только в свете трагедии, когда он — смятенный, преданный, потерявший все — отправился на остров св. Елены. Не величие Императора, а его падение завораживало Марину. Она бы любила его за это падение, за то — что он — жертва… Героя любить пошло. Любить — значит жалеть, жалеть так, чтобы отдать всю свою кровь и непременно погибнуть! Марины навсегда усвоила важнейшие принципы отношения к людям: «любовь к отверженным и милость к падшим».
Стихов о Наполеоне Марина не писала — не хотела, не могла вступать в диалог с Пушкиным. А вот юного Орленка — единственного законного сына Наполеона — герцога Рейхштадского — боготворила и сделала поэтическим героем личной судьбы. Этот так никогда и не царствовавший римский император, юный, с тонким прозрачным лицом и золотыми кудрями, умер от туберкулеза в 21 год. Вот судьба, достойная трагической музы!
Марина начала переводить с французского «Орленка» Ростана. Она жила в ином мире, а эта обиходная жизнь была настолько нереальна, что не стоит и замечать пустяки, вроде грязных тарелок на столе после обеда. Кто-то уберет, кто-то заплатит за учение, сменит белье в спальне, выстирает и погладит вещи. Ох, эти мелочи: какие-то обязательства, какие-то деньги! Дурацкие заботы о крыше, печах, саде, порядке, вымытых окнах… разве они существуют на самом деле? Досадная помеха, и только. И слово какое противное — засаленное, как сковорода на кухне, — «быт»! Но повелительное, наглое. Есть люди, которым этим интересно заниматься. Вот и пусть наслаждаются!
…Марине интересно возле Талейрана в ароматах шумящего бала. Видно же, шельма плетет интригу! Глаза острые, как у лиса, а перед хозяином так и стелется! Предатель! Сейчас она его разоблачит, да с каким позором! Она взорвет этот муравейник лицемеров! Дамы непременно примутся нюхать соли и падать в обмороки… В маленькой комнате было тепло, трепетала лампадка у киота, на столике у дивана горела керосиновая лампа под матовым зеленым колпаком. В пляшущих по темным углах тенях таилась вся вселенная.
— Муся, я к тебе! — строго начал отец. — Мне кажется, ты давно хотела со мной поговорить. Извини, не находил времени для беседы. Самый горячий момент у меня в музее — отделочные работы. И экспозицию пора окончательно продумать со специалистами.
— Великие дела, сэр Цветаев! У меня проще. — Марина села, захлопнув книгу, твердо посмотрела в глаза отцу и отвела взгляд. Не умела смотреть в глаза — слишком интимно, вроде подглядывания, проникновение в тайники. И сосредоточиться на своем невозможно — чужое затягивает. Достаточно мгновенного взгляда: вскрыл «тайник» и все понял. Она вздохнула тяжко: все же неприятно причинять боль близкому человеку. Но как преодолеть его непонимание? — Мне надо с вами, папа, поговорить серьезно.
— Ты опять пропустила гимназию?
— Во-первых, папа, давайте оставим этот детский тон! Скажите честно, к чему мне обучение в этих погрязших в косности и лжи гимназиях? Да я знаю во сто раз больше, чем они.
— Но точные науки необходимы, Муся! Поверь — без них просто никуда. И потом — режим, регулярные занятия дисциплинируют, развивают чувство долга!
— Долга?! — она не расхохоталась, лишь иронично поджала губы. — Вот это выразительно сказано… Разберемся. Кому я должна? Вам и маме. Дворнику, няньке, кухарке. Может, еще его императорскому величеству, что содержит вас на службе?
— Это не шутки, не шутки, Марина! Как ты, ей-богу, не понимаешь! — Иван Владимирович заходил по комнате, сложив руки за спиной. — Да, содержит! И Музей, между прочим, для всего народа строит. — Сказал и прикусил язык, предчувствуя атаку Марины.
— Для народа Музей изящных искусств выстраивает? — язвительно протянула она. — Браво! А, может, лучше школы для неграмотных построить? Дома для тех, кто гниет в ночлежках? — Вскочив на диван, как завзятый оратор, Марина горячо и выразительно говорила о темноте народных масс, о лживости политиков, о несчастьях рабочего класса. — Мария Спиридонова — вот героиня! И лейтенант Шмидт на броненосце Потемкине — герой! Это — настоящие люди. А вы со своими пыльными статуями всю жизнь надрываетесь… Для кого? Для неграмотных рабочих? А вы вспомните, как наш конюх Поликарп кепочку на глаза надвинул, вспотел весь от стыдобы и едва не плюнул на вашу «Венеру»!
— Детка… Ну зачем ты так? Ах, ах… Господь простит, Господь надоумит… — Иван Владимирович хотел перекреститься на киот, прищурился, не разглядев привычного образа Чудотворца, подошел поближе. Отпрянул, схватился за сердце, судорожно хлебнул воздух и опустился на диван.
— И что? Что вы там увидели? — Марина поднесла к побелевшим губам отца стакан с водой. — Наполеон — герой! Лучший из людей. И мученик. Самый достойный мученик!
— Неужели ты, взрослая девушка, не понимаешь, что это… что это — отвратительное кощунство? Тебе уже шестнадцать лет… Господи! Пожалей хотя бы меня, Асю… Если ты сама не понимаешь, какими слезами обливается сейчас в раю твоя несчастная мать…
— Обожаю эти стенания: несчастный дедушка, несчастная мать в гробу слезами обливаются! Вы что, хотите сказать, что ТАМ что-то существует? — Марина демонстративно рассмеялась. — Нет там ничего! Я знаю! — голос Перешел на крик, и в нем звенели слезы. — Все обман! Разве вы еще не поняли! Все! Все обман — ничего не поняли?!
Иван Владимирович тихо поднялся:
— Марина, поговорим об этом позже, но если для тебя не совсем безразлична моя просьба, то я очень прошу — не требую — прошу как отец, как человек, ответственный за тебя, — убрать портрет с киота! — голос его дрогнул, дрожал и перст, гневно воздетый, указывающий на уютно расположившегося перед лампадкой француза.
— Что ж — вы добились своего! Уберу и уйду вместе с ним. Это не мой дом, в котором не умеют уважать дорогих мне людей. Уйду, так и знайте!
…Все осталось по-прежнему — в киот вернулся Чудотворец, а в «иконостас» над кроватью Марина собрала самые дорогие гравюры, портреты, литографии.
Однажды оказалось, что книг, литературных впечатлений мало, что нужен живой Орленок, ну, хотя бы на сцене Комедии Франсез в исполнении великой Сары Бернар. Сара Бернар — 56-летняя, мудрая, романтичная, осмелилась играть 20-летнего юношу! Вот истинная наследница духа юного герцога. И потом — необходимо, решительно необходимо поклониться могиле Наполеона. Для финала хорошая точка. Уж если расставлять точки. А точка в этой никчемной жизни просится! Назревает нечто — пистолетный выстрел, прыжок с моста или… Ах, как пылает сердце, как неистовствует кровь, колотясь во всех жилках!
Марина в 16 лет — полноватый, неуклюжий подросток в пенсне. Она больше похожа на юношу и осознанно пренебрегает атрибутами женственности. Спартанский стиль, привитый матерью, не нарушает темно-синяя пелеринка, плоская шляпка с круглыми полями. Она ходит быстро, резким широким независимым шагом. Никто не подумает, что девица прогуливается, ища знакомства. Взгляд одновременно вызывающий и пугливый. Готовность дать отпор и плохо скрытое отсутствие самоуверенности. Сплошные муки закомплексованной юной особы под напускной бравадой опытной дамы. Такой она явилась в Париж летом 1909 года — шестнадцатилетняя путешественница без сопровождения старшей компаньонки, что было совершенно не принято в приличном обществе.
С трудом пришлось вырывать разрешение на эту поездку у отца, придумав как повод посещение курсов старинной французской литературы в Сорбонне.
— Я не знаю, что тебе сказать, Марина, ты меня все равно не послушаешь… — обессилев после долгой перепалки, Иван Владимирович сел на скамью под зацветающим жасмином. — Приходится признать — я слабее, а значит — проиграл!
— Ну к чему такая панихида! Дочь едет учиться! Не на Колыму, не на острова к людоедам, в Париж! Я перевожу Ростана! Курсы старинного французского мне просто необходимы. А вы уперлись, словно провожаете дочь в публичный дом!
— Господи, что ты такое говоришь, Марина!.. Но ведь девицы из нашего круга не ездят одни! Возьми симпатичную даму в компаньонки. Я все оплачу, да сам и подыщу среди наших знакомых.
— Чтобы эта курица на первой же станции высадилась с поезда и в полной истерике телеграфировала вам, что у меня несносный характер! Вы же все сами знаете, папа!
Он только шмыгнул носом и помял в руках носовой платок. Марина вдруг увидела, как отец похудел и постарел — никогда не сутулился, не запускал бороду — и вот на тебе — махнул на себя рукой! И кисти с синими вспухшими венами — крестьянские, постаревшие — суетятся, мнут платок. Поняла: боится за нее, за Асю. Ведь такой груз на плечах по Музею тащит. А в дочерях не помощниц нашел, а сплошные заботы. Редкое для Марины внимание к человеку, хотя и близкому, но ей в данный момент неинтересному. Люди — масса людей всяческого назначения как статисты возникали временами в ее жизни и исчезали. Они могли стать интересными ей, лишь когда попадали в луч «софита» Марининого внимания, вырастая в гигантов силой ее фантазии и желания обожать гения.
— Отец… — Марина присела рядом, положила голову ему на плечо. — Поймите раз и навсегда — я очень сильно вас люблю. И сильно уважаю. Но я другая. Вот сейчас кажется, если не вырвусь в Париж — хоть под поезд бросайся… Простите меня… Я очень бы хотела быть хорошей дочерью…
Марина понимала свой странный изъян, проявившийся рано: потребительское отношение к людям. Они были интересны ей до тех пор, пока давали ей нечто полезное для нее — не утилитарно-материальное, а духовное. Причем, не навязывая своих забот, не втягивая в свою чаще всего примитивную игру. Они были интересны как противники в борьбе тщеславий. А самое большое, что могли дать ей — преклонение и умный, искренний восторг. Марина с самого начала умела отличать фальшивку от драгоценности, острый ум никогда не дремал, даже когда вступал в соперничество со страстями.
Коллеги по службе вразумили профессора, что с девицами в этом возрасте просто сладу нет — уж лучше поскорее замуж отдать. Так тут разве заикнешься?
«Я жажду сразу всех дорог»
…Париж — город влюбленных, город той нежности, фарфоровой минуэтности, тех шарманочных романсиков и аккордеоновых вальсков, считавшихся, как сейчас сказали бы, «гламуром» в доме Цветаевых. То есть — пошлостью, дурным тоном, развлечением для горничных. И вот оказались они не противны душе Марины, не пахли дешевыми пачулями и развратом, а мутили душу щемящей печалью, с налетом пыли прощания, ветшания. Ныло все существо, как прищемленный дверью палец. Марина не могла понять, что за чувство душило ее. Гробница Наполеона ужаснула холодной полированной огромностью. Нет, это всего лишь громоздкая бутафория. Прах Марининого героя на острове св. Елены.
На спектакль «Орленок» она взяла браунинг, якобы собираясь застрелиться прямо в зале (по версии Аси). Но шок от увиденного сбил трагический настрой. Саре Бернар было в ту пору 65 лет, ей недавно ампутировали ногу, и она мужественно двигалась на протезе. Причем — в белом узком мундире и офицерских рейтузах! Увы, это было трагикомично и могло сойти лишь как памятник актерскому героизму… Марина выкинула браунинг в Сену. Было или не было — неизвестно.
Бродила и сочиняла, как когда-то в Тарусе. Привычная с детства тоска о прошлом слилась с юношеской — тягучей, невнятной. Реальность казалась призрачной, неопределенной — туманные очертания ненужного бытия. Париж не развеял муки — в нем не было Наполеона. Случилось то, что будет преследовать ее всю жизнь — «НЕВСТРЕЧА». И что она, будучи уже зрелым человеком и мастером, однозначно предпочтет ВСТРЕЧЕ. Только до этого надо было еще дорасти,
Стихи еще не выдают возможности Марины-поэта. Интересны они лишь тем, что именно в них впервые пробивается у Цветаевой предчувствие любви нормальной — ответной, не в одну сторону — не вариант Наполеона, Пушкина, Черта. Когда необходим не только любимый — любящий. Пока таковой не нашелся ни в Париже, ни в Москве. А ведь в Москве в жизни Марины уже были изрядные волнения. Но долго придется ей проигрывать в любовных дуэлях, прежде чем она поймет: «Судьба дала ей навсегда роль любящей, а не любимой».
Еще до поездки в Париж у Марины и Аси появился взрослый друг: поэт Эллис — Лев Львович Кобылинский. Переводчик Бодлера, один из самых страстных ранних символистов, Эллис был человеком довольно странным. Лев Львович блестяще окончил Московский университет по кафедре экономики, получил предложение остаться при университете, но, увлекшись идеями символизма, разочаровался в экономике и в марксизме, привлекавшими его в юности. Он отказался от всякой карьеры, жил случайными литературными заработками и часто бывал просто голоден. Смыслом его жизни стали поиски путей для духовного перерождения мира, для борьбы с Духом Зла — Сатаной, который, по теории Эллиса, распространялся благодаря испорченности самой натуры человека. Алебастровое лицо со смоляной, как будто ваксой выкрашенной бородкой, ярко-красными, «вампирьими» губами казалось грубо загримированным. В остро-зеленых загадочных глазах таилась склонность к необычному: к путешествиям в иные миры, к контактам с внеземными силами. Эллис жил в меблированных комнатах у Смоленского рынка, где всегда были зашторены окна и горели свечи перед портретом Бодлера и бюстом Данте. Он обладал темпераментом агитатора, вдохновенно импровизируя, строил целые фантастические миры, черпая из кладезей мифологии, литературных вымыслов и вещих снов. В доме Цветаевых поклонник Бодлера нашел теплый гостеприимный угол и две девичьи головки, ждущие вдохновенного дурмана.
В темной гостиной на диван усаживалась странная троица: две девицы нежного возраста — шестнадцатилетняя Муся и четырнадцатилетняя Ася — в молчаливом трепете слушали расположившегося в центре загадочного брюнета. Над диваном темнел большой портрет Марии Александровны в гробу. Мерцание свечей создавало необходимую атмосферу для общения с миром теней.
Большой человек в смоляной бороде плел кружева фантазии, поэзии, пророчеств, изобилующих полетами в райских кущах и падениями в демонические бездны, мифическими животными, сказочными персонажами.
На какое-то время Эллис стал для сестер Волшебником зачарованных стран, а для него дом в Трехпрудном — одним из уютных углов, куда забрасывала его неустроенная жизнь.
Вечера и даже целые ночи, как завороженные, девочки слушали вдохновенные монологи Волшебника, следовали за ним в его безудержных фантазиях, сами сочиняли сказки, посвящали его в свои сны, которые Эллис удивительно умел толковать. Часто под утро сестры отправлялись провожать Эллиса по тихим московским улицам. Наивно пытаясь помешать таким проводам, отец уносил из передней пальто дочерей. А потом видел из окна, как Ася и Марина, на извозчичьей пролетке, без пальто и шляпок, С развевающимися волосами, ехали провожать гостя…
Высший накал этой дружбы пришелся на весну 1909 г., когда Иван Владимирович уехал на съезд археологов в Каир и Марина с Асей остались дома хозяйками.
Можно представить, с каким подтекстом прозвучит эта фраза в начале XXI века. Разочаруем поклонников «Лолиты» — чернобородый фантазер не был совратителем, всех троих связывала совершенно платоническая дружба, в которой даже в поэтической форме эротическая тема затрагивалась весьма осторожно.
Необычность Марины нельзя было не оценить. Розовощекая девочка блистала недюжинным взрослым умом, иронией, смелостью, ярким талантом. Читала Эллису свои переводы Ростана, внимательно, с последующей точной оценкой слушала его сочинения и стихи новых поэтов. Все трое серьезно обсуждали свои сочинения, а он даже посвятил Асе и Марине стихи!
Дружба втроем должна была как-то разрешиться. И разрешилась.
Запершись вдвоем в кабинете отсутствующего отца, Марина и Эллис бурно что-то обсуждали, ходили, роняли стулья. Ася, дежурившая у двери гостиной, вся извелась от неизвестности.
Двери распахнулись. Марина вырвалась в гостиную — щеки в пятнах, пенсне в руках, в глазах, совершенно зеленющих, смесь обиды и торжества. Тишина, затем хлопок двери в передней, в которую стремглав вылетел Эллис.
— Он ушел навсегда, — доложила Марина Асе и громко разрыдалась.
— Что там у вас случилось, что за секреты? Он говорил обо мне?
— Нет… — Марина рыдала.
— Когда вы закрылись там и стали шушукаться, я подумала, что разговор пойдет обо мне. Он всегда так на меня смотрел… так особенно… Я имела основания предполагать… И я, ты же знаешь, я ему стихи посвящала! — Ася скривила губы и готова была тонко по-детски заныть обычное «ы-ы-ы».
— Не устраивай истерик! — оборвала ее Марина, внезапно прекратив рыдания. — Он смотрел на всех одинаково. Даже на пап
Ася все же затянула тоненько:
— ы-ы-ы-ы…
— Совершенно необыкновенный умница! — горестно заметила Марина. — Да таких вообще нет, — глаза Марины засверкали торжеством. Внимание настоящего поэта, взрослого, льстило женской гордости Марины. Но замуж — какой ужас!
В кругах молодой интеллигенции тех лет супружество проходило по статье дремучего мещанства и носило привкус некой домостроевской пыли. Эрос — это одно. Супружество — другое, беспросветный мрак. Но ведь как он смотрел на нее! Как смотрел!
Марина торжествовала победу, ее глаза сверкнули изумрудом. От этого тоже плакала Ася. Всхлипывая, вставляла слова:
— Ты согласилась выйти замуж?! Ты… ты так кричала. Что он, он тебе еще сказал?
— Он бесновался! — Сообщение прозвучало с явным торжеством, и Ася приняла его за согласие.
— Дура, дура! Согласилась! Какой он муж! Замужество — это преступление!
— Я сказала ему, что он предлагает мне пошлости! Само слово «жених» — уже сплошное неприличие. А «муж» и не слово уже, а вещь, вроде веера, пеленок, кадрилей каких-то… Борщом пахнет и адюльтером… Нет, это просто невозможно.
— А он что?
Поделиться книгой: