Помоги проекту - поделись книгой:
Сараевское покушение закончилось ничем. Убийц заковали в цепи и казнили – уморили голодом. Дмитриевич скрылся – его найдут и расстреляют потом, много позже. Расстреляли еще многих, подавили пару не слишком серьезных бунтов, но самого главного, того, на что рассчитывали организаторы сараевского убийства, не произошло.
Мировая война обошла Сербию стороной, все бои разгорались либо севернее – во Франции, либо много южнее – на Востоке и на Африканском континенте. Как было во все времена, белградский котел находился на жарком огне и с намертво закрытой крышкой. В Сербии можно было оглохнуть от стрельбы – стреляли все: мужчины, женщины, дети, весь сербский народ проводил все свободное время в тирах, готовясь к войне. Уже не рассчитывая на предавшую их Россию, сербы связались с куда более опасными людьми – Всемирный конгресс масонов двадцать пятого года прошел не где-нибудь, а в Белграде[63]. От пуль сербов погиб молодой император Карл, племянник Франца Фердинанда, в том же двадцать пятом году. Но он был так слаб и настолько ни на что не влиял, что никто особо и не обратил внимания на его смерть, никто не покарал сербов за очередное убийство. Тем более что и за сараевским злодеянием все явнее вырисовывалась картина его реального организатора – Великобритании!
Но сербская проблема была. Ее пытались решить разными способами. Например, еще при Франце Иосифе австро-венгры перестали закупать у сербов свиней, считая, что таким образом подкосят их экономику. Но сербы закупили оборудование для консервирования и стали поставлять свою свинину даже в Североамериканские Соединенные Штаты. Проблема Сербии была постоянным нарывом на теле Австро-Венгрии, и после того, как Франц Иосиф бездарно упустил германизированную, совращенную младочехами Богемию, второго такого позора венский престол допустить никак не мог.
Решилось все в тридцать седьмом. Опасались только одного – России. Как-то очень вовремя, когда император Михаил был уже при смерти, произошло неудачное покушение на императора Австро-Венгрии Эрнста[64]. В отличие от прочих представителей Габсбургов, предпочитавших «править, не правя», этот отличался умом и долей необходимой правителю жестокости. Он наконец-то сделал то, что давно следовало сделать, – превратил дуалистическую монархию в триалистическую. Но третьими стали не сербы, а их злейшие враги – хорваты. Тогда же возникло усташество – радикальное националистическое движение хорватов, весьма схожее по своим постулатам с итальянским фашизмом. Давно известно, что фашизм возникает там, где государство слабо, а народ унижен. Но здесь было еще хуже – власть не только не препятствовала хорватскому фашизму, но всемерно попустительствовала ему. Приложила свою руку к происходящему и Римская католическая церковь – Папа Пий одиннадцатый прилюдно благословил руководителя усташеской организации Анте Павелича на распространение католичества среди заблудших православных сербов. Какими способами это дозволялось делать – поглавник[65] Павелич не уточнил…
Все тридцатые годы на территории Сербии шла война. Об этой войне не принято вспоминать, о ней нет ни строки ни в одном учебнике истории, но она была. Война жестокая, тайная, беспощадная, необъявленная. Вся территория между Белградом и Загребом, усташеской столицей, была зоной войны. Редкий день обходился без стрельбы, а ночью полноправным хозяином югославянской земли становился ужас. Никто не напишет о тех временах правду, никто не вспомнит, кто умер под пытками и в чьем подвале, кого растворили в кислоте, кого закопали в безымянной могиле. Правда тех времен лишь одна – погибших были не сотни и даже не тысячи. Десятки тысяч нашли ужасную смерть в той бойне, и убивали друг друга представители одного народа – но с разной верой. Только с мрачными средневековыми временами Реформации и борьбы с ересями можно сравнить те годы – когда в некоторых селах не оставалось ни единой живой души…
Но задачи, ставившиеся перед поглавником Павеличем в Ватикане и Вене, так и не были выполнены. Сербы упорно сопротивлялись, отвечая смертью на смерть, пулей на пулю. Весь народ ушел на войну, не видя в ней конца, но алкая победы.
И тогда Габсбурги пошли ва-банк…
– Пуцают!
Вот ведь пацаны! По двенадцать лет, а то и десять – с биноклями сидят на крышах, которые еще остались целыми. Сколько же их полегло под снарядами – ведь когда падает снаряд и рушится дом, шансов почти нет. Но сидят. Не сгонишь.
– Доле![66] – истошно крикнул кто-то.
Крепость на другом берегу, снаряду всего-то – через Дрину перелететь. Четники едва успели повалиться навзничь кто где был, как страшный удар сотряс землю, выбил воздух из легких, перехватил дыхание. Восьмидюймовка, главный калибр Землины, крупповские осадные орудия прямой наводкой – по городу, в котором и так мало что осталось после семи дней боев. Обстрелы начались еще вчера, когда усташи поглавника Павелича так и не смогли форсировать Саву, хотя пытались, и не раз. Сейчас-то точно смогут – вот только останется ли что-либо на том берегу – вопрос…
– Пуцают!
Содрогается земля, что-то рушится со стоном, как будто погибает живой человек. Совсем рядом…
– Пуцают!
Да сколько же у них снарядов? И сколько они собираются так стрелять? Почему они не выходят в открытый бой! Ведь их же больше в несколько раз. Ах да… боятся… Боятся, потому что сербы намерены стоять до конца. И значит, вода в Саве еще долго будет красной. Красной от крови, пролитой за Сербию…
– Пуцают!
На сей раз хрястнуло так, что четник Милан Митрич, пулеметчик одной из чет, и впрямь подумал – все. Снаряд весом с полтонны лег где-то совсем рядом, и от его разрыва земля не просто содрогнулась – она подпрыгнула, ударив в грудь с безумно свирепой силой. Рядом что-то рушилось, хрустко, ужасно медленно, было нечем дышать от гари и пыли, что-то колотило по спине – падало поднятое разрывом.
– Митрич! Митрич, где ты?!
Что-то, что навалилось на спину, вдавив его в жидкую, мерзкую грязь улицы, вдруг перестало давить на спину, куда-то исчезло. Милан попытался вздохнуть, от недостатка кислорода уже круги перед глазами, хватанул воздух – и надсадно закашлялся…
– Жив?
– Живе… – слова продрались через пересохшее горло.
– На, испей!
Вода во фляге была теплой и грязной, омерзительно воняющей какой-то тиной – но для пересохшего горла это был бальзам.
– Поднимайся! Сейчас усташи пойдут!
– Живео Сербия! – крикнули совсем рядом.
Слава Божьей матери – пушки Землины не могут стрелять постоянно, от таких снарядов велик износ ствола, орудие при интенсивной стрельбе может даже разорвать. Поэтому так и воевали – сначала обстрел, потом в атаку шли усташи – те, кто к этому моменту оставался в живых. Впрочем, и защитников Белграда оставалось в живых уже немного…
Пейзаж по сравнению с тем, как Митрич видел его последний раз, сильно изменился – по левой стороне снаряд угодил прямо в дома, оставив на их месте дымящиеся развалины. Улицу застилал дым – что-то горело.
– А-ха… Они по усташам попали! Живео Сербия!
– Живео Сербия!
Действительно – горели танки. Вернее, не танки, а танкетки всего лишь с одним крупнокалиберным пулеметом, против настоящего танка такая танкетка продержится, дай боже, минуту. Но против мирняка, для подавления волнений, такой танк в самый раз. И эти танки передали хорватам – а два из них сейчас горели, в одном уже сорвало башню, второй завалили обломки рухнувшего дома. Прямо посреди улицы – огромная воронка. Угодили пушкари австрийские, угодили – теперь тут не пройдешь, не проедешь, лучшего дополнения к баррикаде и не придумаешь.
Совсем рядом, перед баррикадой, валялся труп – непонятно, серб или усташ. Даже не труп – а что-то напоминающее мешок. Грязный, бесформенный мешок.
– Обходят! Левее обходят!
– За мной!
Дом еще не рухнул, хотя был ранен, и ранен смертельно, даже попадания рядом, не прямого, хватит. Трещины в полу, в потолке, в стенах. Один за другим четники исчезали в проломе окна первого этажа, придерживая оружие – в основном трофейное, взятое с тех же усташей.
Сломанная мебель, перекошенный дверной проем…
– Танки!
Танков было всего два – но и этого достаточно, чтобы прорвать, проломить оборону и ввести в прорыв отряды усташей. Они выползли на улицу, выползли медленно, со стороны пригородов. Остановились. А потом одновременно – словно сговорившись – ударили из пулеметов по домам – по тому, что домами еще можно было назвать, и по тому, что можно было назвать лишь руинами.
Чистым и сильным голосом, перекрикивая заговорившие наперебой пулеметы, кто-то из четников запел:
– Митрич! Важанович! Ко мне!
Воевода Путник, укрывшись за стеной, досадливо смотрел на улицу.
– Ухоронитесь тут. Вот, возьмите…
Две гранаты. Германские, противотанковые на длинных деревянных ручках. Каждая – тяжелая, не по одному килограмму.
– Последние… Мы их отвлечем… там, дальше. Попытаемся отсечь усташей. А вы… только не смажьте… С богом, браты…
Танкисты осторожничали. Опыт уличных боев у них уже был, не один и не два танка сгорели от обычных бутылок с бензином. Гранат было немного, но сербы восполняли почти полное отсутствие противотанковых вооружений такими вот эрзац-гранатами. И ведь работало!
– Пойдем по улице… – Важанович рукавом вытер чумазое от грязи и дыма лицо, сплюнул на землю.
– Свалят сразу, ты что, брачо…
– Не по этой. По той улице, откуда мы пришли, там сейчас боя нет. Пройдем тихо, потом в подвал и… На, держи!
Важанович протянул Митричу свою гранату.
– Давай поменяемся. Дай пулемет.
Митрич отдал свой «Лигнозе», принял взамен легкий «Штейр-Солотурн», трофейный, взятый в бою у усташей, закинул потертый ремень на шею. Пусть и стреляет не винтовочными, а пистолетными патронами – но легкий, не то что пулемет. Мельком заметил – на ремне восемь дырок, только неизвестно, кто их поставил – может, Важанович, может, усташ, у которого он его отнял. Так обе стороны отмечали количество убитых.
Гранаты были увесистыми, оттягивали руки.
– Я первым пойду. Тебя прикрою.
– Добро.
Прошли тем же путем, когда за спиной снова застучали пулеметы – их пули проламывали по две стены, почти как пушечные снаряды.
На той улице, где они держали оборону, внешне ничего не изменилось, но только внешне. Все та же полуразрушенная баррикада, все тот же стелющийся по улице горький, едкий, дерущий горло дым. Все та же воронка от снаряда, все те же развалины.
Но спокойствие это шаткое, призрачное – и оба четника это знали, как никто другой. Среди усташей было немало снайперов, не меньше, чем среди самих сербов. Отступая, иногда они оставляли снайперов, а иногда и пулеметчиков. Их сейчас только двое. Любые развалины, любой черный прогал окна может дохнуть пламенем, разразиться свинцовым градом – охнуть не успеешь!
– Давай! Я туда побегу. Потом ты.
– Добре.
Пристроившись за баррикадой – как непривычно и страшно быть на баррикаде одному! – Митрич повозился с почти невесомым после пулемета «Штейером», прикидывая, как поудобнее управляться с ним.
– Пошел!
Митрич и не заметил, как его друг уже добежал туда, куда планировал, завалился за рыжий от терзавшего броню пламени, обгоревший танк. Танк этот подбили пять дней назад еще при первом штурме – он прорвал линию обороны, но заблудился. Дальше – по классике – пехоту отсекли еще при прорыве, а сам танк пожгли бутылками.
Ей-богу, когда стреляют – не так страшно! Потому что, когда стреляют – ты по крайней мере видишь, откуда ведут огонь, ты можешь упасть, залечь. А когда вот так… когда не стреляют, но ты словно чувствуешь спиной, головой, всем телом чужой взгляд, перекрестье прицела – так намного страшнее.
– Заметил что?
– Нет. Теперь вон до того окна, дальше этажами пройдем. Я в этом районе лавку держал, все ходы-выходы знаю.
– Добре.
Когда Важанович выскочил и неуклюже побежал к намеченному им дому – Милану показалось, что на той стороне, в одном из оконных проломов, именно так, не проемов, а проломов, что-то мелькнуло. Он прицелился, но выстрелов оттуда не последовало…
Важанович уже скрылся в чернеющем небытием проломе окна, он, наверное, уже занял позицию, но Милан бежать опасался. Тот промельк в окне не давал ему покоя…
Рискнуть? Слишком много раз Милан Митрич видел, как рисковали – и оставались лежать в грязи…
Нет, он рисковать не будет. Кто ждет, не дождется…
Упав на землю, в жидкую черную кашу на месте улицы, Милан Митрич, загребая руками и хватая пересохшим ртом кислый от дыма воздух, пополз вперед, стараясь ползти так, чтобы между теми стеклами и ним был корпус подбитого танка. Справа коротко хохотнул пулемет, потом еще раз, а он полз, полз и полз, пока не подполз к самым стенам. Здесь дорога шла чуть под уклон, и стрелять с первого или второго этажа с противоположной стороны улицы было бы сложно.
Повернувшись, Митрич пополз вперед.
Ползти было больно – чего только не валялось на улице. Осколки кирпича, дерево, разбитое в щепки, куски стекла, об одно из которых он порезался. Но он полз вперед, полз и полз, пока не наткнулся на что-то мягкое, склизкое…
Это было тело. Обгоревшее, разорванное снарядом.
Передернувшись от отвращения, Милан снова пополз, полз медленно, на каждый шаг, который в другой, нормальной жизни занимает всего-то секунду времени, у него уходило десять. Но он полз и полз, по метрам приближая себя к цели.
– Ты что? Я думал – с тобой все… – обеспокоенно спросил Важанович, когда Митрич перевалился в подвал, грязный как черт.
– Не дождутся.
– Тогда пошли.
Здесь уже Митрич прикрывал Важановича – более разворотистый пистолет-пулемет в развалинах более ценен, чем настоящий пулемет. От стены к стене они шли вперед, прислушиваясь к бою, гремевшему снаружи.
– Стой! – шепотом приказал Важанович. – Дальше пойду я. Дай автомат…
Митрич принял привычный уже пулемет, перебросил ремень через плечо. Еще комнаты две – и они будут на месте.
– Чисто… – Важанович обернулся и…
Словно дракон дыхнул. Лавина огня ворвалась откуда-то в комнату, сжирая все на своем пути. Это был не просто огонь. Это было живое, яркое, оранжево-желтое чудовище, оно было голодно, и оно жадно лизало каждый уголок этой маленькой разгромленной комнаты, в бесконечных поисках пищи. Дерево, плоть, воздух – все шло в пищу, все было годно…
Все, что успел сделать Митрич, это упасть на спину. Лежа на спине, он видел, как дракон ищет его, как жадно он облизывает стены в поисках пищи, как с отвратительным шорохом обугливаются волосы и от нестерпимого жара стягивается кожа на лице. Но у дракона тоже было свое время, несколько секунд – и дракон исчез, так же быстро, как появился, оставив за собой чадящие стены, завесу дыма и мерзкую, отвратительную гарь…
Гарь от сгоревшего человеческого мяса.
Важанович был мертв, дракон спалил его. Он умер, как подобает четнику и мужчине, – не выпустив из рук оружия и лицом к врагу.
Важанович умер. А он остался один. И должен был один сделать то, что рассчитывали сделать они двое.
На улице переговаривались, громко, на его родном языке. Хорваты – это те же самые сербы, только перешедшие в католичество, и язык у них почти не отличается. Просто удивительно, что мужчины этого, по сути единого, народа с такой ненавистью уничтожают друг друга.
На улице стукнул одиночный – кого-то добили. Гавкающая, австрийская речь, а это, похоже, командование призывает подчиненных к порядку. Снова хохот, раздраженный крик. Понятно, что усташи сами не смогут организовать наступление, да еще с поддержкой танков. Здесь кадровые офицеры австро-венгерской армии, они и обеспечивают «Голубой Дунай». Танки тоже австро-венгерские…
Танки шли позади пехоты, поддерживая ее огнем, – стандартная тактика в городе, австро-венгры не ценили усташей и боялись за танки. Точнее, даже за танкетки, настоящему танку такая танкетка с двумя тяжелыми пулеметами на один зуб…
Четник Митрич хладнокровно выждал в выжженной пламенем ранцевого огнемета комнате первого этажа, рядом со сгоревшим трупом своего друга, пока пройдет первый эшелон – усташи под командованием австро-венгров. В промежутке между первым и вторым эшелоном наступления приготовил пулемет с полным диском. И когда перед окном застучал мотор и зашуршали по разбитой мостовой гусеницы, он встал в полный рост и кинул гранату. Промахнуться с пяти метров по еле ползущему танку он не мог.
Громыхнуло, словно молния ударила в танк, – и, не дожидаясь, пока австро-венгры – специальный пехотный отряд, сопровождающий танки, – придут в себя, он выдал, особо не целясь, длинную очередь из пулемета, свалившую сразу троих. Один из солдат решил прикурить у товарища, вместе они и легли. Со стороны улицы открыли огонь четники, воздух наполнился металлом и смертью, кто-то что-то кричал. Митрич перескочил через низкий подоконник давно выбитого окна, высадил непонятно в кого остатки диска в пулемете и бросил его, прижался на мгновение всем телом к теплому боку остановленного и подбитого им танка. Танк разгорался, боекомплект не взорвался, но попало хорошо – он стоял и мирно дымил, и броня его становилась все горячее и горячее. Бензиновый…
Командир второго танка принял решение отходить – он не мог понять, что случилось с первым танком, и, наверное, решил, что они напоролись на противотанковую пушку или динамо-реактивное ружье. В этом случае самым разумным было отойти и прикрыться вторым подбитым танком, а когда станет понятно, что вообще происходит и откуда ведется огонь, тогда уж и действовать.
Взвыв двигателем на высоких оборотах, танк двинулся назад, попирая гусеницами истерзанную сербскую землю. Митрич хладнокровно дождался, пока танк приблизится, и со всей силы метнул гранату туда, где билось сердце танка – бензиновый, легко вспыхивающий двигатель.
Рвануло – граната, топливный бак и еще одна граната, которую австро-венгерский солдат закинул за танк, не осмеливаясь идти и проверить, что там. Горящий бензин изнутри пожирал танки и нашедшие в них последний покой тела…
Поделиться книгой: