Помоги проекту - поделись книгой:
4. Японский энцефалит
Но должно же было разрешиться чем-нибудь это пассивное страдание?
Первый год обучения в средней школе оказался самым унылым и тягостным. Зубрежка, муштра, наказания, серые будни – и никакого просвета, ни малейшей искорки впереди. Теоретически, конечно, существовал свет в конце тоннеля, да кто ж разглядит его издалека без мощной оптики? Текли дни, одинаковые, как патроны в обойме или кирпичи в кладке. Лишь однажды младший учебный отряд свозили на экскурсию в Москву – посмотреть кратер. Фрол был впечатлен – противоположный берег круглого озера, возникшего в самом центре бывшей столицы Северо-Евразийского отсека, еле-еле проступал сквозь осеннюю морось. Если бы не вал кратера, опоясавший озеро дохлым удавом, водная рябь казалась бы уходящей в бесконечность. Не верилось, что такую ямищу в земле мог выбить камень (ну ладно, пусть скала) всего-навсего трехсотметрового размера. Окрестности вала на огромном протяжении были усеяны обомшелыми остатками строительных конструкций и поросли молодым березняком.
– После двенадцатого астероида чужие всегда предупреждали за несколько суток о месте очередного удара, – говорил отрядный наставник. – Так было и здесь двадцать три года назад. Московский астероид оказался двадцатым и предпоследним. Личному составу нашего отсека удалось организовать эвакуацию людей и – отчасти – материальных и культурных ценностей, так что ущерб оказался хоть и громадным, но меньшим, чем мог быть. Тэк-с… Кто мне назовет последнюю цель чужих?
Шеренга учеников зашумела и задвигалась.
– Мельбурн!
– Восемь лет назад!
– Не восемь, а уже девять! В две тысячи пятьдесят седьмом…
– Смирно! – гаркнул наставник. – Вы что, Устава не читали? Почему галдите, а не докладываете? Ты, ты и вот ты – вам по наряду вне очереди. По возвращении доложите дежурному.
– Есть… – выдохнули трое.
Остальные скашивали на несчастливцев глаза и прятали усмешки. Фрол тоже. Он уже умел вовремя ловить себя за язык и молчать, когда слова так и рвутся наружу. А нечего им там делать – пусть внутри побудут! Вон в прошлом веке люди прокричали на всю Вселенную о своем существовании – и что вышло? Радио, телевидение, послания «братьям по разуму», ура-ура, а в ответ от чужих прилетел астероид – бамс! Да не один, а двадцать один! И еще неизвестно, будет ли мельбурнский кратер последним. Вряд ли.
Чэнду, Лас-Вегас, Мехико, Бангалор, Исфахан… Фрол хлопал глазами, не в силах понять: как люди могли быть настолько глупы, чтобы изо всех сил держаться за прежнюю жизнь. Она же была плоха! Скверное здравоохранение, голод там и сям, грызня между блоками, странами и корпорациями, поощрение бездельников, извращенцев и пустых крикунов, уничтожение природы, религиозные распри, неустойчивый мир, основанный на балансе сил… Встань на шар и побалансируй – долго ли удержишься, если ты не циркач?
– Людям вообще свойственно цепляться за старое, – вещал лысый историк, когда находил для Фрола время. – Поэтому довольно часто путь к пользе человека лежит через насилие над ним. Ты ведь и сам это видишь и, надеюсь, понимаешь. С толпой труднее, чем с отдельным человеком, ибо она не есть сумма интеллектов составляющих ее людей. С человечеством – еще труднее. Попробуй управлять им, а я посмотрю, как долго ты сможешь сдерживать рвотный рефлекс и как скоро превратишься в мизантропа и подонка. Не всем это дано – разумно управлять Кораблем. Даже лучшие – и те сами не взялись бы, а худших, сам понимаешь, нам не надобно. Чужим пришлось действовать насилием – для нашей же пользы. Теперь человечество – это Экипаж… ну, и еще отщепенцы, которых мало, а со временем совсем не станет. Отклонения они от нормы. В худшую сторону. Потому что всякий, кто отклоняется в лучшую сторону, используется Экипажем к обоюдной пользе… Между прочим, до вечерней поверки пять минут, а у тебя ботинки не чищены. Марш!
И Фрол бежал наводить глянец на ботинки, а в стриженой его голове, теснясь, толкались сотни вопросов. Кто они – чужие? Этого никто не знал. Чего им надо вообще и чего они хотят от человечества? Тут, по крайней мере, имелись гипотезы. Целое поле гипотез. Фрол с презрением отвергал мысль о том, что чужие плеточкой загоняют человечество в райскую жизнь, мешая ему самоубиться по собственной глупости. Нужна им для людей райская жизнь, как же! Небось не дураки. В школе официально проповедовалась иная гипотеза: вероятнее всего, чужие собираются вести войну с другими чужими, а может, уже ведут ее, так что человечество – разумеется, единое, сплоченное и достаточно сильное – со временем пригодится им как союзник. В пользу этой гипотезы говорило, например, то, что никаких ограничений на развитие технологий чужие не накладывали и космические аппараты не уничтожали. Полным успехом завершились первая и вторая экспедиции на Марс, достраивалась циклопическая лунная база «Аристотель», разрабатывались проекты планетолетов дальнего действия, стартовала экспедиция в пояс астероидов, на очереди были спутники Юпитера… Чужие не вмешивались. Играйтесь, мол, в своей песочнице, в Солнечной системе, авось со временем доиграетесь до того, что малость повзрослеете, и вот тогда…
А что тогда? Фрол не был исключением, он тоже не знал, что будет.
Но ведь для чего-то чужие обратили внимание на Землю!
Почему бы просто не спросить их об этом? На какой там радиочастоте?..
Нормальный детский вопрос. Всякий его задавал. И всякий слышал ответ: чужие не ответят. Они вообще никогда не отвечают. Не было случая, чтобы они вступили в диалог. Они лишь сообщают, чем недовольны. И, как правило, наказывают.
Девятилетнее отсутствие наказания в виде прицельно несущейся к Земле космической горы означало: Экипаж несет службу достойно, чужие если и не удовлетворены полностью, то по крайней мере терпят. А если найдут полезным вмешаться, то результаты этого вмешательства отметят все сейсмографы и барографы Земли.
Любое наказание – на пользу, на пользу, на пользу! Это не уставали твердить школьные наставники, и Фрол не спорил – дурак он, что ли? Австрало-Новозеландский отсек захотел себе поблажек и даже почти получил их – но в итоге-то понес наказание. Наверное, за дело. Эвакуированных из Мельбурна людей, знамо дело, где-то расселили, но всему личному составу отсека пришлось потуже затянуть пояса. И поделом – не выпрашивай себе особых условий, не поощряй сепаратизм и расхлябанность!
И все-таки было обидно. Фрол мечтал вырасти и показать чужим, где раки зимуют. Вряд ли в его учебном отряде нашелся бы хоть один шкет, не мечтавший о том же.
А как?
А никак. Пока. Великое слово – «пока»! Оно позволяет надеяться.
Вокруг Фрола все текло своим чередом. Окончился первый учебный год, стремительно пролетели каникулы, и вновь началась однообразная череда занятий. Строевая, физподготовка, эсперанто, естествознание, математика, история, Устав, география, физика, астрономия, школа выживания… Фрол не блистал, но и не числился в отстающих. Обыкновенный середнячок, каких большинство. Лишь лысый историк хвалил его за любознательность.
Никто в отряде не считал Фрола Пяткина ничем, кроме заурядности, а Терентий Содомейко, стихийный лидер, кулаками доказавший свое право быть вожаком, неоднократно лупил Фрола – то ли от скуки, то ли ради интереса: даст ли этот тюфяк сдачи?
Фрол попытался. В тот раз ему досталось больше обыкновенного. Терентий был сильнее, вот и все. И совсем не имел страха. Терпел наказания, сидел в карцере, но не унимался. Правда, однажды он – единственный из отряда – был по приказу свыше взят старшими в испытание на выживание где-то на Севере и спустя две недели вернулся в школу значительно посерьезневшим и притихшим. Лидером он остался, но рук без острой нужды уже не распускал. Казалось, что за две недели он повзрослел по меньшей мере на два года.
В последних числах апреля учебный отряд разделили на три группы, и ту группу, где оказались Терентий и Фрол, высадили с вертолета на какой-то поляне посреди необозримых лесов. Там и бросили, оставив немного еды, чуть-чуть снаряжения, один компас на всех и дав задание: выйти к людям и сообщить о себе. Наставник напутствовал шкетов словами «ну, разбирайтесь тут», пилот помахал ручкой, и геликоптер с надтреснутым ревом ввинтился в небо. А группа осталась. Десять мальчишек – и никого вокруг. Возможно – на километры никого. Возможно – на сотни километров.
Первый час все валяли дурака, даже Терентий. Нахлынула свобода. А-а-а! – вот она. Сколько угодно. От пуза. Один сплошной пряник и никаких кнутов. Счастье в неограниченных дозах. Что хочешь, то и делай. Ну разве не благодать?
Терентий опомнился первым – видать, сказался опыт северного выживания. А ну, вали все сюда! Что делать будем, а? Сколько у нас еды? Та-ак… Понятно. Хорошо бы добраться до людей сегодня, но лучше готовьтесь к ночевке. До вечера еды не будет. Увижу, что кто-то жрет втихаря, – буду бить морду. Пойдем быстро. Кто отстанет – пожалеет, ясно?
– Куда пойдем? – спросил кто-то.
– Туда. – Сверившись с компасом, Терентий указал на юг. – В общем, нам все равно куда, но мы летели на север…
– На запад, – неожиданно для самого себя перебил Фрол.
Словно какой-то бесенок, очень хорошо маскировавшийся в нем до сих пор, высунул мордочку и подал голос. И Терентий, разумеется, отреагировал:
– Заткнись. Пойдешь замыкающим. Возьмешь половину продуктов и топор.
– А почему я?!
– Потому что я так сказал. Будешь спорить?
Фрол ловил на себе взгляды товарищей – все как один насмешливые. Довыпендривался, мол. Тащи теперь тяжести. Поделом дураку.
Фролу хотелось разреветься. Никто не встанет на его защиту. Хватило бы даже одного храбреца – вдвоем можно было навалять Терентию по ушам. Трусы! Каждый ведь получал от Содомейко в глаз – так неужто каждый хочет получать и дальше? Наверное, да. Вон как радуются: не их унизили… Тьфу!
Только и оставалось, что не показать, как обидно. Помогла злость. Фрол шмыгнул носом и поднял на плечо рюкзачок с припасами. Топорик сунул за пояс.
– Ну, скоро вы там?
– Слушать сюда, – веско сказал Терентий, вешая на широкое плечо второй рюкзачок. На Фрола он и не посмотрел. – Идем гуськом. То есть колонной по одному. Не отставать, не теряться. Кому приспичит по нужде – терпеть. Найдем тропинку – пойдем по ней, она выведет к дороге. Найдем сразу дорогу – еще лучше. Где дороги, там и люди. Пошли.
Конечно, он повел группу на юг, как и собирался. Фрол понуро плелся последним. Топали часа два и успели устать, прежде чем Терентий распорядился насчет привала. По пути нашли было одну тропку и, радостно галдя, двинулись по ней, но она затерялась в подлеске. Терентий стал мрачен, поглядывал на часы, торопил. Пять минут привала – и снова марш-марш! Шли по-прежнему на юг. Чем дальше, тем чаще блуждали в сырых буреломах. Роскошный хвойный лес сменился корявым лиственным убожеством. Попадались овраги с пятнами снега на дне. Солнце уползло за лес и, поскольку чудес не бывает, продолжало падать к горизонту. Вымотавшийся личный состав не роптал лишь потому, что Терентий объявил: на сегодня хватит, ищем место для бивака и ночуем.
И ведь нашел! Унылые осины сменились мрачными елями, а ели – веселыми соснами. Очередной пригорок кончился песчаным обрывом – снизу его глодала речка. Черт знает, что это была за речка, но вода казалась чистой, а место – подходящим для ночлега.
Терентий умел делать эрзац-нодью из трех бревен. Шестерых он отправил на поиск и валку сухих сосен, остальным велел рубить и таскать лапник. Подгонял, ругался, рассыпал подзатыльники, кое-кого подбодрил хорошим пинком. Шевелись, сачки! Замерзнуть решили? Ночь будет холодная. Что, сил нет? Врешь, есть силы! Всем работать, пока еще светло!
И сам работал так, что с носа капал пот, а на закате еще успел слазать на верхушку большой сосны и обозреть окрестности. Слез с вестью: кругом одни леса, не видно ни деревень, ни дорог, вообще ничего.
У него уже и решение было:
– Завтра будем строить плот. Скатим вниз десяток стволов и свяжем, веревка у нас есть. Река – это даже лучше тропинки. Где река, там и деревни. Не встретим деревню – встретим мост, а значит, дорогу. Ясно?
– Рыбаков еще можно встретить, – подобострастно добавил кто-то из подхалимов.
– Точно.
Ночь и правда выдалась такая, что не замерзли насмерть только благодаря нодье. Туман над рекой выпал толстым инеем. Крупные, как фонари, немигающие звезды таращились с неба равнодушно и страшно. В лесу кто-то хрустел валежником и временами взрыкивал – не то медведь, не то кабан. Но жарко горели смолистые стволы в нодье, и блаженное тепло согревало и убаюкивало. Правда, спалось все равно плохо: мерзли то ноги, то голова, смотря как лечь на колючий лапник. Тоскливо урчало в желудках: Терентий распорядился пустить на съедение лишь четверть и без того невеликих запасов. Ворочались. Мычали и вскрикивали во сне. Терентий не выставил дежурного и вообще притих – спал, наверное.
Утром Фрол обнаружил: Терентий не спит, а тихо мается, держась обеими руками за живот. Терентию было худо. Он попытался встать, и его вырвало.
Целую минуту Фрол хлопал глазами, пока не сообразил разбудить остальных. Еще целый час понадобился, чтобы понять: Терентию не станет лучше. Это не отравление вчерашними консервами. Это «острый живот» – Фрол краем уха слыхал о таком термине. Слыхал и о том, что хуже нет, когда эта напасть прихватывает человека, обретающегося вдали от врачей и больниц.
Двое-трое были озабочены, как и Фрол. Остальные радовались: тому, что на остатках нодьи можно быстро разжечь дымный костер из лапника и погреться, что скоро взойдет солнце, что в рюкзаках еще осталась провизия, а главное, что «пахан» бессилен и никто не погонит работать натощак, награждая обидными словами, если не пинками…
В этом они ошибались. Свободы вам? Дудки. Наверное, впервые в жизни Фрол по-настоящему «завелся». Наорал. Пригрозил. Смазал по уху нытика, отвесил хорошего пинка лентяю. Заставил шевелиться.
– Строим два плота, понятно? Первый – маленький, из трех бревен. Это для меня и Терентия. Надо его в больницу. Потом стройте для себя второй плот. Старший в команде… ну вот ты. Дело серьезное. Кто будет отлынивать, потом пожалеет, ясно? Не слышу!
– Ясно…
– За мной!
Свалить толстую сосну ленточной пилой само по себе не так-то просто, а надо было еще распилить ствол на три бревна, дотащить их до реки, спустить на воду так, чтобы не уплыли, связать… Солнце уже стояло высоко, когда Фрол отчалил. Он сидел на плоту верхом, свесив в воду босые ноги, и правил длинным шестом. Посередине плота, закатив глаза, тихо стонал Терентий.
Он не умер, несмотря на перитонит. Часа через три осатаневший от борьбы с неповоротливым плавсредством на крутых речных меандрах Фрол увидел впереди заводь, а за ней деревню. Терентия немедленно и без возражений увезли на первой же частной машине, потому что какому же члену Экипажа охота сполна ощутить на себе действие наименее приятных параграфов Устава? Фрол остался. К вечеру подгребли и остальные.
В школе Фрола сдержанно похвалили. «Типичная особь бета, – было записано в его личном деле. – Хорош на подхвате. В случае необходимости может взять на себя роль лидера и успешно справиться с ней, но лидерства избегает».
Если бы Фрол увидел эту запись, он, наверное, вознегодовал бы: какая еще особь бета? Почему бета? И тогда ему, возможно, объяснили бы на доступном уровне, что он хорошо устроился. Во-первых – не омега и даже не гамма. Во-вторых, на альфу он не тянет, альфа – это Терентий Содомейко. А в-третьих, быть бетой выгодно. Особь бета лишь чуть ниже альфы по рангу, а успевает в жизни куда больше, ибо не особенно борется за лидерство и не ответственна за безопасность стаи. Альфам больше позволено, но зато и достается им по полной программе. Альфу-бабуина съедает леопард. Радуйся, парень, что ты не альфа!
Примерно так могли бы – чисто в теории, конечно, – объяснить Фролу, кто он такой. Но он и в глаза не видел своего личного дела, а потому никто ничего ему не объяснил. Просто-напросто продолжилась школьная жизнь, иначе именуемая обучением перспективных резервистов, а чаще просто службой.
В сентябре курс выживания в лесах повторили, усложнив задание: не просто выбрести к каким угодно людям, а выйти в указанную точку, пройдя более ста километров. Дали командира из старшеотрядников, который тут же назначил своим заместителем Терентия, естественно. Ну и пусть. Фрол не был в претензии, да и отношения со стихийным лидером у него наладились. В целом прогулка вышла что надо: в меру устали, в меру померзли и поголодали, зато вышли куда надо в срок и даже с песней. Замечательная получилась прогулка. А что подвернул ногу и слегка охромел – пустяки. Дотерпел ведь и группу не задержал.
Так думалось семь дней. А на восьмой Фрол слег с жутким ознобом и адской головной болью. Ртуть прыгнула вверх так резво, будто хотела выскочить из градусника на волю. Удивленная медицина диагностировала энцефалит летне-осенний, он же комариный, он же японский. Удивляться было чему: прежде эта зараза никогда не покидала Дальнего Востока, а вот поди ж ты – объявилась на Русской равнине. Что тут сказать? Только то, что чудеса иногда случаются, и не всегда приятные. Впрочем, кому как. На медицинский нонсенс радостно набросились инфекционисты, настрочив в итоге кучу статей и инструкций. Единственный, кому было решительно наплевать на то, что его случай войдет в анналы, был сам Фрол.
Но энцефалит – он и в Африке энцефалит, и лечить его известно как. Трижды в день злодей в белом халате колол Фрола толстой иглой, вводя за раз полный шприц. Приготовившийся было помирать и не очень жалевший о том, Фрол с удивлением понял: он выздоравливает. Жар спадал, боль в голове рассосалась, только мысли путались.
Странные то были мысли, если они вообще попадали под определение «мысли». Сны наяву? Видения? Может быть. Фрол не знал, что с ним происходит и к добру ли это. Он просто болел, точнее, выздоравливал. Это ведь лучшее, чем может заняться больной, не так ли?
Но внутри него что-то происходило.
5. Реинкарнация
Познай самого себя.
– Легче тебе от этого будет? – спросил Атос.
В тот год среднерусское бабье лето оборвалось, как отсеченное бритвой. Три дня валил снег и превратил Тверь в подобие Чукотки. К югу не тянулись – суматошно мчались косяки перелетных птиц, ошалевших от такого свинства со стороны природы. На полуголом тополе каркала, протестуя, растрепанная ворона и уже час не могла успокоиться. Внизу под окном снегоуборочная машина жевала сугроб. Мухи в домах и те сдохли.
Фрол смотрел в окно и видел совсем другой снег – ровное белое поле на месте широкой замерзшей реки, впадающей, как он точно знал, в недалекое замерзшее море, заснеженные речные острова, шапки снега на торчащих тут и там гранитных валунах, на дощатых крышах крепких поморских изб, на лапах столетних елей. Виделись лодки, вытащенные на берег, и очень широкие в бортах деревянные суда, вмерзшие в лед. Фрол откуда-то знал, как они называются: кочи. Он понятия не имел, из каких глубин памяти внезапно всплыло это слово. Да и хранилось ли оно там?
Фрол не удивлялся. Мерещится всякая ерунда – ну и ладно. На то и температура за сорок, чтобы снились сны наяву. Энцефалит – гадость. Он поражает мозг, причем головной, что особенно досадно. Ну и чего же ждать от мозга, пораженного воспалением, кроме галлюцинаций? Это пройдет.
Но температура упала, а галлюцинации не проходили. Иногда Фрол видел себя крепким дылдой в идиотском кургузом кафтане и белом, как мучной червь, парике, а иногда – грузным толстомордым дядькой с гусиным пером в мясистых пальцах. Он тоже носил парик и кургузый кафтан, а главное, разговаривал на ужасно архаичном диалекте. Хуже того, он сочинял на нем стихи – тоже ужасные, но почему-то всем нравящиеся. Вообще это был деятельный мужик, интересующийся, кажется, всем на свете, исключительно упертый в достижении цели, крутой нравом, силач и выпить не дурак. Его глазами Фрол смотрел на удивительный мир готических крыш маленьких немецких городков, пышных столичных дворцов и регулярных французских парков, тесных штолен, змеящихся по рудным жилам, убогих академических кабинетов с тяжелой мебелью и лабораторий, больше похожих на подвалы и сараи, каковыми они чаще всего и являлись. Он смотрел на пламя в горнах и огненное стекло, льющееся из громоздкой печи, на реторты с неизвестными порошками внутри и искрящие при грозе проволоки. В своих видениях Фрол боялся дождя, поскольку знал, что сидящий на его крупной голове парик с глупыми буклями обсыпан не дорогой пудрой, а обыкновенной пшеничной мукой, купленной в бакалейной лавке, и, намокнув, явит собой жалкое и смешное зрелище. Смеяться над ним было опасно, но Фрол все равно не желал, чтобы над ним смеялись.
Его окружало необъятное море дураков. Были дураки безвредные, они могли лишь отнять толику времени, но в общем не стоили специального внимания, и были дураки умные, если природную хитрость можно назвать умом. Произрастая во всех сословиях и нациях, они встречались повсеместно. У них не было иной цели, кроме захвата новых территорий и укоренения на них. Ими, как колючкой, зарастала тропинка к Истине. Как правило, они были респектабельны и выглядели, да и говорили гораздо убедительнее, нежели он, ученый мужик в прожженном кислотой кафтане, с толстомясым лицом и ясным смыслом в глазах. Не раз он отвечал им кулаками, о чем впоследствии жалел, но проходило время, и чешущийся кулак вновь сам собой прикидывал: в каком месте ему лучше соприкоснуться с физиономией очередного умного дурака?
Встречались и умные подлецы, их следовало особливо опасаться, не давая им спуску при малейшем промахе с их стороны. Не подмял такого – он тебя подомнет, уж в этом-то он талант отменный. Посему при первой возможности – бить насмерть!
Получалось и так, и сяк. Чаще – так себе.
Во сне Фрол бредил попеременно то на латыни, то на архаичном немецком восемнадцатого столетия, то на таком же допотопном русском. К счастью, бред был негромким и прошел мимо ушей медперсонала, но все же приходил тихий улыбчивый психиатр, задавал больному вопросы. Фрол каким-то образом понял: этому дяденьке лучше не говорить лишнего. Яркие и подробные повторяющиеся сны? Да, бывают. И только. Кстати, они случаются все реже. Я выздоравливаю, да? Когда меня выпустят?
Лишь спустя годы он узнал, что над ним висело подозрение в шизофрении, и, подтвердись оно, Фрол, вероятно, был бы отчислен в Бесперспективный Резерв, что означало верный конец всем надеждам прожить хоть сколько-нибудь интересную жизнь. Ничего этого Фрол не знал – он просто действовал по наитию. Что ж, его второму «я» тоже приходилось хитрить, изворачиваться, льстить и врать. Такова жизнь. Те, кто учит честности в любой ситуации, – самые гнусные лгуны. Будь честен с теми, кто этого достоин, – такую памятку мог бы записать Фрол себе на подкорку, если бы осмелился формулировать личные правила, идущие вразрез с Уставом. Но он не собирался ничего формулировать – хватало и обострившейся интуиции.
Фрол даже не осознавал, кому он обязан ее обострением.
Он затаился. Чтобы бороться с видениями, следовало занять себя каким-то делом. Через установленный в палате монитор Фрол просматривал учебные программы. Лечащий врач не возражал, но советовал не напрягаться и побольше отдыхать. Ага! Отдыхать! Это чтоб совсем сойти с ума, да? Подобное в намерения Фрола не входило. Очень скоро он обнаружил, что учебных файлов в больничной библиотеке тьма-тьмущая, и для начала заказал несколько учебных курсов по своей любимой истории. Что интересует мальчишку в истории? Знамо дело – войны. Подробно изучив Пелопоннесскую войну и придя к выводу, что афиняне продули ее чисто из-за демократических бзиков в античных головах, он перешел к войне Беотийской и одобрял тактику Эпаминонда при Левктрах до тех пор, пока не узнал, что Эпаминонд был педиком. Тут Фрол обиделся и скакнул почему-то сразу на Рюрика – этот конунг был хотя бы нормальным варваром, не замеченным в извращениях. Ну, поубивал кого-то там, как же без этого. Ну, уселся князем. Свезло. Да и сам небось был не промах, потому как везет тому, кто сам себя везет…
И тут Фрол остолбенел. Читая по диагонали о спорах норманистов с антинорманистами, он увидел давно знакомый портрет. Толстощекий дядька в парике, он же великий русский ученый Михайло Ломоносов, смотрел на Фрола с экрана точно так же, как смотрел из зеркала в снах. Разве что с поправкой на зеркальность отражения.
О религиях Востока, постулирующих бесконечную цепь перерождений человечьих и всяких прочих душ, Фрол имел самое смутное понятие. Просто слыхал – и все. Считал бредом. Откуда берутся новые человечьи души, если численность населения Земли, несмотря ни на что, до сих пор понемногу возрастает? Перерождаются из душ животных? А разве животных становится меньше по мере возрастания численности человечества? Комаров, мух и прочих мелких козявок точно не убывает. И есть ли душа, например, у микроба? Если да, то каков же будет человек, народившийся с подобной душонкой? Чепуха получается: чем больше на планете народу, тем хуже он качеством. Но это вряд ли: во всех учебниках прямо сказано, что служба в Экипаже пробуждает все лучшее, что есть в человеке, а поди-ка найди это лучшее в микробе, шершне или крысе. Там и пробуждать-то нечего. И что такое карма микроба? Как микроб может работать над ее улучшением?
Это первое, а вот второе: где, спрашивается, обреталась душа великого русского ученого, прежде чем вселиться в мальчишку Фрола со смешной фамилией Пяткин? В каких таких эфирных сферах болталась она без малого триста лет? Почему такая задержка? А если на пути из восемнадцатого века в двадцать первый она не раз перерождалась в других людей, то почему нет ни снов, ни видений с воспоминаниями этих промежуточных людей? Или… они не были людьми? Конечно, Михайло Васильевич жизнь вел не безгрешную по канонам любой из религий, но зачем же ему перерождаться в животное? Нехорошо как-то. Несправедливо.
В конце концов Фрол нашел логическую лазейку. Ведь что, в сущности, произошло? Во-первых, и речи не может быть о сумасшествии: ведь он вспоминает в подробностях то, чего никогда не знал, и эти подробности находят подтверждение в приложениях к учебным материалам, если копнуть их как следует. Значит, переселение душ и вправду существует. То ли некие высшие законы так сработали, то ли слепой случай метнул жребий – и угодил во Фрола Ионовича Пяткина, самого заурядного пацана. Бывает. Но в системе произошел сбой: человеку не полагается помнить о прошлых жизнях, а он, Фрол, помнит хотя бы об одной (зато какой!). И тут есть два варианта: либо мощный интеллект Ломоносова пробил некий барьер, либо медики знают о японском энцефалите гораздо меньше того, что им следовало бы знать. Так или иначе, имеет место редчайшая аномалия, и надо решать, как с ней жить.
К тому времени, как Фрола выписали из больницы, видения наяву прекратились, да и во сне он все реже видел давно ушедший мир глазами давно ушедшего человека. Вот память – иное дело. Как пузыри со дна водоема, в ней то и дело всплывали новые сведения, иногда бесполезные, иногда ценные. Не тревожась более за свой рассудок, Фрол быстро понял: то, что случилось с ним, случилось скорее на благо, чем во вред. Непрошеный подарок? Пусть непрошеный, но ведь подарок!
Страшно хотелось похвастаться, но перед кем? Сверстники – высмеют, взрослые в лучшем случае отмахнутся от фантазера, в худшем – сочтут психом, а что в том пользы? Нет уж, лучше молчать наглухо. Оно полезнее.
Возможно, мысли Фрола были слишком разумными для двенадцатилетнего паренька, а умозаключения – слишком грамотными, но Фрол не видел в том ничего удивительного и уж подавно плохого. Он вообще не любил копаться в себе, потому как что там может быть интересного? Все давно знакомо и обрыдло. И когда оказалось, что там, внутри, бездна нового, он не сразу изменил своим привычкам. Даже Ломоносову потребовалось бы какое-то время, чтобы освоить новый метод познания, перестроив на иной лад врожденный инструментарий.
А уж Пяткину и подавно.
6. Ломопяткин
Первые дни после возвращения Фрола в школу ничего особенного не происходило – ну разве что преподаватели отметили дивную быстроту, с которой Фрол наверстал упущенное, и сдержанно похвалили трудолюбие школяра. Трудолюбие? Странное слово. Если делаешь то, что нравится, то какой же это труд? Это удовольствие. Чего ради хвалить человека за получение им удовольствия? Ему и без похвалы неплохо.
Кто-то отнял у него финальный отрезок детства, но Фрол не считал потерю существенной. Быть взрослым – интереснее. Да и кто такой этот «кто-то», который «отнял»? Имя! Фамилия! Должность! Тишина… Так уж вышло, вот и все. Само. Вследствие неких еще не познанных тайн природы. Прикажете спорить с мировым порядком? Нет уж. Себе дороже. Не переть буром против этакой силищи, а использовать ее, как парусник использует ветер, – это совсем другое дело. Нормальный конструктивный подход, миллион раз доказавший свою состоятельность.
Фролу было хорошо. Он заочно полюбил японцев за их энцефалит. Раньше он уважал их только за старательность, аккуратность и безусловную преданность Уставу. От школяров не делали тайны: процентов сорок высшего командного состава Экипажа составляли японцы и еще немцы. Других наций в высших эшелонах власти было меньше. Русские офицеры, хвалимые за нестандартность мышления и порицаемые за безалаберность в тех же самых нестандартных мыслях и действиях, численно не выделялись среди англосаксов, французов, итальянцев и разных прочих шведов. Лишь в Северо-Евразийском отсеке Корабля, который все еще по традиции иногда назывался Россией, верховодили преимущественно местные уроженцы. Но так было везде, во всех отсеках – Европейском, Австрало-Новозеландском, Восточно-Азиатском, обоих Американских… Даже в Африканском. Перемешивание населения – процесс медленный, а национальные предрассудки прочны. Что хорошего может получиться, если поставить корейца руководить японцами, а нигерийца – русскими? Тут и к гадалке не ходи – рано или поздно недовольство выльется в масштабные беспорядки, не поддающиеся быстрому гашению, начнется заварушка, а вскоре прилетит и шмякнется где-нибудь о Землю еще один астероид. Где – неизвестно. Чужим, похоже, все равно – за непорядки в одном отсеке они, как правило, наказывают весь Экипаж. И тогда – может, после астероида, а может, и до – Капитанский Совет будет вынужден принять крутые меры. Всем это прекрасно известно, а только беспорядки все равно будут. Так что не надо дразнить гусей. Пусть уж китайцы пока управляют китайцами, а папуасу, будь он хоть гениальным управленцем и кристальной честности человеком, придется удовлетвориться верховенством над папуасами.
К весне выяснилось: оставаясь в середнячках по строевой и физподготовке, Фрол наголову превзошел однокашников во всех иных учебных дисциплинах. Его перестали увлекать мелкие каверзы, чинимые перспективными резервистами друг над другом, а подчас и над преподавателями. Безделье в редкие минуты отдыха больше не казалось ему блаженством. Его не тянуло просто так, без всякой цели поболтать с кем-нибудь. Груминг – так называется у животных процесс социального общения. У обезьян это поиск друг на друге кристалликов соли и блох, у людей – болтовня ради самой болтовни. Фрол свел груминг к минимуму. Какое-то время его подкалывали, подчас очень настырно, заставляя отвлекаться от занятий и давать сдачи, – потом отстали. Книжный червь, мол, ботаник, зазнайка и выскочка, что с него взять. Понравиться хочет. Уже сейчас о карьере думает, поганец. Тьфу на него!
Насчет понравиться – это бабка надвое сказала. Некоторые офицеры-преподаватели невзлюбили Фрола – он задавал слишком сложные вопросы. Зато лысый историк прямо-таки сиял. Но даже он уронил челюсть, когда Фрол начал цитировать наизусть древнерусские летописи.
– Откуда это у тебя?
– Прочитал, – быстро нашелся Фрол. – В Сети есть.
– На древнерусском?
– Ну да. А что тут такого?
Поделиться книгой: