Помоги проекту - поделись книгой:
Дуся моя, вот уже 3 или 4 дня, как я не получаю от тебя писем*. Не хочешь писать — твое дело, только поручи кому-нибудь извещать меня о твоем здоровье, умоляю тебя.
Вот уже четвертый день, как дует ветер, сухой, противный. Я наконец начинаю привыкать и уже сижу за своим столом и кое-что пописываю*. Кровохарканий не было. Но зато насморк отчаянный. Пью каждый день сливки, довольно хорошие. В городе не бываю.
Маша уезжает в Москву 4 сентября. Едим арбузы и дыни, винограда же еще нет; есть плохой.
Здесь Карабчевский.
Радость моя, не терзай меня, не мучай понапрасну, давай о себе знать почаще. Ты сердита на меня, а за что — никак не пойму. За то, что я уехал от тебя? Но ведь я с тобой прожил с самой Пасхи, не разлучаясь, не отходя от тебя ни на шаг, и не уехал бы, если бы не дела и не кровохарканье. Долга я не получил*, кстати сказать, а кровохарканья нет уже. Не сердись же, родная моя.
Ночью было прохладно, а сегодня утром опять жарко.
Когда переедешь в Москву?* Напиши. Была ли у докторов? Что они сказали?
Целую тебя крепко, обнимаю мою радость, будь покойна и довольна и, умоляю, не сердись на своего мужа.
На конверте:
Короленко В. Г., 25 августа 1902*
3812. В. Г. КОРОЛЕНКО
25 августа 1902 г. Ялта.
Дорогой Владимир Галактионович, где Вы? Дома ли? Как бы ни было, адресую это письмо в Полтаву.
Вот что я написал в Академию*:
«В<аше> и<мператорское> в<ысочество>!
В декабре прошлого года я получил извещение об избрании А. М. Пешкова в почетные академики; и я не замедлил повидаться с А. М. Пешковым, который тогда находился в Крыму, первый принес ему известие об избрании и первый поздравил его. Затем, немного погодя, в газетах было напечатано, что ввиду привлечения Пешкова к дознанию по 1035 ст. выборы признаются недействительными; причем было точно указано, что это извещение исходит от Академии наук, а так как я состою почетным академиком, то это извещение частью исходило и от меня. Я поздравлял сердечно и я же признавал выборы недействительными — такое противоречие не укладывалось в моем сознании, примирить с ним свою совесть я не мог. Знакомство с 1035 ст. ничего не объяснило мне. И после долгого размышления я мог прийти только к одному решению, крайне для меня тяжелому и прискорбному, а именно, почтительнейше просить В<аше> и<мператорское> в<ысочество> о сложении с меня звания почетного академика».
Вот Вам. Сочинял долго, в очень жаркую погоду и лучше сочинить не мог и, вероятно, не могу.
Приехать было нельзя*. Хотелось с женой проехаться по Волге и по Дону, но в Москве она, т. е. жена, тяжело заболела* опять — и мы так намучились, что было не до путешествия. Ну, ничего, авось, будем живы в будущем году, и тогда я проедусь в Геленджик*, о котором, кстати сказать, на днях читал статью в «Историч<еском> вестнике»*.
Желаю Вам всего хорошего, крепко жму руку. Будьте здоровы и веселы.
На конверте:
Веселовскому А. Н., 25 августа 1902*
3813. А. Н. ВЕСЕЛОВСКОМУ
25 августа 1902 г. Ялта.
Милостивый государь Александр Николаевич!
В декабре прошлого года я получил извещение* об избрании А. М. Пешкова в почетные академики. А. М. Пешков тогда находился в Крыму, я не замедлил повидаться с ним, первый принес ему известие об избрании и первый поздравил его. Затем, немного погодя, в газетах было напечатано*, что ввиду привлечения Пешкова к дознанию по 1035 ст. выборы признаются недействительными. При этом было точно указано, что извещение исходит от Академии наук*, а так как я состою почетным академиком*, то это извещение исходило и от меня. Я поздравлял сердечно и я же признавал выборы недействительными — такое противоречии не укладывалось в моем сознании, примирить с ним свою совесть я не мог. Знакомство же с 1035 ст. ничего не объяснило мне. И после долгого размышления я мог прийти только к одному решению, крайне для меня тяжелому и прискорбному, а именно, почтительнейше просить Вас ходатайствовать о сложении с меня звания почетного академика.
С чувством глубокого уважения имею честь пребыть Вашим покорнейшим слугою.
Книппер-Чеховой О. Л., 27 августа 1902*
3814. О. Л. КНИППЕР-ЧЕХОВОЙ
27 августа 1902 г. Ялта.
Дусик мой, окунь мой, после долгого ожидания наконец получил от тебя письмо*. Я живу себе потихоньку, в городе не бываю, беседую с посетителями и изредка пописываю*. Пьесу писать в этом году не буду*, душа не лежит, а если и напишу что-нибудь пьесоподобное, то это будет водевиль в одном акте*.
Письма твоего Маша не давала мне*, я нашел его в комнате матери, на столе, машинально взял и прочел — и понял тогда, почему Маша была так не в духе. Письмо ужасно грубое*, а главное несправедливое; я, конечно, понял твое настроение, когда ты писала, и понимаю. А твое последнее письмо какое-то странное, и я не знаю, что с тобою и что у тебя в голове, дуся моя. Ты пишешь: «А странно было ждать тебя на юг, раз знали, что я лежу. Явно высказывалось нежелание, чтобы ты был около меня, больной…» Кто высказывал желание? Когда меня ждали на юг? Я же клялся тебе в письме честным словом*, что меня одного, без тебя ни разу не звали на юг… Нельзя, нельзя так, дуся, несправедливости надо бояться. Надо быть чистой в смысле справедливости, совершенно чистой, тем паче, что ты добрая, очень добрая и понимающая. Прости, дусик, за эти нотации, больше не буду, я боюсь этого.
Когда Егор* представит счет, ты заплати за меня, я отдам тебе в сентябре. У меня такие планы: до начала декабря я в Москве*, потом уезжаю в Nervi*, там и в Пизе живу до Поста, потом возвращаюсь. У меня в Ялте кашель, какого ни было и милой Любимовке. Кашель небольшой, правда, но все же он есть. Ничего не пью. Сегодня был у меня Орленев, была Назимова. Приехал Дорошевич. Виделся на днях с Карабчевским.
Писал ли я тебе насчет «Чайки»?* Я писал в Петербург Гнедичу слезное письмо*, в котором просил не ставить «Чайки». Сегодня получил ответ*: нельзя не ставить, ибо-де написаны новые декорации и проч. и проч. Значит, опять будет брань*.
Ты же не говори Маше, что я читал твое письмо к ней. Или, впрочем, как знаешь.
От твоих писем веет холодком, а я все-таки пристаю к тебе с нежностями и думаю о тебе бесконечно. Целую тебя миллиард раз, обнимаю. Пиши мне, дуся, чаще, чем один раз в пять дней. Все-таки я ведь твой муж. Не расходись со мной так рано, не поживши как следует, не родивши мне мальчишку или девчонку. А когда родишь, тогда можешь поступать как тебе угодно. Целую тебя опять-таки.
На конверте:
Книппер-Чеховой О. Л., 28 августа 1902*
3815. О. Л. КНИППЕР-ЧЕХОВОЙ
28 августа 1902 г. Ялта.
Милая моя собака, г-жа Адель, уезжая, просила дать ей какое-нибудь поручение к тебе, и вот я посылаю часть того, что должен был бы сам привезти. Боюсь, как бы она не измяла или не рассердилась на меня за то, что я даю ей так много вещей.
По вечерам в Ялте уже холодно. Обидно становится, что лето уже прошло. Ты с удовольствием удишь рыбу, по целым часам сидишь неподвижно? Ты, значит, становишься такою, как я. Целую тебя, мою дусю ненаглядную, и обнимаю.
Напиши, получила ли вещи*, в исправности ли…
На конверте:
Короленко В. Г., 28 августа 1902*
3816. В. Г. КОРОЛЕНКО
28 августа 1902 г. Ялта.
Дорогой Владимир Галактионович, вот еще подробности. Когда мною были написаны заявление к К<онстантину> К<онстантиновичу>* и письмо к Вам*, вдруг явился гость — акад. Кондаков, которого Вы знаете. Мы разговорились, и он между прочим сказал мне, что заявление следует посылать на имя А. Н. Веселовского, так как сей состоит председателем Отделения, но вовсе не на имя К<онстантина> К<онстантиновича>, который состоит только членом Отделения, как я и Вы. Я быстро переписал заявление* и в тот же день послал его* — на имя Веселовского. Стало быть, Батюшков был не прав.
Заявление я переписал, письмо же к Вам послал так, рассчитывал написать Вам еще на другой день*. Расчет мой оказался неверным, я запаздываю дня на три, в расчете, что Вы простите и не посетуете на меня.
Желаю Вам всего хорошего, крепко жму руку. Стемнело в комнате, плохо вижу и потому плохо пишу, кажется.
Васильевой О. Р., 29 августа 1902*
3817. О. Р. ВАСИЛЬЕВОЙ
29 августа 1902 г. Ялта.
Многоуважаемая Ольга Родионовна, спасибо Вам за письмо*. Я буду в Москве в сентябре*, вероятно, около 20-го, и если Вы не уедете за границу*, то мы еще увидимся, А если уедете, то так тому, значит, и быть.
Скажите Вашим девочкам*, чтобы они не хворали, чтобы вели себя хорошо, а то я стану наказывать их. Вы пишите, что любите одну больше*, другую — меньше, но ведь они обе одинаково хороши, одинаково славные, милые девочки.
Вы, как пишете, потеряли одно ухо. Теперь, слушая кого-нибудь, Вы должны будете поворачивать в сторону говорящего здоровое ухо. Это обидно.
Во всяком случае надеюсь, что мы еще увидимся. Эту зиму я буду в Италии, в Nervi*.
Желаю Вам всего хорошего.
Книппер-Чеховой О. Л., 29 августа 1902*
3818. О. Л. КНИППЕР-ЧЕХОВОЙ
29 августа 1902 г. Ялта.
Милая моя жена, актрисуля, собака моя, здравствуй! Ты просишь ответа на вопросы, которые предлагаешь в своем последнем письме*. Изволь! Да, визитеры уже одолевают меня. Вчера, например, приходили с утра до вечера — и так, и по делам. Ты пишешь, что визитерство это мне нравится, что я кокетничаю, когда говорю, что это злит меня. Не знаю, кокетничаю или нет, только работать мне нельзя, и от разговоров, особенно с незнакомыми, я бываю очень утомлен. Ты пишешь: «я очень рада, что тебе так нравится в Ялте и что тебе так хорошо там». Кто тебе писал, что мне тут так хорошо? Затем ты спрашиваешь, что мне сказал Альтшуллер. Сей доктор бывает у меня часто. Он хотел выслушать меня, настаивал на этом, но я отказался. Настроение? Прекрасное. Самочувствие? Вчера было скверно, принимал Гуниади*, а сегодня — ничего себе. По обыкновению, кашляю чаще, чем на севере. Дорогу перенес я очень хорошо*; было только очень жарко и пыльно. Ты седеешь и стареешь? Это от дурного характера, оттого, что не ценишь и недостаточно любишь своего мужа. Спится мне как всегда, т. е. очень хорошо, лучше не нужно. Ярцев был у меня вчера, весело болтал, хвалил землю, которую он купил в Крыму (около Кокоз); по-видимому, у него и в Благотв<орительном> обществе* все благополучно, так как все разъяснилось и начальство увидело, что оно, т. е. начальство, было обмануто доносчиками.
Жарко, ветер, неистово дую нарзан. Сегодня получил от Немировича письмо*, получил пьесу от Найденова*. Еще не читал. Немирович требует пьесы*, но я писать ее не* стану в этом году, хотя сюжет великолепный, кстати сказать.
Маша получила сегодня письмо из Алупки от Чалеевой. Пишет, что ей скучно, что она больна и что ей читать нечего. Письмо невеселое.
Маша приедет в Москву 6 сентября, привезет вина. Дуся моя хорошая, узнай, не может ли полк<овник> Стахович дать письмо* (свое или от кого-нибудь) министру народного просвещения Зенгеру о том, чтобы приняли одного еврея в ялтинскую гимназию. Этот еврей держит экзамены уже 4 года, получает одни пятерки, и все-таки его не принимают, хотя он сын ялтинского домовладельца. Жидков же из других городов принимают. Узнай, дуся, и напиши мне поскорее.
Напиши о своем здоровье хоть два слова, милая старушка. Удишь рыбу? Умница.
Не знаю, хватит ли у тебя денег, чтобы заплатить Егору за обед*. Не выслать ли тебе? Как ты думаешь? Пиши мне, собака, поподробней, будь женой. У нас обеды хуже, чем были в Любимовке, осетрина только хорошая. Я ем гораздо меньше, но молоко пью; пью и сливки, довольно порядочные.
Дождя нет, все пересохло в Крыму, хоть караул кричи. Вчера был у меня Дорошевич. Говорили много и долго о разных разностях. Он в восторге от Художеств<енного> театра, от тебя. Видел тебя только в «В мечтах»*.
Беру за хвост мою собаку, взмахиваю несколько раз, потом глажу ее и ласкаю. Будь здорова, деточка, храни тебя создатель. Если увидишь Горького на репетиции*, то поздравь его* и скажи — только ему одному, — что я уже не академик*, что мною послано в Академию заявление. Но только ему одному, больше никому. Обнимаю мою дусю.
Поделиться книгой: