Раскаявшийся

Я поверил тогда и продолжаю верить сейчас: это не было случайностью. Сила, наблюдающая за всеми живыми существами, вплоть до мельчайших червяков и насекомых, прямиком направила меня на тот путь, который был предназначен мне судьбою и который я отыскал все же после многих лет испытаний. Я последовал за мужчиной. Мы вошли в старое здание и поднялись в квартиру, где меня уже ждали.

5

Дом, в котором жил раввин, явно предназначался на снос. Коридор был узким и темным. Одна дверь открылась, и мы вошли в хасидский дом учения, типичный для Америки. Здесь был ковчег для свитков Торы, стояли шкафы со старыми книгами, пюпитр и скамьи. На какое-то мгновение мне показалось, что я вернулся в Варшаву своей молодости, но, внимательно приглядевшись, увидел, что мужчины, расхаживающие по комнате, носили не матерчатые кипы, обычные для польских евреев, а мятые, в пятнах, фетровые шляпы. Да и сами они казались какими-то старыми, морщинистыми, неухоженными. На лицах этих людей не было и следа того пыла, который отличал варшавских хасидов, штибл.

Они смотрели на меня с некоторым смущением. Очевидно, я не слишком походил на человека, который позволяет среди бела дня затащить себя в дом, чтобы помочь составить миньян.

Наконец один из них произнес:

—Я схожу за ребе.

Он вышел и вскоре вернулся в сопровождении седобородого старика. Из-под выцветшего лапсердака раввина выглядывала ритуальная одежда с кистями до самых лодыжек. Голову венчала ермолка. Ростом рабби был с шестилетнего ребенка. Живот выпирал нездоровой опухолью, а лицо отдавало желтизной. Я не врач, но с первого же взгляда на этого человека становилось понятно: он смертельно болен. Раввин с трудом передвигал ноги. Глаза его лучились такой нежностью, о которой здесь, в Америке, я и думать забыл. Это был человек, не способный обидеть даже муху. Я поздоровался с ним, и голос его оказался таким же ласковым, как и взгляд.

Он протянул мне руку, удивительно мягкую, и спросил:

— Откуда вы родом?

— Из Польши, но уже несколько лет живу в Америке.

— Где вы были во время Катастрофы?

Я рассказал ему свою историю и узнал, что сам он побывал в Майданеке. Он оказался первым встреченным мною религиозным евреем, который спасся от рук нацистских палачей. Я спросил, из какого он хасидского двора, но его ответ ничего мне не сказал.

Вскоре мы приступили к молитве. Я привык к той скорости, с которой в Америке делаются все дела, но здесь царила неспешность. Прошло добрых полчаса, пока раввин надел молитвенную шаль и филактерии. Я смотрел на его изношенный талес и думал, что скоро и эта шаль, и тело, которое она сейчас покрывает, упокоятся в могиле. Кто-то успел мне сказать, что раввин страдает от больных почек и водянки. Я внимательно наблюдал за тем, как он, что-то тихо бормоча себе под нос, обматывает ремешками руку, и думал: как такое тело могло уцелеть после Майданека?

Я видел перед собою мученика, одного из тех праведников, что несут на своих плечах бремя всего мира. С каким пылом он читал благословения! Ему приходилось напрягаться, чтобы надеть филактерии, даже коснуться губами бахромы стоило раввину труда. Каждое движение причиняло ему сильнейшую боль. Душа уже почти оставила это святое тело. Я просто не мог поверить, что мне выпало счастье собственными глазами лицезреть еще живого представителя настоящего старого еврейства. Один из молящихся предложил ребе прочесть Восемнадцать благословений сидя, но тот даже не услышал его.

Я видел, как он медленно поднял вверх дрожащую руку и ударил себя в грудь со словами: «Мы грешили» и «Мы нарушали заповеди». Он, этот праведник, каялся в своих несуществующих грехах, в то время как миллионы преступников гордились своими злодеяниями, а десятки тысяч адвокатов — и среди них евреи — помогали этим ворам, грабителям, мошенникам и насильникам оставаться на свободе. Мне самому стало нестерпимо стыдно. В Нью-Йорке жил настоящий святой, а я проводил время с обманщиками, развратниками и шлюхами. Теперь у меня были филактерии и талес, но я забыл, как надо переплетать ремешки на руке, чтобы составить букву шин — первую букву слова «Шадай», то есть Бог.

Я молился и к собственному изумлению понимал, что это вовсе не обман, не комедия. Я благодарил Творца за то, что Он направил меня в эту комнату, к этим набожным евреям, которые все еще пытаются составить миньян, в то время как мир вокруг тонет в потоках грязи и ложных теориях. Здесь не презирали старость. Здесь не бравировали своими сексуальными успехами или количеством выпитого накануне. К старшим тут обращались с уважением и смирением. Тут никто не красил волос, пытаясь походить на восьмидесятилетнего юнца, и не совершал других подобных пошлостей, столь распространенных среди нынешних стариков.

До того дня я усердно читал газеты, журналы и книги. Нередко я чувствовал, что все это смертельный яд. Они вызывали горечь, страх и чувство беспомощности. Все, что я читал, доказывало один тезис — миром правили и править будут грубая сила и коварный обман. Вся современная литература на разные лады повторяла одно и то же: «Мы живем одновременно на бойне и в борделе, так было и так будет всегда». И вдруг я услышал слова, исполненные света и оптимизма. Вместо того чтобы начать день с рассказов об убийствах и ограблениях, обманах и изнасилованиях, я начал его со слов о справедливости, святости и Боге, даровавшем человеку разум, способном оживить мертвых и наградить благочестие. Оказалось, что впервые за долгие годы я не принял с утра очередную порцию яда.

Возможно, то, что я сделал после молитвы, покажется вам несколько мелодраматичным, но уверяю вас: я человек, далекий от литературы, и ни о чем таком не думал. Я просто встал и сказал: «У меня есть деньги, и, если кому-то из вас требуется помощь, вы можете обратиться ко мне». Я ожидал, что все они бросятся вперед, будут тянуть руки и кричать: «Дай мне! Дай мне!», как сделали бы почти все современные люди, которые, сколько им ни давай, все равно хотят еще. Но эти евреи только удивленно посмотрели на меня и улыбнулись, как если бы услышали шутку. Ко мне обратились только двое. Я достал бумажник и дал столько, сколько они просили. Они выглядели смущенными, робкими и пытались объяснить, зачем им эти деньги. Другие заявили, что им ничего не нужно, но все сходились во мнении, что если кто тут и нуждается в помощи, так это ребе.

Когда же я спросил у него, чем я могу ему помочь, он улыбнулся, приоткрыв почти беззубый рот, и сказал:

— У меня есть все, что мне нужно, слава Богу.

— Вы следите за своим здоровьем?

—Доктора говорят, что мне надо ложиться в больницу, но я не хочу.

Причины этого были вполне понятны: ребе сомневался, что в больнице поддерживается строгий кошер.

Он сказал:

—Я проживу столько, сколько мне предназначено. Не больше.

— Ребе, я могу устроить вам отдельную палату и хороших докторов. Они помогут вам и...

Единственным ответом на это было: «И-и-и», означавшее: Не уверен... Обойдусь и без этого... Это не для меня... и много других выражений религиозного скептицизма по отношению к мирским обещаниям и посулам помощи.

Это «И-и-и» означало также и то, что все эти хлопоты совершенно ни к чему.

Вошла ребецн, женщина одних с ребе лет, в большом чепце, согбенная и морщинистая, как старушки моего детства.

Я сказал, что хочу сделать для ее мужа, и она ответила: «В больнице они начнут с анализов и тестов, и эти тесты окончательно убьют его».

Она знала, о чем говорила. Я уже слышал и от других больных, что некоторые доктора используют своих пациентов вместо морских свинок. Они берут у них кровь, причиняют им страдания. Часто эти тесты приносят больше вреда, чем сама болезнь. Ребецн была второй женой ребе, первая, вместе с детьми, погибла в Европе.

Ребе начал рассказывать мне о тех испытаниях, которые ему пришлось пережить при нацистах. Ему сбрили бороду. Заставляли копать могилы и делать другую тяжелую работу. К тому же его избивали. Он исповедовался каждый день, ожидая смерти, но душа его каким-то чудом продолжала держаться в теле. Я спросил, поддерживает ли он связи с какими-нибудь ортодоксальными еврейскими организациями в Америке, и в ответ вновь услышал уже знакомое: «И-и-и».

Нет, он не был современным ортодоксальным американским раввином, который мог участвовать в конференциях, фотографироваться и выступать на банкетах с призывами жертвовать деньги. Он был старомодным евреем, которому для жизни необходимы были кружка чая, тарелка овсянки, несколько старых книг и миньян. Он не пытался наставлять на путь истинный весь мир или даже сынов Израиля. Он не читал газет и не знал того идиша, который современные ортодоксы переняли у неверующих. Говорил он на том же языке, что и мой дед или ваш дед. Те несколько евреев, что собрались здесь, в этом были похожи на него. Иудаизм был для них чем-то личным — чем-то, что касалось только их и Бога.

Я пообещал ребе, что вечером приду снова. Он кивнул и поблагодарил. Собрать миньян в последнее время стало настоящей проблемой.

Ребецн я дал несколько долларов, и она приняла их нерешительно, горячо благодаря. Вся Америка, все организации евреев и неевреев кричали одно: «Дай! Дай!» Они строили здания, нанимали все больше и больше служащих, стучали на пишущих машинках, стремились к известности и популярности. У них всех была одна и та же цель: добиться успеха, не важно, строили ли они театр или иешиву, университет или центр изучения Торы, летний лагерь или ритуальные бани. Но этот наследник старого еврейства знал, что деньги не помогут найти или укрепить веру. Праведники из старых иешив входили в жилища единоверцев лишь для того, чтобы найти себе кусок хлеба. Великолепные здания, деловитые секретари, вечно звонящие телефоны и настырные мастера по поиску источников денег могли породить только то, что сами и представляли: шум и мелкую суету.

6

После того как я оставил квартиру ребе и спустился на улицу, мне пришло в голову, что неплохо было бы остановиться где-нибудь поблизости, снять комнату или квартирку. Я мог бы три раза в день молиться с этим миньяном. Рядом, на Делэнси-стрит, был вегетарианский ресторан. Я подошел к магазину, где продавались молитвенники, талесы, филактерии, ритуальные одежды и мезузы. Поскольку так называемый новый иудаизм фактически перестал быть религией и пропитался ложью, алчностью и суетностью, я должен был вернуться к старому еврейству, новее которого ничего не было. Я вошел в магазин и купил две первые попавшиеся на глаза книги: «Путь праведника» Моше-Хаима Луцатто и «Голос Элиягу, комментарии к Притчам Соломоновым» Виленского Гаона. Потом я зашел в ресторан на Делэнси-стрит и заказал вегетарианский обед. Довольно убивать невинных существ, довольно пожирать их плоть и кровь! Официант принес мне булочки и тарелку овсянки, бобы и грибы, все просто восхитительное на вкус. Зачем есть мясо, когда есть такие замечательные кушанья?

Поев, я просмотрел книги. Какую страницу ни открой, каждая светилась мудростью — и не «мудростью» психоаналитиков, с их дикими, беспочвенными теориями и искусственными заключениями. В конечном итоге все их выводы сводились к одному: виноват кто-то другой. Отец — своей строгостью или мать — деспотичностью. В снах и фантазиях они искали объяснения всех проблем пациентов. Каждая написанная ими страница пестрела не только противоречиями, но и глупостями. Священные же книги, напротив, хранили древнее знание природы человека. В них каждое слово стояло на своем месте. Когда я слышу, что последователи Фрейда — великие мудрецы и открыватели нового, а священные книги устарели, я не могу удержаться от смеха. Как извращен современный человек! Когда он в очередной раз хочет переломить свою природу, а та сопротивляется, он бежит за помощью к психиатру.

Ладно, но что мне делать дальше? Куда идти?— спрашивал я себя.

До этой минуты дьявол во мне молчал, но сейчас и он подал голос. «Иди домой! — приказывал он. — Там твоя квартира, твои вещи. Если ты хочешь развестись с Цилей, найми адвоката. Никто не может заставить мужа жить с женой, которую он презирает. В худшем случае пару лет будешь платить ей алименты, вот и все. Зайди к своим партнерам. С чего это вдруг ты должен оставлять им свою долю в бизнесе и превращаться в нищего бродягу? Хочешь быть набожным евреем? Будь им, но у себя дома! Не уезжай из Америки. Здесь полно синагог, священных книг и раввинов. Тот, у которого ты был, скоро умрет, и больше таких не останется. Возможно, Моше-Хаим Луцатто и Виленский Гаон хороши и умны, но, когда Гитлер или Сталин приходят к власти, они стирают евреев в порошок, и ничто не может помешать им. Не будь твой бумажник набит деньгами, ты бы сейчас стоял на холоде и просил подаяния».

Дух зла, или зверь внутри меня, продолжал: «Не осталось больше ни верных жен, ни верных мужей. Ты должен смириться с тем, что и секс можно разделить с другими. Такого понятия, как частная собственность на секс, просто не существует. И это к лучшему. Верность заставляет супругов ненавидеть друг друга. Это то же самое, что изо дня в день есть одно и то же блюдо на обед. Пришло время, когда каждый мужчина может иметь сразу десятки женщин, а каждая женщина — десятки мужчин. Каждая сторона, таким образом, становится в чем-то опытнее, и встречи между супругами приобретают пикантность и новизну. Ревность не дается нам от рождения, мы сами воспитываем ее в себе. Ты можешь освободиться от нее, и это откроет перед тобой новые перспективы, даст новые ощущения, новые наслаждения».

Дьявол доказывал: «Наверняка Циля уже ищет тебя, обрывает телефоны, раскаивается в содеянном. Да, она спала с этим стариком профессором, но ведь это же была только минутная прихоть, или, возможно, месть за твои измены, или результат постоянной скуки. Для тебя сегодняшней ночью она будет еще интереснее, чем обычно. По-новому обнимет, откроет новые тропы любви... Что до Лизы, тебе не следовало быть с ней таким грубым. Она одинока и всегда очень радуется твоим визитам. Она страстная женщина. Людям нужна новая обувь, новая одежда, новые пьесы, книги, почему же они не имеют права на новые ощущения в самых важных областях жизни — в любви и сексе? Иосиф Шапиро, тебе не переделать мир. Если все таково, каково оно есть, значит, таков ход истории человеческой, таков Божий промысел».

Так говорил дьявол, и его слова показались мне столь убедительными, что я решил поймать такси и поехать домой. Я скучал по своей квартире, постели, телефону, по комфорту, в конце концов. Не терпелось просмотреть утреннюю почту. Возможно, пришли новые чеки или важные телеграммы.

Мне некуда было идти и нечем заняться. Я мало спал и очень устал. Тоскуя по своей кровати, я слышал приказы дьявола: «Иди домой! Домой! Ляг, выспись как следует и наберись сил. Не превращайся в живой труп. О таких вещах легко читать в книгах, на них интересно смотреть в театре, но если ты захочешь совершить нечто подобное в реальной жизни, то станешь нищим, пропащим человеком. С чего это вдруг тебе искупать грехи других?»

Я был в таком состоянии, что уже начал высматривать свободное такси. Одно как раз проезжало мимо, я остановил его и сел.

— Куда? — спросил водитель.

Я хотел назвать ему свой адрес, но вместо этого вдруг сказал:

— В аэропорт Кеннеди.

Прислонившись к стенке, я закрыл глаза. В тот момент мне стало понятно, что оставаться в Нью-Йорке — значило бы уступить дьяволу. Если уж я решил порвать с сатаной и его силами, следовало уехать из города.

Я нанес силам зла удар и наслаждался вкусом победы. Нет, мне не нужны ни извинения Цили и Лизы, ни их объятия. Во мне проснулся истинный еврей. Поколения евреев взывали ко мне: «Откажись от этого разврата! Беги от культуры Сталина и Гитлера. Спрячься от цивилизации боен и борделей. Освободись от женщин, которые живут как шлюхи и нуждаются лишь в сексе и поклонении. Держись как можно дальше от всей этой гнусности».

И пока машина проносилась по нью-йоркским улицам, я слышал, как все эти евреи упрекали меня: «Что с тобой? Посмотри, в какой грязи ты оказался. Ты живешь как нацист. Именно такую жизнь они и проповедовали. Это их жены и невесты продавались американским солдатам за плитку шоколада, пачку сигарет или пару долларов».

Подъехав к аэропорту, водитель спросил, какая именно линия мне нужна, и я назвал первую, что пришла на ум. Расплатившись, взяв свой маленький чемоданчик и две книги, я вошел в терминал. Я подошел к служащему, который был свободен, и на его вопрос, куда я лечу, ответил:

— В Израиль!

—У вас есть билет?

— Нет, я хотел бы купить его сейчас.

— Можно взглянуть ваш паспорт?

Я показал ему паспорт, и он спросил, где мой багаж.

— Вот, в руках, — ответил я.

В этот момент мне показалось, что о происходящем со мной я читаю в какой-то книге.

Моя жизнь вдруг превратилась в выдуманную историю.

Он протянул мне билет, и я расплатился дорожным чеком. Прямых рейсов в Израиль в то время не было, и я взял билет до Рима, где мне предстояло сделать пересадку. Все оказалось так просто.

Поколения евреев бежали от инквизиторов, палачей, виселиц, костров. И попадали в лапы других врагов, других инквизиторов — на те же виселицы, те же костры. Слава Богу, я дожил до того времени, когда евреи все же обрели собственный дом. Никто меня не преследовал, а на оставшиеся деньги я вполне мог скромно прожить там несколько лет. Я знал, что небо не оставит меня. Возможно, тысячи таких, как я, лелеяли те же мечты, но им пришлось довольствоваться мечтами.

Я хотел сесть в самолет как можно быстрее. Мне было необходимо физически порвать со своей прежней жизнью. В зале ожидания я провел примерно полчаса. Все это время меня не покидали мысли о так странно изменившейся жизни. Я рассматривал других пассажиров. Что их подтолкнуло к путешествию? Что они хотели найти в Риме? Там были итальянцы, были и блондины, явные представители нордической расы. Несколько человек походили на евреев. У всех собравшихся в этом зале оказались свои причины для полета, но я был уверен, что никто из них не испытал моих переживаний. Мой случай казался мне совершенно уникальным. Евреи и прежде уезжали в Израиль, но это были другие евреи, в других обстоятельствах. Я сидел в зале ожидания, пораженный тем, что со мной происходило, недоумевая, откуда же у меня взялись силы, чтобы совершить такой поступок. Конечно, я прошел через множество испытаний, пережил немало опасностей во время войны, но тогда я действовал по необходимости, гонимый голодом и страхом, теперь же я руководствовался только своей свободной волей. Еврей во мне внезапно взял верх над язычником.

Вскоре объявили рейс до Рима. Мое место оказалось у прохода. Я сел, и рядом со мною, у окна, села молодая женщина. Ага! Дьявол продолжал искушать меня. Такова природа вещей. Сатана никогда не отступит, никогда не признает своего поражения. В одной из священных книг утверждается, что даже когда человек умирает, сатана приходит к его смертному ложу и пытается обратить его в атеиста, толкнуть на богохульство. И в этом утверждении куда больше знания о человеке, чем в увесистых томах последователей Фрейда, Юнга или Адлера.

7

Я никак не мог понять, еврейка ли женщина, сидящая рядом со мною, или нет. Я твердо решил не заговаривать с ней, у меня ведь были с собой две замечательные книги, и я раскрыл одну из них. Но все же иногда я тайком бросал взгляд-другой в сторону соседки. Она была смугла, с темными волосами и карими глазами — вполне могла оказаться еврейкой или итальянкой, а то и француженкой. Как это называется — да, «средиземноморский тип». Платье с короткими рукавами и довольно глубоким вырезом. На коленях она держала сумочку из крокодиловой кожи. На пальце у нее я заметил кольцо с довольно крупным бриллиантом. С собою у нее были также журнал мод и какое-то университетское издание. Не нужно быть особенно изощренным физиономистом, чтобы узнать так называемую «интеллектуалку». Она читала книгу, и я разглядел, что это был Сартр — известный французский философ, писатель и теоретик экзистенциализма, чьи работы столь путаны и противоречивы, что понять их просто не представляется возможным. «Ты, значит, тоже ищешь ответы на вечные вопросы, — подумал я. — Или, возможно, это нужно тебе для диссертации».

Я вновь опустил глаза в «Путь праведника», но даже когда часть мозга воспринимала его мудрость и святость, другая все равно была сосредоточена на соседке. Если даже умирающий может заблуждаться в своих ересях, почему недавно раскаявшийся не имеет права на мысли о женщине? Дьявол говорил мне: «Если бы на твоем месте сидел сам Моше-Хаим Луцатто, то и он не смог бы отказаться от подобных мыслей. Он умер совсем молодым, и, кстати, ты помнишь, кто его преследовал? Так называемые набожные евреи, "казаки Господа Бога"». От девушки пахло духами, шоколадом и другими соблазнительными ароматами. Я читал о воздержании и праведности, а в части моего мозга в это же время гнездилась мысль о том, как бы познакомиться с девушкой и в Риме вместе отправиться в какую-нибудь гостиницу. В голову вдруг пришло выражение: «Сосуд стыда и бесчестия». Да, именно этим и было мое тело: сосудом греховности. Я вспомнил, как отец, когда-то давным-давно, привел слова одного раввина. Этот раввин — уж не помню, как его звали, — сказал: «Наглость дьявола беспредельна — он может попытаться и почтенного раввина в белых одеждах заставить совершить прелюбодеяние с замужней женщиной».

Я торжественно поклялся, что не буду заговаривать со своей соседкой, не буду даже смотреть на нее. Скоро самолет поднимется в воздух, и существовала вероятность того, что через какие-то десять минут мы оба окажемся в мире ином. Катастрофы происходили довольно часто, люди разбивались и погибали в считанные секунды. Страсть к удовольствиям у современного человека столь велика, что он постоянно рискует своей жизнью. Он готов отдать ее за малейшую возможность попробовать что-нибудь новенькое. Пассажиры, однако, об этом не думали. Они болтали, заказывали напитки, дремали. Кто-то просматривал газеты, изучал новости с биржи. Улыбались стюардессы, чьи наряды приковывали взгляды мужчин, открывая все, что- только могли открыть, и обещая удовольствия, которые вовсе не были удовольствиями.

Внезапно соседка взглянула на мою книгу и спросила:

— Она на иврите?

—Да, — ответил я. — На иврите.

— Это что-то старое?

— Скорее религиозное.

— Вы раввин? — спросила она.

— Нет.

—Я тоже еврейка, — сказала она. — Но иврита не знаю. Родители водили меня в воскресную школу, но я уже давно все забыла. Даже алфавит. Можно посмотреть?

Она взяла «Путь праведника», и я заметил, что ее острые, словно птичьи коготки, ногти были покрыты лаком кроваво-красного цвета. Что-то подсказывало мне, что не стоило давать ей эту книгу.

Она долго смотрела на буквы и наконец спросила:

— Это алеф?

— Да, алеф.

— А это?

— Мем.

— Точно, мем. Я лечу в Израиль и там буду изучать иврит. Говорят, это очень сложный язык.

— Да, он не так уж и прост, но его можно выучить.

— Все европейские языки — очень легкие, — сказала она. — Я была в Испании всего несколько недель и быстро научилась говорить. Но иврит для меня — нечто чужое, он мне совершенно не знаком.

— Нередко чужое вдруг становится знакомым, — заметил я, прекрасно понимая, что мои слова можно истолковать как: «Сегодня мы еще незнакомы, а завтра можем оказаться в одной постели».

Она взглянула на меня с любопытством, как если бы поняла намек. Ее алые губы прошептали: «Я все поняла».

Мы разговорились. Я уже забыл и о «Пути праведника», и о «Голосе Элиягу». Только что я бежал от всего мирского и вот снова забыл о своей религиозности. Самолет помчался по взлетной полосе, и в иллюминаторе я увидел убегающие назад огни. Через несколько секунд мы узнаем, будем ли жить, или разобьемся. Жизни наши полностью находились во власти машины, всех ее болтиков, винтиков и гаечек. Слава Богу, самолет благополучно взлетел. Сквозь туман я увидел крыши домов. Но никто из пассажиров и не подумал благодарить Всемогущего. Все они вели себя так, будто ничего не произошло.

Девушка рассказала мне, что ее жених заключил годовой контракт с Иерусалимским университетом на преподавание курса электроники. Она считала его настоящим гением. Он стал профессором, еще не защитив диссертацию. За ним гонялся Вашингтон, ему предлагали высокооплачиваемую работу в одной очень известной фирме. Она упомянула и название этой фирмы, но я его тут же забыл. Суть всего сказанного сводилась к тому, что ее Билл в свои тридцать с небольшим был одним из величайших физиков Америки и бесспорным кандидатом на Нобелевскую премию. Он сделал уже несколько важных открытий. То ли в Гарварде, то ли в Принстоне ему предлагали заведовать кафедрой, но он поддался уговорам одного израильского дипломата и уехал в Иерусалим, где получает в три раза меньше денег, чем мог бы получать в Штатах. Сейчас он изучает иврит в ульпане, полагая, что какой-то минимум знаний языка ему необходим. Он далек от сионизма, сказала она, но идея преподавать и заниматься исследованиями в Израиле его увлекла. Возможно, это молодость, возможно, какие-то другие причины, а возможно — просто идеализм. Он родился в состоятельной семье. Его отец — известный врач, один из самых уважаемых в Америке; у него есть шикарная яхта, квартира на Пятой авеню и дома в Олд-Гринвиче и на Палм-Бич. Да, ее жених еврей, но до недавнего времени — только по крови. К иудаизму он не проявлял никакого интереса. Он никогда не ходил в религиозную школу, но почему-то идея еврейской родины будоражит его воображение. Тот израильский дипломат, кстати, тоже очень способный молодой человек, ученый, его наверняка ожидает блестящая карьера.

Она отложила свою книгу. Я знал, что она будет говорить всю ночь, вернее, несколько оставшихся до утра часов, так как при полете в Европу значительную часть ночи теряешь. Я давно заметил, что болтливость у женщин еще сильнее похоти. Подошла стюардесса, и моя соседка заказала виски. Поразмыслив немного, я решил присоединиться. И величайшие раввины позволяли себе иногда глоток алкоголя. Я просто хотел показать девушке, что на самом деле я тоже современный человек.

Мы выпили, моя порция была разбавлена содовой, а у нее — чистое виски. Она даже не поморщилась. После этого она продолжила свой рассказ. Ее отец был адвокатом. Он развелся с ее матерью. Он тоже был не бедняк, но ни в какое сравнение с отцом Билла не шел. Мать снова вышла замуж, и отчим оказался миллионером. Как ее имя? Присцилла. Чем она занимается? Интересуется психологией, литературой, социологией. Как она познакомилась с Биллом? Через того дипломата. Он был другом ее тогдашнего приятеля. Они встретились на вечеринке. Она говорила мягким голосом человека, с детства привыкшего к роскоши, атмосфере флирта, недолгих связей, хороших манер и уверенности в завтрашнем дне. Она не была богата, но ей повезло с отчимом. У него не было детей, и он все состояние оставит матери Присциллы, а та, в свою очередь, все оставит своей единственной дочери. На самом деле мать была против этой поездки в Иерусалим, особенно после того, как узнала, что Билл пока не готов к женитьбе. Но Присцилла и сама еще не была готова к такому шагу. Зачем торопиться? Заводить детей она не очень хотела, особенно в свете проблемы перенаселения.

Она улыбнулась, продемонстрировав зубы в пятнах помады. Заказала еще виски и принялась расспрашивать о моей жизни. Кто я? Чем занимаюсь? Зачем лечу в Израиль?

— Просто хочу увидеть страну предков, — сказал я.

— Весомая причина, — заметила она.

Я рассказал, каким чудом спасся от Гитлера, как скитался по России. Она выслушала меня и воскликнула: «Боже, через что может пройти человек!»

На вопрос, есть ли у меня жена, я ответил коротко: «Была».

После этого я убрал свои книги, словно не хотел, чтобы они становились свидетелями того, что я еще сегодня скажу или сделаю.

8

После ужина, который от завтрака отделяло всего три часа, в салоне притушили свет. Пассажиры принялись вытаскивать подушечки, укрываться одеялами и готовиться проспать остаток ночи. Моя соседка сделала то же самое. Сложно было понять, спит ли она или просто о чем-то очень сильно задумалась. По крайней мере, она замолчала. Но продолжалось это не более минуты, вскоре она вновь оживилась. Однако говорила теперь другим, более интимным тоном.

—Никогда бы не поверила, что полечу в Израиль. Скорее уж в Афганистан. Я в жизни не чувствовала себя еврейкой. Ни мать, ни отец абсолютно не интересовались иудаизмом. Я, конечно, ходила в религиозную школу, но это было скорее данью моде. На самом-то деле я с самого детства стыдилась своего еврейства. И вот теперь вдруг лечу в Иерусалим и собираюсь учить там иврит. Самое смешное, что Билл — убежденный атеист.