Помоги проекту - поделись книгой:
Книжных лавок в Латинском квартале много. Они всегда были специальностью школярского квартала. Торговали здесь и чернилами, и бумагой. Одна из улиц (бывшая Писательская, точнее, наверно, Писарская, так как здесь обитали писцы) получила название Пергаментской (точнее, может, Торгово-Пергаментской, но китайская бумага очень скоро вытеснила пергамент), на ней и сегодня есть книжные магазины и редакции. На шумной улочке Ланэ уже в старину имелось несколько типографий. Улицей печатников была и старинная улица Жана де Бовэ. Печатни, книжные лавки, коллежи… На той же улице Бовэ находился созданный еще в XIV веке коллеж, в часовне которого сейчас можно услышать службу православной румынской церкви. Много старинных коллежей было и на соседней рю де Карм, а в тупике Коркьер в коллеже Кокере учились Ронсар, Дю Белле и другие поэты Плеяды. Рядом с этим тупиком и нашли остатки галло-римских Восточных терм. Обнаружили их совсем недавно, как водится, когда стали копать и строить, чтобы расширить Коллеж де Франс. Между прочим, этот уникальный центр заслуживает не меньшего внимания, чем римские термы, хотя он веков на пятнадцать их моложе. Основан был коллеж 1530 году королем Франциском I в качестве «королевского лектория». Он и сейчас существует как уникальное учебное заведение, храм бескорыстной науки для науки. Преподавание в нем общедоступное, публичное и бесплатное. Профессоров, невзирая на их дипломы и научные звания, назначает правительство, так что мнением научной бюрократии и элиты можно в данном случае пренебречь. Скажем, преподавали здесь знаменитый этнограф Клод Леви- Строс и авангардный композитор Пьер Булез, теперь читает лекции бунтарь Бурдье. В здании Коллежа де Франс, как, впрочем, и во многих старинных коллежах, лицеях и библиотеках Латинского квартала, великое множество скульптур, стенных росписей и картин. Не поленитесь зайти в эти здания – никто вас не остановит. Лет шесть тому назад правительство ассигновало полтораста миллионов на реставрацию и расширение коллежа, ныне работы, да и деньги, подходят к концу.в
УЛОЧКА КОТА-РЫБОЛОВА
В прибережной Святого Михаила, кэ Сен-Мишель и старинной рю де ля Юшет, лежит улочка рю дю Ша-Ки-Пеш, которая поражает туристов как видом своим, так и игривым своим названием. А поражаться тут действительно есть кому – мимо течет неиссякаемый днем и ночью поток туристов. Жителей молодых городов нашей планеты, вроде Донецка, Душанбе, Вашингтона или Лас-Вегаса, улица эта удивляет своими размерами. Мало того, что она совсем коротенькая, так она еще и необычайно узкая – каких-нибудь два с половиной метра в ширину, – самая узкая из уцелевших в Париже старинных улиц. Понятно, что такая узкая улица не может не быть чуть мрачноватой и чуть грязноватой. Зато легко представить себе, как она выглядела в старину, в конце XVIII века, когда возникла, – такой, собственно говоря, и была: узкой, грязной и мрачной. За углом, на рю де ля Юшет, размещались некогда мастера гастрономии и ювелиры, там жил некогда сам Бонапарт. По соседству с его домом находился старинный ресторан «Бульон», куда захаживал Гюисманс. В старинной, еще XIII века, парижской резиденции аббата Понтиньи, в отеле «Монблан », любили после Второй мировой войны останавливаться американцы, искавшие в Париже довоенные следы Хемингуэя и Генри Миллера, а еще позднее жил в этом отеле посол правительства Сальвадора Альенде чилийский поэт Пабло Неруда. Здешний театр «Юшет» с самого 1957 года и по сю пору играет две пьесы умершего недавно Ионеско – «Урок» и «Лысую певичку»…
Это все, впрочем, новейшая история, а улица Юшет носит это название восемь веков. Она его носила уже в ту пору, когда знаменитые богословы Гийом де Шампо и Абеляр, а за ними – толпой – их ученики, покинули остров Сите, покинули первый парижский университет и проулочный дворик Нотр-Дам де Пари и перешли на левый берег Сены, когда стала возникать Сорбонна и Робер де Сарбон, духовник Людовика Святого, открыл первый студенческий постоялый двор-коллеж…
От старых времен в этом историческом уголке квартала только и остались узкими, не расширенными перестройкой рю дю Ша-Ки-Пеш да соседняя, в нескольких метрах к западу от нее, рю Ксавье Прива, пробитая еще в начале XIII века. На последней обитали когда-то ремесленники, а названа была улица по имени поэта-песенника Ксавье Прива. Нынче она сияет огнями тесно сдвинутых на этой узкой праздничной улочке азиатских и греческих ресторанов, на витринах которых выложены ярчайшие, искуснейшие и вдобавок аппетитнейшие мозаики из помидоров, перцев и кусков жареного мяса. С другой стороны, с востока, рю дю Ша-Ки-Пеш соседствует с короткой улицей Малого Моста – ле Пети-Пон. Мост этот, соединяющий Латинский квартал с островом Сите, недаром называется Малым, длиной он всего в каких-нибудь сорок метров, однако службу свою несет добрых две тысячи лет. Уже во времена римского завоевания он связывал остров Сите с этим левобережным кварталом, который, впрочем, только с XIII века стал называться Латинским. Движение на этом мосту всегда было бойкое, а за переход тогда брали плату – со всех, кроме бродячих шутов и акробатов. Мост с тех пор, конечно, множество раз перестраивали – в последний раз в 1852 году.
Название улицы Юшет идет от старинной вывески, на которой был изображен небольших размеров мучной ларь (юш, юшет), а то, может, и квашня там была, кто скажет? Вообще, надо напомнить, что на протяжении многих веков (аж до самого начала прошлого века) парижане находили нужные им дома по вывескам. Вывески помогали обойтись без номеров на домах, которые появились только в 1805 году. По вывескам (а они появились уже в 1200 году, но широкое распространение получили лишь в XIV веке) давали и название улицам. На XV век пришелся расцвет этого уличного искусства, искусства вывески, и нынче в парижском музее Карнавале вы найдете замечательную коллекцию вывесок. Каких тут только нет: вывески ремесленных мастерских, постоялых дворов, кабаков, лавок, самых разнообразных видов и размеров – резные, деревянные и, конечно, расписные, точно городецкие донца и прялки, фигурного железа, вырезные и литые, керамические, каменные, алебастровые. Вывески нависали над узкой улочкой, оповещая и заманивая прохожих и нередко представляя угрозу для их жизни и здоровья – кому ж поздоровится, если на голову упадет кусок проржавевшей железной вывески. Озабоченный подобной угрозой для вверенного его заботам населения лейтенант полиции месье Сартин даже запретил в одна тысяча семьсот шестьдесят первом году эти нависающие над тротуаром и проезжей частью вывески – пришлось торговцам и хозяевам отелей довольствоваться настенными барельефами, скульптурами да росписями, и надо сказать, в этом жанре создано было тоже немало шедевров. Достаточно назвать знаменитую вывеску дома Жерсэн, написанную божественным Ватто. Вывески и по темам своим были вполне разнообразными. В них запечатлены были эпизоды и сцены Священной истории (скажем, Поклонение Волхвов, житие какого-нибудь святого и мученика, чаще всего покровителя данного промысла), а то и просто отражены были занятия домовладельца, его вкусы и пристрастия, его эстетические предпочтения. Во множестве представлены были на вывесках всякие зеленые или румяные яблоки (символ, который, как вы, может, заметили, и нынешним политикам для их предвыборных кампаний сгодился), коронованные львы, золотые рогалики, ливанские кедры, дубы, засохшие деревья, олени, медведи, персонажи сказок, басен, пословиц и даже ребусов, да-да, ребусов, как, скажем, на знаменитой вывеске (она и нынче еще веселит старинную улицу) «Пюи сан вэн», то бишь колодец без вина: на вывеске этой чудаки, которые тщетно ищут вино в колодце. А кто подогадливей из прохожих уже все поняли – это «пюиссанвэн» означает по-французски (на слух) – крепкое вино, так что этот веселый уголок представлял собой рай для алкашей. Многие из вывесок и нынче радуют глаз, мы вот с дочкой ходим полюбоваться на счастливого, развеселого негра, что неподалеку от нашего дома, на «Хемингуэевской» площади Контрэскарп. Многие названия улиц, которыми они обязаны были вывескам, и поныне живы – какая-нибудь Суходревская улица или улочка Трех Медведей. Отсюда, конечно, и Кот, Удящий Рыбу. Осенял этот кот-рыболов какой-нибудь кабак или постоялый двор, а потом вошел в века. К котам и кошкам, живым, нарисованным, воспетым сказочниками, баснописцами, Вер- леном, Бодлером, у французов давнее пристрастие, так что тут все просто, хотя вообще-то с названиями улиц историкам немало мороки. Вот есть такая улица на левом берегу Сены – Шерш-Миди, то есть Ищи Полдень. Есть и пословица – «Ищи полдень в два часа пополудни», проснулся, мол, раззява, ищи вчерашний день… Есть на этой улице и вывеска – солнечные часы, а на них стрелки показывают два часа. Казалось бы, все ясно, ан нет. Историки говорят, что вывеска поздняя и лишь отражает позднюю интерпретацию этого названия, которое идет от искаженного названия южного пути от охотничьего королевского дворца к охотничьим угодьям, что к югу от столицы, – в общем, от «шасс-миди» (от «южной охоты») идет старинное это название.
Вообще, надо сказать, название городской улицы – тема в высшей степени увлекательная, и этот кот-рыболов, с которого мы начали разговор, может нас далеко завести, ибо названия улиц – это след городской истории, памятник городской жизни, памятник событий, пристрастий, вкусов, политических и эстетических перемен и страстей. Достаточно сказать, что 6000 парижских улиц и переулков носят имена персонажей прошлого, и лишь малая толика этих имен известна сегодня прохожему – может, какой-нибудь Вольтер или Пастер. Часто улицы носят имя бывших владельцев городских участков, которых власти и предприимчивый барон Осман уговорили в эпоху строительного бума участок продать и посулили при этом увековечить их память. А вот кто такие, к примеру, месье Пиа, или адъютант Рео, или Агар, чьи имена гор до носят улицы, проезды и переулки Парижа, этого вам и самые дотошные старожилы не скажут. Ибо адъютант Рео не дрался под Аустерлицем, а попросту упал на землю в дирижабле в 1909 году. Агар был актер времени Бель Эпок, забытый его поклонниками еще при жизни. Почтеннейший Пиа был известен кое-кому у себя в округе, в Бельвиле, еше до Первой мировой войны, но не больше. Даже депутат и мэр Вавэн, чье имя носят улица и знаменитый перекресток на Монпарнасе, был забыт раньше, чем непризнанные и признанные гении этого космополитического, в значительной степени русского, перекрестка. Что же до парижского велосипедиста, притормозившего где-нибудь в пригороде на углу улицы Жданова, то он и под пыткой не скажет, кто был этот кумир французских интеллигентов сороковых годов – месье Жданов. К тому же любые вновь избранные мэры (что в России, что во Франции) понимают, что из обещанных избирателю «коренных перемен» самой доступной и оперативной, хотя, может, и не самой дешевой, будет акция переименования улиц. Я уже видел в одном из быстро коричневеющих ныне «красных пригородов» Парижа над наглядно перечеркнутой синей дощечкой «улица Ленина» торжествующе новенькую синюю дощечку «улица кого-то там еще». В ожидании того, что жить станет лучше, жить станет веселей, – вот вам, господа избиратели, и первые перемены, как писали некогда, «зримые черты нового». На этом фоне синяя дощечка с надписью «улица Кота-рыболова» выглядит, право же, благородно и обнадеживающе…
Видел я на днях на лотке роскошный «Исторический словарь парижских улиц». Дороговат только немного – двести долларов стоит. Но как разбогатею – непременно куплю.
ПАРИЖ Д'АРТАНЬЯНА
Кого бы из приезжих русских друзей я ни водил за эти годы по Парижу, ни разу прогулка не кончалась без разочарованного вопроса: «Ну а где же Париж мушкетеров? Должен же быть Париж мушкетеров…» При этом совершенно очевидно, что даже в самых экзотических и старых уголках Парижа, скажем где-нибудь на старинной рю Бюшери близ церкви Сен-Жюльен-ле-Повр, сейчас трудно представить себе кривые немощеные улочки, где экипажи утопали бы в грязи, а выбравшись из грязи, в тряске грохотали бы по булыжнику. Или пустыри в центре Парижа, кучи мусора, экзотических всадников, покрытых пылью, сабельные поединки, непроглядную ночную жуть тогдашней столицы и банды грабителей… Что ни говори, три с половиной века прошло. Да ведь и полтора столетия назад, когда Александр Дюма-отец сочинял (или подправлял «рукою мастера») роман о Париже мушкетеров, тот Париж XVII века был уже и для него далекой экзотикой. Далекой, а все же и не совсем чужой, потому что и автор, и его лихие герои жили в том же самом Париже, небольшой по размеру, но такой вместительной столице Франции, вместившей века и судьбы. Так что нет ничего странного, что и мы, попав еще через полторы сотни лет на те же самые овеянные легендой улицы знаменитого города, вспоминаем в этом, пусть и неузнаваемом, интерьере не только подлинных парижан прошлого, но и литературных героев, особенно тех, что в книголюбивой России не менее популярны, чем у себя на родине, во Франции.
Начать прогулку по их следам предлагаю, в порядке исключения, не на левом берегу Парижа, а на правом, в том северо-западном уголке столицы, куда редко забредает турист, – на площади Генерала Катру, еще и в недавнем прошлом носившей название площадь Мальзерб. Полвека тому назад с небольшим стояла на этой площади статуя генерала Дюма, а также памятники его сыну-писателю и генеральскому внуку-писателю, так что даже вынашивали тогда в парижской мэрии планы назвать эту площадь площадью Трех Дюма. Потом генеральская статуя исчезла, и планы городских властей изменились. Но писатели Дюма-отец и Дюма-сын по-прежнему здесь, на этой не слишкой знаменитой площади Парижа. У ног каменного Дюма-отца день и ночь несет стражу, не выпуская из рук шпаги, его литературный сын, гасконский дворянин д'Артаньян. Памятник Дюма-отцу спроектировал знаменитый Гюстав Доре, на которого большое впечатление произвел сон писателя-отца, пересказанный художнику писателем-сыном:
«Снилось мне, что стою я на вершине горы, а глыбы, составляющие гору, имеют форму моих книг».
А он ведь и правда наворочал за свою жизнь целую гору толстенных книг, томов шестьсот наверно, – этот замечательный парижанин Александр-Дави Дюма-отец. Но, судя по памятнику, в сознание французов (как и русских, и поляков, и, скажем, американцев) этот многодетный творец вошел в первую очередь как литературный отец пылкого гасконца по имени д'Артаньян. (Рассказывают, между прочим, что родной сын Александра Дюма, тоже Александр и тоже писатель, живший неподалеку от памятника, никогда не забывал сказать, проходя мимо него: «Здравствуй, папа!» Самому сыну (и его знаменитой «Даме с камелиями») памятник был поставлен на той же площади в 1906 году.)
Но пора обратиться к месье д'Артаньяну. Сперва к настоящему, не тому, что был придуман Александром Дюма вместе с его соавтором, и даже не к тому, что был придуман их предшественником (чьей книгой они и попользовались). Настоящий господин д'Артаньян, так сказать прототип, жил на набережной Вольтера, на углу рю де Бон, там, где нынче дом номер 29 дробь 2. Во всяком случае, именно здесь он обитал в год своей женитьбы – в 1659 году. Жизнь этот дворянин прожил поистине бурную, так что недаром его жизнеописание, составленное на рубеже XVIII века неким Куртилем де Сандра (он же Гасьен де Куртиль) и озаглавленное «Воспоминания господина д'Артаньяна», так увлекло писателя господина Дюма (и его литературного «негра», который, вероятно, первым прочел это жизнеописание), что они сделали его главным героем романа, прославив его имя, а также имя господина Дюма-отца во всем мире. Конечно, напрасно будет искать сходство между тремя упомянутыми д'Артаньянами (настоящим, мемуарным и романным), но писатель Дюма вообще, как известно, не притязал на лавры ученого-историка. История, говаривал он, – это гвоздь, на который я вешаю свои романы. Ну а героев он, как и большинство писателей, творил по своему образу и подобию. Так что мушкетеру д'Артаньяну много досталось от самого этого лихого и влюбчивого толстяка-гурмана, бунтаря и авантюриста Александра Дюма-отца, который, путешествуя по Италии, отправился однажды на Сицилию с войсками Гарибальди, совершил путешествия в Астрахань и на Кавказ (да и прочих бесчисленных приключений его жизни – любовных, финансовых, ратных, дуэльных – не перечесть). Тем, что досталось герою от первого автора-«негра», кажется, не занимался во Франции никто, но и без того ясно, что от прототипа авторы прошлого века ушли далеко. Да, собственно, и сами упомянутые нами «мемуары» де Куртиля были недостаточно надежны. По своему жанру это были так называемые «фальшивые мемуары», вроде знаменитого, нашего века, «дневника Вырубовой», то есть это тоже был историко- приключенческий роман. В этом направлении и обрабатывал «источник» соавтор и «негр» Дюма – молодой учитель истории Огюст Маке. Безымянных литературных «негров» не стеснялись нанимать ни Дюма, ни Бальзак, ни Гюго, ни Жорж Санд. В России подобные нравы прижились, пожалуй, не раньше чем через столетие (при ЦК, Брежневе и «свободном рынке»), да и то чаще в «политиздатах», на телевидении и в кино, чем в толстых журналах или в издательствах. В Париже книги, пьесы, а особенно газетные публикации, сериалы с продолжением стали давать славный доход еще в прошлом веке, а значит, писать надо было много и быстро, надо было «гнать строку». Да и реклама уже делала погоду: продавались лучше всего «знаменитые имена». Учителя по фамилии Маке продать было бы трудно, а театральный кумир Дюма раскупался бойко (это все и сам Дюма объяснял на процессе, затеянном против него позднее обделенным Маке). Кстати, в «Трех мушкетерах» принцип построчной газетной оплаты особенно ощутим в диалогах. Обрабатывая текст Маке, Дюма-отец для начала «разгонял» диалоги, и один не лишенный наблюдательности тогдашний писатель даже написал пародию на диалог Дюма:
«Вы видели его? – Кого? – Его. – Кого? – Дюма. – Отца? – Да. Какой человек! – Еще бы! – Какой пыл! – Нет слов! – А какая плодовитость! – Черт побери!».
Однако даже самая строгая критика признает, что в этом беззастенчиво списанном и переписанном грамотным «негром» старинном приключенческом сериале, несомненно, есть кое-что от самого Дюма и от его характера. Причем нечто ценное, что мы, впрочем, уже упоминали и, без сомнения, упомянем еще. Но сейчас нам самое
Проснувшись, д'Артаньян отправился во дворец господина де Тревиля на соседнюю улицу Старой голубятни (напомню, что она и ныне соединяет старинную улицу Шерш-Миди, по которой шла некогда дорога от Лувра к королевскому охотничьему дворцу, с улицей де Канет и площадью Сен-Сюльпис. Особо любопытным могу сообщить, что на той же улице Старой голубятни жил Буало, у которого бывали Мольер, Расин и Лафонтен, и что на той же улице два века спустя жила мадам Рекамье, у которой кто только не бывал!). Тут надо напомнить, что вывесок на углах улиц в то время еще не было, хотя улицы уже успели приобрести передаваемое из уст в уста название. Называли их по имени какого-либо знатного лица, жившего здесь, по названию ремесленных мастерских и лавок, а также по возвещавшим об этих последних приметным вывескам. Это уже в конце описываемого XVII века улицам стали присваивать имена принцев крови и знатных людей королевства, и только в начале 1728 года, то есть почти через столетие после описываемых в романе событий, вышел указ о том, что парижские улицы просто обязаны иметь название (номеров на домах пришлось ждать еще три четверти века)…
Бродя сегодня по узким старинным улицам вокруг прекрасной площади Сен-Сюльпис, можно при наличии воображения (а при полном его отсутствии неинтересно ни читать, ни путешествовать) разглядеть в конце каменного закоулка у площади синий плащ с крестом и мушкетерскую шляпу с плюмажем. Однако память тут же ехидно подскажет знатоку Парижа, что в те далекие годы и улочки и площади были другими, что в основание грандиозного нынешнего собора Сен-Сюльпис был только-только положен тогда первый камень, а его величественная в два этажа колоннада поднялась над площадью лишь во второй половине XVIII века. Что только в середине XVIII века выросли прекрасные особняки и на улице, где жил Атос (на рю Феру), и на соседних улицах. Что же до великолепного фонтана Четырех епископов, творения архитектора Висконти, истинного украшения одной из красивейших площадей Парижа, то он был воздвигнут лишь в прошлом веке. Ныне каждое лето на этой площади разбивает шатры базар антикваров и букинистов, и мне приятно бывает помедлить у лотка, полистать какое-нибудь старое издание "Мушкетеров» в двух шагах от дома Атоса, от дома Портоса и жилища господина де Тревиля…
Но вернемся в XVII век и отправимся вместе с юным гасконцем на улицу Старой голубятни, во дворец господина де Тревиля.
Как вы помните, все эти особняки и дворцы, все эти «отель партикюльер» имели между воротами и подъездом маленький дворик, двор побольше или даже «почетный двор» – «Курд'оннёр». Так вот, двор господина де Тревиля являл собой в ту пору, по сообщению романиста, весьма Живописное зрелище. Больше всего, говорит Дюма, он напоминал военный лагерь, ибо по нему с шести часов утра летом и с восьми в зимнюю пору прогуливались взад и вперед вооруженные до зубов и готовые к драке мушкетеры. В этом-то дворе наш беспечный молодой гасконец и успел так или иначе задеть своих будущих друзей, принять от них вызов на дуэль и договориться о месте дуэли – за Люксембургом… О, вокруг Люксембургского дворца в те времена водилось еще немало укромных местечек. Совсем незадолго до описываемых событий королева Мария Медичи, любившая эту тихую, зеленую окраину Парижа, скупила у окрестных монастырей сады и огороды, велела разбить здесь парк и построить в нем великолепный дворец, который напоминал бы ей родную Флоренцию и палаццо Питти… В этой живописной слободе после стычки мушкетеров с гвардейцами кардинала, к которой мы с вами подошли вплотную, произошло немало событий, по следам которых мы с вами и отправимся.
Как вы уже убедились, жизнь трех друзей-мушкете- ров, к которым присоединился их молодой друг – гасконец д'Артаньян (пока еще не мушкетер, а гвардеец из роты кавалера Дезессара), протекала по большей части в левобережном Париже, в южной части аббатства Сен-Жермен, близ площади Сен-Сюльпис и Латинского квартала. «Всегда можно было встретить этих неразлучных, – пишет Дюма (или, как вы помните, пишут по очереди Маке и Дюма), – рыщущих в поисках друг друга от Люксембурга до площади Сен-Сюльпис или от улицы Старой голубятни до Люксембурга». В сущности, это ведь совсем небольшие расстояния, так что неразлучные друзья, можно сказать, толкутся «на пятачке». Ах, помнится, я и сам бродил там без устали, впервые поселившись в парижской мансарде друга Левы лет двадцать тому назад, и должен засвидетельствовать, что это прекрасный и загадочный «пятачок» левобережного Парижа, где каждый уголок пропитан ароматом тайн и исторических воспоминаний, где все уводит в почтенную старину, в которой так славно чувствовали себя Лтос, Портос и Арамис. Арамис, по сообщению Дюма, жил близ Шерш-Миди, между улицами Кассет и Сервандони. Тут придется взять под сомнение название последней улочки, ибо архитектор Сервандони, строивший церковь Сен-Сюльпис, стал известен лишь сто лет спустя. Впрочем, это не мешает рекомендовать вам этот уголок Парижа для прогулок. По улице Шерш-Миди еще и в XIV веке шла дорога к Вожирару (или Валь-Жерару). Что же до улицы Кассет, и ныне сохраняющей дома XVII века и вдобавок застроенной прекрасными зданиями столетие спустя то это ведь и впрямь одна из старейших улиц квартала. Позднее на ней, в доме художника Ле Брена, жил Монталамбер, потом семья Альфреда де Мюссе, еще позднее – поэт Райнер Мария Рильке и драматург Жарри.
Прекрасная мадам Бонасье из романа Дюма, доверившись юному д'Артаньяну, повела его, если помните, ночью к таинственному дому № 77 на улице Лагарп, где скрывался гериог Букингемский. Лагарп – это русская транслитерация названия знаменитой улицы Латинского квартала рю де ла Арп, улицы Арфы (понятно, что речь в этом бо- гословско-студенческом квартале могла идти только об арфе царя Давида). Когда-то эта очень важная улица, на которой стояли старые коллежи, а еще раньше римские термы (да и сейчас она сохранила красивые дома XVII века), шла чуть не до самого Люксембургского дворца – во всяком случае, до улицы Месье-Ле-Пренс. В середине прошлого века ее обкорнали два новых османовских бульвара – бульвар Сен-Жермен и бульвар Сен-Мишель. Нынче это коротенькая пешеходная улица с ресторанами и кафе, с вечной, неиссякающей, шумной толпой туристов, студентов… И только ночью, встав где-нибудь в тени церкви Сен-Северен и прислушавшись к звону ее колокола, можно вообразить ту тревожную ночь XVII века, когда мадам Бонасье привела сюда юного гасконца… В ту таинственную ночь, если помните, из садов близ Люксембургского дворца доносился томительный запах цветов, одиноко и пугающе звучал в тишине и полном мраке стук дверного молотка, а ныне… Ныне здесь царят запахи бесчисленных греческих ресторанчиков.
Описанный нами «пятачок» левого берега Парижа находится в десяти минутах ходьбы от центра, от собора Нотр-Дам или от Лувра. Но вот вылазка к воротам Сен- Клу, где была похищена мадам Бонасье, – это уже целое путешествие на край света. И забрызганный грязью д'Артаньян, увидев штаны месье Бонасье, сразу понял, что галантерейщик тоже побывал близ Сен-Клу…
Приступая к нормальной жизни аристократа-гвардейца, д'Артаньян, еще не окончательно тогда истративший подаренные королем сорок пистолей, должен был непременно нанять слугу. Лакея ему порекомендовал Портос.
Портос не ходил на поиски слишком далеко. Он увидел в тот день, что какой-то малый стоит без дела на мосту Да Турнель (это очень старый парижский мост, соединяющий остров Сен-Луи с левым берегом и получивший свое название в наследство от какой-то башни укреплений короля Филиппа-Августа). Малый этот (его имя было План- ше) стоял на мосту и плевал в воду, любуясь разбегавшимися кругами. Портос заключил, что такое занятие свидетельствует о склонности к созерианию и к рассудительности, так что, не наводя о зеваке дальнейших справок, увел его с собой и представил д'Артаньяну. После пышного обеда, на который д'Артаньян и истратил остаток королевских денег, для его слуги Планше, спавшего на полу, наступили голодные дни. Однако, когда он стал жаловаться на голод, нищий д'Артаньян, которому жизненно необходим был слуга, чтоб чистить ему сапоги, по добродушному свидетельству автора, «отодрал его как следует» и запретил ему выходить из дому. «Этот способ действий, – сообщает Дюма, – внушил мушкетерам глубокое уважение к дипломатическим способностям д'Артаньяна. Планше же исполнился восхищения и уже больше не заикался об уходе». Благородный Атос, как вы помните, тоже избивал своего молчаливого, бестолкового и по-собачьи преданного слугу Гримо. Создание характеров слуг, которые в старинных мемуарах вовсе отсутствовали, французская критика ставит в особую заслугу самому Дюма. Вероятно, это и была его скромная лепта в сочинение трудолюбивого учителя-романиста Маке.
Если вы вспомните, как мало зарабатывали и как мало работали мушкетеры, какими сомнительными способами добывали они деньги на веселую жизнь, то, как люди высоконравственные, вы сможете, пожалуй, усомниться в моральном, так сказать, облике симпатичных мушкетеров. Предвидя это, автор романа, и сам бывший щедрым транжирой и лихим гулякой, не любивший ни отдавать долги, ни слишком уж придерживаться истины в своих рассказах, заранее предупреждает нас против излишней моральной строгости в отношении его героев, «…неправильно было бы, – пишет Дюма, – судить о поступках одной эпохи с точки зрения другой. То, что всякий порядочный человек счел бы для себя позорным в наши дни, казалось тогда простым и вполне естественным, и юноши из лучших семей бывали обычно на содержании у своих любовниц».
Это сказано по поводу не вполне законного присвоения д'Артаньяном кольца с сапфиром, но это касается, вероятно и хитростей Портоса, вымогающего деньги у влюбленной прокурорши, и множества других довольно сомнительного свойства проделок благородных друзей-мушкетеров и успешно усваивающего их правила юного д'Артаньяна.
В то же время эти столь мало думающие о христианской морали положительные герои романа и сегодня, через полтора столетия, являют собой некий образец национального характера. Как отмечала французская критика, герои этого романа предпочитают, конечно, размах и храбрость добродетели, но зато сколько в них великодушия, изящества, решительности, находчивости, кипучей энергии, верности в дружбе. Для всего мира они стали символами прекрасной Франции, храброй, щедрой и легкомысленной. И не только жительницы далекой Атланты, Калькутты, Костромы или Бухары благодаря Дюма представляют себе любого нынешнего француза похожим на д'Артаньяна, но и сам ведь нынешний француз, в переполненном вагоне парижского метро пожирающий взглядом через стекла очков прекрасную незнакомку, но ни за что на свете не желающий уступить ей место, он тоже в глубине души надеется на свое сходство с д'Артаньяном, Атосом, Порто- сом и Арамисом. Как же не быть всей Франции благодарной за эту надежду лихому толстяку – папаше Александру Дюма, представившему национальный характер миру в такой привлекательной ипостаси? Как не вспоминать нам на парижских улицах не только мушкетеров, но и самого Дюма-отца, эту тогдашнюю парижскую знаменитость, чье имя было на устах у журналистов, кучеров и стряпчих, у графинь и сапожников, у светских дам и белошвеек, у прелестных парижских субреток, одной из которых – жившей на той же лестничной площадке, что и молодой господин Дюма (как тут не вспомнить госпожу Бонасье?), в доме № 1 на площади Итальянцев, близ театра Итальянской комедии, – он даже подарил сына, тоже ставшего позднее знаменитым писателем. Впрочем, это происходило уже на правом берегу Сены, и мы туда еще Доберемся.
ЛЮКСЕМБУРГСКИЙ САД
Э тот, без сомнения, самый знаменитый (а по мнению многих, и самый красивый) парижский сад расположен у южной оконечности Латинского квартала и квартала Сен- Жермен, в пяти минутах ходьбы от Сорбонны, в десяти – от Нотр-Дам, да и от Лувра – в общем, в центре, как и почти все в старом Париже. Он не то чтобы очень велик, а все же это один из самых обширных парков города – как-никак 25 гектаров зелени, и скульптур, и дорожек, и фонтанов, плюс еще дворец флорентийского стиля, где нынче заседает сенат, одна из палат французского парламента. Сад причудливо и мило сочетает строгость французских партеров с лабиринтом запутанных дорожек и «зарослей» – на английский манер, и самая эта бессистемность придает столь любимому парижанами парку особое очарование. Любовь эта родилась давно, и знаменит нынче сад во всем цивилизованном мире даже не благодаря своим французским партерам, английским дорожкам, беломраморным статуям, бассейну, влюбленным парочкам на траве под деревьями, тосканскому дворцу или мудрости наполняющих его сенаторов, а благодаря именам прославленных персонажей, любивших этот сад, посещавших его и о нем рассказывавших. Так что, может, стоит начать с краткого, далеко не полного перечня этих имен, сопровождая его упоминаниями о том, что влекло сюда знаменитых людей, кроме «любви к природе», которую горожанин покидает, как правило, вполне добровольно («Здесь люди в кучах, за оградой не дышат утренней прохладой…» – возмущался герой молодого Пушкина, тоже ведь неудержимо рвавшегося «за ограду» из живописного Михайловского). Так вот, по дорожкам этого сада прогуливались, читая наизусть Вергилия, Дидро и Руссо, изысканный художник Ватто (у него здесь друг служил привратником), художники Делакруа и Давид, Модильяни и Цадкин, литераторы Гюго (и герои его «Отверженных»), Бальзак, Шатобриан, Ламартин, Мюссе, Жорж Санд, Верлен, Жид, Сартр, Кессель и многие другие. Рильке приходил сюда искать вдохновения, Хемингуэй учиться живописи, Жерар Филип учить роли, а эмигрант по кличке Ленин приходил (если верить новому, очень популярному путеводителю «Guide Routard») ради смазливой служительницы, выдававшей платные стулья. Эти стулья особо упомянуты, кстати в маленьком мемуарном очерке Анны Ахматовой, по- свяшенном ее знакомству с художником Амедео Модильяни в 1910-1911 годах. «Не помню, чтобы он с кем-нибудь раскланивался в Люксембургском саду или в Латинском квартале, где все более или менее знали друг друга… – пишет Анна Ахматова. – Беден был так, что в Люксембургском саду мы сидели всегда на скамейке, а не на платных стульях, как было принято…» Недавно ваш покорный слуга получил в Париже лестное письмо от московской приятельницы, которая сообщала, что, гуляя во время парижских каникул с внучкой по Люксембургскому саду, она вспоминала все время о любви Ахматовой и Модильяни. Весьма лестно такое услышать, ведь в процитированном выше очерке Ахматовой о любви не сказано ни слова, зато об этом рассказано в книжечке, изданной вашим покорным слугой в московском издательстве «Радуга» (Б. Носик. Анна и Амедео. История тайной любви Ахматовой и Модильяни. «Радуга», 1997). Любовь была действительно тайная, ибо началась она во время свадебной поездки Ахматовой с мужем (Н. С. Гумилевым) в Париж в 1910 году, продолжалась во время самовольного побега Ахматовой в Париж в 1911 и нашла отражение как в рисунках Модильяни, так и в знаменитых на всю Россию первых стихах Ахматовой. Ну а более или менее наглядно она предстала впервые на венецианской выставке неизвестных рисунков Модильяни в 1993 году (это после нее ваш покорный слуга, перечитав знакомые чуть ли не с детства стихи Ахматовой, и написал свою книжечку о «тайной любви»). Возвращаясь к платным стульям из сада, следует сказать, что, конечно
«…Люди старше нас показывали, по какой аллее Люксембургского сада Верлен, с оравой почитателей, из «своего кафе», где он ежедневно витийствовал, шел «в свой ресторан» обедать. Но в 1911 году… Верлен в Люксембургском саду существовал только в виде памятника, который был открыт в том же году».
Русских воспоминаний на дорожках этого сада витает много. Сам Петр I бродил по этим дорожкам в погожий майский день 1717 года. А года за два до Ахматовой прибегала сюда совсем юная Марина Цветаева, которая даже сочинила стихи о саде. Еще 70 лет спустя русский поэт-эмигрант Иосиф Бродский (пятый по счету русский литератор, удостоенный Нобелевской премии), наглядевшись на статуи королев, заполняющие парк (здесь и Анна Бретонская, и Бланш Кастильская, и Маргарита Провансальская, и Анна Австрийская, и Маргарита Валуа), посвятил целый цикл сонетов беломраморной шотландской красавице (Марии Стюарт), взошедшей много веков назад на плаху. А в нашем веке взошел на плаху (точнее, был пристрелен палачами в подвале НКВД, как до него был ими же пристрелен несчастный первый муж Анны Ахматовой поэт Николай Гумилев, тоже любивший этот сад – о, не здесь ты избавишься от воспоминаний, мой забывчивый соотечественник!) русский литератор, незадолго до того беспечно гулявший по дорожкам Люксембургского сада со своей рожденной в Париже четырехлетней доченькой: «Она была неотразима в новом платьице и белой шапочке. И она говорила, наконец, по-русски, как настоящая русская девочка».
Звали убитого литератора Исаак Бабель. А за полтора столетия до него любил гулять по этим дорожкам Николай Карамзин… Все эти люди искали вдохновения, радости, волнений, воспоминаний на причудливых изгибах этих дорожек – и находили. Даже эта суховатая, на мой взгляд, не склонная к сантиментам и вполне практичная дама, художница-абстракционистка, которую в былые времена в богатом петербургском доме у дяди звали Сонечкой Терк, а в Париже Соней Делоне, писала в воспоминаниях 40-х годов:
«Я пошла через Люксембургский сад, намереваясь спуститься потом к бульвару Сен-Мишель. И сад вдруг напомнил мне Летний сад Санкт-Петербурга, то чувство отрешения от реальности, которое я там испытывала. Статуи и деревья создавали в моем воображении целый мир мечты, мир вдохновения и бегства от реальности».
Ну а как он возник на холме левого берега, этот трогательный сад, в интимном обиходе называемый попросту «Люко»? Напомню, что в этом пригороде древней Лютеции находился некогда римский военный лагерь и назывался он Люкотиииус. Позднее возвышался здесь замок Вовер, о котором ходила дурная слава (люди, верящие в науку, объясняют эти страхи болотными газами и блуждающими огнями и еще чем-то вполне мистическим, а ведь куда проще верить в нормальных чертей). Король Людовик Святой отдал эти места вкупе со строениями и садами монашескому ордену, и монахи стали выращивать здесь фрукты. Новая история сада и дворца начинается с 1612 года, когда королева Мария Медичи купила и сады, и старый Люксембургский дворец (она сохранила его, и он стал называться Малым Люксембургом), и весь этот тихий цветущий пригород, который она предпочитала неопрятному и шумному Лувру. В 1615 году архитектор Саломон де Бросс начал по заказу королевы строительство большого дворца, который должен был напоминать дворец ее детства, флорентийский дворец Питти. Королева умерла в ссылке в Кёльне в 1642, и с тех пор кто только не владел дворцом – и Гастон Орлеанский, и мадемуазель де Монпансье, и герцогиня де Гиз. Мадам де Ментенон растила в нем деток, которых Людовик XIV прижил с мадам де Монтеспан. Людовик XVI отдал дворец своему брату графу Провансальскому, будущему Людовику XVIII. Революция поступила с дворцом вполне по-большевистски (точнее, большевики поступали с дворцами по-французски) – там были устроены тюрьма и оружейные мастерские для победы мировой революции. В тюрьме томились революционеры Камил Демулен и Дантон, художник Давид и будущая супруга Наполеона, будущая добрая подруга русского императора-победителя, пылкая креолка Жозефина де Богарне. Среди художников, больше всех трудившихся над украшением дворца, следует назвать Эжена Делакруа. Он был вообще великий труженик, к тому же никогда не страдал от недостатка госзаказов (эту удачливость многие связывают с его происхождением, утверждая, что он был внебрачным сыном Талейрана). Всех же художников, чьи полотна украшают дворец, равно как и скульпторов, чьи творения украшают сад, перечислять было бы долго – кого там только нет, в этом знаменитом дворце и знаменитом саду. Упомяну только очень старый фонтан Медичи у входа со стороны бульвара Сен-Мишель. Упомяну оттого, что, как и почти всякому парижанину, мне доводилось назначать возле него свидания. Увы, не любовные – слишком поздно я поселился в Париже. Поселись я здесь раньше, скажем в студенческие годы, мой рассказ о милом саде Люко был бы намного длиннее…
РОМАНТИЧЕСКИЙ ОТЕЛЬ НА СТАРИННОЙ УЛОЧКЕ
Раньше, в былые годы, когда приезжали на побывку в Париж мои старые друзья из США, России или Израиля, моя задача была одна: поскольку в Париже даже окраины недалеки от центра, выбрать для приезжих просто отель подешевле и почище, да вдобавок поближе к моему дому – что-нибудь долларов за 40-45 в сутки на двоих близ площади Италии, в крайнем случае близ площади Клиши и Монмартра. Потом иные из «новых американцев» встали на ноги, да и «новые русские» из числа моих издателей начали наведываться. Отелями их обеспечивали туристические фирмы, и, посещая их в гостиничных номерах, я каждый раз дивился тесноте жилых и туалетных комнат и скучной заурядности всех этих трех- и даже четырехзвезд- ных отельчиков где-нибудь близ авеню Клебер и улицы Сен- Дидье в XVI округе, где после шестидесятилетнего перерыва зазвучала вновь русская речь. Как правило, где-нибудь между Трокадеро и плошадью Звезды, – одна радость, что дорогие витрины и чрезмерно дорогие кафе Елисейских полей неподалеку…
Однажды, видя, что их тесное жилье за сотню в день меня разочаровало, мой друг-издатель и его милая жена Тонечка спросили меня обиженно:
– Ну хорошо, а вы в этой ситуации, где бы вы поселились в Париже?
Это был нелегкий вопрос. Во-первых, мне всегда трудно представить себя «в этой ситуации» – в положении состоятельного человека (много ли платят пишущему?). Впрочем, подумав, я припомнил, что мой старый приятель, пишущий Эдвард Радзинский, звонит мне обычно, поселившись в Париже в уютном отеле квартала Сен-Жермен, близ своей излюбленной площади Фюрстенберг, что за старинной церковью и епископским дворцом. Впрочем, ведь и в положении Радзинского мне трудно себя представить. В конце концов, подбадриваемый издательской парой, я сказал:
– Ладно, пойдем погуляем, посмотрим…
Для начала мы отправились в самую старую часть Парижа, на остров Сите, где, поглощенные громадой Дворца правосудия, еще стоят остатки первого королевского дворца, где красуется старинный собор Нотр-Дам. Мне известен был там совершенно очаровательный отель «Генрих IV» на самом носу корабля-острова, на площади Дофина, однако прелестный отель этот настолько дешев, что вряд ли в нем вот так, с ходу, без предварительного заказа, удалось бы нам достать комнату. К тому же умеренные иены здешних номеров вызвали подозрение у моих богатых друзей. Зато вот на левом берегу, прямо напротив собора Нотр-Дам, мы обнаружили сразу два отеля, из окон которых открывался незабываемый вид. Здесь вообще все дышало парижской стариной и ненавязчиво сочеталось с самым современным комфортом и безупречным вкусом. Первым был «Отель де Нотр-Дам» на улице, носящей имя великого проповедника Альберта Великого на рю Мэтр-Альбер. В номерах старинные балки на потолке, на стенах красивые старые ковры, ванные комнаты огромные, да и квартал тихий. Великолепный вид на Сену и на лотки букинистов открывался также из окон отеля «Ле рив де Нотр-Дам», что стоит прямо на набережной Сен- Мишель близ мостов Сен-Мишель и Пети-Пон. Здесь тоже комнаты были огромные, а кровати воистину королевские. На знаменитой улице Латинского квартала, на рю Паршминри, где еще в старину торговали пергаментом, перьями, чернилами, а позднее угнездились книготорговцы и издатели, мы отыскали прекрасный отель «Парк Сен-Северен». Из окон его видны были великолепная старинная церковь, сад у музея Клюни, близ руин римских терм, и большой кусок Латинского квартала. Друзья мои чуть не соблазнились также отелем «Монблан» на узенькой улочке Латинского квартала рю Юшет – как-никак тут живали и Хемингуэй и Пабло Неруда. Что до меня, то я уговаривал их остановиться в «Отеле Трех Коллежей» на улице Кюжас, причем взять просторную мансарду, откуда открывается вид и на Сорбонну, и на Пантеон. Цены здесь были ниже, чем в их прежнем отеле у Елисейских полей. Ну а три знаменитых коллежа, процветавшие некогда по соседству, да и сама улица Кюжас уводили к самым истокам европейской учености, если не к следам галло-римского поселения на горе Святой Женевьевы. Мне помнилось, что тут останавливался некогда и Осип Мандельштам…
Во время нашей неторопливой прогулки мы осмотрели по меньшей мере дюжину уютных, дышащих стариной, комфортом и старомодной роскошью отелей левого берега. Наверняка их немало и на правом берегу, но на те у нас уже не хватило времени – не одни же отели и рестораны в Париже.
На левом же берегу мы побывали в XVIII века здании отеля «Ле Сен-Грегуар» на улице Л'Аббе-Грегуар, обставленного с отменным вкусом, а также на рю Кассет в отеле «Аббатство Сен-Жермен» с его двухэтажными номерами и террасами, выходящими в тихий внутренний дворик.
Мы, кстати, видели и замечательные двухзвездные, менее дорогие отели, тоже великолепно обставленные и тоже имеющие свой колорит – вроде «Тюльпанного отеля» в 7-м округе, «Шведского отеля» на рю Вано, а поблизости, на рю дю Бак, отель «Де Невер» с его монастырской мебелью. В иных из этих отелей просторные, великолепно обставленные номера на двоих стоили не дороже 60-70 долларов в сутки – деньги немалые, но в Лондоне или в Нью-Йорке за эту сумму предложат что-то вроде собачьей конуры.
Нагулявшись, мы сели закусить в совершенно сногсшибательной чайной в квартале Сен-Жермен и наперебой вспоминали виденные нами в тот день старинные салоны, укромные дворики, интимные интерьеры отелей, после чего я, окончательно разомлев от чая и чужих возможностей, сказал, панибратски похлопывая по плечу своего издателя:
– Ребята, а зачем вам маяться в городе? Вы же взяли машину напрокат. Так поселитесь в поместье. Или в замке. Или на худой конец на ферме. Увидите настоящую Францию. А в Париж будете приезжать после деревенского завтрака.
– А что, можно и в замке? – зачарованно спросила жена моего издателя.
– Проще пареной репы, – сказал я самоуверенно.
И они действительно поселились потом в замке. К сожалению, история эта выходит и за рамки нашей прогулки, и за черту города.
В квартале Сен-Жермен
КВАРТАЛ СЕН-ЖЕРМЕН
Pассказать о квартале Сен-Жермен, бульваре Сен-Жермен (от моста Конкорд до моста Сюлли, вдобавок через Латинский квартал) и знаменитом некогда Сен-Жерменском предместье, а до того знаменитейшем аббатстве – задача нелегкая. Жизнь тут все время в движении: приливы и отливы моды, то духовной, то литературной, то музыкальной, то, хуже того, политической, то, ниже того, бельевой, одежной, готового платья. А все же квартал остается пока местом встречи писателей, артистов, художников, политиков тоже, да и то сказать – чего тут только нет, в этом квартале? Институт Франции во всей своей академической напыщенности, Школа изящных искусств, Бурбонский дворец, построенный для дочери Людовика XIV в первой половине XVIII века, который позднее обжил парламент, великолепный музей Орсэ, улицы, под завязку набитые антикварными лавками, картинными галереями, книжными лавками, часто букинистическими, а также издательствами всех размеров и жанров. Из живописных галерей иные уже прославились открытием своих гениев (русских в том числе – Полякова, де Сталя), другие – еще нет, а в магазинчиках – произведения искусства и народных промыслов на любой вкус. Зайдите в «Жар- птицу» к мадам Дине на Сенекой улице, у нее такой Палех, какого ни в Москве, ни в Нижнем не найти. А уж ста ринные дома на этих улицах – всех стилей: от барокко и неоклассицизма до неоготики и «ар-деко».
Кое-где мемориальные доски на стенах напоминают: здесь вот жил великий Мицкевич, а тут Черепнин, но чаше напоминаний нет, а великие жили тут в каждом доме, и каждое окно – стихотворение или тайна…
Итак, все началось со старинного аббатства, с самого знаменитого во Франции бенедиктинского аббатства Сен-Жермен, которое владело солидными угодьями, как здесь, в лугах, в которых целиком уместились нынче знаменитые б-й и 7-й округа левого берега, так и за городом тоже.
Церковь Святого-Жермена-в-Лугах (Saint-Germain- des-Prйs) – самый, наверно, древний из больших парижских храмов: здесь уже во времена римских легионеров – в I веке – стояла христианская иерковь. Нынешняя строилась в XII веке, а потом все достраивалась и достраивалась, вплоть до XX века, так что разные ее части – из разных веков.
Загородное это аббатство росло вокруг церкви, а вокруг аббатства уже в IX веке росла пригородная слобода, которая к XIII веку едва умещалась между нынешней улицей Старой голубятни (Vieux-Colombier) и улицей Святых Отцов (Saints-Pиres). Слобода была от Парижа отгорожена стеною и рвом (они еще присутствовали совсем недавно в названиях улиц), у нее было свое правосудие, своя тюрьма, свои богадельня и больница, своя знаменитая ярмарка, свои театры, наконец, свой, созданный Мазарини Коллеж Четырех Наций (где нынче располагается Институт Франции).
Эпоха Людовика XV была ознаменована здесь расцветом аристократического квартала, рождением новой архитектуры. Границы этого автономного государства стал размывать уже XVII век, но окончательный удар нанесла ему Великая разрушительница – революция, когда закрыли бенедиктинское аббатство, этот знаменитейший центр духовности и просвещения, среди прочего – центр археологии и палеографии. В ходе революции были разрушены часовни и прочие строения, сгорела богатейшая библиотека аббатства, появилось много новых улиц.
Ну а в эпоху величайшего преобразователя добульдозерной эпохи барона Османа многие старинные улицы исчезли вовсе, на их месте был проложен параллельно Сене просторный бульвар Сен-Жермен, а перпендикулярно ему – улица Ренн, застроенная большими домами. На наше счастье, многие прелестные улицы слободы все же уиелели, да и культура не вовсе ее покинула: на месте монастыря Малых Августиниев возникла Школа изящных искусств, на месте больницы – медицинский факультет, открылось великое множество книжных лавок, издательств, кафе, театров…
Центром бульвара Сен-Жермен считают площадь перед знаменитой церковью Сен-Жермен-де-Пре, куда выходят и прославленные кафе – Де Де Маго, Кафе Флер. А чуть дальше по бульвару в сторону Латинского квартала – скверик и площадь Тараса Шевченко. В сквере стоит памятник поэту Тарасу Шевченко, созданный советским скульптором Лысенко. Установка его вызвала протест украинских эмигрантов, которые даже собрались здесь в 1978 году на митинг, требуя, чтоб был установлен памятник работы эмигранта Архипенко, былого обитателя «Улья»… Тут же в квартале Сен-Жермен, неподалеку от Шевченко, на улице Святых Отцов, в старинной часовне Сен-Пьер разместился Свято-Владимирский кафедральный собор украинской церкви византийского обряда. Тут же неподалеку – украинская типография. В общем, украинский уголок Парижа…
Если чуть отклониться от бульвара к югу, то можно еще обнаружить аркады старого рынка. В этих местах бывала некогда знаменитая сен-жерменская ярмарка. Она существовала еще и в начале XIX века. На знаменитой этой ярмарке рядом с простолюдинами бывала и знать, и даже короли не брезговали ярмарочным весельем – балаганы, акробаты, кабацкий шум, актеры… Бывали тут Генрих III и Генрих IV с женами-королевами…
Каждая из древних улиц этого лабиринта, этого великого улья культуры, может рассказать о многом – и улица Мазарини, и улица Жака Калло, и улица Дофины, и площадь Фюрстенберга, и улица Жакоб, и улица Бонапарта, – о череде событий минувшего тысячелетия, о череде лиц, будней и праздников, открытий и катастроф.
Так и тянет прогуляться хотя бы по одной из этих улиц и перебрать ее дома, как четки воспоминаний. Если мы свернем на улицу Старинной Комедии, бывшую улицу Рва Сен-Жермен (тут ведь и правда была первая Комедия, и ров проходил, и самое старое парижское кафе открыто поныне, и Мицкевич жил), то минут через пять выйдем на красочную, по-парижски деревенскую улочку Бюси. Она начинается веселым базаром, где и фрукты, и овощи, и цветы, и восточные ткани, а напротив размещался до самого последнего времени магазин русской книги «Глобус», сперва как будто принадлежавший компартии, потом уж и вовсе непонятно кому. Бывало, звонит мне здешняя красивая продавщица Анна: «О чудо! Ваши книги все проданы! Везите еще!» – «Сколько везти? Штук пять?» – «Ну зачем же так много? Привезите одну». И вот недавно везу книгу (одну!), а магазин – глянь – куда-то переехал с дорогого и модного пятачка… Об этих переездах, впрочем, мы еще поговорим, а пока идем дальше: в доме № 4, где нынче мясная лавка, находилось некогда кафе «Ландель» – это здесь возникла (в 1732 году ) первая в Париже масонская ложа. Потом кафе облюбовали поэты, певцы, артисты… В доме № 10 собирал друзей поэт Гийом Аполлинер. А в соседнем доме (№ 12) драматург де Понто основал комическую оперу и на фасаде велел изобразить звездочку, напоминавшую о театре «Комеди Франсез», который был тут же неподалеку – на улице Старинной Комедии. В этот дом № 12 в 1937 году (после гибели советского перебежчика Пореикого-Рейса) явилась французская полиция, искали агента НКВД, мужа Марины Цветаевой Сергея Эфрона, а его уже и след простыл. У него тут на втором этаже находился кабинет, где он вербовал агентуру для разведки (дочь Ариадна трудилась с ним), и французская полиция за ними давно приглядывала. Когда полиция пришла с обыском, Эфрон и Ариадна были уже в Москве, где его наградили орденом, подлечили и расстреляли, а ее посадили. Заговорщики и тайные агенты бывали также в доме № 40, где проводил тайные сборища глава роялистов-uiya- нов Кадудаль, – еще в те бурные времена, когда на перекрестке Бюси поднялась первая парижская трибуна: с нее пылкие ораторы объявляли, что «отечество в опасности», и звали записываться в армию. На этом же перекрестке в сентябре 1792 года были убиты священники, ставшие первыми жертвами сентябрьской революционной резни. На том же перекрестке в 1848 году поднялись баррикады…
Если вас растревожили печальные тайны рю Бюси и утомил энергичный напор торговцев (к разговору о них мы еще вернемся), помните, что в Париже всегда можно найти место для отдыха, раздумья или молитвы. И не только в прекрасных здешних пустующих храмах. На прилегающей к шумной рю Бюси тоже не тихой улочке Григория Турского (Grйgoire-de-Tours) среди галерей живописи, бретонских блинных, ресторанов и ювелирных лавок вы найдете (в доме № 18) небольшую мастерскую Вифлеемской общины: деревянные и каменные распятия, иконы, иконы, иконы… и изготовляемые членами общины мази, кремы для ванн и притирания – из цветов лаванды, апельсиновых деревьев, сосновой смолы… Здесь вас стараются принять как неторопливого паломника и, если вы не спешите, проводят на пятый этаж в маленькую молельную. Отдыхайте, молитесь, думайте, собирайтесь с силами, собирайтесь с мыслями… Таких крошечных международных христианских общин, как Вифлеемская, в шумном, безбожном Париже много. Скажем, вовсе уж крошечная, разбросанная по свету община «Мадонна Хауз», где знают русское слово «пустынь», «пустыня». Неудивительно, ведь основала общину полвека назад на берегах Онтарио русская эмигрантка Катерина. Ныне в этой общине, как и в Вифлеемской, тоже есть кустари, здесь тоже делают распятия, но знают, что задерганному горожанину надо непременно посидеть в тишине, в «пустыни». И две милые дамы, блюдущие святость жизни, Жанна и Жоанна, держат в шумном Париже такую вот пустынь. К ним приходят православные, католики, буддисты, даже мусульмане. Хоть сутки посидеть в тиши, нарушаемой изредка звоном колокола в дальней церкви… Потом, успокоившись, обо всем поразмыслив, помолившись и словно бы очистившись, можно вернуться на шумный бульвар…
Как вы помните, в годы минувшей войны знаменитый бульвар Сен-Жермен стал приютом муз, литературы и философии. Большинство немецких оккупантов предпочитало отдыхать здесь, среди невоюющих интеллигентов, писателей и джазистов, Больших Бульваров и девочек. Впрочем, после войны иногда господа офицеры бундесвера заполняли зрительный зал на премьерах пьес Сартра, аплодируя участнику движения Сопротивления и экзистенциалисту. Уже тогда родилась слава бульвара, мозгового центра левого берега: Сартр, Симона де Бовуар, Виан, Жюльет Греко… Чуть позднее появилось еще такое прекрасное слово – «экзистенциализм»… И американский джаз, и Луи Армстронг, и Элла Фииджералд, и братья Вианы (читайте «Пену дней» Бориса Виана – все поймете).
И вот в последнее время французская печать забила тревогу – гибнет Сен-Жермен, последний «культурный» квартал Парижа. С авеню Монтень из бывшей слободы Сент-Оноре (Фобур Сент-Оноре) ринулись на бульвар Сен- Жермен магазины международной моды – Соня Рикель, Кристиан Диор, Джорджио Армани, ювелиры Картье, фирма кожаных изделий Луи Вюиттон. Где устоять против них хилым заведениям культурной торговли, хотя бы и овеянным славой, хотя бы и всемирно известным? Не менее известным и куда более богатым законодателям мировой моды, в общем-то, не лишний магазин нужен – им важна для их торговли марка прославленного парижского квартала. А что там останется в самом квартале, им, в сущности, безразлично… И под напором богатых фирм отступают заведения, составлявшие некогда славу и гордость квартала Сен-Жермен. Закрылась знаменитейшая, восьмидесятилетняя книжная лавка «Диван», на ее месте будет еще один магазин моды Кристиана Диора. «Переезжает», уступив свое место за баснословную сумму магазину моды знаменитый «Ла Юн». «Но «Ла Юн» где-нибудь посреди Вандомской площади лишен всякого смысла!» – воскликнул в этой связи один из знаменитых издателей, Жан- Ноэль Фламмарион. И он прав – важно окружение, вся инфраструктура. Рядом кинотеатр «Сен-Жермен», галерея «Юн-Бренер», издательства, кафе – своя, определенного настроя публика. С закрытием «Дивана» инфраструктура грозит распадом. Закрылся последний в квартале магазин дисков, продававший знаменитые грампластинки «Пан», – магазин Рауля Видаля; на его месте будут богатейшие ювелиры Картье. Закрылась знаменитая парикмахерская Клода Максима (будет Диор). Джорджио Армани приспосабливает и перестраивает знаменитую сен-жерменскую «Драгстор» (там ведь и книжный магазинчик находился в подвале). Соня Рикель разместилась в помещении ресторана, существовавшего двести лет, а кафе вообще закрываются одно за другим («Аполлинер», «Атриум», «Сен-Клод»). Названные здесь заведения были очень знамениты, составляли как бы ядро квартала, так что в рядах защитников парижских традиций иарит паника. «Нужна мобилизация сил против разрушения памяти», – говорит знаменитая героиня золотого века Сен-Жермена певица Жюльет Греко, член комитета «СОС Сен-Жермен», и призывает к борьбе. Ее поддерживают многие ассоциации и знаменитости. Иные зовут на помощь министерство культуры: кого-то ему удалось когда-то спасти. Но враг неуловим, расплывчат. И виновных трудно найти. И уничтожать некого. Просто приходит время – и стареют рестораны, магазины, продавцы, покупатели, идеи, герои. Магазины и рестораны прогорают. А из министерства плохой спасатель, если б оно само не швыряло миллионы и миллиарды по первому знаку начальства, может, и налоги были бы помилосерднее, и лавки могли бы выжить…
К тому же знатоки напоминают, что кварталы сменяют друг друга, одни стареют, к другим приходит мода. Не будем залезать в историю двора, в дальние времена, когда аристократы покидали квартал Маре, а потом и Версаль и селились в предместье Сен-Жермен; проследим лишь моду на «культурные» кварталы с конца прошлого века: это были и Батиньоль, и Большие Бульвары, и Монмартр, и Монпарнас, и наконец – с конца войны – Сен- Жермен-де-Пре. Но как отмечают историки квартала, слава его стала убывать уже в конце 50-х. В 60-е Сартр перебрался на Монпарнас, «Руайяль Сен-Жермен» превратился в «Драгстор», закрылся «Мефистофель», сменил хозяина «Бар-Бак». Конечно, еще царил «Липп», но политики сменили в нем литераторов, а туристы из французской глубинки и штата Вермонт уже десятилетиями разглядывают друг друга в кафе «Флор», пытаясь, понять «ху из ху».
Это известно всем парижанам. Никто не может понять другого: отчего вообще происходит подобная кристаллизация культуры в каком-то уголке города, как получилось, что этот старый, мирный буржуазный квартал Сен-Жермен с его картинными галереями, антиквариатом и комиссионками вдруг стал модной молодежно-интеллектуальной Меккой после войны? «Липп» был тогда просто пивной, а в «Кафе де Флер» встречались националисты. Может, сыграла свою роль близость Латинского квартала с его университетом, близость крупнейших издательств и относительная близость Монпарнаса? Все составляющие взрывчатой смеси известны, известен и процесс, а разгад ки нет. И завидная судьба Сен-Жермена или Монпарнаса остается загадочной. Мэры парижских пригородов наперебой спорят сегодня, кому удастся у себя среди «хрущоб» возвести «Сен-Жермен XXI века» или «Монпарнас XXI века». Кстати, многие нынче возлагают надежды на провинцию и отказываются оплакивать упадок квартала Сен-Жермен. Этим модернистам, которые, подобно Маяковскому, хотели бы «похоронить старье», так возражает завсегдатай квартала Сен-Жермен, модный философ, писатель, кинематографист, модный телекомментатор (и вообще большой модник) Бернар-Анри Леви. «Осуждение кристаллизации культуры, – говорит он, – есть чистейшая демагогия. Путь в современность не расчищают, взрывая памятные места. Переселяемые книжные магазины – это Париж, который становится провинцией». «Совсем наоборот, – возражает ему другой модный философ, Алэн Финкелькрот, – это Париж, который переводит часы на время неокосмополитизма. Город живет своими нервами и специфическими различиями. И все, что в городе происходит, касается всех: иностранцев, провинциалов, жителей пригородов и самих парижан. Никто не может остаться равнодушным к объявленной смерти Сен-Жермен-де-Пре».
В общем, смерть объявлена, но она еще не наступила. Поспешите на бульвар в первый свободный вечер. И может, он подмигнет вам огнями своих реклам, как бы желая сказать: «Слухи о моей смерти прошу считать сильно преувеличенными».
УЛИЦА ДОФИНЫ
Уже и в самом начале XVII века улица Дофины (то бишь улица жены принца-наследника, как бы великой княгини) выделялась в лабиринте средневековых улочек Сен-Жерменского предместья, бывшего прежде территорией старинного, основанного в VI веке аббатства. Проложенная как продолжение очень старого моста через Сену, носящего, однако, название Новый мост, Пон-Неф, улица эта возвестила начало Великого века и деятельности славного короля-градостроителя Генриха IV. Недаром именно на этой улице по приказу лейтенанта полиции де Сартина установили первые в Париже уличные фонари. К сожалению, в 1672 году были разрушены въездные ворота Дофин, что стояли у нынешнего дома № 44, зато год спустя на доме была прикреплена мемориальная доска с названием улицы, и доска эта висит и поныне (признайте, что три века – почтенный возраст для уличной таблички). Стоят по сю пору на улице Дофины и дома того времени – дом № 30, дом № 33 (о последнем мы поговорим особо), дом № 35, дом № 37 и дом № 41. Все это дома XVII века. В таких домах не зазорно было жить самым богатым и влиятельным людям королевства, не зазорно было принять и определить на жительство высоких иностранных гостей. Недаром в 1654 году именно здесь разместился царский посол из России Мачехин со своим посольством. Его пребыванию на улице Дофины был посвящен отчет приставленного к посольству церемониймейстера французского двора, и, судя по отчету, именно на этой улице были надолго заданы образцы поведения высокого русского начальства в заграничной поездке. Вот что пишет пораженный (а может, и восхищенный) увиденным французский придворный: «Истекли пятнадцать дней, в течение которых посол не покидал меблированный для него особняк на улице Дофины. Господин церемониймейстер вежливо предложили ему свой экипаж, дабы совершить прогулку по городу, посетить Лувр… Господин посол поблагодарил и заверил, что он ничего вообще видеть не желает. Стало известно, что все дневное время он проводит в пьянстве со своим секретарем и еще одним атташе, что вместе они употребляют по восемь пинт, то есть по семь литров, водки в день и что в состоянии опьянения они ссорятся между собой и даже дерутся, наподобие лакеев».
Кстати, самые старые дома на рю Дофин сохранили и свои великолепные готические винные подвалы.
Стоят на этой улице и прекрасные особняки XVIII века. Во дворе очень красивого дома № 31 размещалось некогда знаменитое «Кафе Бельж», где ближе к часу ночи заведено было подавать на опохмелку луковый суп. От дома № 30 к улице Мазарин проходит пассаж Дофины, под которым можно увидеть в нынешнем гараже остатки крепостной стены времен Филиппа-Августа. В том же пассаже размещается издательство «Орэ», одно из множества издательств этого квартала. Оно знаменито не только тем, что в числе прочих путеводителей оно выпустило замечательный путеводитель «Русские во Франции», составленный Реймоном де Понфийи, но и тем, что хозяйка его, красивая Софи Орэ, вышла замуж за русского режиссера и нарожала ему красивых полурусских детей.
На улицах, примыкающих к улице Дофины, тоже немало домов XVII века. Богата ими и проложенная в том же 1607 году улица Кристины, названная так в честь дочки Генриха IV и Марии де Медичи.
В 1906 году в доме № 24 по улице Дофины размещалось «Общество друзей русского народа», возглавляемое писателем Анатолем Франсом. В тот год Максим Горький прислал Франсу письмо, в котором заклинал его помочь русскому народу освободиться от гнета Романовых. «Искренние друзья человечества, – писал «буревестник революции» Горький, накликавший бурю на свою голову, – должны помочь русскому народу сбросить иго тех, кто извращают его душу, его нежную, глубокую и прекрасную душу».
Франс в знак согласия выступил против займа русскому правительству и ответил Горькому письмом, не менее пылким, чем Горьковское:
«Шлю пожелания успеха освободительной революции и хочу поделиться с вами болью и возмущением, которые я испытываю при мысли, что французские финансисты могли снабжать деньгами правительство палачей, которые терзают великодушный народ».
Позднее пришли палачи покруче и побессовестней прежних, и им теперь уже не только корыстные финансисты, но и великодушные французские гуманисты и сам Горький поспешили на помощь, так что за великодушный русский народ заступиться было больше некому. Что же до старинной улицы Дофины, то у нее после военного затишья появились новые, очень шумные, но вполне мирные герои: улица огласилась звуками американского джаза, гремевшего всю ночь до утра, но джазисты были не американские, а свои, отечественные – писатель Борис Виан и его братья. После войны в жизни бульвара Сен-Жермен, его знаменитых кафе и нескольких входивших в сферу их влияния подвалов и баров на прилегающих к бульвару улочках произошел истинный взрыв веселья, общественной артистической активности. Не нужно думать, что вот вернулись в Париж с войны изголодавшиеся по мирной жизни солдаты – и пошло веселье. Никто ниоткуда не возвращался, потому что никто никуда не уходил. Те полпроцента (по данным самих участников Сопротивления) французского населения, что имели отношение к их движению, были чаще всего и не в Париже. Оккупированный Париж жил мирной жизнью, и культурная жизнь в нем не затихала. Именно в годы войны знаменитый треугольник между бульваром, улицей Бонапарта и улицей Жакоб стал средоточием веселья и общения. Но разумеется, окончание войны и тревог влило в квартал новый взрыв радости. В 1947 году в подвале старинного дома № 33 по улице Дофины открылось кабаре «Ле Табу». Оно закрылось окончательно совсем недавно, но именно первые его годы были знамениты, о них написаны сотни восторженных мемуарных страниц, тома критики, аналитические статьи, стихи и романы. Кое-что можно понять об эпохе из книг одного из главных кумиров кабаре «Табу» – молодого писателя, поклонника американского джаза и трубача-джазмена Бориса Виана. Меньше поймешь из бесчисленных сочинений главного тогдашнего кумира Сен-Жермена и «Табу» Жан- Поль Сартра, которого Виан переименовал в своем романе в Жан-Соль Партра и у которого завсегдатаи кабака позаимствовали для описания своей жизни труднопроизносимое и вряд ли им самим понятное словечко «экзистен циализм». Сейчас уже трудно понять, что же такого особенного происходило в эти бессонные ночи в кабаре «Табу». Ну, играл джаз, вероятно, не лучший в своем роде. Ну, набивались в подвал до тесноты тогдашние стиляги «за- зу», никогда не спавшие по ночам (вероятно, также никогда не работавшие и не воевавшие бледные молодые люди из богатых семей, одетые во все черное: черные брюки, черные водолазки, черные платья, как главная женщина сен-жерменских кафе Жюльет Греко). Ну а посмотреть на этих молодых «троглодитов» (так их тоже звали) приходили сюда знаменитости: Жан Кокто и Жан Маре, Кристиан Диор, Хамфри Богарт, Морис Шевалье, Орсон Уэллз, Пьер Брассер, мадам Али-Хан, Альбер Камю, Мориак, Сартр с Симоной де Бовуар, – посмотреть на толчею, на бледных «зазу», посмотреть на людей и себя показать. Поскольку не все жители улицы Дофины имели привычку никогда не спать по ночам, кабаре пришлось в конце концов закрыть в связи с бесчисленными жалобами окрестных жителей. Тихо стало близ дома № 33… «Табу» еще просуществовало полвека в безвестности и закрылось совсем недавно, однако, когда проходишь ночью по старинной улице Дофины, стоит только напрячь слух – и услышишь вариации на темы Дюка Эллингтона, трубу Виана, голос богини в черном – Жюльет Греко, поющей об опавших листьях, а может, даже и нестройное хоровое пение членов посольства Мачехина…
ЛЕВЫЙ БЕРЕГ БАЛЬЗАКА
В 1824 году семья Бальзаков вторично поселяется под Парижем, в городке Вильпаризис, где и начался у молодого Оноре де Бальзака самый, вероятно, долгий и трогательный роман его жизни. Мадам де Берни, светская женщина, мать, вдова, была на 22 года старше Бальзака. Он добился ее любви, и она на многие годы стала его возлюбленной, вдохновительницей, матерью, помошницей, утешительницей, добрым гением. Покинув родительский дом, Бальзак перебирается в Париж, на левый берег Сены, на улицу Турнон, знаменитую улицу, что идет за собором Сен-Сюльпис в сторону Люксембургского сада, ту самую рю де Турнон, где жили некогда герцогиня Орлеанская и граф Потемкин, князь Долгорукий, адмирал екатерининского флота Джон Пол Джоунс, герцог де Линь, Джакомо Ка- занова, где посещали свой клуб Дантон и Демулен, ну а позднее жили Гамбетта, Альфонс Доде, Бакунин, Жерар Филип, Ренан, Ламартин, Ледрю-Роллен, Мюссе, Андре Жид. Бальзак прожил тут три года в доме № 2, в XVIII века отеле де Шатийон (позднее в этом доме жили Альфред де Мюссе и Андре Жид). Бальзак еще пишет в ту пору под псевдонимом и печатается у разных издателей. Он пытается выбраться из нужды и в конце концов решает, что спасти его может только собственное дело. В 1827 году он с помощью друзей и мадам де Берни создает типографию в доме № 17 на одной из маленьких, но весьма почтенных улиц квартала Сен-Жермен, которая тогда называлась рю Марэ-Сен-Жермен, но теперь уже больше столетия носит имя архитектора Висконти. улица эта идет параллельно улице Сент-Андре-дез-Ар между улицей Сены и улицей Бонапарта. Улица возникла на здешнем лугу в середине XVI века, а в XVII веке она служила приютом гугенотам (Агриппа д'Обинье называл ее «маленькой Венецией»). Бальзак снял квартиру над своей типографией и занялся печатанием. Он решил, что уж книги-то Лафонтена и Мольера всегда можно будет продать. Но книги отчего-то не продавались, долги росли – эти приключения описаны были позднее в «Утраченных иллюзиях» и в других его произведениях. С типографией пришлось расстаться, она перешла к сыну мадам де Берни, а еще через несколько лет в этом помещении разместилось ателье художника Эжена Делакруа, и Жорж Санд с Шопеном приходили сюда позировать ему для портрета. А Бальзаку пришлось срочно выезжать отсюда, спасаясь от кредиторов. Он снял под чужим именем квартиру на антресолях дома № 1 на улице Кассини, где прожил пять лет и где стал уже не анонимным сочинителем романов на продажу, а писателем Бальзаком. Это здесь, на левом берегу, между бульваром Обсерватории и улицей Сен-Жак, он написал и напечатал под своим именем «Шуанов», «Психологию брака» и «Шагреневую кожу». улица была тихая, симпатичная, она располагалась неподалеку от Обсерватории. Бальзак уютно обставил свою квартирку, у него бывали здесь гости, здесь его посетила Жорж Санд. А мадам де Берни поселилась неподалеку и по-прежнему любила и опекала его. После публикации «Шуанов» Бальзак завел много литературных знакомств, бывал в гостях у Гюго на Нотр-Дам де Шан. Надо сказать, что мадам де Берни была не единственной аристократкой, которой увлекался Бальзак. В отличие от удачливого «гражданина кулис» Дюма, он не волочился за легкомысленными актрисами: среди его платонических и не вполне платонических подруг были графини и герцогини, молодые женщины, имевшие, как правило, немалый опыт семейной и светской жизни, знававшие Наполеона, Меттерниха и еще Бог знает кого, познавшие любовь величайших людей Европы, – отношения с ними обогащали Бальзака как писателя. В то же время, как отмечали биографы Бальзака, в его характере большая духовная серьезность и глубина странным образом сочетались с поверхностным тщеславием, пристрастием к моде, безвкусицей. Как написал один из его биографов, он бывал легковесен, как перо на шляпе кокетки, и тяжеловесен, как полное собрание сочинений религиозного философа Сведенборга. Он в долг покупал какие-то невероятно дорогие и пышные жилеты, тратил деньги без счету, умножал долги, страдал от этого, работал как вол и вечно прятался от кредиторов. С улицы Кассини ему пришлось именно поэтому скоро съехать и снять квартиру в экзотическом уголке правого берега, на не существующей ныне улице Батай, на склоне холма Шайо, – весьма странную квартиру в доме, который казался нежилым, увешанную дорогими коврами берлогу, где он работал и принимал гостей в своих фантастических, дорогих халатах. Уже тогда посетитель, желавший к нему проникнуть, должен был знать хитроумный пароль, потому что любой посетитель мог оказаться кредитором, или судебным исполнителем, или офицером Национальной гвардии, службой в которой Бальзак манкировал. С опаской он выбирался из своей берлоги и в дорогом наемном экипаже отправлялся на улицу Гренель в салон маркизы де Кастри, в которую был влюблен, или в Версаль, где жила вдова герцога д'Абрантес, мадам Лор д'Абрантес (в нее он влюблен был тоже), или на встречу с друзьями в ресторан. Он уже был к тому времени знатоком всех уголков роскоши на бульваре Капуиинок, на бульваре Итальянцев и бульваре Мадлен, нередко бывал в знаменитом «Прокопе», что на рю Ансьен-Комеди, и в «Фликото», и в пригородном «Дю Роше», и в знаменитом «Диване», и в кафе «Тортони» на Тэтбу… Кредиторы шли за ним по пятам, а поздней к ним присоединились офииеры из Национальной гвардии, требовавшие, чтоб он отбывал идиотскую службу. Бальзак прятался у своей возлюбленной Сары Гвидобони-Висконти и ее покладистого аристократа-мужа, в их квартире на Елисейских полях, в доме № 54, но однажды его и там поймали кредиторы, и гостеприимным хозяевам пришлось его откупать. Прятаться от кредиторов и офицеров удавалось не всегда, так что однажды довелось Бальзаку отсидеть несколько дней в тюрьме Национальной гвардии на рю де Фосс-Сен-Жермен. Он, впрочем, весело провел эту неделю в обществе другого знаменитого романиста того времени – Эжена Сю. Конечно же, тюрьма эта не была похожа на Таганку или Лефортово, и ближние рестораторы, хозяева кулинарных лавок и виноторговцы изо всех сил старались угодить знаменитым узникам, так что вино в узилище лилось рекой, и друзья писателей даже приходили к ним пировать за тюремным столом… Желая спасти писателя от парижских невзгод, Сара Гвидобони-Висконти и ее добродушный муж придумали для Бальзака непыльное дело в Италии, где у него имелось много читателей-поклонников, и он надолго укрылся в Милане и Турине. Надо сказать, что прекрасной аристократке Саре (как, впрочем, и многим другим женщинам) Бальзак при первом знакомстве казался не только физически малопривлекательным, но и безвкусно одетым, и плохо воспитанным. Но когда он начинал говорить, все менялось. Его красноречивые глаза были прекрасны и настойчивы, речь завораживала, к тому же он прекрасно понимал судьбу и душу женщин, в нежном возрасте отданных замуж за богатых сановных стариков, женщин-страдалиц и женщин-злодеек, сочувствовал их невзгодам и мукам. Об этом его гениальном проникновении в душу жен- шины писали ему читательницы, и он, каждый раз зажигаясь предчувствием приключения, вдохновенно отвечал на их письма. Так он ответил однажды на письмо некой иностранки, это было в 1832 году, переписка с которой продолжалась до самой его смерти, а в промежутке были их встречи в Швейцарии, в Вене, в Париже и в Петербурге и, наконец, их долгожданное бракосочетание после кончины ее супруга, польского аристократа Ганского, владевшего землями на Украине. Бракосочетание, которое состоялось незадолго до смерти самого Оноре де Бальзака. Вы, наверно, помните, что прекрасную иностранку звали Эвелиной Ганской. И даже те из вас, кто не слишком хорошо знаком с перипетиями жизни Бальзака, но зато хорошо знает пьесы Чехова, без труда вспомнят реплику чеховского героя о том, что «Бальзак венчался в Бердичеве». Впрочем, последние эти события связаны не только с Бердичевом, но и двумя бальзаковскими уголками Парижа, впрочем, уже на правом берегу Сены.
УЛИЦА ПРИНЦА КОНДЕ
Э та улица, лежащая в квартале Одеон и названная в честь принца Конде улицей Господина Принца (rue Monsieur-le-Prince), не всегда щеголяла столь аристократическим званием. Некогда она называлась попросту улицей Рва (rue des Fossis), ибо здесь проходила укрепленная стена времен Филиппа-Августа, а также ров (за стеной были уже слобода и аббатство Сен-Жермен). Кстати, на фундаменте этой старинной стены до сих пор стоят дом № 41 и дом № 47 по улице Господина Принца. В былые времена не только сама улица носила аристократическое название, но и жили на ней, в непосредственной близости от Люксембургского дворца, по большей части люди знатные, о чем и поныне красноречиво свидетельствуют великолепные дома, витые решетки балконов, скульптуры на фасадах, остатки старинных росписей. Она и нынче не слишком демократическая улица, хотя селились на ней в более доступные времена и художественная богема, и духовные лица, и ремесленники, и эмигранты…
Помню, лет десять тому назад мне позвонил милый московский приятель Толя (в ту пору еще видный издатель) и сказал, что их писательскую группу поселили в маленьком отеле на Месье-ле-Пренс, что на улице дождь и хочется поглядеть Париж, но так, чтоб куда-нибудь выйти недалеко, – что я ему посоветую? Я посоветовал прогуляться по Месье-ле-Пренс. Он замолчал, и я понял, что он, отодвинув штору, смотрит на улицу. «А что на ней интересного?» – спросил он. «Да почти каждый дом», – ответил я. Но потом, конечно, пришлось ехать к ним в отель и доказывать, что я не слишком преувеличил… Утверждали, что доказал, – люди вежливые.
Улица эта, ответвляясь под острым углом от бульвара Сен-Мишель поблизости от Люксембургского сада, сбегает вниз, причем довольно круто (часто даже по лестнице), к бульвару Сен-Жермен и перекрестку Одеон. Верхняя часть улицы, ближняя к саду и дворцу (раньше она носила название Фран-Буржуа-Сен-Мишель), как раз и сви детельствует с особой убедительностью об аристократическом прошлом квартала: подряд здесь идут очень красивые дома (скажем, дом № 58 и дом № 60 с левой стороны или дом № 63 и дом № 65 – с правой). В доме с таинственным двориком, что числится под номером 54, с 1654 года и почти до самой смерти жил замечательный математик и философ Блез Паскаль. Вскоре после переезда в этот дом он пережил озарения своей «огненной ночи» 23 ноября 1654 года, здесь же написал свои «Мысли» и своих «Провинциалов». Одного этого хватило бы, чтоб прославить эту крутую улочку. Но близкая к Латинскому кварталу и бульвару Сен-Жермен улочка не музей, а живая улица, живущая современной, очень парижской, интеллигентской жизнью, это типично левобережная улочка. Ну вот, скажем, в доме № 67, в верхней части улицы, кинотеатр «Три Люксембурга». Как легко догадаться по его названию, он расположен неподалеку от сада и в нем три зала (только три зала). И он нисколько не похож на те кинотеатры, что на Елисейских полях: это типичная киношка Латинского квартала – ни постановочных «блокбастеров», ни порнухи, ни фильмов с карате, ни Спилберга, никакой дешевки. Зато здесь три года подряд шел на полуденном сеансе один и тот же фильм – «Гарольд и Мод». И имел свою публику. Те, кто тогда были студентами, помнят эту милую странность. Или вот книжная лавка «Золотой жук» (Le Scarabйe d'Or). Вечно роются здесь какие-то студенты или сексуально озабоченные переростки. Как утверждают, тонкая специализация этой лавки – книги о садомазохизме. Впрочем, покупатель попроще может ограничиться нормальным томиком «Кама-сутры». Здесь целые полки разных редкостей и странностей, среди которых может попасться смехотворно-унылый «розовый роман», хотя может и подвернуться крутая порнуха – как повезет… А вот в доме № 51 книжная лавка совсем иного направления, лавка Самуэляна. Здесь я освежаю в памяти полузабытые армянские фразы. Говорят, это самая большая армянская книжная лавка в мире (не поручусь – не проверял). Хозяин лавки старик Самуэлян когда-то давно за драку с писателем-туркофилом угодил в тюрьму (по мне-то, и туркофил неплох, лишь бы не «фоб»). Над длинными рядами книг витает здесь загадочный аромат высокой эрудиции, древности, Востока. Здесь обширный отдел египтологии. И дух армянской культуры ощутим. «Аствац окне!» Это здесь, между прочим, французский кинематографист армянского происхождения Анри Верней снимал свою «Маириг» («Маму»). В автобиографии знаменитого певца, идола французской песни Шарля Азнавура, я наткнулся на такие строки:
Поделиться книгой: