Помоги проекту - поделись книгой:
Прошло много столетий, и романтики нового времени обратили свой взгляд к туманным далям того дальнего века в поисках любви, красоты и святости. А деловые люди, видя, что новое парижское кладбище Пер-Лашез не привлекает перспективных клиентов, решили устроить там общий склеп Абеляра и Элоизы, соединив влюбленных за гробом. Коммерчески-романтическая операция удалась на славу, хотя вряд ли на кладбище старинного аббатства, к тому же разоренного в варварскую эпоху Великой революции, можно было еще отыскать через шесть столетий останки бедных влюбленных. Да это ведь и неважно. Важно, что отныне парижские влюбленные совершают паломничество на эту знаменитую могилу. А ученые всего мира пишут диссертации о творениях философа Абеляра. А беспечные дети резвятся в новом парижском скверике, носящем имена этих двух столь далеких от нас и столь близких нам парижан…
СОБОР ПАРИЖСКОЙ БОГОМАТЕРИ
Перед собором Парижской Богоматери денно и нощно толкутся туристы. Толпы проходят и внутрь собора – заходят, растерянно бредут вдоль стен, вдоль часовен и за алтарем, заглядывают в путеводители и в отчаянии их закрывают: слишком много всякого понаписано… Их растерянность можно понять. Я и сам, приводя сюда русских или американских друзей, впервые попавших в Париж, не знал, с чего начать рассказ о соборе, – слишком много слышали о нем, много пережито с ним всяким из нас, а уж сколько Францией с ним пережито… Ведь это, как здесь выражаются, «собор соборов», это «приход французской истории», во всяком случае последних ее восьми столетий. Объять умом восемь столетий и все, что означал и означает этот собор, трудно, зато иногда, если повезет, можно кое-что прочувствовать. Скажем, в рождественскую ночь – внутри собора или даже на площади перед собором в молящейся и просто любопытствующей толпе, когда радио разливает над площадью звуки молитвы. Или во время другой какой-нибудь праздничной мессы, когда тревожат душу мощные звуки органа, восстановленного некогда самим несравненным Кавайе-Колем…
Воспоминание о мгновении, пережитом в соборе, будет потом возвращаться к человеку, когда он увидит случайно на картине или на фотографии этот знаменитый фасад парижского собора, и башни его, и розу с витражами, когда услышит мощный голос органа или слова молитвы: «Патер ностер, куи эс ин коэли…») («Отче наш, иже еси на небесех…»).
Отстояв здесь службу 25 мая 1782 года, великая княгиня Мария Федоровна, будущая русская императрица, жена Павла I, урожденная София-Доротея Вюртембергская, делилась на следующий день своими впечатлениями с подругой детства баронессой Оберкирх:
«Эта тайна, этот полумрак витражей, это сооружение, которое дошло из глубины веков и в котором религия обретает такую силу, это ощущение всепрощения и любви. Воистину испытываешь надежду быть услышанным, уверенность в том, что ты услышан, чувство любви и надежду».
Конечно, у тех, для кого французские история, литература, искусство, а также история христианства не пустой звук, – у тех больше шансов пережить в любом соборе волнующие минуты. Вот здесь, чудится, король Людовик Святой шел босой, неся перед собой терновый венец, незадолго до 1302 года, когда гроб его привезли из Туниса и внесли в эти самые врата. Вот у этой колонны был осиян огнем веры Поль Клодель. А здесь в 1431 году король Филипп IV Красивый открыл Генеральные Штаты. Здесь венчались королева Марго и будущий Генрих IV – странное венчание, она внутри церкви, а он, гугенот, за стенами. Было это в 1572 году. А здесь в Духов день 1717 года проходил с процессией русский царь Петр I. Здесь же служили большой благодарственный молебен по случаю женитьбы Людовика XIV и такой же по случаю Дня Победы в 1945-м. Здесь крестили сына Наполеона I, служили благодарственные молебны по случаю его побед над русскими под Аустерлицем, Смоленском и даже Бородином, не чуя, может, что это начало конца. Здесь отпевали Пуанкаре, Барреса, Поля Клоделя, Леклерка и де Латра де Тассиньи, а также генерала де Голля – в присутствии множества глав иностранных государств. И позднее, совсем уж недавно, при таком же стечении начальства высочайшего ранга из всех стран мира отпевали потаенного хитреца социалиста, все же не перехитрившего смерть, – Франсуа Миттерана.
Это здесь начиналась парижская ученость, и это отсюда молодой эрудит и пылкий любовник Элоизы Пьер Абеляр увел за собой на левый берег Сены учеников и поклонников, подготавливая рождение Сорбонны… Среди этих вот реальных химер Нотр-Дама жили не менее для нас реальные герои романа Гюго, возродившего интерес к храму и способствовавшего его спасению.
Конечно, нынешний собор был далеко не первым по времени христианским храмом Парижа. Еще и в начале XII века стояли на этом самом месте, на юго-восточной оконечности острова Сите, два храма – Нотр-Дам и Сент- Этьен. В 1163 году по повелению епископа Мориса де Сюлли началось строительство огромного нового собора. Продолжилось оно и при новом епископе де Сюлли, однофамильце первого, а в обшей сложности растянулось на полтора с лишним века – до 1330 года. Первый этап работ завершился в 1182 году освящением центрального алтаря.
Историки искусства сходятся в том, что епископ Морис де Сюлли пригласил для строительства собора воистину гениального архитектора, чье имя осталось нам неизвестным. Позднее, в XIII веке, собор строили Жан де Шелз, Пьер де Монтрей, Жан Рави, Жан де Бутейе, Рэймон де Тампль, и созданное ими творение высокой готики долго оставалось нетронутым, несмотря на эволюцию вкусов, – до самого конца XVII века, когда Робер де Котт согласно пожеланию Людовика XIII стал вносить коренные изменения в интерьер собора. В XVIII веке каноники приказали заменить цветные стекла в витражах бесцветными. Изменения продолжил Суфло, а разгул революции обошелся собору очень дорого. Сброшены были статуи королей иудейских с фасада (простые французы уверены были, что это статуи французских королей, ну а главарям, что пограмотней, вероятно, варварский разгул революционной толпы оказался на руку). Иные из статуй были позднее найдены и теперь хранятся в музее Клюни и в музее Средних веков. Сброшены были и другие статуи, украшавшие порталы, все, кроме статуи Богородицы над вратами, ведущими в прогулочный дворик, в клуатр. Алтарь же был посвящен в те бурные дни некой изобретенной лидерами революционного агитпропа богине Разума, и по большим праздникам роль ее разыгрывала в соборе перед толпой многогрешная актрисуля, чью полузабытую могилку можно увидеть сегодня на Монмартрском кладбище столицы. Долгие годы славные стены собора стояли оскверненными, разграбленными, ветшающими, но вот в 1831 году выход в свет романа Гюго «Собор Парижской Богоматери» возвестил новое пробуждение интереса к готическому искусству, а в 1844 году появился декрет короля Луи-Филиппа, предписывавший приступить к реставрации собора. Она была поручена Виолле-ле-Дюку, который и осуществил этот подвиг, вложив в него все свое умение и талант, – осуществил, конечно, в соответствии с собственными художественными идеями, в которых у него не было недостатка. И поскольку это его вариант великого памятника предстает сегодня нашему взгляду, надо сказать хоть несколько слов об этом замечательном мастере прошлого века, который был и архитектором, и реставратором, и декоратором, и художником, и археологом, и теоретиком искусства, и писателем, трудами своими возрождавшим славу средневекового искусства Франции. Это ему обязана французская культура спасением божественного комплекса Везелэ, реставрацией соборов Тулузы, Санса, Клермон-Феррана, городища Каркассона. Обычно работам его предшествовали упорные археологические штудии, он стремился сохранить и в целом и в деталях средневековый дух творения, хоть есть, конечно, противники и у его методов, специалисты, которые находят в них избыток романтизма. Так, при реставрации центрального нефа Нотр-Дам он счел нужным наряду с элементами архитектуры XIII века сохранить архитектурную основу XII века, оберегая найденные им в сохранности элементы строения. «Могут ли века сосуществовать?» – вопрошают некоторые. Однако и поклонники и критики признают, что он был блестящим архитектором и декоратором, этот славный Виолле-ле- Дюк, умерший в 1879 году. Так что, если мы остановимся сейчас перед западным, главным порталом собора не как богомольцы, а как туристы, не грех будет и нам вспомнить эти два имени – Виктор Гюго и Виолле-ле-Дюк…
Портал производит впечатление такого величия и единства, что невольно утверждаешься в мысли о том, что проектировал его один архитектор, и притом гениальный. По сторонам трехэтажного гармоничного фасада высятся квадратные 69-метровые башни. В южной, той, что ближе к берегу, – тринадцатитонный колокол, в который ударяет полутонный язык, приводимый в движение электричеством. Тут же, в необычной этой колокольне, – старинные скульптуры из собора, чудом сбереженные от безжалостного действия времени и революционного погрома, а также полотна Гвидо Рени, дошедшие из XVII века, и Карла Ван Лоо – из XVIII. Впрочем, не один центральный портал фасада, портал Страшного суда, восстановленный по следам того, прежнего, что воздвигнут был в 1220 голу, заслуживает нашего внимания при первом неторопливом взгляде на собор, но, конечно, и левый, еще более ранний портал Девы, который славится своей композицией, а также, без сомнения, правый – портал Святой Анны с его средневековыми шедеврами фигурного железа, равно как и колоссальными статуями царей иудейских и израильских, великих потомков Христа, и десятиметровой витражной Розой (1220-1225), самой большой и прекрасной храмовой розой своего времени. Известно, что это величественное архитектурное творение – собор Парижской Богоматери, Нотр-Дам де Пари (Notre-Dame de Paris) – определяло позднее облик не только французских соборов, но и тех, что строились далеко отсюда, где-нибудь на севере Европы, например в шведской Упсале. И при этом не только архитектурный облик всех этих строений, но и особенности их церковной службы или, скажем, характер их религиозной музыки развивались под сильным влиянием таких мастеров музыкальной школы собора Нотр-Дам, как Леонэн или Перотэн. Отзвуки этой школы и отзвуки этого органа долго слышны были во всем католическом мире… да что там музыка, что архитектура – в живопись и в поэзию всех стран вписался величественный образ собора. О нем писал Шагал и восклицал, ликуя, что полет на этих химерах сблизил его Париж с его Витебском. Образом этого собора заклинал искусство молодой Мандельштам и клялся им в стремлении к совершенству:
Так вот, прежде чем обратиться к анатомии «чудовищных ребер» или углубиться в толпе туристов, а повезет – и в пристойном одиночестве в таинственный полумрак старинного собора, постоим еще немножко снаружи, у его северного портала, где красуется чуть ли не единственная не тронутая революционным погромом статуя Девы с младенцем, или перед южным порталом Сент- Этьен, сооружение которого было предпринято Жаном де Шелзом в 1257 году, полюбуемся барельефами XIV века у Красной двери, служебной двери каноников, что над северным порталом, а также 45-метровым шпилем, сооруженным Виолле-ле-Дюком в подражание тому, прежнему, средневековому, воздвигнутому в 20-е годы XIII века и разрушенному в конце века XVIII.
Внутри собора – целый лес колонн, множество статуй и арок, здесь же нашли приют 29 часовен, и аллеи пяти нефов, и три огромные розы, еше сохраняющие частично витражи XIII века, и орган Клико XVIII века, восстановленный Кавайе-Колем, ныне самый большой во Франции.
Понятно, что на один даже осмотр часовен с их статуями и картинами нам не хватило бы целого дня, а ведь каждая из этих часовен связана вдобавок с историей Франции и Парижа, со средневековыми обычаями и обрядами, религиозным рвением парижан и устройством их профессиональной и общественной жизни. Взять хотя бы самую первую часовню нижнего яруса с южной стороны собора с ее знаменитой решеткой, алтарем из позолоченной меди, с картиной «Распятый Христос» Кепелена и полотном «Избиение камнями Святого Этьена» кисти королевского живописца Ле Брена, принесенным в дар собору цехом ювелиров-златокузнецов в 1651 году. Приношения, носившие название «мэ» (mai), то бишь «зазеленевшее дерево», совершались Братством Святой Анны и Святого Марселя, которое было создано цехом ювелиров, ежегодно 1 мая («май» по-французски тоже «mai»). Первая часовня поступила тогда в распоряжение братства, и набожные ювелиры дали обет приносить ей в дар ежегодно весенним днем 1 мая зеленое дерево. Что и говорить, трогательное зрелище, хотя вряд ли это было так уж удобно, и к концу века золотых дел мастера стали заменять дерево портативным алтарем, сделанным из листвы, а еще позднее (к 1630 году) решили заменять алтарь произведением искусства, какой-нибудь духовного содержания картиной кисти знаменитого мастера. Картины должны были быть размером в три с половиной метра на три, и прикрепляли их к аркадам собора. Приглашенные живописцы вдохновлялись сюжетами «Деяний апостолов». За семьдесят с лишним лет существования этой традиции 76 великолепных картин украсили интерьер собора Нотр-Дам, этого великолепного музея искусств. Многие из картин исчезли во время революции, иные из них потом вернулись в собор, иные нашли прибежище в Лувре или в других храмах Парижа. Что же до первой часовни, то парижские ювелиры лет тридцать тому назад снова взяли ее под свое покровительство. История этой четырехвековой традиции парижских ремесленников поможет хоть отчасти представить себе, сколь бесчисленны нити, которыми этот несравненный «собор соборов» связан с историей Франции,
Король Людовик XIII, долго не имевший сына, дал обет отдать все свое королевство под высокое покровительство Святой Девы, если Богородица пошлет ему наследника. Он обещал при этом соорудить новый алтарь в соборе Парижской Богоматери и украсить собор скульптурной группой, изображающей Христа и Богородицу после трагедии Распятия Христова. Двадцать три года пришлось ждать королю исполнения заветной мечты, однако просьба его была услышана, и в 1638 году рожден был на свет наследник-дофин, будущий Людовик XIV. Последовавшая вскоре смерть короля помешала исполнению обета, и обет исполнил его сын, Людовик XIV. План реконструкции, разработанный по заданию короля Робером де Коттом, совершенно изменил вид алтарной части собора. На первый план выступили мраморные аркады, бронзовые ангелы разместились близ статуй Людовика XIII и Людовика XIV, а трогательная пьета Никола Кусту ушла в заалтарную часть. Новый великолепный ансамбль, включавший наряду со статуями произведения живописи, завершен был созданием мозаики из многоцветного мрамора, и легко представить себе, что неторопливому посетителю или богомольцу приводит он на ум мысли не только об эстетическом совершенстве, но и о вере ушедших веков, о странных заботах сильных мира сего и о бесконечной милости Божией.
Средневековый этот собор в не меньшей, а в большей, вероятно, степени, чем другие великие соборы христианского мира, был истинной книгой Священной истории, наглядно и с огромной выразительностью представлявшей верующим (зачастую, как вы знаете, не умевшим читать, но стремившимся постичь Писание) подробнейшую повесть о сотворении мира, о пути иудеев и других народов к единобожию, о жизни Христа, апостолов, мучеников, королей, отступников, покровителей церкви и ее губителей. Скажем, рассказ о смерти некоего древнеиудейского экзорсиста, поверженного демоном, или о жизни пророка Лгабуса, предсказавшего Святому Павлу грядущие муки Иерусалима, или об ослеплении тем же Святым Павлом некоего лжепророка…
Знаток французской истории испытает волнение, обнаружив здесь надгробия десятков исторических личностей, чьи имена для него не пустой звук. И чем лучше вы начитаны в Священном Писании, чем больше вы знаете об истории христианства, истории религиозного искусства или истории Франции, тем больше будет вас волновать окрашенный в витражные краски древний полумрак собора. Тем больше времени проведете в сокровищнице (открытой для публики каких-нибудь тридцать лет назад по случаю семисотой годовщины собора) – среди старинных манускриптов, золоченой церковной утвари и святынь, принадлежавших легендарным королям, императорам, принцессам и папам, среди драгоценных крестов, усыпанных каменьями, терновых венцов и множества принесенных в дар собору шедевров ювелирного искусства. Но будь вы и человеком далеким от западной традиции и здешних эстетических критериев, будь вы бангладешцем или японцем, вам тоже уготовано здесь волнение, которое испытывает любой при виде строгих линий собора, его величественного фасада, загадочных контрфорсов и химер, при звуках органной музыки, от которой захватывает дух… Даже грубиян Маяковский разволновался, посетив собор, и сказал, что хотя тут темновато для устройства клуба и пролетарских танцев-шманцев, а все-таки жаль будет, если собор пострадает, когда такие, как он, придут взрывать расположенное напротив здание префектуры. На счастье, ничего подобного не случилось, руки оказались коротки, и средневековый собор предстает перед нами по- прежнему во всей своей красоте и величии…
НА ТИХОМ ОСТРОВЕ СЕН-ЛУИ
Путешествие на любой остров всегда представлялось мне путешествием особого рода. Ведь остров дает ощущение некой отделенности от большого мира, уединения и покоя. Одна моя парижская знакомая, довольно состоятельная дама, все свои отпуска проводит на островах. Хотя сам я за долгую жизнь посетил великое множество островов, однако с ней не могу состязаться (на остров Святого Маврикия или на Сейшельские добираться дорого). Но не будем ей завидовать, потому что любой человек, попавший в Париж, может посетить по меньшей мере два острова и без дополнительных затрат испытать это особое «островное» ощущение. Кстати, в большей степени дает его меньший из двух парижских островов посреди Сены – остров Сен-Луи. Удобнее всего на него перейти по пешеходному мосту, что ведет от острова Сите и начинается за собором Нотр-Дам, а точнее, за набережной Цветов и сквером Иль-де-Франс.
Пройдя по мосту через протоку и ступив на камни Орлеанской набережной, вы ощутите, что шумный столичный город словно отступил и время замерло. Да и дышится тут по-иному, точно вы уже не в бензиновом Париже, а за городом. И воздух над Сеной словно бы стал прозрачнее – недаром же так любят эти места художники.
Главная островная улица, улица Святого Людовика-на- Острове (rue Saint-Louis-en-I'оle), чем-то похожа на главную деревенскую улицу – с почтой, булочной, с бакалейной лавочкой, церковью. Только витрины тут, конечно, более изысканны, чем в любой европейской деревне (или даже столице), да церковь, построенная Луи Ле Во, больно уж роскошна для деревушки, да и отели тут высочайшего класса. Но дух деревенский словно бы жив еще, не выветрился. И то сказать, к тому времени, когда на острове Сите уже чуть ли не половину тысячелетия жили правители, стояли дворцы, церкви, монастыри, больница, суд, собор, по соседнему острову (в старину он звался островом Нотр-Дам) еще гуляли коровы, овечки и мирно щипали здесь травку. Строительство на острове началось лишь в XVII веке, точнее, в 1615 году, а через каких-нибудь четверть века (в 1642) Корнель уже писал восхищенно (в своей пьесе «Лжей») о чуде «зачарованного острова», который он лишь недавно «оставил пустынным – и вот он уже населен», «дворцы прекрасные кустарник заменили». Остров и впрямь был застроен быстро, а заселен с самого начала людьми богатыми. Сперва это были торговцы, аристократы и придворные, слуги короля, иностранная знать, потом – так называемые «слуги народа» (Леон Блюм, Помпиду, Жюль Гед и пр.). Ну и, конечно, художники, поэты, скульпторы – все, кто любит тишину и красоту. На острове и нынче живут люди не бедные…
Причина очарования этого острова в том, что он меньше других мест пострадал от напористого прогресса и до сих пор хранит ряды домов эпохи Людовика XIII. Король поручил застройку острова знаменитому архитектору Луи Ле Во, тому самому, что участвовал в отделке одного из фасадов Лувра, постройке первой версальской оранжереи, замка Виконт-Ле-Во, коллежа Четырех Наций (будущего Института Франции). Искусствоведы критиковали его стиль за излишнюю эклектичность, современники обвиняли его в спекуляции участками на острове, но мы с вами вряд ли вспомним все эти упреки, стоя перед дышащей стариною вереницей узких домов Ле Во на Бурбонской набережной или перед великолепным отелем Ламбер, точнее, дворцом Ламбер (самое время напомнить еще раз, что отелем – Hotel – называют здесь особняк, дворец, городскую виллу и к гостинице это в данном случае не имеет отношения), а также другими постройками Ле Во на набережной Анжу.
Человеку с воображением все эти тихие набережные и неподдельно старые дома приводят на ум предания седой старины. Здесь вот жил главный камердинер королевы-матери и он же славный художник Филипп де Шампень. А в этом дворце остановилась приехавшая в 1772 году из Лондона молодая красивая дама, русская «княгиня Володимир». Впрочем, это была не просто аристократка-княгиня: поговаривали, что она дочь русской императрицы Елизаветы Петровны, и отмечали ее несомненное сходство с царственной дочерью Петра Великого. Молодая княгиня, отнюдь не опровергавшая эти слухи, устраивала здесь пышные приемы и балы, так что императрицу Екатерину II слухи, доходившие в Петербург с острова Сен-Луи, не могли не тревожить. Дальнейшее вам известно. В итальянском Ливорно красавец адмирал Алексей Орлов заманил девицу на борт русского корабля и свез ее в Петербург на расправу. Там она и сгинула в крепости. Тесная камера, вода, подступившая к койке, тюремные крысы и бедная княжна Тараканова – знаменитая эта картина у каждого из нас с детства перед глазами. Ну а до того был дворец на острове Сен-Луи «и шум, и блеск, и говор бала»…
Шедевром Ле Во на острове считается отель Ламбер: об этом сообщает время от времени голос гида с проходящего по Сене мимо набережной Анжу прогулочного судна («бато-муш»). Луч прожектора с кораблика высвечивает фасад и скользит дальше… На острове снова воцаряется тишина. Встав у самого начала набережной, можно разглядеть нависающую над садом овальную галерею дворца Ламбер, а также изогнутый балкон с ограждением из фигурного железа. Своими балконами и лестничными перилами остров славился издавна. Ко времени его застройки парижские мастера достигли в искусстве ковки особых успехов (нынешняя набережная Бетю даже называлась некогда Балконной), и, на наше счастье, они уцелели во множестве – и балконы, и перила. Не дождавшись постройки славного своего дворца (набережная Анжу, дом 1), заказчик, советник и секретарь Людовика XIII Жан-Батист Ламбер де Ториньи де Сюси, отошел в тот лучший мир, куда не берут с собой не токмо что дворцов, но даже и самой скромной поклажи. О достройке дворца позаботился его брат Никола Ламбер. Для оформления интерьера он пригласил лучших художников того времени, в числе которых был королевский живописец Шарль Ле Брен, расписавший овальную галерею (созданную по образцу Малой и Большой галерей Лувра) сюжетами из героической жизни Геракла. В подобных галереях принято было размещать библиотеки и развешивать картины. Легко догадаться, что частных картинных галерей на богатом острове было немало (даже президент Помпиду с супругой собрали здесь неплохую коллекцию, что ж говорить об аристократах прошлого). К сожалению, у нас нет возможности побродить по роскошным покоям этого неплохо сохранившегося дворца: он в частном владении и принадлежит семье Ротшильдов.
С другой стороны, в этом есть и утешение: интерьер будет цел. О сохранности его заботился, впрочем, уже и один из первых его обитателей, купивший «отель» на аукционе в 1842 году, – князь Адам Ежи Чарторыйский, человек более известный в свое время в Петербурге и Варшаве, чем в Париже. Князь жил при русском дворе, дружил в молодости с будущим императором Александром I, позднее был членом его «Негласного комитета» и даже главой российской дипломатии – министром иностранных дел России. Однако, как польский патриот, князь добивался восстановления Польского государства, во время Польского восстания 1830-1831 годов он стал главой польского правительства и после подавления восстания вынужден был укрыться в Париже (счастливо избежав Сибири, где и нынче живет немало потомков польских ссыльных и каторжников). В Париже князь стал лидером польской эмиграции (Полонии), а отель Ламбер и остров Сен-Луи стали штаб-квартирой Полонии. Нынче центр этот (хотя и не играющий никакой политической роли) по-прежнему находится на острове Сен-Луи. В особняке на Орлеанской набережной (дом № 6) размещаются польская библиотека, салон Шопена и музей Мицкевича.
В нашем веке в отеле Ламбер жила французская красавица актриса Мишель Морган, но, вероятно, уже в те годы дворец принадлежал Ротшильдам, благодаря чему и сохранился неплохо. Меньше повезло другому шедевру островной архитектуры, чью постройку приписывают (без особой уверенности) тому же Ле Во, – отелю Лозен (набережная Анжу, дом № 17). В 1682 году дворец был куплен фаворитом Людовика XIV герцогом Лозеном (вскоре, впрочем, впавшим в немилость), а в 1779 году маркизом Пимоданом, однако период его «блеска и нищеты» наступает в 1842, когда он был куплен знаменитым библиофилом бароном Пишоном. Оставив себе лишь несколько комнат, барон стал сдавать остальные поэтам, художникам и прочей художественной богеме. Из знаменитостей здесь жили Теофиль Готье, а также поэт Шарль Бодлер, гений весьма неумеренного нрава. К тому же по инициативе художника Фернана Буассара де Буаденье во дворце стал собираться Клуб курильщиков гашиша. Во что превращается дворец, обитатели которого постоянно «торчат», представить себе нетрудно. На все упреки мирных соседей Шарль Бодлер отвечал надменно:
«Месье, я действительно колю дрова в своей гостиной и волочу свою любовницу по полу за волосы, но это происходит в каждом доме, и никто не давал вам права вмешиваться».
В оправдание можно сказать, что все-таки именно здесь Бодлер написал первые стихи цикла «Цветы зла».
Кончилось тем, что городские власти купили дворец, надеясь спасти его от полного разрушения, и вскоре приступили к реставрации. Кое-что там еще уцелело – росписи на потолке над монументальной лестницей; приписываемые Ле Брену росписи в «малом будуаре», где игра отражений в зеркалах создает иллюзию бесконечной глубины.
Среди жемчужин островной архитектуры числится и выходящий на главную улицу отель Шенизо с его коваными химерами работы Никола Вьенно на лестничных перилах.
Что до меня, то моим любимым уголком остается тенистая набережная Бурбонов на северо-западе острова. Здесь стоят узкие, примерно в одно время построенные Луи Ле Во и его братом Франсуа Ле Во старинные дома, где жили Филипп де Шампень, а потом племянник его Жан- Батист де Шампень, где жил секретарь Людовика XIV богач Никола де Жассо (его дом № 19, что на углу набережной и улицы Ле-Регратье, считается одним из самых красивых особняков на острове). Позднее в этом доме поселились отец французского символизма художник Эмиль Бернар, поэты Гийом Аполлинер, Франсис Карко и Макс Жакоб. Во дворе дома Жассо жила до самого 1913 года (когда у нее помутился разум) возлюбленная Родена скульптор Камиль Клодель (ее скульптура и ныне стоит в глубине двора). Мне в этом доме довелось побывать по делу, далекому от искусства. Здесь была контора адвоката Жоэ Нордмана, твердокаменного сталиниста, защищавшего «Леттр франсез» во время парижского процесса Кравченко в 1949 году. На процессе богатый мэтр уличал раскулаченных украинских крестьян, познавших ГУЛАГ, в том, что они недостаточно преданы делу коммунизма, что они «лакеи Гитлера». Сорок лет спустя я взял интервью у мэтра, и он сказал мне, что ни о чем не жалеет. Впрочем, недавно, приближаясь к своему 90-летию, мэтр известил французскую прессу, что все же сожалеет о том, что грубо обошелся на процессе с одной из свидетельниц Кравченко – Маргарет Бубер-Нойман. Все же, что ни говори, она была своя, коммунистка, а крестьяне – Бог с ними, крестьян и сам Ленин никогда не жалел…
Коротенькая улица Регратье, что тут же за углом дома № 19, окутана тайнами и связана с противоречащими друг другу топонимическими легендами. Некоторые считают, что название улице дало обилие торговцев специями («регратьеров»). Другие связывают название улицы с именем здешнего землевладельца и казначея Регратье. Позднее ту часть улочки, что примыкает к набережной Бурбонов, стали называть улицей Безголовой женщины. Так называлось одно из здешних кабаре. На вывеске его была изображена безголовая женщина и надпись гласила: «Все в порядке» (то есть «от безголовой женщины зла не будет»). С той же улочкой связана и получившая большое распространение женоненавистническая легенда об умельце Люстюкрю, который научился своими жуткими щипцами изгонять из женских голов недобрые мысли. Хотя кабаре на улочке Регратье давно нет и «безголовая женщина» исчезла из ее названия, на углу улочки и набережной Бурбонов все еще стоит «безголовая женщина», подпитывая местный фольклор. На самом деле история этой обезглавленной статуи не менее страшна и поучительна, чем все островные легенды, и если бы у многочисленных, живущих на острове «левых» поклонников революции (тот же Леон Блюм) было время над ней задуматься, может, эти «слуги народа» задумались бы и над своей «революционностью». Ибо статуя в нише на углу улицы Регратье и набережной Бурбонов – это вовсе не «безголовая женщина», а обезглавленный Святой Николай. Статую своего святого покровителя установил здесь первый хозяин и строитель дома Никола де Жассо, а голову ему снес в состоянии опьянения (идеологического или алкогольного, может, и того и другого) член революционного Конвента Кофиналь, живший тут же неподалеку. Казнить ученых, поэтов, аристократов, разбивать бесценные статуи, резать на куски полотна и гобелены – эту традицию российский Октябрь унаследовал от Великой французской революции (о чем Ленин, страстный поклонник французского и русского терроризма, неоднократно напоминал «товарищам» и презираемым им «широким массам»).
В трех минутах от дома Жассо и адвокатской конторы «твердокаменного коммуниста», адвоката коммунистов на процессе Кравченко мэтра Жоэ Нордмана, жила на той же улочке Регратье дочь адвоката мэтра Жоржа Изара Мишель Монье. Блестящий адвокат, ученый, член Академии, гуманист и антифашист, Жорж Изар (для «красного фашизма» он, один из немногих во Франции, не делал благодушного исключения) был адвокатом Виктора Кравченко на процессе. Собственно, он и был победителем на этом процессе, который провел блестяще. Работая над книгой о процессе, я часто бывал у Мишель Монье, и она мне рассказывала, как в квартире отца на бульваре Сен- Жермен впервые появился этот высокий, красивый, резкий, грубый, непримиримый русский (о том, что он украинец, он не упоминал никогда). Три юные дочери мэтра Изара украдкой поглядывали на него, и для одной из них это вторжение русской стихии в суперинтеллектуальный дом основателя «Эспри» не прошло безнаказанным: она вышла замуж за переводчика Кравченко, молодого русского эмигранта Сашу Зембулатова (уже в ту пору женатого). На процессе Кравченко раскулаченные, чудом выжившие украинские крестьяне рассказывали французам о коллективизации, ГУЛАГе, гибели близких. А функционеры компартии (и агенты советских служб) рассказывали о том, как в Москве кормят икрой и все, буквально все – не то что у них, в послевоенной Франции, – процветают. Легко догадаться, кому тогда поверила Франция: людям нужна альтернатива, а за морем телушка – полушка, the grass is greener on the other side of the hill…
На той же набережной Бурбонов жили в былые годы поэт-символист Стюарт Меррил и вождь сюрреалистов Андре Бретон, а также поразивший меня в годы моей читательской юности тонким знанием быта парижских сутенеров прозаик Шарль-Луи Филипп. В своих «Хрониках дикой канарейки» он оставил проникновенное описание здешних пейзажей:
«Вдоль всех набережных острова Сен-Луи, Бог мой, ваше небо – это провансальское небо, где по лазури плывут лазурные облачка. Над старыми набережными букинистов, Бог мой, ваше небо темнее, и по вечерам я вижу, как красное солнце садится там над трепетным горизонтом. Как раз в это время богатые люди выходят погулять на бульвары…»
Я бы кончил на этом свой рассказ, но вовремя вспомнил упрек моего состоятельного парижского друга Льва Семенова: «Никогда ты не сообщаешь, где закусить». Может, он и прав – человек, нагулявшись, хочет посидеть в ресторане. Ну что ж, на углу Бурбонской набережной и улицы Двух Мостов (rue des Deux-Ponts) можно закусить в ресторане «Au Franc Pinot», в который еще и в XVII веке заглядывали пассажиры приходящих судов, чтобы выпить стаканчик-другой красного вина. На главной улице острова допоздна шумит огромный, старинного вида ресторан «Nos Ancкtres les Gaulois». («Наши предки галлы»)…
Если же в ваши планы не входит красивая жизнь, просто купите себе на острове мороженое «Бертийон» (Bertillon), говорят, это лучшее в городе мороженое. На мой вкус, все же чуть хуже московского.
Левый берег
ПО СЛЕЛАМ РИМСКИХ ЛЕГИОНЕРОВ
Конечно, следы какой-нибудь галло-римской войны, описанной Юлием Цезарем (он умер за 40 лет до Рождества Христова), у которого упомянут уже этот город паризиев, или следы эпохи долгого и мирного существования (Раде Romana) под эгидой сперва могучего, а потом и слабеющего Рима, – конечно, следы эти не так наглядны и выразительны в Париже, как, скажем, в самом Риме или даже во «французском Риме» – городе Ниме, однако некоторые из этих следов все же встретятся нам, когда мы с вами отправимся гулять по левому берегу Сены: а где ж еще было селиться древним парижанам в те времена, уходя с перенаселенного острова Сите, – не на правом же заболоченном берегу? Следы эти напомнят нам, что люди жили тут и до Хлодвига, и до Франииска I, и до всех восемнадцати Людовиков – жили, страдали или радовались жизни… и время от времени мылись в бане. Конечно, истекшие века и тысячелетия облагородили в наших глазах ту давно ушедшую жизнь, покрыли ее благородной позолотой и патиной времени, прикрыли завесою тайны, так что и бани называются не банями даже, а термами: то же, что баня, но меньше воды и больше благородства, притом какие великолепные, какие величественные это были строения, истинные шедевры архитектуры. И то сказать, в них ведь не только смывали грязь, тешили плоть и пили вино, в этих термах: в них читали стихи, спорили, рассуждали о бренности земной жизни… Попарившись, переходили в прохладный фригидарий (в древнем этом слове чудятся не только благословенные нынешние холодильники и рефрижераторы, но и проклятая фригидность), чтобы охлаждаться, а точнее даже – прохлаждаться. Нынче очищенная археологами стена этого прохладительного рая близко подходит к горячему перекрестку бульваров Сен-Мишель и Сен-Жермен, на тротуарах перекрестка не прохлаждаются даже туристы, по ним, завидев зеленый глаз светофора, несутся куда-то сломя голову, не успевая подумать о смысле всех этих передвижений.
Неторопливые римляне, прохлаждавшиеся тут добрых две тысячи лет тому назад, обитали в своих виллах, покрывавших этот склон горы Святой Женевьевы, в ту далекую пору носившей еще латинское название, с нынешней точки зрения, вполне медицинское – Лейкоиитиус, однако в ту пору свидетельствовавшее лишь о белизне камней или белизне стен. Кое-какие обломки мрамора и фрагменты многоцветных мозаик были найдены при здешних раскопках и хранятся в музее Карнавале, но, конечно, легче было получить представление о благородной красоте древнеримской виллы тем, кто побывал в музеях близ города Туниса в Северной Африке или в музее тунисского города Суса, на турецких городищах, а еще лучше – на вилле Казале, что близ городка Пьяцца-Армерина в Средней Сицилии: что за красочный мир предстает на мозаиках пола в столовой или детской комнате древнеримской виллы!
Вилл на склоне горы понастроили, наверно, предостаточно, потому что и баня тут была не одна. На скрещении нынешних бульваров находились Большие Северные термы, но имелись также и термы Восточные – у нынешней площади Марсель Вертело, и термы Южные, они же термы Форума, что на углу нынешних улиц Гей-Люссак и Ле-Гоф. Понятно, что и баням и виллам нужно было много воды, но по части водопроводов римляне были, как известно, большие мастера: акведук сюда тянулся чуть не от самого нынешнего аэропорта Орли, и остатки его откопали недавно близ нашего парижского дома – в XIII и в XIV округах.
На нынешней улице Расина, что идет от самого бульвара Сен-Мишель (именно на этом перекрестке подосланный, скорей всего, Коминтерном и ГПУ киллер убил в 1926 году Симона Петлюру), размещался огромный полукруг амфитеатра, обращенного лицом к Сене и уступавшего размерами во Франции разве тому, что красуется поныне в южном городе Ниме.
Это все, впрочем, из области чужих воспоминаний, а также хотя и надежных, но все же гипотез. Из реальных же, отрытых из-под земли римских руин остались парижанам лишь арены Лютеции и упомянутые уже Большие Северные термы на углу бульваров Сен-Мишель и Сен-Жермен. С них и начнем. Термы эти построила то ли в конце II, то ли в начале III века могучая корпорация судостроителей, процветавшая тогда (это как раз и было доброе мирное время римского господства – Рах Romana) в славном городе паризиев. В термах и ныне различимы три зала: фригидарий, где сохранились еще арки сводов, зал отдыха, который опирался на восемь консолей в виде корабельного носа (до самого 1820 года они поддерживали висячий сад аббатства Клюни), и, наконец, тепидарий, западный теплый зал, в стенных нишах которого восстановлены ванны и видны подземные топки для нагрева. Когда стоишь перед гигантскими этими руинами, не без труда представляешь себе, что это чудо искусства всего-навсего районная баня. «Что ваш народ? Эти термы и бани – чуда искусства он все растаскал…» – возмущался отрицательный персонаж известного стихотворения Некрасова. Действительно, все, или почти все, растаскал великий парижский народ, сооружая баррикады для защиты от варваров или новые, малоинтересные жилища. Впрочем, в XV веке впритык к термам (а отчасти и на их фундаменте) построен был прекрасный, единственный в своем роде дворец Клюни, в котором жила королева. Дворец цел, он радует глаз: полюбуйтесь им, сидя на скамеечке в сквере Пэнлеве…
Если от Северных бань двинуться к югу по былой римской магистрали – «кардо» (по тому же бульвару Сен- Мишель или по улице Сен-Жак), а потом свернуть на восток по другой, перпендикулярной ей римской магистрали «декумано» (нынешняя улица Факультетов, рю дез Эколь), то выйдешь очень скоро (тут всё недалеко) к улице Монж, а еще минут через десять ходьбы – к небольшому зеленому скверику, заготовившему нам один из главных галло- римских сюрпризов. Войдя в его ворота, вы увидите великолепный древнеримский амфитеатр: тридцать пять трибун-ступеней поднимаются одна над другой на стометровую высоту, пятнадцать тысяч зрителей умещались на этих трибунах и кровожадно глазели на овальную (52 на 46 метров) арену, где их потешали и звери и люди. Клетки для зверей размещались у входов. По сторонам было также девять ниш, улучшавших театральную акустику и служивших для хранения декораций, ибо, как часто делали в Галлии, тут были одновременно и цирк и театр. С восточной стороны амфитеатра располагалась сцена театра. Построен был этот цирк-театр в конце I века нашей эры на краю галло-романского поселения на том склоне горы, что нависал над рекой Бьевр. Во время варварских набегов на Лютецию в III веке горожане тащили отсюда могучие каменные блоки, создавая крепостные стены на острове Сите. В начале IV века тут возникло нечто вроде некрополя, который тоже был с годами забыт. А в XIV веке, сооружая ров вокруг укрепленной стены времен Филиппа-Августа, строители забросали старые руины землей, и скрытый от глаз древний амфитеатр до самого XIX века оставался забытым. Только в прошлом веке были обнаружены следы этого сооружения – на территории Главной компании парижских омнибусов, которую с трудом удалось отсюда выдворить, чтобы начать раскопки. Работы по окончательной расчистке и реставрации памятника предприняты были в конце Первой мировой войны. И вот поднялось над землей великолепное это сооружение I века – арены древней Лютеции, потрясшие самых чувствительных из парижан…
Я часто сижу на этих ступенях и тщетно пытаюсь представить себе, как возбужденно кричали и смеялись пятнадцать тысяч парижских зрителей, наблюдая за каким-нибудь кровожадным зрелищем… Теперь здесь не по-городскому тихо. На ступенях и в садике играют дети. Старики сражаются на арене в излюбленный свой петанк. В обеденный перерыв сюда приходят погреться, отдохнуть – одни закусывают бутербродами, другие целуются…
С запада к арене подступают дома улицы Монж. Вон там, на улице Арены, жил французский писатель Жан Полан, а в этом вот доме, у самого входа в садик, мне приходилось бывать в гостях. Здесь жил (а может, и нынче живет еще) старенький, благородный месье Каннак, хранивший нежную память о своей русской жене Евгении, которая умерла у него на руках от рака несколько лет тому назад. Они познакомились до войны в Берлине, где юная русская эмигрантка Женя жила с родителями, увлекалась русской поэзией, сама писала стихи и посещала кружок молодых русских поэтов. Мэтрами в их кружке молодых были два Володи – Корвин-Пиотровский и Набоков. Как и многие барышни из кружка, Женя была влюблена в романтического гения и аристократа Володю Набокова, но ни за что не решалась ему в этом признаться, даже когда он провожал ее как-то раз ночью домой на такси. А вот Вера Слоним решилась – и сама назначила ему ночное свидание у моста в парке. И вышла за него замуж… А потом и Женя тоже вышла – за месье Рене Каннака, а с Владимиром они встретились однажды во время войны: Женя хотела отдать ему свой радиоприемник, чтоб он слушал новости из Лондона… Потом он уехал в Америку и вернулся только через двадцать лет, после успеха своей «Лолиты». Он пришел в гости к Жене, в этот вот дом возле арен Лютеции, и они вспоминали все-все – и Берлин, и поездку на такси, и ту встречу в пустой вилле во время войны. Оказалось, что он помнит даже, какое на ней было в тот день платье. После его смерти Женя написала о нем воспоминания для газеты «Русская мысль», и господин Каннак дал мне все ее черновики. Я уже видел прежде эти заметки, так что в черновиках стал читать только те фразы, что были зачеркнуты. Женя писала, что руки у нее дрожали, когда они стали заворачивать в бумагу радиоприемник… «Ведь я была в него по уши…» – написала она, но потом, не закончив фразу, перечеркнула ее: зачем это газете? Кому нужно знать об этом?
Бедный Володя, бедная Женя, бедные пятнадцать тысяч ревущих в восторге зрителей – где они все нынче? Остались лишь могучие арены, вечный город Париж, набоковские романы, да недописанная фраза, перечеркнутая рукой влюбленной женщины…
ВЕЧЕРНЯЯ ПРОГУЛКА ПО ДЛИННОЙ-ДЛИННОЙ УЛИЦЕ
Эту свою левобережную Лютеиию на склоне горы древние римляне, не мудрствуя лукаво, строили по образцу других древнеримских городов: вдоль перпендикулярных друг другу осей – «кардо» и «декумано». Ось «кардо» проходила в Лютеции с севера на юг. С большей или меньшей точностью можно предположить, что эта ось соответствовала тогдашней виа Сюперьор (Верхней улице) и шла по еще более древней дороге, по которой паризии в доримские времена ездили в свой древний Генабаум (нынешний Орлеан). Ей, вероятно, и соответствует нынешняя длинная-длинная рю Сен-Жак (улица Святого Иакова). Конечно, когда мысленно углубляешься в столь почтенную старину, трудно ждать, чтобы нынешняя улица оказала нам сколько-нибудь существенную поддержку для воссоздания картин прошлого. Все нынче на этой улице не то и не так. Те, кому довелось бывать в Иерусалиме, в Риме или даже в нетронутости лежавшей под пеплом Помпее, привыкли к такого рода разочарованиям. Что до меня, то я за последние двадиать лет странствий больше всего был, помнится, растроган древними храмами Пестума в Южной Италии: на закате, поздно вечером, я добрался туда один и увидел древние храмы на пустынном берегу моря среди цветов – могучие и прекрасные храмы, берег, безбрежное, золоченое закатное море… В прочих местах были толпы туристов или без труда различимый «культурный слой», скрывший от наших глаз и дома, и пейзажи, и сиены, которыми одарили нас любимые книги и многолетние сны. Конечно, всякие руины имеют очарование, но на былой виа Сюперьор, как мы условно назовем нынешнюю рю Сен-Жак, не будет даже и древнеримских руин. И все же я предложил старому московскому приятелю прогуляться по этой улице в первый же его свободный парижский вечер, благо улица проходила в двух шагах от его отеля (честно сказать, это я и подбил его поселиться в сердце старого, левобережного Парижа, а не поблизости от Трокадеро и Триумфальной арки, где селятся ныне русские туристы побогаче, или близ площади Клиши или Монмартра, где селят туристов победнее).
Так вот, теплым осенним вечером мы вышли с приятелем на рю Сен-Жак у самого ее начала, у набережной Сены. Сперва, извинившись за менторский тон, мне все же пришлось объяснить приятелю, при чем тут Сен-Жак, то бишь Святой Иаков: посвященная ему иерковь, от которой осталась лишь великолепная колокольня – башня Сен- Жак, – стояла на правом берегу Сены, за островом Сите. Мимо нее и проходил путь на северо-запад Испании к одной из главных христианских святынь Средневековья – к монастырю и собору Сантьяго-де-Компостела (Сен-Жак- де-Компостель), где хранились реликвии Святого Иакова, покровителя Испании. Великий путь Средневековья, на котором возникали монастыри, города, промыслы, гостиницы, больницы… Вот по этой-то дороге мы и двинулись с приятелем к южным пределам Парижа, и я ему напомнил, что раньше улица эта шла вдоль канала, по которому вода поступала к термам. Старая же дорога паризиев к Орлеану покрыта была каменными плитами: иные из них и нынче можно видеть близ арен Лютеции. Под этими плитами, когда их подняли, открылась глазам древняя дорога, но вскоре скрылась под покровом бетона и асфальта, по которым мы и брели к югу среди домов, построенных по большей части в XVIII веке. Но конечно, попадались и строения постарше. Первым из них была великолепная, в стиле «пламенеющей готики» XVII века церковь Сен-Северен. В VII веке на этом месте стояла часовенка, которую поставил монах-отшельник Святой Северен (его именем названы и церковь, и улица, на которой стоит церковь). Что до церкви, то мы не заходили туда, приятель поверил мне на слово, что там внутри отменная живопись и знаменитый орган, которым восхищались Сен-Санс и Форе.
По количеству ресторанов, которые сияли теперь справа от нас, по толпам туристов и молодежи приятель мой смог убедиться, что мы попали в гущу Латинского квартала, однако я не дал ему в тот вечер уклониться с избранной нами улицы, и мы двинулись дальше. Однако не ушли далеко, потому что он тут же прирос к витрине книжного магазина. Здесь продавалась только эзотерическая литература, какой и в России теперь немало. Парижский этот магазин основал первый медиум Алэна Кардека, знаменитого мэтра французских спиритов (к могиле его на кладбище Пер-Лашез не зарастает тропа). Теперь магазин содержит человек, принявший имя того первого медиума, Пьер Гаэтан Лемари . Он, конечно, тоже мистик, и если верить его рассказам, он уже три жизни прожил в Тибете, а магазин содержит в четвертом своем воплощении. Содержит неплохо: вероятно, три первые жизни обогатили его кое-каким практическим опытом.
Приятель мой отметил, что витрину лавки украшало множество самых разнообразных ангелов, ибо мода на ангелов была в ту пору в самом разгаре. Вследствие повышенного интереса моего приятеля к эзотерике мы стали продвигаться все медленнее, ибо здесь было сразу несколько книжных магазинов этого профиля. Мы остановились у дома № 34, где продавали книги по алхимии, и чуть дальше, где торговали книгами по ясновидению, и, что уж вовсе привело меня в тоску, а приятеля в восторг, у дома № 51, где продавали исключительно книги по физике и математике…
Наконец мы пересекли Факультетскую улицу (рю дез Эколь) и увидели справа здание знаменитой Сорбонны, а слева – тоже весьма знаменитое учреждение, Коллеж де Франс.
В этом квартале с XIII века, а то и раньше, гнездилась вся парижская ученость, здесь находились также знаменитые типографии…
Я показал приятелю Коллеж Людовика Великого (Louis le Grand), где учились (в ту пору, когда он назывался еще Коллеж Клермон) и Мольер, и Делакруа, и Робеспьер, и Гюго, и Бодлер, и еще множество других знаменитостей. Если судить по сыну моего деревенского друга-аптекаря, там и сейчас лицеисты (то есть ученики старших классов средней школы) попадаются вполне толковые…
Миновав знаменитый лицей, мы с приятелем пересекли улицу Суфло, и слева нам открылся Пантеон, некрополь великих людей Франции, где недавно к праху великих мужчин был торжественно присоединен прах первой великой женщины, той самой, которой ее нефранцузское (польское) происхождение помешало когда-то быть допущенной во Французскую Академию, – прах Марии Склодовской-Кюри. Теперь вышеупомянутую Академию преспокойно возглавляет дама, да еще и русского происхождения (Марина Грюнберг), уроженка Петербурга, и никому это не мешает. Как видите, прогресс и в половой, и в национальной сфере – налицо…
Пройдя еще сотню шагов, мы увидели сразу несколько зданий, напоминавших о занятиях славной Мари Кюри и мужа ее Пьера (Институт радия, Институт химии, Институт физико-химической биологии), а также целую улицу, названную именами Пьера и Мари Кюри. Все эти начиненные науками здания были построены на территории старинного монастырского сада. Этот район вообще изобиловал некогда монастырями. Иные из здешних монахинь были позднее канонизированы, объявлены святыми, одна из былых возлюбленных короля кончила здесь свои дни в монашеском звании, и, напротив, одна из здешних монашек, выбравшись на волю, стала возлюбленной короля, так что от великого до смешного один шаг.
Нынешний Институт глухих, вставший на нашем пути, размещается в былых больничных и административных корпусах старинного ордена госпитальеров. Орден возник на уже упомянутом мною пути паломников в Сен-Жак- де-Компостель: монахи ордена строили на протяжении всего пути больницы и лечили немощных. Главная штаб-квар- тира ордена находилась в Италии, близ Лукки, на перевале Альто-Пассо (Высокий перевал, а по-французски – От-Па). Так что нетрудно догадаться, отчего церковь Сен-Жак-де- От-Па XVII века (и прекрасно сохранившаяся доныне) и больница госпитальеров были построены именно здесь, на старой дороге в Сантьяго-де-Компостела.
Вскоре после Института глухих нам открылось здание английского монастыря бенедиктинцев, построенного в XVII веке. Именно здесь три ученика композитора Цезаря Франка открыли в конце прошлого века частную музыкальную школу «Скуола канторум», которая сыграла немалую роль в возрождении церковной музыки и старинной музыки во Франции…
Я на всякий случай нажал кнопку у консерваторских ворот, и – о радость! – дверь подалась, так что мы с приятелем попали в уютный монастырский двор. Это здесь, на скамеечке под старым вязом, Лафонтен написал знаменитую басню про ворону и лисицу, нам с вами известную в переработке Крылова. Так вот, слегка переиначив другую басню Ивана Андреевича, хочется воскликнуть, что вяз и ныне там. То есть, может, того самого лафонтеновского вяза уже и нет, но зато вдоль всей рю Сен- Жак, до самой южной оконечности города (а она не так далека – оконечность Парижа), стоят старые монастыри бенедиктинцев и кармелиток, маячит великолепный купол больничной церкви Валь-де-Грас, а также здание, занятое со времен революции самым престижным здешним университетом – Эколь Нормаль Сюперьор…
Конечно же, и Валь-де-Грас и Эколь Нормаль Сюп, как называют в парижском обиходе этот престижнейший гуманитарный вуз Франции, заслуживают краткого рассказа (мучить длинным утомленного прогулкой приятеля я не решился).
Итак, Валь-де-Грас… В XIII веке здесь находилось родовое гнездо Валуа. В XIV веке герцоги Бурбонские даже называли это имение Малым Бурбоном. Позднее оно было конфисковано, и его снял для нужд ордена Оратории кардинал де Беруль, а в 1621 году королева Анна Австрийская поселила здесь монахов из монастыря, носившего название Валь-де-Грас. Когда же королева после долгого ожидания родила наконец сына (будущего Людовика XIV), она построила тут, верная данному ею обету, церковь. С середины XVII века здесь уже высился монастырь, а с конца XVIII века – существующий и поныне военный госпиталь. С середины XIX века к нему была присоединена военно-медицинская школа, из которой вышли чуть ли не все видные военные врачи и хирурги Франции, в том числе и знаменитый Венсан. Так что и статуя работы Давида, которая стоит сегодня перед старинной церковью, – это тоже памятник хирургу – императорскому хирургу барону Ларре. Ну а сама церковь, снаружи видная из-за здания госпиталя или завесы дерев, является, как признано знатоками, одним из самых прекрасных барочных зданий Парижа, высоким образцом чистоты стиля и гармонии. Она увенчана куполом, который степенью своей знаменитости и высотой уступает лишь двум парижским куполам (куполу Пантеона и куполу Дома инвалидов). Здание это относится к стилю барокко, что вообще не так уж часто встречается в Париже, где в XVII веке царил неоклассицизм, хотя Можно, конечно, назвать и несколько построек, навеянных Италией, Римом, ватиканским собором Святого Петра (скажем, церковь Малых Августинцев, церковь монастыря Сен-Жозеф на улице Вожирар или церковь Сен-Поль-Сен-Луи). Церковь Валь-де-Грас славится богатством интерьера и среди сокровищ своих может похвастать многофигурной фреской Пьера Миньяра (вдохновившей некогда Мольера на строки во славу Валь-де-Грас). Наряду с остатками старого Бурбонского дворца комплекс Валь-де-Грас хранит в целости прогулочную галерею церкви и прекрасное, возведенное Мансаром монастырское здание, обращенное фасадом в сад. В монастырском здании теперь размещается музей военной медицины, а в саду построен новый военный госпиталь с тринадцатью специализированными клиниками, располагающими полтысячью коек и шестью операционными залами. На одной из этих коек лежал незадолго до кончины Булат Окуджава…
Что до знаменитой Эколь Нормаль, то в ней учатся в основном дети «более равных среди равных», хотя иногда туда проходят по конкурсу и гении с улицы. Изучают здесь литературу, философию и математику, и достаточно сказать, что все (!) золотые медали Филда (эквивалент «нобелевки» для математика), полученные Францией, заработали выпускники Эколь Нормаль. Конечно, среди выпускников Эколь Нормаль (среди «нормальенов») есть некоторое число бывших премьер-министров (Алэн Жупе, Лоран Фабюс), однако прежде, чем стать конформистами и ответственными работниками, им пришлось пройти еще и через здешнюю ВПШ, называемую ЭНА (Национальная административная школа), ибо в самой Эколь Нормаль традиционно царит дух интеллигентского нонконформизма, либерализма, прогресса и знаменитая школа помнит былые свои дрейфусарские традиции…
Вообще, некогда на улице Сен-Жак имелось множество коллежей и, соответственно, множество недорогих гостиниц, где иногородние студенты снимали комнату, иногда одну на двоих.
– Конечно, в те времена ни отели, ни мансарды не были так ужасающе дороги в Париже, как нынче, – благоразумно предупредил я приятеля.
– А вон какой-то старый отельчик, – отозвался тот. И прочел вслух почти по-французски: – «Отель "Медиси"»… Давай зайдем, спросим, сколько тут стоит ночлег…
Это оказалась воистину счастливая мысль. Хозяин отельчика месье Даниель Ро скучал за столиком в уголке, и нам без труда удалось втянуть его в беседу. Он рассказал что отель этот он купил, уволившись с флотской службы, лет тридцать тому назад. В ту пору здесь было больше дюжины подобных отельчиков – и вот остался один. Комната сейчас стоит двадцать-тридцать долларов в день, но, конечно, душ в коридоре, общий.
– Снимают у меня бедные студенты, – сказал месье Ро (ненароком напомнив нам этой фразой о том, что бедность – понятие относительное), – живут здесь лет пять-семь, пока не кончат учебу. Мы с ними обращаемся по-семейному; когда видим, что им пообедать не на что, зовем к столу. Врач наш их лечит бесплатно. Так я ведь бывший моряк, а моряк не бросит в беде утопающего… Кстати, мои три дочки тут и вышли замуж, за моих постояльцев: две за американцев, а одна за бразильца…
Поделиться книгой: