Не ваша ли веранда, Лина, Где розовеет lieberlong, Закутанная вся сиренью, Мне навевает настроенье — Цитировать из «Ванделина», Сзывая слушателей в гонг? Внемли, тенистая веранда, Душисто красочным стихам, Поэме истинной и чистой. Пусть некий голос соловьистый, Который нежно любит Сканда, Звучит с тебя по вечерам. Поэза весеннего ощущения
От тоски ты готова повеситься, Отравиться иль выстрелить в рот. Подожди три оснеженных месяца, — И закрутит весна хоровод. Будут петь соловьи о черемухе, И черемуха — о соловьях. Дай-то бог револьверу дать промахи И веревке рассыпаться в прах. Будут рыб можжевеловой удочкой Подсекать остриями крючка. Будет лебедь со снежною грудочкой Проплывать по реке, так легка. Будут почки дышать влагой клейкою, Зеленеть и струить аромат, И, обрадованные лазейкою, Ливни шейку твою обструят. Зачеремушатся, засиренятся Под разливной рекою кусты. Запоют, зашумят, завесенятся Все подруги твои, как — и ты. Зазвенит, заликует, залюбится Все, что гасло зимой от тоски. Топором все сухое обрубится, Смело сочное пустит ростки. Чем повеситься, лучше загрезиться. Не травись и в себя не стреляй. Как-нибудь перебейся три месяца, Ну, а там недалеко и май! Поэза новая на старый лад
Что значит — одну любить? Что значит — с одною жить? Зачем же так много дев, И в каждой есть свой напев? И этих напевов рой Не может пребыть в одной… Кто любит напевы все, Тот предан одной красе. Краса не в одной — во всех. В одной только часть утех. Чтоб всю красоту впитать, Нельзя уставать искать. Стремиться от сна ко сну… Всех — значит любить одну. Тебе ответ
Ты говоришь, что книги — это яд, Что глубь душевную они мутят, Что после книг невыносима явь. «Избавь от книг, — ты говоришь, — избавь…» Не только в книгах яд, — он и в весне, И в непредвиденном волшебном сне, И в роскоши волнующих витрин, В палитре струн и в музыке картин. Вся жизнь вокруг, мой друг, поверь мне, яд — То сладостный, то горький. Твой напад На книги — заблужденье. Только тот Безоблачен, кто вовсе не живет. Наперекор
Опять себя вообрази Такой, какой всегда была ты. И в дни, когда блестят булаты, Ищи цветочные стези. Вообрази опять себя Эстеткой, а не грубой бабой, Жизнь, ставшую болотной жабой, В мечтах, как фею, голубя. Пусть мир — вперед, а ты — все вспять: Не поддавайся прозным бредням… Цветком поэзии последним Вообрази себя опять!.. Лиловая цветунья
Стремись поймать эола, Дитя, в цветной сачок. Дурманит матиола. Стрекочет ручеек. И в обоянье гвозди Сирень, безбольно вбив. Пылает на погосте, Вся — фьолевый порыв. В цветение июня Кусты свои накрень, Певучая цветунья, Крылатая сирень! Нона
О среброголубые кружева Уснувшей снежной улицы — аллеи! Какие подыскать для вас слова, Чтоб в них изобразить мне вас милее? В декабрьской летаргии, чуть жива, Природа спит. Сон — ландыша белее. Безмужняя зима, ты — как вдова. Я прохожу в лазури среброкружев, Во всем симптомы спячки обнаружив. Секстина XI
Каких-нибудь пять лет, — и что за перемена! Какой разительный с умчавшимся контраст! Взамен изысканных деликатесов — сено, И братоненависть взамен и сект, и каст, Картофель — тысяча рублей мешок!.. Полено В продаже на фунты!.. Выбрасывай балласт! Умчаться от земли мешает нам балласт — Земная наша жизнь. Но манит перемена: Самоубийством ли покончить? взять полено И голову разбить? — ведь жизнь и смерть контраст: Не лучше ль умереть, чем жить средь зверских каст, И вместо хлеба — есть овес, солому, сено? Нет, сена есть нельзя. Однажды ели сено В «Пенатах» Репина, на мясо, как балласт К возвышенным мечтам, смотря… Но «сенных каст» Судьба плачевная: такая перемена Ускоривает смерть, — трава и вол — контраст, Как дева и мечта, как скрипка и полено. Убийственные дни! не время, а — полено!.. И не цветы цивилизации, а — сено!.. В Гармонию ножом вонзившийся контраст… И жизнь — нескидываемый во век балласт… И с каждым новым днем угрозней перемена Средь политических противоречных каст… Нам не на чем уплыть от голода, от каст, От драговизны: вместо корабля — полено, Нам некуда уйти: едят повсюду сено; И нечего нам ждать: какая перемена Нам участь облегчит? Весь выброшен балласт, А шар не высится: его влечет контраст… Живя в поленный век, где царствует контраст Утонка с грубостью; устав от всяких каст Разбойных и тупых; на жизнь, как на балласт, С унынием смотря; в душе людской полено Невольно усмотрев, — ложимся мы на сено И пробуем уснуть: сон — все же перемена… Секстина XII
Любовь и страсть! Страсть и любовь!
Валерий Брюсов Страсть без любви — лишь похоть, а не страсть. Любовь без страсти просто безлюбовье. Как в страстный бред без нежности упасть? Без чувства как озноить хладнокровье? Как власть любви сменить на страсти власть Без огневзорья и без огнесловья? Горячими тропами огнесловья Идет всегда безразумная страсть. Сладка ее мучительная власть, И перед ней, в испуге, безлюбовье Шарахнется, и, съежась, хладнокровье Сторонится, чтоб, в страхе, не упасть. Как счастлив тот, кто может в страсть упасть, Скользя в нее лавиной огнесловья, В зной претворяя сердца хладнокровье, В нее, в засасывающую страсть. А перед тем бессильно безлюбовье: Власть безлюбовья — призрачная власть. Лишь власть любви есть истинная власть, И этой власти вечно не упасть, Пусть временно и тленно безлюбовье, Но где цветет кострами огнесловье, Где соловьем руладящая страсть, Там кровь жарка, — пусть мертвым хладнокровье. Эмблема смерти — это хладнокровье, И ледовита хладнокровья власть. Как на катке, опасно там упасть. Тех не вернет живительная страсть Вновь к жизни эликсиром огнесловья, Нелюбящему — ледник безлюбовья. Будь скопческое клято безлюбовье И ты, его наперсник, хладнокровье! Будь жизненное славно огнесловье! Прославься ты, единственная власть, Под игом чьим отрадно мне упасть, — Страсть и любовь! и вновь — любовь и страсть! Секстина XIII
Блажен познавший власть твою и гнет, Любовью вызываемая ревность! В тебе огонь, биенье и полет. Вся новь в тебе, и мировая древность. Ах, кто, ах, кто тебя не воспоет? Ты — музыка! ты нега! ты напевность! И что ни разновидность, то напевность Иная каждый раз, и разный гнет… Кто все твои оттенки воспоет, Хамелеон! фатаморгана! — ревность! Одной тобой благоухает древность, Одной тобой крылат любви полет. Однако обескрылен тот полет, Однако безнапевна та напевность, Тот аромат не истончает древность, И тягостен, как всякий гнет, тот гнет, Когда не от любви возникнет ревность, А от тщеславья, — ту кто воспоет?… Никто, никто ее не воспоет, Не обратит ее никто в полет, — Нет, не оправдана такая ревность. При ней смолкает нежная напевность, Она — вся мрак, вся — прах земной, вся гнет, Ее клеймят равно и новь, и древность… Чем ты жива, мудрейшая, — о, древность? Не вспомнив страсть, кто древность воспоет? Не оттого ль бессмертен твой полет, Что знала ты любви и страсти гнет? Не оттого ль ярка твоя напевность, Что зачала ты истинную ревность? Блаженны те, кто испытали ревность И чрез нее прочувствовали древность, Чьи души перламутрила напевность! Прославься, мозгкружительный полет! Тебя безгласный лишь не воспоет… Чем выше ревность, тем вольнее гнет. Секстина XIV
Не может сердце жить изменой,
Измены нет, — Любовь одна.
3. Гиппиус Измены нет, пока любовь жива. Уснет любовь, пробудится измена. Правдивы лживые ее слова, Но ложна суть изменового плена. Измена — путь к иной любви. Права Она везде, будь это Обь иль Сэна. Изысканность, — не воду, — льешь ты, Сэна, И, — не водой, — искусством ты жива. И, — не водой, ты мыслями права. Лишь против вкуса не была измена Тобой зачата. Нет вольнее плена, В котором вы, парижские слова. Монументальны хрупкие слова. Величественней Амазонки — Сэна. Прекрасней воли — угнетенья плена Изящества; и если ты жива, Французов мысль, — лишь грубому измена Живит тебя: ты грацией права. Любовь — когда любовь — всегда права, И непреложны все ее слова. Ей антиподна всякая измена. Но всех острей ее познала Сэна, Хотя она на всей земле жива — Владычица ласкательного плена. Плен воли и равно свободу плена, Все их оттенки, как и все права, Я перевью в жемчужные слова, — И будет песнь моя о них жива. Пусть внемлет ей восторженная Сэна, Познав, как мной оправдана измена. Измены нет. Сама любовь — измена; Когда одна любовь бежит из плена, Другая — в плен. Пусть водоплещет Сэна Аплодисментно на мои слова; Измены нет: любовь всегда права, И этим чувством грудь моя жива. Секстина XV
О, похоть, похоть! ты — как нетопырь Дитя-урод зловонного болота, Костер, который осветил пустырь, Сусальная беззлатка — позолота Ты тяжела, как сто пудовых гирь, Нет у тебя, ползучая, полета. И разве можно требовать полета От мыши, что зовется нетопырь, И разве ждать ажурности от гирь, И разве аромат вдыхать болота, И разве есть в хлопушке позолота, И разве тени может дать пустырь? Бесплоден, бестенист и наг пустырь — Аэродром машинного полета. На нем жалка и солнца позолота. Излюбовал его лишь нетопырь, Как злой намек на тленное болото На пустыре, и крылья с грузом гирь. О, похоть, похоть с ожерельем гирь, В тебе безглазый нравственный пустырь. Ты вся полна миазмами болота, Поврага страсти, дрожи и полета, Но ты летишь на свет, как нетопырь, И ведая, как слепит позолота. Летучей мыши — света позолота Опасна, как крылу — вес тяжких гирь, Как овощам — заброшенный пустырь. Не впейся мне в лицо, о нетопырь, Как избежать мне твоего «полета», О, серый призрак хлипкого болота? Кто любит море, тот бежит болота. Страсть любящему — плоти позолота Не золота. Нет в похоти полета. Кто любит сад, тому постыл пустырь. Мне паутинка драгоценней гирь И соловей милей, чем нетопырь. Рисунок
В приморском парке над рекою есть сосна, Своею формою похожая на лиру, И на оранжевом закате в октябре Приходит девушка туда ежевечерно. Со лба спускаются на груди две косы, Глаза безумствуют весело-голубые, Веснушки радостно порхают по лицу, И губы, узкие и длинные, надменны… В нее, я знаю, вся деревня влюблена (Я разумею под «деревней» — все мужчины), Ей лестно чувствовать любовь со всех сторон, Но для желаний всех она неуловима. Она кокетлива и девственно-груба, Такая ласковая по природе, Она чувствительна и чувственна, но страсть Ей подчиняется, а не она — порыву… Утопленный душой
Мое одиночество полно безнадежности, Не может быть выхода душе из него. Томлюсь ожиданием несбыточной нежности, Люблю подсознательно — не знаю кого. Зову несмолкаемо далекую — близкую, Быть может — телесную, быть может — мечту. И в непогодь темную по лесу я рыскаю, Свою невозможную ловя на лету. Но что ж безнадежного в моем одиночестве? Зачем промелькнувшая осталась чужой? Есть правда печальная в старинном пророчестве: «По душам тоскующий захлестнут душой». И пост, и пир
Твои глаза, глаза лазурные, Твои лазурные глаза, Во мне вздымают чувства бурные, Лазоревая стрекоза. О, слышу я красноречивое Твое молчанье, слышу я… И тело у тебя — красивая Тропическая чешуя. И губы у тебя упругие, Упруги губы у тебя… Смотрю в смятеньи и испуге я На них, глазами их дробя… Ты вся, ты вся такая сборная: Стрекозка, змейка и вампир. Златая, алая, лазорная, Вся — пост и вакханальный пир… Ванг и Абианна
Ванг и Абианна, жертвы сладострастья, Нежились телами до потери сил. Звякали призывно у нее запястья, Новых излияний взор ее просил. Было так безумно. Было так забвенно. В кровь кусались губы. Рот вмещался в рот. Трепетали груди и межножье пенно. Поцелуй головки — и наоборот. Было так дурманно. Было так желанно. Была плоть, как гейзер, пенясь, как майтранк. В муках сладострастья млела Абианна, И в ее желаньях был утоплен Ванг. V. Змей укусы
Поэза для лакомок
Berrin, Gourmets, Rabon, Ballet, Иванов, Кучкуров и Кестнер Сияли в петербургской мгле — Светил верхушечных чудесней… Десертный хлеб и грезоторт Как бы из свежей земляники — Не этим ли Иванов горд, Кондитер истинно-великий?… А пьяновишни от Berrin? Засахаренные каштаны? Сначала — tout, а нынче — rien: Чтоб левых драли все шайтаны! Bonbons de violletres Gourmets, Пирожные каштанов тертых — Вкушать на яхтенной корме Иль на bеаumоndе'овых курортах. Мечтает Grace, кого мятеж Загнал в кургауз Кисловодска: «О, у Gourmets был boule de neige», Как мятно-сахарная клецка… И Нелли к Кестнеру не раз Купить «пастилок из малины» Заехала: забыть ли вас? Вы таяли, как трель Филины! И ты прославлен, Кучкуров, Возделыватель тортов «Мокка»! Ах, не было без них пиров От запада и до востока… А Гессель? Рик? Rabon? Ballet? О что за булочки и слойки! Все это жило на земле. А ныне все они — покойки! Их культурность…
Мне сказали однажды: «Изнывая от жажды Просвещенья, в России каждый, знай, гражданин Тонко любит искусство, Разбираясь искусно Средь стихов, средь симфоний, средь скульптур и картин» Чтобы слух сей проверить, Стал стучаться я в двери: «Вы читали Бальмонта, — Вы и Ваша семья?» «Энто я-то? аль он-то? Как назвали? Бальмонта? Энто что же такое? не пойму что-то я. Може, энто письмовник? Так читал нам садовник, По прозванью Крапива — ик! — Крапива Федул. Може, энто лечебник? Так читал нам нахлебник, Что у нас проживает: Парамошка Разгул. Може, энто оракул?» — Но уж тут я заплакал: Стало жаль мне Бальмонта, и себя, и страну: Если «граждане» все так — Некультурнее веток, То стране такой впору погрузиться в волну!.. Икра и водка
Раньше паюсной икрою мы намазывали булки. Слоем толстым, маслянистым приникала к ним икра, Без икры не обходилось пикника или прогулки. Пили мы за осетрину — за подругу осетра. Николаевская белка, царская красноголовка, Наша знатная козелка, — что сравниться может с ней, С монопольной русской хлебной?!.. Выливалась в горло ловко… К ней икра была закуской лучше всех и всех вкусней! А в серебряной бумаге, мартовская, из Ростова, Лакированным рулетом чаровавшая наш глаз!?… Разве позабыть возможно ту, что грезиться готова, Ту, что наш язык ласкала, ту, что льнула, как атлас! Как бывало ни озябнешь, как бывало ни устанешь, Как бывало ни встоскуешь — лишь в столовую войдешь: На графин кристальной водки, на икру в фарфоре взглянешь, — Сразу весь повеселеешь, потеплеешь, отдохнешь!.. Поэза о знатной даме
Кто это ходит по улице в саке Плюшевом желтом, беседуя с прачкой О происшедшей на ярмарке драке? — Знатная дама, дама с собачкой. Кто это сплетничает так умело В местной аптеке, охваченной спячкой, О поэтессе, смеющейся смело? — Знатная дама, дама с собачкой. Кто это в спальне раскрывши оракул Ищет, с кем муж изменяет: с полячкой Или жидовкой, чтоб грешную на кол? — Знатная дама, дама с собачкой. Кто это день наполняет свой целый Руганью, картами, храпом и жвачкой? Кто это ходит все с ношею белой? — Знатная дама, дама с собачкой. Г-н Цап-Царап
1 По деревне ходит местный Скоморох и шут, — Враль и пьяница известный, Выжига и плут. Из охранки экс-чиновник И большой богач, Всех продажных баб любовник, Девушек пугач. «Я волшебник! Я полковник! Поп и эскулап!» — Уверяет экс-чиновник Сыска — Цап-Царап. «Я ль не крестник государя? Я ли не герой?» — И надуется вдруг харя, Как пузырь, горой. «Всех на свете я полезней: Перенес, ей-ей, Даже женские болезни И рожал детей! Дайте мне солдат штук восемь Под начальство, и Двести тысяч мы отбросим, Черт, в края твои!» Попивая самогонку Иль денатурат, Трам бранит и хвалит конку Старый ретроград. И, телятиною густо Понабив свой рот, В пух и прах честит искусство Жалкий идиот. Носом, точно прелой грушей, Машет то и знай: Коли не любо — не слушай, Врать же не мешай! 2 Говорят, он очень добрый, Прелый весь, как нос: Не ломает людям ребра, Только шлет донос… И, смотря по настроенью, Просто с пьяных глаз, В камеру для заключенья Приглашает вас… А потом при встрече, нежно Кланяется вам, Вопрошая вас небрежно, Как гостили там… За подобную любезность И за добрый нрав Цап-Царапа ценит местность, Нужным ей признав; Он полезен: он в подарок Богадельне даст Раз в пять лет пятнадцать марок, — Он на то горазд… Так-то полублагодетель, Но и целый шпик, Пуль, ножей, дубин и петель Избегать привык… Поэза для беженцев
В этой маленькой русской колонии, Здесь спасающей от беззаконий Свои бренные дух и тела, Интересы такие мизерные, Чувства подленькие, лицемерные, Ищут все лишь еды и тепла. Все едят — это очень естественно, И тепло в наше время существенно — С этим спорить не будет никто. Но ведь, кроме запросов желудочных И телесных, есть ряд мозгогрудочных, Кроме завтраков, дров и пальто. Есть театр, есть стихи, есть симфонии. Есть картины, и, если в Эстонии Ничего нет такого для вас, Соотечественники слишком русские, Виноваты вы сами, столь узкие, Что теряете ухо и глаз. Если здесь, в деревушке, подобного Ничего не найти, кроме сдобного Хлеба, можно давать вечера Музыкально-поэзо-вокальные, Можно пьесы поставить лояльные И, пожалуй, плясать до утра. Можно вслух проштудировать Гоголя (Ах, сознайтесь, читали вы много ли Из него в своей жизни, друзья!..). Можно что-нибудь взять из Некрасова, Путешествие взять Гаттерасово, Если Нитцше, допустим, нельзя… Но куда вам такие занятия, Вызывающие лишь проклятия, — Лучше карты, еда и разврат! Лучше сплетни, интриги и жалобы, Что давно-де войскам не мешало бы Взять для ваших удобств Петроград!.. VI. Финал
Лэ VI
Под новый год кончается мой труд — Двенадцатая книга вдохновений. Ее снега событий не затрут На перепутьях новых откровений. Я верю: девятьсот двадцатый год Избавит мир от всех его невзгод, Ведь он идет, как некий светлый гений. Ведь он идет, как некий светлый гений, Походкой ровной, совершит свой суд, Свой правый суд, где чудо воскресений, Над теми, кто со злобой крест несут. Закончится всем злым и добрым проба, — Он идеалы выведет из гроба, И вновь поля и чувства зацветут. И вновь поля и чувства зацветут, Исчезнет голод мысли и растений, Вновь заиграет злаков изумруд, Зазолотится урожай осенний, И станет снова сытым человек И телом, и душой. Растает снег, Лишь заблестит светила луч весенний. Лишь заблестит светила луч весенний, Начнется пляска радостных минут. Среди кустов черемух и сиреней Вновь соловьи разливно запоют. Придет Любовь из своего изгнанья, Вернется об руку с Искусством Знанье, — Все обновленной жизнью заживут. Все обновленной жизнью заживут, Без злобы, без убийства и без лени; И не орудий будет слышен гуд, А гуд труда, любви и наслаждений. О верьте, верьте: эти дни придут, Дни музыкально-ласковых мгновений… О, эти дни! вы — близко, рядом, тут! Я в настроеньи ваших настроений. Вы влиты в обрильянченный сосуд — Сосуд чудес, пророчеств и видений. Да, смерть умрет! да, жизнь воскреснет вновь! В своей душе ей место приготовь! — Так повелел круговорот свершений. Так повелел круговорот свершений! Он предназначен, властен, мудр и крут, В его вращеньи нет ни отклонений, Ни замедлений, ни преград, ни пут. Под вечным знаком предопределенья, С душой, познавшей таинства прозренья, Под новый год кончается мой труд. Под новый год кончается мой труд, — Ведь он идет, как некий светлый гений! О, вновь поля и чувства зацветут, Лишь заблестит светила луч весенний! Все обновленной жизнью заживут! О, эти дни! вы — близко, рядом, тут! Так повелел круговорот свершений. 31 декабря 1919
Тойла
Фея Eiole
Поэзы 1920-21 гг.Том XIVI. Зеленый монастырь
Фея Eiole
Кто движется в лунном сиянье чрез поле Извечным движеньем планет? Владычица Эстии, фея Eiole. По-русски eiole есть: нет. В запрете есть боль. Только в воле нет боли. Поэтому боль в ней всегда. Та боль упоительна. Фея Eiole Контраст утверждения: да. Она в осиянном своем ореоле, В своем отрицанье всего, Влечет непостижно. О фея Eiole, Взяв все, ты не дашь ничего… И в этом услада. И в боли пыл воли. И даже надежда — тщета. И всем своим обликом фея Eiole Твердит: «Лишь во мне красота». Sirel
Sirel, — сирень по-эстонски, — Только вчера расцвела. Слышишь ли, Тüu, топ конский? То приближается Страсть! Sirel, — чаруйные тоны! Тüu меня увлекла Вдруг на речные затоны, — Тüu не хочет ли пасть?… Sirel, — как звуки свирели… Только, чем наша сирень… Пели тебе менестрели Всех осирененных стран! Sirel, — как розы фиоли… Неумолимая тень Чья это? — Фея Eiole! Тüu — узыв и обман… Подругам
Ani Martin
Как тебя она любит! как тобою любима! Вы — как два дьяволенка! вы — как два серафима! Вы — всегдашние дети моря, леса и поля! Вы — художницы чувства! вы свободны, как воля! Мне она полюбилась, став навеки моею. То возлюблено мною, что возлюблено ею. Раз тебя она любит, — мне близка поневоле Ты, подруга любимой, дочь природы и воли. Раз меня она любит, — ты меня полюбила. Это есть, это будет, как всегда это было. Мы всегда были вместе, мы всегда были трое: В дни развала Помпеи, в дни падения Трои. Так не бойся при встрече целовать меня смело: Ты, ее полюбивши, стать мне близкой сумела! Tüu и Ani
О, моя милая Тüu, О, моя милая Ani, Тüu похожа на сливу, Ani — на белку в капкане… Тüu немного повыше Ani — сиренка-шатенка; В лунные ночи на крыше Грезит, как зябкая пенка. Ani, льняная блондинка, Ландышами окороня Волосы, как паутинка, Можно подумать — тихоня… Девушки обе надменны, Девушки обе эксцессны. Обе, как май, вдохновенны! Обе, как август, прелестны! Ножки у вас, как у лани… Что ж, устремимся к обрыву… Правую ручку дай, Ani, Левую даст только Тüu… Поэза о сборке ландышей
Как бегали мы за ландышами Серебряными втроем: Две ласковые милые девушки, — Две фрейлины с королем! У вас были платья алые, Алые платья все. По колени юбки короткие, Босые ноги в росе. У вас были косы длинные, Спускавшиеся с висков На груди весенне-упругие, Похожие на голубков… У вас были лица смелые, Смеющиеся глаза, Узкие губы надменные, И в каждой внутри — гроза! У вас были фразы вздорные, Серебряные голоски, Движения вызывающие, И ландышевые венки! Все было вокруг зеленое, Все — золото, все бирюза! Были лишь платья алые, В которых цвела гроза. Я помню полоски узкие Меня обжигавших уст… Как чисто звенели ландыши, Запрятанные под куст. Как нежно слова эстийские Призывели над леском! Как быстро сменялись личики Перед моим лицом!.. Ах, это у моря Финского, От дома за десять верст, — Веселые сборы ландышей, С восхода до самых звезд! Ах, это в пресветлой Эстии, Где любит меня земля, Где две босоногие фрейлины, — Две фрейлины короля! Расцвет сирени культивированной
Цвела сирень малиново-лилово И бело-розово сирень цвела… Нас к ней тропа зигзагами вела Чрез старый парк, нахмуренный елово. Налево море, впереди река, А там, за ней, на кручи гор, сирени Уже струят фиоль своих курений И ткут из аромата облака. Цвела сирень, и я сказал Фелиссе: «Руке моей не только брать перо!..» И отвечала мне она остро: «Цветет сирень — и крупная, и бисер»… Ночь нервная капризна и светла. Лобзанья исступленнее укуса… В тебе так много тонкости и вкуса. Цвела сирень, — у нас цвели тела. Поэза верной рыболовке
Идем ловить форелей на пороги, В леса за Aluoja, к мызе Rant. Твои глаза усмешливы и строги. Ты в красном вся. Жемчужно-босы ноги. И меж двух кос — большой зеленый бант. А я в просторной черной гимнастерке, В узорной кепке, в русских сапогах. Не правда ль, Tüu, если взоры зорки, Сегодня здесь, а завтра мы в Нью-Йорке. И некая тревожность есть в ногах? Остановись у криволапой липы И моментально удочку разлесь: Форелей здесь встречаются все типы, У обезводенных так сиплы всхлипы, А иногда здесь бродит и лосось… И серебро, и золото, и бронза! Широкие и узкие!.. Итак, Давай ловить восторженно-серьезно, По-разному: плечо к плечу и розно, Пока домой нас не погонит мрак. Придя домой, мы рыб свернем в колечки, И сварим их, и сделаем уху. А после ужина, на русской печке, Мы будем вспоминать о нашей речке И нежиться на кроличьем меху… По грибы — по ягоды
Мы шли от ягоды к ягоде И от гриба к грибу На дальнюю мельницу Lagedi, В приветливую избу. В лесу бежала извивная Порожистая река. Дрожала в руке узывная Талантливая рука. И чувства чуть поздноватые В груди чертили свой знак: И щеки продолговатые Твои алели, как мак. И выпуклости бронзотелые Чуть бились под блузкой твоей. И косы твои параллельные Спадали вблизи ушей. И очи твои изумрудные Вонзали в мои свою сталь, Скрывая за ней запрудную Безудержную печаль. Даря поцелуи короткие, — Как молния, их лезвие! — Бросала ты строки четкие Свои — о себе, про свое… В них было так много лирики, Была она так резка… Смотрел, как тают пузырики В ключе на опушке леска. Смотрел, как играет с мушкою, Выпрыгивая на мель, Быв в то же время игрушкою Сама для меня — форель… Мы ели чернику черную, Фиолевый гоноболь, Срывали траву узорную И сладкую знали боль… Погода стояла дивная, Чуть перились облака, А рядом, как ты, узывная, Стремглавно неслась река. Твои поцелуи
Твои поцелуи похожи на розу, Которая ветром прижата к другой. Твои поцелуи похожи на грезу, На грезу о жизни какой-то иной… Лобзанья твои исступленно лазурю (Для самоубийцы пленителен гроб…) Твои поцелуи похожи на бурю! На бездну! на хаос! на зной! на потоп! О, если б…
О, если б ты могла услышать, Что говорит моя душа, — Высокий дух твой стал бы выше, И ты б затихла, не дыша! О, если б ты могла увидеть, Какие в сердце спят края, — Ты позабыла б об обиде, Какую причиняю я! О, если б ты могла почуять, Как я безгрешен, несмотря На все грехи, — меня целуя, Ты б улыбнулась, как заря! Триолет («Она сидит мечтанно над рекой…»)
Она сидит мечтанно над рекой, Смотря в ее синеющие глуби, Вдыхая упоительный левкой. Она сидит часами над рекой, Зачерпывая изредка рукой Ее воды и воду чуть пригубив. Она сидит, вся в грезах, над рекой, Любя ее ласкающие глуби. Терцина-колибри
В твоих губах есть тайный уголок, Исполненный неизъяснимой сласти, Где ток бежит от головы до ног. Изнемогая от избытка страсти, Лианой приникаешь ты к груди, — И если я в твоей покуда власти — В моей, в моей ты власти впереди! 1919
«Каприз изумрудной загадки»
Под обрывом у Орро, где округлая бухта, Где когда-то на якорь моторная яхта Ожидала гостей, Под обрывом у замка есть купальная будка На столбах четырех. И выдается площадка, Как балкон, перед ней. К ней ведут две аллеи: молодая, вдоль пляжа, От реки прямо к морю, — и прямее, и ближе, — А вторая с горы. Эта многоуступна. Все скамейки из камня. В парке места тенистее нет и укромней В час полдневной жары. Я спускаюсь с откоса и, куря сигаретку, Крутизной подгоняем в полусгнившую будку Прихожу, и, как дым Сигаретки, все грезы и в грядущее вера Под обрывом у замка, под обрывом у Орро, Под обрывом крутым. Прибережной аллеей эластично для слуха Ты с надменной улыбкой приближаешься тихо И встаешь предо мной. Долго смотрим мы в море, все оветрены в будке, Что зову я «Капризом изумрудной загадки», Ты — «Восточной страной». А когда вдруг случайно наши встретятся очи И зажгутся экстазом сумасшедшие речи, — Где надменность твоя? Ты лучисто рыдаешь и смеешься по-детски, Загораешься страстью и ласкаешься братски, Ничего не тая. А потом мы уходим, — каждый разной дорогой, Каждый с тайной тревогой, упоенные влагой, — Мы уходим к себе, И, опять сигаретку раскурив, я не верю Ни бессмертью, ни славе, ни искусству, ни морю, Ни любви, — ни тебе!.. Поэза новых штрихов
— Выпьем за наших любимых-ненавистных! —
сказал мне как-то Бальмонт
Цветет сирень, благоухая, Томя, и нежа, и пьяня. Какая радость! грусть какая Сегодня в сердце у меня! То я горю, то сладко гасну. Всем отвечаю невпопад. О, как невыносимо-страстно Меня терзает аромат! Я в исступленьи! я до боли В ноздрях вдыхаю целый день, Меня лишающие воли Цветы под именем — Сирень! Как призрачно! как белолистно! Последней белой ночи мрак… Любимая! ты — ненавистна! Ты вражий друг! Ты дружий враг! Канцона («О, водопады Aluojа…»)
О, водопады Aluojа — Пятиуступная стремнина, Пленительные падуны! Паденье ваше — удалое! Вы, кем овлажнена ложбина, Вы, кто над скалами звучны, — Краса эстийской стороны, — Я вас пою, о водопады Реки извилистой и бурной, В орешник, в густоте сумбурной Запрятанные! Край прохлады В полдневный изумрудный зной, Отныне вы воспеты мной! Aluoja
Два цветка
От Aluojа до Pühajõgi Нет ни вершка: Одна с другой сомкнулись в беге С рекой река. Какой он быстрый! какой он шустрый Хрусталь — приток! А при слияньи, в затоне, грустный Речной цветок. Он в Pühajõgi иль в Aluoja Узнаешь, как Когда ни доброе и ни злое, А просто так! Ведь влага — влагой, река — рекою, Водой — вода. Так наше чувство — призыв к покою, — Цветет всегда. Оно твое ли? оно мое ли? Никто того Из нас не знает. Но нет в том боли, — Лишь торжество. Алая монахиня
Алая монахиня. Очи — изумруд. Дерзость в них и ласковость. Нрав капризен. Крут. Льдяная. Надменная. Едкая. Кому, Богу или Дьяволу, — Служит — не пойму. Нежно-милосердная. Жестока и зла. Сколько душ погублено! Сколько душ спасла! Помолись за грешника, С чистым согреши… О, душа безгранная, Дева без души! Любовь — жертва
И есть любовь, но жертвы нет.
Фелисса Крут Слова без песен есть, и песни Без слов, но вот что улови: Любви без жертвы нет, и если Нет жертвы, значит — нет любви. Любовь и жертва, вы — синоним, И тождественны вы во всем: Когда любовь мы окороним, Мы Богу жертву принесем. Любовь светла и жертва тоже: Ведь жертвы вынужденной нет. И-а всем, что с принужденьем схоже, Лежит клеймо, позор, запрет. Любви без жертвы не бывает. Неизменимо, вновь и вновь, Упорно сердце повторяет: Любовь без жертвы — не любовь! Tartu (Dorpat)
